Старик

               
  На первом курсе Федор Прокопьевич Чепиков,  высокий, широкоплечий пожилой преподаватель с широким лицом, широкими густыми бровями, вел у нас историю КПСС.
Он никогда не повышал тона, но был  требователен, и на его занятиях всегда была хорошая   дисциплина. Предмет, который он вел, основывался на фальсификациях, но, ведя его,  он ухитрялся сообщить нам  много полезной информации. Например, всем  нам запомнился его ценный совет регулярно  есть горячую пищу.
- Если не будете есть горячего, то к четвертому курсу испортите желудки, - убеждал он. -  Ешьте суп, борщ.
- А чай?  Это горячее? – спросили мы.
-  Этот вопрос задали профессору-диетологу. Он ответил, что  чай   можно отнести к горячим блюдам.   Так что пейте и чай.
 На практических занятиях каждый студентов должен был прочитать доклад. Мне досталась тема о построении коммунистического общества.  Я не верил в коммунизм,  но, опасаясь репрессий,  свой скепсис  загнал глубоко в подсознание и даже  постарался внести в доклад творческое начало. Чтение доклада я начал с живописания  райской жизни, которая  наступит  при коммунизме.   Я думал, что Федор Прокопьевич  одобрит  меня, но он с досадой прервал меня:
- Не надо фантазий.  Наука должна опираться на факты!
 Я растерялся, пропустил первую часть выступления, перешел сразу ко второй, скучной.
Его рецензия на мой доклад была нелицеприятной. Вначале его критика вызвала у меня чувство обиды и досады, но вскоре я признал его правоту.

   Мне всегда импонировало, что он,  фронтовик (его портрет висел на доске почета),  никогда не кичился орденами и медалями  (даже в день Победы его грудь украшали только орденские планки).
   Он вышел на пенсию, когда я уже работал в институте.
 Как-то я случайно встретил его в парке, где он прогуливался, и поздоровался с ним. Я знал, что ему около семидесяти пяти лет, но ни внешним обликом, ни  интеллектом он  не был похож на дряхлого старика. В его голубых глазах по-прежнему светились ум и доброта.
   Он знал меня в лицо, хотя, разумеется, не помнил моего имени.  Мы заговорили о смерти, и я задал ему вопрос (может быть, бестактный), боится ли он смерти.
- Нет, не боюсь, - сказал он спокойно, искренне.  – Я немало пожил. Это чудо, что я до сих пор живу. Я должен был погибнуть еще на войне. Мы никогда не сомневались в нашей победе, но я был уверен, что я погибну. Слишком много смертей было рядом. Каждый день на наших глазах погибали товарищи. Я мог давно умереть после войны. Ведь большинство  моих  уцелевших во время войны  однополчан умерли  после войны – от ран и от болезней.  Ведь наш полк  два  месяца прожил на воде. Камыши вместе соединишь, подложишь накидку и спишь. Это даром не прошло.   Самое тяжелое на войне даже не бои, а быт. Попробуй зимой, в мороз,  выйди в поле и переночуй. А на войне приходилось почти четыре года вот так жить.
- Понимаю, соглашался я. - Я служил в армии. Во время учения зимой, в лютый мороз, наш дивизион  всего лишь трое суток  провел в поле. Ночевали в палатках. Печки чадили, но не грели.  Это самые тяжелые дни в моей жизни. А каково было вам!
    Он рассказал несколько эпизодов из военной жизни. Он служил в зенитных войсках, был лейтенантом. Его командира за какую-то провинность отстранили от командования, а на его место назначили бывшего интенданта. Командир-интендант был некомпетентен, неумел,  но с большими амбициями,   он мог на время боя передать командование своему опытному заместителю, но  предпочел во время боя  сам командовать расчетом. В результате половина батареи погибла. Оставшиеся в живых бойцы возмутились, устроили бунт: «Верните нашего командира».  За это могли расстрелять. Но  пронесло. Командира вернули.
   После этой встречи мы часто сталкивались с ним в парке. В это время  уже шла перестройка, и в умах мыслящих людей уже  произошла переоценка ценностей.
     Федор Прокопьевич  не раз выражал сожаление, что занялся не историей России, а историей партии.
- Я как рассуждал. Если буду изучать историю партии, то буду знать и историю, и философию, - говорил он с горечью. – А наука закостеневшей  оказалась.  От генеральной линии ни на шаг.   
  Я  решил, что свою жизнь, отданную преподаванию предмета, который основывался не на фактах, а на фантазиях,  он  считает пустой и бессмысленной.   Но я ошибся.
 - В стране была такая идеология. Пусть она была ложная, но на  ней держалось государство. Мы, общественники,  цементировали государство, - говорил он.
    Во время осенней встречи  мы спорили чересчур враждебно. Я  обвинял  Горбачева в  нерешительности, в половинчатости, в  отсутствии четкой программы, а он защищал его. Расстались мы плохо.
    Прошло более полугода. Во второй половине дня я вышел  из бани и, подгоняемый голодом, поспешил в диетическую  столовую. Проходя через парк,  я  увидел Федора Прокопьевича.  Он заметил меня, но не остановился, а медленно пошел дальше по аллее. Я решил, что он на меня обижается.  Мне захотелось снова с ним поговорить, даже извиниться, так как незадолго до этой встречи  с ним во мне произошел нравственный переворот, и  я проповедовал  любовь и терпимость,
   Я догнал его, поздоровался.
   - Вы на меня обижаетесь? – спросил я виновато.
    - За что? – удивился он.
    - За то, что в прошлый раз говорил резко. У меня настроение было плохое.
    - Нет, я считаю, каждый имеет право высказывать свое мнение. А резко? Так нас же так выдрессировали. Всех дрессировали: «Враги! Враги!» Отсюда нетерпимость, ненависть.
     Мы заговорили о политике, которая волновала нас обоих.
 Я был шокирован, когда узнал, что он антисемит. По его мнению, Россия в 1917 году стала жертвой сионизма. Это сионисты  организовали в стране революцию, расстреляли царя. Евреями были Троцкий, Свердлов, Яковлев, Ярославский, Каганович, даже Ленин на четверть был евреем. Сионистами руководят из одного центра. Их цель – покорение всего мира. Сионисты вытеснили всех русских и представителей других  коренных народностей со всех ключевых постов, из науки. Он привел несколько примеров из собственной жизни. Основная идея его выступления: с сионизмом  надо бороться. К счастью, он не предлагал кровавых методов  борьбы. Он считал, что сионизм нужно разоблачать,  противостоять ему в повседневной жизни.
  Идеологическая метаморфоза, которая с ним произошла, меня поразила. Разве не он восхвалял Ленина, большевиков?  Разве не он доказывал, что Октябрьская революция освободила крестьян от рабства, от власти помещиков и капиталистов. Теперь же  он объявлял  вождей революции сионистами, врагами русского народа.
 Странно было слышать из уст умного доброго человека, фронтовика, эти мысли. Это был очередной миф.  Я вступил в спор и высказал такие аргументы.
    Революция произошла в России  не из-за происков сионистов. Она порождена особенностями развития страны, культурой и менталитетом народа, войной, некомпетентным  руководством, несовершенством политической системы. Несовершенство политической системы проявилось в том, что у власти двадцать два года находился бездарный руководитель — царь Николай Второй. Каждое общество склонно к определенным заболеваниям. Немцы заражены вирусом национализма. В организме русского общества бродит вирус коммунизма. При определенных условиях (голода, войны, инфляции и т.п.)  вирус активизируется, и организм начинает болеть. Условия для русской революции создал царь. Он ее отец. Он  не умел стимулировать подчиненных, не умел пользоваться кнутом и пряником. Он уронил власть. Большевики ее лишь подняли.  Партию большевиков можно назвать матерью социалистической революции. Среди революционеров были, конечно, евреи, но большую часть составляли русские и люди других национальностей.  Не надо забывать,  что некоторые евреи были  монархистами, а некоторые участвовали в белом движении.
- Я  соглашусь, что в быту евреи поддерживают своих единоплеменников, помогают им занять престижные посты и должности, но это  явление имеет  рациональное объяснение. Разве мы, русские,  не помогаем своим? – говорил я.
- Нам такое и в голову не придет. Нам совесть мешает, - возразил он.
- Нисколько не мешает. Только мы поддерживаем не русских вообще, а родственников, знакомых. Или взять ту же армию…. Там поддерживают  земляков.  Да, в основе наших отношений лежит не национальный принцип, а семейный, клановый, земляческий. Но ведь и евреи руководствуются этим  же принципом. Только все  они  осознают себя одной семьей: их же намного меньше, чем русских. Никакого заговора нет, нет никакой сионистской организации, которая бы направляла деятельность всех евреев. Да, евреи стремятся сделать карьеру, добиться  успехов в науке, в искусстве,  жаждут признания общества.  Но разве это плохо?   Разве другие народы не такие же?
  - За такие речи  сионисты вам памятник поставят, - сказал Федор  Прокопьевич с осуждением, горечью, но беззлобно.
   Как только мое воображение нарисовало  памятник, установленный мне еврейским народом, меня разобрал смех.
  Отсмеявшись, я выразил уверенность, что в ближайшее  время в стране будет проведена политическая и экономическая реформа, и года  через два наше общество станет демократическим, а экономика  эффективной, в результате чего  резко поднимется жизненный уровень людей.   
Он скептически отнесся к моим ожиданиям.
          - И десяти лет не хватит! - сказал он спокойно и грустно. – А вы говорите два.
         -  Через два года встретимся, тогда убедитесь.
        -  Да нет. Два года я не проживу. Счет идет на дни. Меня с месяц назад ударило, сознание потерял, полная неподвижность, - говорил он спокойно, как подлинный философ.
    - Инсульт? – спросил я взволнованно.
    - Да.
    - Так вам нельзя долго стоять.
    - Врачи гулять советовали.
    - Гулять, но не стоять.  Пойдемте лучше погуляем. Я вас провожу.
   Меня поражал больше всего такой факт: человек стоит на пороге смерти, но проявляет живой интерес к  политике, к жизни.

      Как-то после застолья у Калашниковой, моей коллеги, которой мы  помогли перевезти вещи, я пошел домой пешком, чтобы протрезветь на свежем воздухе. Когда проходил через парк, увидел Чепикова, который, хромая,  медленно двигался по дорожке. Через минуту между нами закипел спор.
    Он заговорил о нашем правительстве.
  - Преступники! Что они сделали со страной! То, что сейчас происходит со страной, после будет названо геноцидом. Это геноцид стариков. Это осудят, как осудили сталинизм. После войны и то не было так тяжело, как сейчас, - говорил он с тихим возмущением.
Меня всегда поражала его незлобивость: какими бы ни были резкими по содержанию его высказывания, он всегда говорил беззлобно, спокойным тоном. Думаю, благодаря стабильности психики он прожил долгую жизнь и сохранил ясность ума и остроту мышления.   
- Хорошо. Скажите, что должно делать правительство, которое бы пользовалось вашим доверием? – спросил я.
   Мой вопрос застал его врасплох. Он не знал, что ответить. Я не позволил ему уйти от ответа.
- Егора Яковлева убрать. Это сионист, -  проговорил  он.
- Ну, хорошо. Уберут  Егора Яковлева. А что дальше?
- Нужна другая идеология. Все другое нужно.
- Какая идеология?  Скажите конкретнее.
- Чтобы нашу историю  не оплевывали.
    Он рассказал о случае, который недавно с ним произошел. Один молодой мужчина презрительно бросил  ему в лицо: «И вам не стыдно, что вы служили в Советской армии?» Чепиков ответил ему достойно -  это слышали многие свидетели: «Нет, не стыдно!  Это у свиней нет патриотизма». «А у дураков есть?» - спросил циничный мужчина. «У дураков тоже нет», - согласился Чепиков. Женщины,  находившиеся рядом, поддержали ветерана.
- Дурак он!  -  сказал я о молодом мужчине.
- Что они делают с нами? – грустно проговорил Чепиков. – Пожилые люди умирают от недоедания, от недостатка лекарств.
   Алкоголь размягчил мою душу. Мне стало жалко Чепикова, жалко стариков, жалко ветеранов. Слезы затуманили мои глаза.
   Увидев, что я рассиропился, он  еще  смягчил  тон.
   Я незаметно посмотрел на часы: мне пора было идти.   
  - Как у вас здоровье? – спросил я.
  - Недавно нога отнималась.
   - Ничего, пройдет, - подбодрил я его.
   -  Надеюсь.
    Было уже  без пятнадцати шесть, когда я оторвался от него и торопливым шагом пошел домой.

     Я не встречал его несколько лет, и подумал, что он умер. Но года через четыре я снова встретил его в парке. Меня захлестнула   радость: «Жив, курилка!». Ему было уже лет восемьдесят. Он по-прежнему был политически активен. Тонко агитировал меня голосовать против Ельцина:
  -  Не можете голосовать за Зюганова, голосуйте за Лебедя.

   После этой встречи он надолго исчез из поля моего зрения.  Лет через пять я стал расспрашивать о нем пожилых преподавателей. От них я  узнал, что он умер. Мне было жаль старика.  Утешало только то, что   он прожил долгую, наполненную смыслом  и, в сущности, счастливую жизнь.