Умирать запрещено

   На улице стоял необычайно яркий и теплый летный день. Все вокруг блистало ярчайшими красками, будто картинками в калейдоскопе. По газонам, топча зеленую яркую траву своими маленькими ножками, играя бегали дети.  По тротуарам гуляло множество молодых парочек, лица которых светились от счастья так же ярко, как солнце в столь прекрасный день. Множество различных птиц рассекало по небу так задорно и весело, что казалось, будто бы они тоже понимают всеобщее радостное настроение  и всеми силами стараются его поддержать.  Весь мир, казалось, искрился от счастья, и не было ни одного человека, который шел бы по улице, под столь чистым, глубоким и светлым небом, и не улыбался. Достаточно было, наверное,  одного взгляда на весь этот пейзаж, чтобы выйти из самой глубокой депрессии и тоски. Но Он не мог взглянуть…
    Серое двухэтажное здание  стояло на окраине города. Оно было окружено двухметровым кирпичным забором с пущенной по верху колючей проволокой. Одного взгляда на это здание хватало, чтобы отбить у человека желание улыбаться. От строения веяло тоской, загнанностью, безволием. Порой создавалось ощущение, что над этим местом тучи должны висеть всегда, не позволяя ему осквернять прекрасное светлое небо своей чернью и мраком.
    ***
    Он уже не помнил точно сколько дней, недель, месяцев, а может и лет Он находился в этом здании переживая изо дня в день одно и то же. Он уже не помнил даже своего имени, в этом мете его не называли по имени, его называли – пациент. Он не знал доподлинно сколько ему лет, лишь предполагал что больше двадцати , но меньше чем тридцать, хотя не точно, не знал какое сейчас время года, день недели, и даже не помнил, как он сюда попал…
    Яркий свет резал глаза даже через веки, это символизировало начало нового дня. Открыв глаза, он почувствовал боль от столь яркого освещения, но он уже привык к ней, он проживал этот момент уже тысячу раз. Его взгляд снова осмотрел все вокруг в надежде увидеть если и не смутный образ родного дома, то хотя бы что-нибудь новое, хоть какую-нибудь незначительную мелочь, чтобы хоть на мгновение возникало ощущение того, что это все-таки новый день. Но ничего не поменялось: все та же тесная комната четыре на два метра без окон, все та же лампа над металлической, обитой поверх чем-то мягким, как и стены, дверью, та же кровать с дырявыми матрацами, тот же пластиковый умывальник в углу. 
    Он в сотый, или в тысячный раз подумал, что все это все же не сон, но сегодня, когда свет выключать и придет время спать, он все равно будет надеяться на то, что проснется даже если и не дома, то хотя бы не здесь. Где угодно – но не здесь…
    ***
    «Я здоров, я абсолютно здоров…» , - в очередной раз подумал Он сидя на кровати. О постоянно думал об этом, и он действительно был здоров. Он не был болен ни шизофренией, ни раздвоением личности – ничем. Он был абсолютно здоровым человеком, и именно в этом весь трагизм ситуации: он все понимал… Единственное, что хоть как то радовало его все это время, так это то, что он сохранил способность думать и рассуждать, хотя с другой стороны это и было для него самой страшной пыткой.
     Раздался короткий, но пронзительный звонок, а затем голос Медсестры:
-Время утреннего приема пищи!
Дверь распахнулась, и в нее вошла Медсестра толкая перед собой стол на колесах. На столе лежала тарелка с какой то кашей, стакан с чаем, стакан с водой и гора каких-то таблеток.
- Пациент, ешьте,- сказала Медсестра и пододвинула стол к кровати. Он взял ложку и начал лениво есть омерзительную на вкус кашу, сваренную непонятно из чего. Закончив с кашей Он залпом выпил холодный несладкий чай и отодвинул от себя стол.
-Теперь таблетки,-нудным голосом проговорила Медсестра, на вид ей было лет  пятьдесят. Мерзкая, покрытая морщинами и волосатыми родинками толстая старуха. Он не любил ее. Он не любил их всех.
- Я не буду их пить. Я здоров. Зачем мне таблетки?- спросил Пациент приподняв голову, и смотря в глаза старухе.
- это всего лишь витамины, мы знаем, что ты здоров…- она пыталась изобразить ласковый и убедительный голос, но выходило у нее крайне омерзительно и скверно.
- Я не верю вам, вы лжете! Назначьте мне повторное обследование, позовите главного врача, дайте мне какие-нибудь тесты, хоть что-нибудь, чтобы доказать вам наконец, что я здоров! Вы меня зря тут держите!
- Пейте уже таблетки, и не вздумайте даже потом вызывать рвоту, как это было в прошлый раз, а то мне опять придется вызвать санитаров , чтобы вас успокоить.
- Да не буду я это пить! – чуть ли не прокричал он, взяв при этом горсть таблеток и швырнув их в лицо Медсестре,- сами жрите свои таблетки, твари! Я здоров! – последнее он кричал уже в состоянии схожем с истерикой.
- Санитары! В палату шестнадцать! – истошно завопила старуха выбежав в коридор. Через несколько секунд в комнату ворвались двое довольно крепких на вид мужчин, они моментально повалили его на кровать, несмотря на все его попытки сопротивляться, и привязали к ней.
- Успокоительного ему и снотворного, опять разбушевался! – крикнула Медсестра, и куда то ушла. Он почувствовал, что ему что-то вкололи в ногу, а затем еще раз. Санитары убрали шприцы, и стояли рядом, но Он уже не сопротивлялся. Уже сквозь сон он услышал голос Медсестры, которая говорила с кем-то по телефону:
- Пациент из шестнадцатой опять отказался принимать лекарства, буянил, оказывал сопротивление санитарам. Надо в срочном порядке решать, что с ним делать, дальше так продолжаться не может! Я настаиваю на решительных действиях по его усмирению! Пусть даже путем лоботомии! - дальше он уже не слышал, ибо погрузился в сон.

    Проснувшись через несколько часов от сна, он почувствовал ужаснейшую боль в голове. Он попробовал приподняться на локтях, но тут же почувствовал, что его крепко привязали к кровати, т он не в состоянии даже пошевелиться. Он ужасно хотел пить, но воды нигде не было. Ему ничего не оставалось, кроме как лежать и думать.  «Почему они не хотят дать мне повторный тест? Из гордости? Ублюдки…За что мне все это. Лучше бы я был по-настоящему болен, не пришлось бы так мучительно осознавать происходящее вокруг безумие…»- вел Он опять диалог с самим собой. Его состояние сейчас, да и всегда вполне можно было описать одним словом – отчаяние.
    Все это ужасно походило на какую- то дурацкую детскую игру, которая переросла в издевательство всех над одним, отличие заключалось лишь в том, что игра эта приняла слишком серьезный оборот, и затянулась уж слишком на долго, а прервать ее все никак не удавалось. Ведь Он пробовал уже не раз – исход один. Опять санитары, опять привязь, опять уколы, опять боль в голове, опять накатывающее отчаяние…Место где должны лечить сумасшедших сводило его с ума. Парадокс, который лежит в основе пожалуй всех межличностных отношений:  все искренне хотят тебе помочь, а в итоге делают только хуже, и так с самого детства. Сначала родители учат тебя жизни и выбирают за тебя твою дальнейшую судьбу, затем тебе будут «помогать» друзья, знакомые, общество. Все они хотят устроить твои жизнь так, как она представляется им. Все они спешат показать и доказать тебе, что они желают только добра. И всем абсолютно наплевать, нужно ли это добро, эта помощь тебе самому. Ты, конечно, можешь попробовать воспротивиться, отказаться – но за это тебя обязательно осудят. Попытка сделать свой собственный, личный выбор карается как минимум осуждением – как максимум изгнанием. Стадо не приемлет своеволия, особенно в масштабах более крупных, чем твой дом. Свобода- утопия. Смирись или довольствуйся изгнанием и одиночеством.
    Окончательно проснувшись, Он задумался над тем, что если бы можно было стереть память, то он без сомнения сделал бы это. Он бы стер всю память о доме, о прошлой жизни, о всем том, что было «до». Возможно, тогда его сегодняшнее состояние не казалось бы ему столь мучительным, ведь другой жизни он бы не знал, а точнее не помнил. Животные рожденные в клетках убежать не пытаются, а даже если и пытаются, то все равно возвращаются обратно , туда- где привычней.
    Порой он мечтал хотя бы на мгновение взглянуть в окно, увидеть мир, порадоваться. Но это мгновение вновь породило бы в нем надежду, которая обречена заранее на то, чтобы быть разбитой.  А разбитые надежды и несбывшиеся мечты, как известно, одна из ипостасей многоликого человеческого страдания. Но окон не было. Однако даже мысль о том, чтобы взглянуть в окно уже порождало в нем приступы страшной тоски, нагнетаемой окружающим отчаянием. Ведь он смутно, но все же помнил , и вспоминая вновь и вновь мучился, но прекратить потоки мечты  был не в силах. Ведь мысль-как снежный ком с горы: из самой невзрачной , маленькой , незначительной мысли в процессе рассуждения может получиться нечто совсем иное. Наверное, это хорошо, да, но не в Его ситуации…
   Сам того не заметив, размышляя, Он вновь провалился в болезненный наркотический сон…
***
   Он лежал на траве и смотрел в небо. Вокруг него расцветала жизнь. На тысячи километров вокруг простиралась огромная поляна, заросшая ярко зеленой травой, среди которой изредка попадались какие-то яркие цветы. Слышалось жужжание различных насекомых, которые перелетали от цветка к цветку. По небу плыли облака, гонимые потоками ветра, и изображавшие причудливые фигуры животных или различных предметов. Вдали, у самого горизонта, виднелись горные хребты, которые покрывал плотным настом хвойный лес. Солнце ласкало землю своими лучами. Пахло свежей травой, цветами. Пахло летом. Все вокруг олицетворяло жизнь, и, казалось, кричало о том, что счастье рядом и жизнь на самом деле радостна и прекрасна, что надо просто жить и радоваться каждому моменту, наслаждаясь томным течением времени, впадать в состояние безмятежного покоя, предаваться прекрасным мечтам, отдаваться полностью в объятья воображения и фантазии, любить жизнь во всех ее проявлениях.
    Он попытался встать, чтобы оглядеться вокруг, но понял, что не может пошевелиться. Что-то приковало его к земле будто цепями. Он смотрел на небо, но не мог не повернуть головы, не встать и пошевелиться, даже закрыть глаза он не мог. Он мог лишь лежать и смотреть на небо. Насаждаемое извне спокойствие и покой уже не приносили Ему удовольствия и удовлетворения, а начинали наоборот раздражать, и вызывали в нем приступы гнева. Первые секунды он испытывал радость от опьяняющего ощущения свободы и счастья, но сейчас, когда вольное наслаждение обратилось насаждаемым он потерял все это упоение и искренне возненавидел небо, свободные облака, вольный ветер - все. Он возненавидел все вокруг от осознания того, что он прикован к земле, когда все вокруг обладало волей. 
    Он пытался подняться вновь и вновь, прикладывая к этому все свои усилия, но у Него раз за разом не получалось. Обессилев от бесполезных попыток, Он буквально взвыл от распирающего его горя и тоски. Слезы катились из его широко распахнутых глаз, которые все также были устремлены в ненавистное небо…
    Воздух становился плотнее. Каждый новый вздох давался ему труднее предыдущего. Он начал задыхаться. Ему на мгновение показалось, что небо будто бы отвердело, и начало неумолимо приближаться к Нему. Его охватила паника, у Него появилось жгучее желание бежать, но он не мог, а небо все приближалось и приближалось. Чем ближе оно становилось, тем больше оно походило на бетонный потолок, окрашенный голубой краской. Он начал кричать громко и истошно, он вложил в этот крик все свои эмоции, всю свою злобу, тоску и боль, весь свой страх.
   Но небо все также продолжало падать. Казалось еще пару секунд, и его раздавит насмерть. Его воображение не в силах было представить смерть. Он не знал, что такое смерть, и оттого боялся ее. Терять все то, что у него было , а это ни много ни мало жизнь и разум, перед лицом неизвестности  он не желал. Им овладел истерический, панический ужас, он про себя молил о пощаде всех известных ему богов. Но его мольбы никто не слышал. Бетонное небо стремглав рухнуло вниз, и раздавило его.

***
   Отчаяние. Он проснулся с чувством полнейшего, переполняющего его, абсолютного отчаяния.  Голова его неумолимо раскалывалась от введенных препаратов.  Все его тело, до сих пор привязанное к кровати, болело и ныло. Глаза его упирались в потолок.
   Подобное с ним проделывали уже не раз, каждая его попытка доказать, что он нормален и здоров, в итоге лишь усугубляло Его положение в глазах врачей.
      «Может я и вправду болен» - думал он периодически, но моментально отбрасывал эту мысль, потому что он осознавал происходящее вокруг него, он осознавал самого себя, а значит рассудок Его был вполне здоров. Окружающие Его люди казались ему намного более больными, нежели он сам. Он был настолько здоров, что по сравнению с ними болен.
     С каждой подобной попыткой доказать свое психическое здоровье  желание сопротивляться в нем постепенно угасало, вспыхивая все реже и реже с течением времени, в виде подобных истерик. Внутренне он уже смирился со своей участью под гнетом навалившегося на него отчаяния. Лишь изредка возникающие больше из упрямства бунты, представляющие собой ни что иное, как агонию умирающей надежды, прерывали его смиренную вечную дремоту.
    Все чаще и чаще он с головой уходил в сои мысли и мечты; Он жил в своем воображении, которое устраивало Его гораздо больше, чем ужасающая реальность. По большому счету именно конфликт его внутреннего, воображаемого мира с реальностью и порождало эти истерические припадки, порой обращающиеся упрямыми попытками кому-то что-то доказать. В остальное же время Он воображал себе свою собственную «иную» жизнь. Жизнь, в которой Он свободен, где Он мог жить по настоящему и телом, и разумом, а не как сейчас – лишь блуждать в закоулках сознания все больше путаясь в собственных мыслях. Он не рассуждал о чем-нибудь высоком, будь то искусство, наука, философия. Он не искал смысла жизни, и его никак не волновали проблемы общества – и это было понятно.
   Подавленный одиночеством он барахтался в луже своих воспоминаний, которые были похожи на изъеденные временем изображения на старых фотографиях – еле видимые, но все же немного проглядывающиеся из под пелены старости. В Его сознании то и дело всплывали сладостные картины из детства: школьные годы, катания на велосипедах, различные семейные праздники. Он пытался вспомнить свою семью, но в памяти его возникали лишь смутные очертания матери, которые в принципе могли быть лишь плодом его воображения.
   Если в Его памяти ничего не всплывало, то он принимался мечтать. Он рисовал воображаемых друзей и подруг, Он гулял с ними по улицам воображаемых городов, разговаривал с ними, любил их.
    Он мечтал выбраться от сюда, Он ненавидел это место всем сердцем. Все остальные чувства, что раньше в нем, были убиты одиночеством, тоской -  вечным страданием.
    Порой блуждая подобным образом по своим мыслям Он, не замечая того сам, начинал плакать. Слезы катились у него из глаз, когда он представлял себе картины своей счастливой, свободной  жизни, которая могла бы такой быть, но никогда не будет.  Он оплакивал смерть надежды, часто и горько оплакивал…
    Иногда он не думал ни о чем вообще, Он просто лежал и следил за вялотекущим временем. Каждая новая секунда не приносила ему ничего. Вообще ничего. Она лишь отнимала очередную секунду жизни. Очередную секунду от вечности, но Ему было наплевать. Времени у него было много, но тратить его было не на что. Он бы с радостью принялся за самое бесполезное занятие, лишь бы растратить свое богатство из времени, которое так необходимо тем, кто на свободе, но так тяготило Его, навевая мысли о вечном одиночестве, вечном страдании в этих стенах. И вот в такие моменты Он начинал страдать, полностью отдаваясь своему страданию, навеянному абсолютно бездеятельным аморфным существованием.
***
Медсестра вошла в Его палату в сопровождении санитара. Постояв недолго, сверля его взглядом, в котором отражалась какая-то звериная ярость и презрение, она спокойным голосом произнесла:
-Теперь то вы выпьете таблетки?
После всего, что уже произошло,  он не в силах был не то, что сопротивляться – даже говорить, поэтому Он лишь вяло и смиренно кивнул головой.
- отвяжите его, я думаю он успокоился, - проговорила медсестра мерзким, нудным голосом.
После ее слов санитар молча подошел и медленно, неторопливо отвязал Его от кровати.  Он молча сел на кровати и начал разминать онемевшие от привязи руки. Медсестра подошла и сунула ему в руки горсть таблеток и стакан с водой, Он все так же молча одну за одной выпил из все, и по просьбе медсестры открыл рот, чтобы продемонстрировать отсутствие там лекарств. После этого и медсестра и санитар удалились из палаты, а Он вновь остался один. Он снова лег на кровать и попытался заснуть, что хоть как-то убить свое время. Время – это единственное, что у Него имелось в достатке, но было бы лучше, если бы его не было. Думать круглосуточно – занятие крайне сложное, а точнее – изнуряющее. Мечтать о счастливой жизни находясь в абсолютно безвыходной ситуации – убийственно больно. Порой ему казалось, что Он и вправду сойдет с ума от постоянного абсолютного одиночества, и полной, тотальной изоляции, несвободы. В Его ситуации он был бы искренне счастлив, если бы его перевели в другую палату, к кому ни будь, или дали бы хоть какую ни будь книгу, хоть что ни будь, что могло бы отвлечь его от постоянного гнета мыслей, отвлечь от самого себя.
     Так и проходили его дни. Наедине с самим собой вновь и вновь. Порой Он чувствовал себя вещью, обладающей способностью осознавать, например мыслящим шкафом, или табуреткой.  От бездействия время тянулось медленно. Он чувствовал каждую секунду и оттого час казался ему вечностью. Сон выручал его, но не на долго, ведь он не мог спать вечно, а других занятий он не имел. Да и во снах порой вспыхивали столь реальные картины той, другой, свободной жизни, что он просыпался со слезами на глазах, вызванными неумолимой тоской.
      Первые несколько дней после того, как Он услышал о Лоботомии, Его постоянно охватывали приступы паники и страха. Он думал о том, что прекратив мыслить , он окончательно перестанет существовать. Его «Я» перестанет быть. Он станет вещью, только теперь настоящей вещью, не имеющей способность думать и осознавать. Находясь на свободе эта мысль повергла бы его в настоящий ужас. Но тут он со временем понял, что именно осознание и мышление является источником его страданий.  Воображение представлялось ему самым жестоким садистом в истории человечества, ибо оно порождало мечту и надежду. Воспоминание предстало перед ним в качестве самой изощренной пытки.  Но смиренно ждать операции – значит сдаться. К тому же Его смирение может послужить отменой операции, т.е. продолжит эти муки на неопределенный срок. И тогда ему впервые в голову пришла мысль о том, что Его единственный шанс одержать победу в этом поединке – это смерть. Его смерть. Самоубийство.

Мысль о смерти овладела им полностью. Он искал оправдание своей жизни, он искал веские причины продолжить жить в этой клетке.  Единственное, что могло дать ему волю к жизни, это надежда на освобождение. Но надежда уже умерла, ее агонии выливались в бесполезные, обреченные на провал бунты, но сейчас надежда умерла окончательно, бунты его прекратились, обратившись мучительным смирением. Он пытался зацепиться хоть за что ни будь, пытаясь найти повод не кончать с собой, но мучительно осознавал, что таких поводов у него нет. К тому же, если то, что он случайно услышал это правда, то после операции он перестанет мыслить, осознавать, и как следствие не сможет осознанно существовать и осознать смерть. Потерять свое «Я» в небытие неосознанно казалось ему слишком жестокой мерой, ибо насладиться осознанием собственной смерти, это то последние удовольствие, которое Он еще мог бы испытать.
     Его охватывал страх перед неизвестностью. Он не боялся перестать жить в привычном понимании, не боялся потерять тело, но он не мог понять осознает ли состояние послесмертия или же просто перестанет существовать.  Он не в силах был представить себе небытие. Оно пугало Его даже больше, чем вечное бытие, которое, к слову, представить тоже не особо удавалось, ибо вечность невообразима. Вообразить отсутствие себя самого Ему не удавалось, сколько бы Он не пытался. Но кроме смерти другого выхода Он уже не видел, и потому старался хоть как то подготовить себя к этому событию, тема самым давая пищу нарастающему чувству страха. Но  подобная жизнь была невыносимой, а потому смерть если и не была дорогой к свободе, то представлялась хотя бы бегством от страданий и мук.
***

   Он раз за разом обводил взглядом палату, медленно переводя пристальный взор от одного предмета к другому. За пределами этой комнаты существуют тысячи различных предметов и миллионы способов себя убить, но ты не думаешь о смерти, стараешься не думать, ты не желаешь смерти. Но Он желал ее искренне, но не мог найти ничего, что могло бы подарить Ему смерть. Он был лишен возможности не только жить, но и умереть. Ни один предмет, окружающий Его, не мог Его убить.
   Отчаяние навалилось на Него с новой силой. Ему сейчас так мало нужно для счастья – всего лишь смерть. Но и этой ничтожной мелочи у Него не было.  Его лишили абсолютно всего, оставив лишь жалкую, наполненную болью и страданием, ничтожную жизнь, а так же возможность осознавать свои страдания, пытая самого себя.
   Он метался от одной стены к другой, порой резко падая навзничь на пол, и уставившись в потолок ощущал, как из глаз его от бессилия текут слезы. Затем Он успокаивался, вставал, и вновь лихорадочно метался, словно загнанный зверь в клетке, от стены к стене. Да Он и был загнанным диким зверем в клетке.
   Он хотел было себя задушить, воли Его хватило бы на это, но только руки были связаны за спиной. Он лег на пол, и попытался не дышать так долго, как получится. В глазах Его постепенно начал расползаться фиолетовый туман,  легкие его ужасно болели, и будто бы горели изнутри, но Он упорно не делал вдох, однако спустя несколько минут Он все же рефлекторно впустил потоки воздуха в легкие, и обессилев перевернулся лицом к полу и некоторое время лежал так в состоянии болезненного полубреда.
    Очнувшись Он почувствовал головную боль, но она Его не волновала.  На него мучительно накатил приступ истерики, слезы градом хлынули из глаз, а тело Его начали сотрясать спазмы и судороги. Он не выдержал гнета нечеловеческого отчаяния. Абсолютно потеряв контроль над собственными действиями он вдруг начал кричать, с разбега врезаясь в стены. Крик Его был настолько пронзителен, настолько наполнен страданием и болью, что казалось разорвет ему голосовые связки, и Он захлебнется  собственной кровью. Он был бы рад этому.
   Дверь в палату неожиданно открылась, и в нее вбежали какие то люди, услышав, видимо, Его крик. Он не мог толком разглядеть их из за слез, застилающих его глаза. Увидев силуэты людей он начал кричать им:
 - Вы, вы довели меня до этого, вы свели меня с ума! Вы! Вы! Зачем? Зачем я здесь? Убейте меня! Я хочу умереть! – после этих слов он резко затих, закрыл глаза, и уже тихим и жалобным тоном проговорил: - прошу, вам ничего не стоит, убейте меня. Прошу...
   Но санитары никак не отреагировали на Его крики, а лишь выполняя предписанные инструкцией меры. Его подняли с пола на кровать и привязали к ней вновь. Санитары переговаривались о чем то между собой, но Он не мог этого услышать из грохота в Его голове. В висках его стучало так громко, что казалось здание не выдержит этого, и рассыплется, как карточный домик. Слезы все также бежали из глаз, он скривил рот в попытке вновь что то прокричать, но издал лишь непонятные  безмолвные хрипы.
    Он не почувствовал, как ему в какой уже раз вводят снотворное и успокоительное. Он погрузился в болезненный сон, сам того не заметив. Пока Он спал Медсестра вновь пересказывала ситуацию главному врачу, вновь требовала операции в ближайшие сроки, и получила согласие. Главный врач заверил ее, что займется лично приготовлением, и сказал, что в течении трех дней операция будет сделана.
   Но Он этого услышать не мог, Он спал, а по щекам его до сих пор катились слезы…
***
   Солнце стоит в зените и дарует свое тепло людям, стоящим на центральной площади города. Людей стоит огромное множество: старики, мужчины, женщины, дети – все, казалось, собрались сегодня на этой площади. На их лицах сияют радостные улыбки, всем им безумно весело.  Дети стоял держа в руках разноцветные, наполненные гелием шарики, шаров над толпой очень много, они пестреют всеми цветами радуги и придают окружающему миру еще больше веселых красок.
   Взгляды толпы обращены на стоящий перед площадью деревянный эшафот. На эшафоте этом стояла табуретка, а на табуретке стоял человек, от горла которого к верхней перекладине тянулась веревка. Этим человеком был Он.
    Звучит барабанная дробь, оркестр стоящий возле эшафота начинает играть веселую и бойкую мелодию. Люди все так же веселятся и с вожделением смотрят на Него. Тысячи взоров пронзают Его тело, тысячи взоров, ожидающих чего-то.
   Мелодия доходит до своей кульминации, до самого бойкого момента, и тогда, человек, стоящий возле эшафота, медленно поднимается на сцену, и выбивает табуретку у Него из под ног. Толпа радостно взревела, шарики устремились в голубое небо.
   Подача воздуха была перекрыта, и Он начал задыхаться, веревка больно впилась в  кожу и рвала ее под тяжестью Его тела. На глазах пелена, слезы потекли по его щекам. Он пытался вдохнуть, но тщетно. Легкие его неумолимо сдавливались. Он начал биться в агонии, содрогаясь всем телом, начал судорожно хвататься руками то за горло, то за веревку.
   Все его действия забавляли толпу еще больше, дети счастливо смеялись и показывали на Него пальцами захлебываясь хохотом. Ото всюду слышен радостный гул, смех. Толпа ликует. Оркестр с новой силой принимается играть веселые и радостные мотивы.
   Прошло уже минут пять, а Он все так же дергался на веревке, Он все так же был жив. Струйками по нему бежала кровь, вытекающая из разорванной шеи, и Он чувствовал эту боль. Он уже ничего не видел, Он лишь чувствовал растекающуюся по всему телу боль. Сердце его давно уже должно было остановиться, но оно упорно продолжало биться ,и каждым своим ударом обрекала Его на еще большую боль. Он дергался все яростнее, но это лишь усугубляло его положение, усиливая боль. Силы покидали Его, и Он уже потерял способность и дергаться, и думать, Он лишь чувствовал. Все Его тело стало одним сплошным сгустком боли.
   Время продолжало идти, толпа продолжала ликовать и смеяться, какие-то особо бойкие дети пытались даже залезть на эшафот, но их тут же отгоняли. Кто-то из толпы начал кидать в Него камнями. Камни попадали в голову, разрывая плоть, один камень кто-то особо метко и сильно бросил в глаз, от чего тот растекся, но это мерзкое зрелище лишь раззадорило кровожадную толпу.
   Изуродованное и окровавленное тело все еще раскачивалось на веревке, но оно все еще было живым. Оно чувствовало всю ту причиненную ему боль, Оно молило о смерти, которая была столь близка, но почему то томила ожиданием.
   Разъяренная толпа подожгла эшафот, боль стала еще ярче, еще сильнее, хотя ему и казалось, что Он уже достиг ее предела, крайней точки. Он сгорал заживо, Он чувствовал, как горит.
   В определенный момент огонь перешел и на веревку, которая обгорела и оборвалась, и Он рухнул прямо в сердце пожара, в раскаленные угли. Он продолжал гореть.  Он продолжал чувствовать боль, но не умирал. Он был болью. Боль заполняла все его существо, все его мысли. Он существовал путем осознания боли.
   В этот момент Он проснулся.
***
  Он жадно глотал воздух, но никак не мог надышаться. Он пытался успокоиться, вернуть привычный ритм дыханию. Сердце Его бешено колотилось, а по всему телу расползлась мелкая дрожь.
  Вокруг Него не поменялось ничего. Те же стены, та же кровать, та же тоска, то же отчаяние. Он будто бы застрял где то между жизнью и смертью, но ни в одну , ни в другую сторону шагнуть не может. Ему казалось, что мир ополчился на Него, а теперь, отомстив, смотрит и забавляется.
   Время медленно тянулось. Он тонул в этой трясине из бесполезных бесконечных минут, но был уже не в состоянии ни думать, ни мечтать. Он просто смотрел в потолок и отсчитывал секунды. Ему больше не осталось ничего, кроме абсолютного смирения.
   Он был побежден, Он был уничтожен. В сердце Его не было уже никаких чувств, даже гнева не было – все сменилось равнодушием. Казалось он добился своей цели: душа сожгла сама себя в попытке очередного бесполезного бунта. Осталось тело, а не человек.
    Очередной день проплыл перед его глазами так же вязко, как и предыдущие. Он молча и покорно выполнял все стандартные процедуры и поручения.
    В глазах его теперь не было отражения эмоций, мыслей, терзаний – они потускнели, умерли. Даже слеза уже вряд ли скатилась бы по его щеке. Он уже выплакал все свое горе и страдание, осталась лишь всеобъемлющая пустота.
***
   Он лежал на кушетке, которую два санитара катили по ярко освещенному коридору. Возле них то и дело проскакивали двери в другие палаты. Он просто смотрел в потолок. Он знал куда Его везут, но ему это уже было безразлично. Он не хотел уже ничего. Лишь в глубине его души потухающими угольками жили еще два желание: желание свободно жить и желание спокойно умереть, но Он не придавал им значения.
    И вот они подъехали к нужному кабинету. Он понимал, что уже через несколько часов он лишиться способности думать и чувствовать, лишиться памяти. Но Он итак уже не думал, не чувствовал, он уже сгорел. А память его – это лишь собрание всей той боли и страдания, которое он пережил находясь здесь.
   Дверь открылась, и кушетку медленно вкатили в кабинет.  В кабинете было окно. За окном стоял яркий летний солнечный день. На небе почти не было туч, но шел теплый мелкий дождик, а в дали виднелась радуга.
   Он посмотрел в окно и улыбнулся. Он улыбнулся так счастливо, будто сбылась Его сокровенная мечта, будто Он оказался там, по ту сторону стекла.
   Через  несколько минут ему уже ввели наркоз. Через час началась операция. Через три часа Он перестал существовать…