Монолог старого дивана

 Снова шум дождя. С недавних пор я слышу его всё чаще. Вообще, с недавних пор в моей жизни много чего добавилось, но должен заметить, что и пропало из моей жизни очень многое. Ведь появился я на свет не таким старым и потрепанным. Когда то я был представителем «новой эпохи». Я был диваном. Нет, не так, я был Диваном! Не какой-то там кроватью с сеткой рабицей, производства Саратовского металлургического завода, а настоящим чудом, воплощением мысли польских дизайнеров. Я был мечтой, я был показателем достатка и успешности. Я был центром квартиры, я был той самой осью, вокруг которой вертелось всё домашнее мироздание удачливого и успешного гражданина той эпохи. Это чтобы получить меня человек старался сбежать с работы по раньше и встретиться со «своим человеком», работающим в мебельном. И уже потом, что бы перевезти меня домой и занести на третий этаж человек вовсе отпрашивался на конкретный день с работы. И для него это был праздник. Все домочадцы наблюдали за тем, как глава семейства устанавливает меня на определённое мне место. А потом, ещё полночи вся семья трепетно взобравшись на мои мягкие подушки, заботливо застеленные самым лучшим комплектом постельного белья и периодически проверяя мою упругость легкими касаниями рук, смотрели телевизор. И для каждого из сидящих на мне людей этот день был знаменательным. Отец уже ждал, когда все, наконец, разойдутся, чтобы позже укрывшись одеялом, чувствуя под собой мою новую, упругую поверхность, прижать к себе любимую жену. Жена уже видела себя на этом диване в специально купленной для этого случая ночной рубашке. А Пашка сорванец уже ждал завтрашнего дня, что бы похвастаться мной перед одноклассниками. Вот так начиналась моя жизнь.


 Вечера сменялись рассветами, менялись времена года, но я всё так же оставался центром этого дома. И пусть со временем стало проходить то чувство обожания ко мне, которое было в самом начале, но я всё ещё оставался главным, потому что ничего не происходило в этой семье без моего участия. Я знал о всех сексуальных предпочтениях своих хозяев, я знал, все сплетни и новости нашего дома. Я присутствовал при разговорах, в которых обсуждалось рождение ещё одного ребенка, в разговорах о проблемах на работе и о том, что: «Светка-сучка, оказывается, всё-таки, снюхалась, с кем-то из этих, и теперь почти каждую неделю у неё новое платье». И при всей кажущейся обыденности, я чувствовал, что меня любят. Ведь это именно я помогал своим хозяевам переживать каждый новый день и старался сделать всё возможное, что бы ночь принесла им как можно больше отдыха. Я понял, что от меня и в самом деле зависит очень многое. Я старался не скрипеть, когда хозяин стал задерживаться на работе и приходил домой уже глубокой ночью. Старался выглядеть более свежо и парадно, когда хозяйка приглашала в гости своих подруг. Даже прятал под собой пыль и мусор, в те дни, когда хозяйка заставляла Пашку убираться в квартире. И всё-таки, каким-то образом я пропустил тот самый момент, когда череда привычных для меня вещей изменилась.
Всё началось со слёз. Плачь и рыдания я конечно слышал и раньше, но до этого момента самих слёз не чувствовал ни разу. Раньше они доставались подушкам, одеялам, до меня, так сказать они ни разу не доходили. В этот же день, хозяйка почему-то вернулась домой гораздо раньше обычного и дома не было совершенно никого. Я слышал, как раздраженно хлопнула дверь (должен отметить, что у нашей двери был совершенно мерзкий, равнодушный ко всему прочему, эгоистичный характер), как недовольно пробурчало зеркало в прихожей, ведь никогда ранее хозяйка не проходила мимо него, не уделив зеркалу хотя бы секундочку внимания. Слышал быстрые шаги хозяйки, и встревоженный шепот нашего ковра, а потом хозяйка прямо в одежде (а такого никогда раньше не случалось), буквально рухнула на меня и зарыдала. И вот тогда я почувствовал её слезы. Сладко-солёные, крупные, падающие на мою не застеленную поверхность, и проникающие, кажется до самого моего цельно деревянного каркаса. И пахли эти слёзы чем-то горьким, горьким и безгранично безнадежным. И ,казалось, что с каждой проникающей и исчезающей в моем чреве слезой, куда-то падали и исчезали года безмятежно прожитой жизни моей хозяйки. И звук от падения её слез на мою обивку, казалось, разносился по всей округе, и не было кроме этого звука ничего. Он заглушал абсолютно всё, даже брюзжание вечно недовольного, старого холодильника. А ещё, этот звук был похож на пульс. Пульс умирающего сердца. Тук-тук-тук…
Этот день был наполнен переживаниями, суетой, резкими ломаными фразами, запахом отчаяния и густым табачным дымом, валящим из кухни и расползающимся по всей квартире, будто страшная и равнодушная болезнь. Именно в этот день хозяин и хозяйка впервые не пришли ко мне в спальню, а остались на кухне, откуда до самого рассвета были слышны успокаивающий голос хозяина и тихий, уставший плачь, будто за день постаревшей хозяйки.
Утром квартира опустела, но эта пустота не была той, привычной нам, теперь каждая минута в пустой квартире была наполнена тревогой и ожиданием. И всем было понятно, что перемены, которые могут произойти, не принесут ничего доброго.


 Вечером появился новый запах. Запах лекарств. Этот запах никого не успокоил, хотя хозяин и хозяйка старались улыбаться и пытались держаться так, будто ничего не происходит. Запах лекарств с кухни постепенно переместился в спальню. Ночи, теперь, не были такими спокойными и безмятежными. Спокойный сон моих хозяев стал пропадать, а на мне стали появляться пятна тех самых лекарств, которые теперь постоянно стояли на тумбочке со стороны моей хозяйки. Хозяйка теперь всё чаще ворочалась во сне, иногда же не спала вовсе. Хозяин все чаще стал ночами оставаться на кухне, а если приходил в спальню, то к запаху лекарств, тогда добавлялся запах алкоголя. Я старался как мог, но видимо мои усилия никак не могли изменить хоть что-нибудь. К лучшему не менялось ничего. Хозяйка все реже вставала, но меня это уже не радовало как прежде.
Через некоторое время в доме всё чаще и чаще стали заводиться разговоры о деньгах, пока в какой-то момент не прозвучало слово – переезд. К этому моменту хозяйка практически не ходила вовсе. Лишь несколько раз в день хозяин помогал ей подняться и сходить в туалет. И вот, в один из дней в нашей квартире появились какие-то люди, которые помогали нашему хозяину выносить из квартиры вещи.
Люди носили вещи, а хозяйка всё это время лежала на мне. Я слышал её хриплое дыхание. Каждая моя ниточка, с той стороны, на которой она лежала, была пропитана её потом. Этот пот был похож на яд. Яд, которым я был пропитан ровно на половину. Поначалу я старался быть мягче, в тех местах, где меня касалось тело хозяйки, но оказалось, что ей от этого становилось только хуже. Сказать хозяйка уже не могла ничего, но по её хрипу и старанию хоть как то напрячь ранее такие упругие и эластичные мышцы её тела, мне становилось ясно, что моя мягкость причиняет ей боль. И тогда я пытался стать хоть чуточку твёрже. В такие моменты хозяйка успокаивалась, но всего на несколько минут. А потом снова её охватывала боль. А хозяин и его знакомые всё продолжали выносить вещи и вот в тот момент, когда мне стало казаться, что хозяйку вместе со мной решили оставить тут, к нам в спальню зашли. Хозяин и ещё два человека подняли хозяйку и унесли. Я остался совершенно один. За мной никто не возвращался. Мне казалось, что весь мир рухнул. Что теперь я буду стоять тут вечно, ну или до той поры, пока не превращусь в труху, которую отсюда потом выметет злой и беспощадный ветер времени. Вернись! Хозяин, прошу тебя, вернись! Я хотел кричать, выть, трещать и скрипеть всем тем деревом из которого был создан. И вот, через время, которое мне показалось вечностью, он вернулся. Несколько человек вместе с моим хозяином, вынесли меня и погрузили в автомобиль. Вот так я и покинул свой первый дом и, проведя совсем не долгое время в пути, оказался здесь. Мы оказались здесь втроём: хозяин, хозяйка и я. Как я понял из разговоров, Пашку отправили в другой город, к родственникам.
Дни потянулись серой и безнадежной пеленой. И я, уже, кажется и забыл то время, когда воздух не был так ядовито пропитан запахом лекарств и гнилой вонью безнадежности. Хозяйка теперь не вставала совсем. Хозяин старался стелить под неё специальные влаговпитывающие простыни, но это помогало лишь временно. И теперь к запаху лекарств и больного пота добавились запахи того, что не смогли впитать в себя эти простыни. Но я продолжал стараться как мог, хоть на мне теперь и спала только хозяйка. Хозяин же теперь постоянно пропадал на кухне. Приходил он к нам с хозяйкой только в те моменты, когда сильно напивался и тогда он падал на пол возле меня, сворачивался клубком, но не спал. Он лежал и тихо, совсем по щенячьи скулил. До самого утра. А я и ему ничем не мог помочь. Я старался сбросить с себя плед, что бы хоть как то укрыть его, но это не получалось – под хозяйкой всё пропиталось потом, и казалось что и плед, и простыни намертво прилипли ко мне. Я слушал хриплое, надрывное дыхание хозяйки, жалобное поскуливание хозяина, и жалел лишь о том, что не могу вот так вот, как человек, уснуть, а потом проснуться. И понять, что это всего лишь страшный сон.


 С того места на котором я стою, мне не видно окон и я перестал видеть закаты и рассветы. Зато теперь, от того, что стены нашего нового дома были на много тоньше чем прежде, я стал лучше слышать звуки. И одним из новых и так полюбившихся мне звуков, был звук дождя. Я старался слушать его, и ничего более. Эти минуты стали приносить мне хоть какое-то облегчение. И вот сегодня снова пошел дождь. Но почему-то сегодня его звук не приносит мне никакого облегчения. Хозяина я не видел со вчерашнего вечера, иногда только слышу, как он гремит на кухне бутылками, да иногда кричит что-то совсем невразумительное. Я уже не пытаюсь сделать хоть что-нибудь, то время, когда я хоть что-либо мог давно ушло. А теперь мне кажется, что и не было его вовсе.
Скрипнула дверь в нашу комнату. Я чувствую, что хозяин стоит в дверях, но из-за абсолютной темноты в комнате я его не вижу. Но знаю, он здесь. Мне безумно захотелось, чтобы он подошел ко мне, и хоть на секунду коснулся меня. Но он продолжает стоять в дверях. Потом будто услышав мои мысли, он подошёл ко мне, сел на самый мой край, и так же, не поворачиваясь к хозяйке лицом, сказал:
- Пашка разбился. Насмерть.
Посидел молча, поднялся и вышел.


 Я чувствовал, как затрусилось тело моей хозяйки, будто её тело старалось вывернуться наизнанку и втянуть в себя все эти годы обратно. Но время не вернуть. Это понимал даже я. Я, жалкий старый диван. Пропитанный потом и мочой.
Хозяин гремел на кухне бутылками, а хозяйку продолжало трусить в этой всепоглощающей и безудержной агонии. Агонии, длиной в несколько земных лет. Её дрожь становилась всё тише и тише. Не знаю сколько времени всё это продолжалось, но вот, открылась дверь и к нам в комнату зашел хозяин. Он был сильно пьян. Но он не лёг на пол, как делал это обычно. Он разделся и лег на меня, крепко прижав к себе хозяйку. Я слышал, как на кухне истерично кричит газовая плита, я буквально видел, как неуёмное газовое пламя взметается на хлипкие деревянные стены. Как жадно, с хрустом, огонь подминает под себя всё, до чего может дотянуться и как стремиться этот зверь, как можно скорее добраться до нашей комнаты.
Хозяйка в последний раз дёрнулась и затихла. Затихла навсегда. Я представил себе, будто она уснула, как раньше. Хозяин же ещё крепче прижал её к себе. И завыл, завыл громче того пламени, которое уже жрало дверь в нашу последнюю спальню. А я… Я перестал слушать дождь и представил себе, что мы просто спим. И представил, что Светка, та, которая сучка, идет на работу в новом платье.