Другое Солнце. Часть 4. Точка 28

Часть 1, Точка 1: http://www.proza.ru/2013/08/07/230
Часть 2, Точка 11: http://www.proza.ru/2013/08/11/1743
Часть 3, Точка 21: http://www.proza.ru/2013/08/14/319


ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. ЧЕЛОВЕК.


«В этой книге все может оказаться ошибкой».

Ричард Бах, «Карманный справочник Мессии»


«I don't need no walls around me.
And I don't need no drugs to calm me.
I have seen the writing on the wall.
Don't think I need any thing at all.
No. Don't think I need anything at all.
All in all it was all just the bricks in the wall.
All in all it was all just the bricks in the wall. »(1)

Pink Floyd, "The Wall, part 3"


«Есть, чем платить — но я не хочу победы любой ценой
Я никому не хочу ставить ногу на грудь
Я хотел бы остаться с тобой, просто остаться с тобой,
Но высокая в небе звезда зовёт меня в путь…»

Виктор Цой, «Группа крови»




28. Смена дислокации. Исходная Точка: Воспоминание #1, Сон.



Тот сон снится мне уже очень давно. Я знаю, что есть такие сны — с продолжением, но я никогда не слышала, чтобы такой сон снился… Ну, если не всю жизнь, то большую её часть.

Во сне мне лет семь. Или шесть. Я не знаю, откуда взялись эти цифры, скорее всего с потолка, но во сне я не такая, как сейчас. Во сне я маленькая.

Во сне я на кладбище. Но почему-то не боюсь. Хотя это не так интересно. Интереснее другое: что может делать маленькая девочка на кладбище одна?

Видимо, осень. Похоже, октябрь. Грязь дорожек прихвачена морозцем, лужицы застыли под ледяной слюдой. Я медленно иду вдоль оград, мимо памятников и крестов с датами, с фотографиями ничего не значащих для меня людей, неизвестно как проживших свои далёкие жизни. Я иду, старательно избегая луж, потому что мне жаль моих красных резиновых сапожек. Они такие чистые, такие новые. Так не хочется марать их тяжёлой, грязной землёй этого тусклого, неприветливого мира.

Дорожки ветвятся бесконечно, но во сне меня это ни чуточки не смущает. Я твёрдо знаю, куда нужно идти и скоро сворачиваю на правильную дорожку, где меня ждёт… Или не меня и не ждёт, — но это не имеет значения. Во сне я хочу только одного — увидеть Его.

Наконец я останавливаюсь около массивного памятника и, прячась за ним, смотрю на человека, который стоит чуть поодаль, у другого памятника.

Это мужчина, пожилой, — я даже отсюда вижу его черноволосую, с сильной проседью голову. Его длинные волосы убраны в «хвост». Он высок и худ, но в его фигуре чувствуется сила. Мощь. У него широкие плечи, но они опущены, словно он очень устал и потому так ссутулился. Он одет в чёрную кожаную куртку, тёмно-синие джинсы и тяжелые походные ботинки на толстой, рифлёной подошве. В правой руке безвольно повис букетик белых цветов, — это астры. Он кладёт их на могильную плиту и я, подкравшись поближе, слышу его слова:

— Вот… Твои любимые.

На памятнике — фотография. На ней изображена молодая женщина. У неё тёмные, слегка волнистые волосы, не достающие до плеч. Пушистые пряди обрамляют правильный овал лица. У неё длинная и очень изящная шея. Несмотря на то, что фотография чёрно-белая, её глаза кажутся тёплыми и добрыми. Правильный нос, словно углём очерченные брови. Она улыбается. Я не знаю, кто она, но она кажется мне необыкновенно женственной и красивой. На ней надета простая блузка, но плечи укрывает белый платок крупной вязки.

На табличке под фотографией написано: «Кастальская (Серова) Екатерина Андреевна, 1960–1988 гг». Чуть ниже — эпитафия:

«Не надо, не плачь над могилой моей
 Мой дух никогда не покоился в ней»

А рядышком с первым памятником — второй, только маленький. На нём фотографии нет, только табличка:

«Кастальский Игорь Германович, 1988–1988 гг».

Во сне я удивляюсь: странно, и года не прожил?

Мужчина проводит рукой по второй табличке. Молча. Потом он оборачивается ко мне, словно с самого начала знал, что я тут.

У него морщинистое, скуластое, мятое лицо. Резкий, крупный, острый нос похож на клюв хищной птицы. Тонкие, обиженно поджатые губы. Густые, чёрные брови лохматыми гусеницами цепляются за широкий, изрезанный трещинами морщин лоб над пронзительно-чёрными, немигающими, вороньими глазами.

Из глаз текут слёзы.

Увидев меня, он, однако, вытирает их рукой и улыбается, — вымученно, скомкано.

— Прости, малыш. Я тебя не заметил.

Я тяну к нему ладошку — он аккуратно сжимает её своей большой, смуглой рукой с крупными, бугристыми венами и крепкими, узловатыми пальцами.

— А кто это? — спрашиваю я.
— Это? Это девушка, которую я когда-то давно очень любил.
— А маленький?
— Маленький? А, это… Её сын.
— И твой, да?

Он снова утирает слезу, — так, чтобы я не заметила. Хотя я всё равно всё вижу.

— Да. И мой. Мой Игорёк.
— Они умерли?
— Да, девочка. Умерли. Давно умерли.
— А почему?
— Почему?.. Потому что люди умирают. Они были людьми, вот и умерли.
— А ты не умрёшь?

Он улыбается.

— Нет, маленькая. Я не умру. Никогда.

Так закончился первый сон из тех, что я помню.

Я знаю этого человека — он друг моего дедушки Эди. Его зовут Герман Сергеевич Кастальский, «дядя Герман», как я называла его в детстве. Я довольно хорошо его знаю, он часто бывал у нас дома, когда я была маленькой. А потом пропал. Мне было тогда… Сколько? Лет десять? И когда я спросила у деда, почему не приходит дядя Герман, он ответил, что дядя Герман уехал в командировку, в Африку. И хотя я была уже большой, я любила слушать рассказы дедушки о дяде Германе и его похождениях в этой самой Африке. Он был у нас фигурой мифологической, сродни майору Пронину и Джеймсу Бонду. Дедушка, впрочем, утверждал, что все истории — подлинные, и о них дядя Герман лично писал ему из Африки. А мне часто казалось, что он их просто-напросто выдумывает. Но я ему об этом не говорила. Мне просто нравилось слушать про дядю Германа, ведь он был таким храбрым, таким сильным, таким справедливым и мудрым. В дедушкиных рассказах он часто спасал то простых африканцев, то важных африканских королей и принцев с принцессами, а то и вовсе весь мир. Дедушка рассказывал мне о дяде Германе, а я лежала и думала, что однажды он вернётся, а я к тому времени уже буду взрослая. И тогда он сможет взять меня с собой в Африку… Или куда-нибудь ещё.

И, наверное, я бы объяснила эти странные сны дедушкиными рассказами и собственной фантазией, но ведь они вовсе не были фантастическими. Наоборот — они казались исключительно реалистичными…

Они снились мне каждый год, а иногда и по нескольку раз. Их содержание всегда было одним и тем же, и я в них всегда была одна и та же, и дядя Герман тоже. И каждый раз он обещал мне, что никогда не умрёт.

Однако спустя несколько лет… Сон изменился. Он был почти что копией первого, — почти что. То же кладбище, тот же зябкий, тусклый осенний день, те же аллейки и памятники. Изменилась я. Стала старше. Сколько мне здесь, в этом сне? Пятнадцать? Шестнадцать? Смешно, даже сапоги на мне остались красные, пусть даже и не те, детские.

И снова я иду по дорожкам, понемногу приближаясь к тому самому месту. Я уже знаю, что он ждёт меня там; то есть, конечно же, он меня не ждёт, но он там, а значит, я с ним встречусь.

Он и правда там. Так же, как и в тот раз, он стоит перед могилой той девушки, Кати. Так же, как и тогда, на гранитной плите лежат белые астры. Так же улыбается она с фотокарточки, кутаясь в платок.

«Не надо, не плачь над могилой моей
 Мой дух никогда не покоился в ней»

— Дядя Герман… — зову тихонько. Он оборачивается — в глазах, как и в тот раз, стоят слёзы. Он снова утирает их рукой и улыбается мне:
— Привет, малыш. Смотри-ка, как ты выросла.
— А у тебя голова совсем поседела.

Он кивает:

— Точно, поседела.
— А ты говорил, что никогда не умрёшь. Зачем врал?

Он смотрит на меня спокойно, тепло.

— А я и не врал. Разве я умер? Вот он я, перед тобой — видишь? — живой. Значит, всё правда.
— Нуу, это сейчас, а потом что будет?
— А потом — суп с котом будет.

Фыркаю, смеюсь. Так неловко и чуждо звучит над кладбищем мой смех в этот невесёлый день.

— А ты сюда каждый год приходишь? Или ты по правде в Африке был?
— В Африке? — кажется, он немного удивлён. Но потом, кажется, находится: — Я не только в Африке был, я весь мир объездил. Много интересного повидал.
— А-а… — про мир мне почему-то неинтересно. Мне интересно про неё, про девушку с фотографии. Про Катю. — Дядя Герман, а расскажи про неё.
— Рассказать про неё?.. — он задумчиво смотрит на меня. О чём он думает, интересно? «Зачем этой девчонке понадобилось знать про неё»? Наверняка ведь о чём-то подобном. Но — вздыхает, усмехается чему-то и говорит: — Ладно, расскажу, если хочешь.

Мы садимся на скамеечку, стоящую невдалеке. Она деревянная и довольно холодная, и я подкладываю ладони под ноги, чтобы не мёрзнуть. Герман этого не замечает. Он, кажется, и не здесь, не на тоскливом кладбище, а, например, в летнем дне. Или в весеннем вечере. И не с любопытной девчонкой, мёрзнущей на скамейке, а с той, с фотографии, со своей любимой…

— Мне тогда было тридцать. Я приехал в Москву… Издалека. Меня пригласили в Московский Университет, читать лекции по психологии и восточной философии.
— Ты был учителем?
— Вроде того. У меня были студенты, и мне очень нравилось с ними общаться. Знаешь, некоторые преподаватели читают лекции, будто диктуют, и требуют, чтобы студенты записывали всё слово в слово. И неважно, как они поймут материал, — главное, чтобы он у них был. И чтобы они смогли сдать по этому материалу экзамен. У меня так не получалось. Даже захоти я, не получилось бы. Мои лекции походили скорее на беседы, на дискуссии со студентами. Я поднимал какую-то тему, рассказывал истории, и мы все вместе их обсуждали… Надо сказать, подобный стиль ведения уроков университетское начальство не одобряло, особенно старики. Но они видели, что мои студенты никогда не прогуливают лекции, что учёба для них в радость и интерес, что успеваемость на высоте. И закрывали глаза на мои вольности.
— А Катя?
— Катя была моей студенткой. Одной из лучших, отличницей. Она превосходно ориентировалась в материале, часто даже поправляла меня, или напоминала мне какие-то забытые мной моменты. Она сидела, как сейчас помню, в первом ряду, слева от кафедры, возле окна.
— От чего?
— От моего стола. Сидела, слушала. Она нечасто вступала в дискуссии, но любила подметить какую-то упущенную нами деталь в общей картине, притом всегда абсолютно безошибочно. Честно говоря, многие одногруппники её не любили. Считали, что она задаётся. Она была невероятно умна, я бы даже сказал, гениальна. Ребята это чувствовали, и их это раздражало, — именно потому, что своими замечаниями она словно бы снисходила до нас, ставила себя выше нас, выше меня. Последнее, думаю, задевало ребят более остального. Я старался как-то разрядить ситуацию, мне ведь так нравилось, что мы все — как один большой живой организм, как одна команда. Я никогда не указывал им на то, что я — преподаватель, я выше по статусу, и они должны относиться ко мне с уважением и прочей ерундой. Я не держал дистанцию, и им это очень нравилось. Я был с ними на равных, но они меня уважали. По своей воле, вне стандартных отношений «учитель — ученик».
— А она?
— Она тоже. Но она никогда этого не показывала. Ребята считали её высокомерной, но у неё просто была очень высокая планка для всех, — для меня, для них, для себя самой. И тех, кто этой планки не достигал, она не уважала. Похоже, я был на высоте… Из-за своего характера и интеллекта она была очень замкнута и держалась обособленно от остальных. Друзей у неё не было. И когда все девочки встречались с мальчишками, она одна ни кем не встречалась. И мне казалось, что, несмотря на всю гордость, она страдает от этого одиночества… О, смотри — снег пошёл.

И правда. Снег падал медленно, словно нехотя, в безветрии этого дня. Снег ложился на его волосы, отчего они становились ещё белее.

— Замёрзла?
— Нет-нет, ничего подобного!

Мне почему-то казалось, что стоит мне сознаться, стоит пожаловаться, и всё закончится. И сон закончится. И тогда, думала я, мне не узнать, что было дальше у этих двоих.

А Герман вдруг снял с себя куртку и закутал меня в неё. Я пыталась протестовать, но он и слушать не захотел:

— Я закалённый. А ты простудишься.
— Спасибо…
— Не за что… Тогда, помню, тоже был ненастный день. Сентябрь. Банально получилось — у меня сломался зонт. В сущности, я ведь не кисейная барышня, не растаял бы. А дело к вечеру, занятия закончились в университете, студенты разошлись по домам. Я сидел в кабинете, доделывал какие-то дела… Поглядывал в окно, думал, может всё-таки кончится, но увы. Попытки починить злосчастный зонт тоже ничего не дали. А жил я в Подмосковье, мне нужно было на Ярославский вокзал… От университета путь неблизкий. Но — делать нечего. Я отыскал у себя довольно крепкий импортный пакет, подхватил портфель и направился к выходу. Запер кабинет, вышел из аудитории — а там она. Катя. Она, выходит, меня всё это время ждала. И сразу мне говорит, без предисловий:

— А у вас зонтик сломался, я знаю. Давайте вместе до метро пойдём? У меня зонтик большой.
— Я вам, Катя, буду очень признателен, — говорю. — Вы меня очень обяжете.

— И что, ты вот так запросто со студенткой под одним зонтом согласился прогуляться?

Герман едва заметно улыбнулся:

— Ну да. Что ж такого? Тем более, тогда времена была другие, и люди тоже. Это не воспринималось как нечто из ряда вон. Наоборот, хороший поступок. Студентка помогла учителю добраться до метро. Конечно, если бы нас увидели другие мои студенты, могли бы пойти разговоры… Но было поздно, никого из них в университете не было. Тем более, в такую-то погоду нелётную. Кроме того… Для человека несведущего мы, конечно, могли сойти за парочку, у нас ведь было всего шесть лет разницы. Хотя я всегда выглядел старше своих лет. Но даже если и так, подобной картиной трудно было кого-то удивить, я думаю.
— Ну ладно уж. А что дальше было?
— Мы вышли из здания и пошли по аллеям МГУ в сторону метро. Там недалеко идти, в общем. Катя молчала, ничего не говорила. Я хотел спросить её об отношениях с ребятами, в конце концов, я ведь за неё переживал. Но в итоге меня хватило только на то, чтобы спросить, есть ли у неё друзья. Услышав мой вопрос, она, знаешь, так улыбнулась… Не знаю, снисходительно как-то. И сказала:

— Не волнуйтесь об этом, Герман Сергеевич.

И вроде как тему закрыла. Я не стал настаивать. Так или иначе, она всегда казалась мне не такой, как все. И как знать, думал я, может быть одиночество ей совсем даже не в тягость, может, наоборот, — в радость? Я мог это понять… В конце концов, в юности я и сам был таким.

— Не могу представить тебя юным.
— Очень смешно, барышня. Что же, если я седой и старый, я никогда не был молодым?
— Был, конечно. Я же и не сказала, что не был. Просто представить себе не могу тебя молодого.
— Ну… Представь себе почти то же самое, только без седины и морщин.
— Ммм… Ладно. И что, вы так с ней молча до самого метро и дошли? — я знала, конечно, что это вряд ли, но мне хотелось просто его подзадорить.
— Нет. Когда дошли до ворот… Там была такая высокая кирпичная ограда, с чугунными пиками, и ворота такие же. Очень красивые ворота. Так вот. Когда дошли до ворот, она вдруг меня за рукав потянула. Зонт был у меня в руке, я же ростом выше был, так что она шла налегке, только портфель у неё был с тетрадями. Она потянула меня за рукав, — я обернулся, а она спросила, снова безо всяких предисловий, глядя прямо на меня:
— А вы знаете, что я вас люблю?

— Ну а ты, что ты сказал?!
— Я… Я ничего не сказал, во всяком случае, в первый момент. Я не ожидал от неё такого. Я думал, она, ну… Просто решила мне помочь, зонт у неё… А она, оказывается, ждала удобного момента, удачного случая, когда никого вокруг и только мы вдвоём, ждала, чтобы признаться. А главное, это ведь с моей стороны было непедагогично, я должен был ей объяснить, что и как, что я учитель, а она студентка, про всю эту субординацию, про этику, — хотя обо всём этом она, разумеется, прекрасно знала…
— Про что?
— Про отношения между учителем и учеником. Сейчас, наверное, с этим попроще, а тогда строго было.
— И что? Ты же должен был как-то ответить?
— Да. Я думал, мысленно анализировал ситуацию. Пытался подобрать нужные слова.

Она покраснела. Я никогда не видел, чтобы Катя краснела, — ведь обычно, в среде своих сверстников, она была иронична и недосягаема. Но здесь мы были вдвоём, и этот дождь, разогнавший прохожих по домам… Город опустел; казалось, в нём нет никого кроме нас.

Она заговорила. Сбивчиво, горячо.

— Я понимаю, как это выглядит… Я доставляю вам неудобства. Простите. Но, понимаете, я поняла, что должна вам всё сказать, потому что не могу больше держать это в себе. Сижу на ваших лекциях — не могу связать двух слов, в жар бросает. Теряю концентрацию, не могу рядом с вами думать ни об учебе, ни о чём другом. Сижу, а в голове совсем другие мысли, а перед глазами — только вы… Давно хотела признаться, но боялась, что это могло бы как-то помешать нашему… Дальнейшему общению… Ведь вы, наверное, уже не смогли бы меня воспринимать как обычную студентку, может, вам было бы тяжело из-за этого читать лекции… Понимаете, Герман, вы мне очень нравитесь, я вас очень люблю, я восхищаюсь вашей добротой и целеустремленностью, вашим умом и эрудированностью, вашим чувством юмора и такта. Вы изумительный педагог! Я таких, как вы, никогда не встречала. И вы мне очень дороги как человек… Я чувствую притяжение, с которым сложно справиться… И не могу больше молчать. Ведь один раз живем! Очень часто бывает, что кто-то кому-то нравится, но молчат, боятся признаться, а в потом жалеют всю жизнь. Я не хочу жалеть о том, что не призналась. Я хочу быть с вами, всегда быть рядом с вами!

— Что же ты ей сказал..? — моё сердце билось быстро-быстро, я уже позабыла, что это — сон.
— Ничего. Я просто подошёл к ней и обнял её, укрыв зонтом. Я не знал, что сказать. Мне вообще казалось, что любые мои слова сейчас будут некстати… И когда я её обнял, она… Замерла. Как птица, пойманная в руку. Я слышал, как бьётся её сердце — вот как сейчас слышу твоё.

Я почувствовала, как полыхают неугасимым огнём мои уши. Герман рассмеялся:

— Какая же ты забавная. Ты бы ей понравилась…

А снег всё падал и падал.

— Она стояла, зарывшись лицом в мою куртку. Потом подняла на меня глаза — большие карие глаза, такие тёплые, такие… И, встав на мысочки, дотянулась губами до моих губ. Я не был против, я был за… А потом мы тихонько пошли по аллейке, миновав ворота… Она шла словно в трансе, ухватившись за мою руку, будто боялась, что, отпустив её, потеряет меня, — так она рассказывала мне потом. И говорила:

— Прости. Я так… Глупо себя вела. На лекциях. Поправляла тебя… Заработала всеобщую нелюбовь. Но я только хотела, чтобы ты обратил на меня внимание. Я боялась, что тебе нравится кто-то ещё, что ты выберешь кого-то другого. Ты ведь со всеми был так… А мне казалось, что к каждому ты относишься лучше, чем к остальным, — и, уверена, каждый так и думал. Мне казалось, что у тебя есть какие-то… Фаворитки. Смешно и глупо, правда? Я думала, ну, у нас же есть очень красивые девочки. И они так на тебя смотрели, так смотрели, — а ты и не замечал, а меня каждый раз словно ножом пронзало. Я тебя так ревновала, — хотя и никакого права не имела, — так ревновала, ты себе и представить не можешь. Я была готова воевать одна против всех, лишь бы отбить тебя у них. Тем более, я ведь не так красива… И вообще, комплексы, низкая самооценка, страхи… Ты не поверишь. Но мне не стыдно сейчас всё это тебе говорить, потому что я знаю, что ты меня понимаешь. Что ты не такой, как все, что ты особенный. Ты исполнил мою мечту. Мне так хотелось, чтобы ты меня вот так вот обнял!.. И сказал что-нибудь… Ну…
— А ты всегда казалась особенной мне, — наконец сказал я. — Я за тебя переживал, что у тебя нет друзей, что другие ребята к тебе относятся… Они ничего не понимают, Катя. Они просто слишком молоды. Ты удивительная, я это вижу, всегда видел. А они…
— Да бог с ними! — смеялась она. — Плевать. На всё плевать, если ты со мной. Если ты со мной, мне ничего не страшно. Пусть хоть весь мир против меня. Потому что я не одна, у меня есть ты. А против тебя у мира нет шансов…

Неожиданно она остановилась, уцепившись за мою руку, протянула меня к себе и с мольбой в глазах спросила:

— Ты ведь никуда не исчезнешь, да? Ты ведь останешься со мной? Потому что, если нет — мне не жить. У меня не осталось сил бороться с этим миром. Если ты отвернёшься от меня, я пропаду. Пожалуйста, Герман, обещай мне, что не исчезнешь. Обещай, что будешь со мной. Знаю, я прошу так много; я, должно быть, просто сошла с ума, или всё это мне снится, но это неважно, просто обещай мне…

— И что?! Что ты ей сказал?!
— Тихо, Ада, успокойся, не кричи. А то всех мёртвых перебудишь. Я… Я сказал ей «обещаю»…
— Ура! Э-ге-гей, мертвяки, подъём!! Он всё-таки сказал ей, он пообещал!!
— Ада!..

Герман смеётся. А я… Я почему-то так рада… Словно всё это не с ней было, а со мной. Словно она — не под могильной плитой, словно её не было никогда, а я — была, и я — есть.

Ужасно, если честно. Прости, Герман. Такая вот я у тебя.

— Ладно, ладно, угомонись, детёныш, угомонись.
— Не называй меня детёнышем!! Мне не пять лет!
— Ну прости. Тебе дальше рассказывать или нет?
— Рассказывай!
— Тогда не кричи. Иначе не стану.
— Ладно-ладно. Я всё поняла. Не кричу.
— Вот и славно. В общем… Из университета я ушёл. Уволился под серьёзным предлогом…
— Каким?
— Ну, что у меня снова появилась работа в органах.
— Где?
— В КГБ. Я ведь во время войны в спецназе КГБ служил. В Афганистане воевал, штурмовал Дворец Амина. А там… Возникли некоторые сложности, ввиду которых меня уволили, точнее, в запас перевели. Вроде как временно. А потом, несколько лет спустя, предложили вернуться. Я согласился. Дали капитана…
— Кого дали?
— Чин такой — капитан.
— А-а.
— Ну вот, стало быть, уже не до университета было. Катя перевелась в МГИМО. Мы стали жить вместе. Это был… 1984 год, да. Расписались тогда же. Свадьбы, как таковой, не было; ну, то есть посидели за столом, закусили-выпили. Хотя белое платье у Кати было… Просто у неё родных было — одна только мама, да у меня — брат старший. Причём он моё решение не одобрял. Говорил, что я совершаю ошибку…
— Но почему??
— Почему… — он задумался, будто подбирая слова. Затем махнул рукой: — Да чёрт его знает. Он вообще был человек странный, мой брат.
— А где он сейчас?
— А… За рубежом живёт, в Голландии.
— Понятно.
— Ну так вот… Мне полагалась квартира; честно говоря, мы ни в чём особо не нуждались. Служба моя давала много преимуществ. И вот, четыре года спустя, в 1988…
— Родился маленький?
— Да.

Он как-то сразу помрачнел. Сгорбился.

— Был июль, как сейчас помню. Мне позвонили, еле дозвонились до работы, — тогда же мобильников не было, — и сообщили, что Катя в роддоме. Мы этого очень ждали, готовились, читали книжки. Катя делала специальные упражнения, я ей покупал фрукты-овощи, мясо, хотя в то время магазины почти пустые стояли. В общем, я сорвался, поехал к ней. Роддом находился на 2-й Миусской. Я туда буквально долетел, машину взял и доехал. Меня, правда, не пустили. Сказали ждать. Я тогда рванул в цветочный, купил букет белых астр, Катя их обожала…

Его взгляд упал на астры, лежащие под её фотографией…

«Твои любимые…»

Герман вздохнул.

— В общем, через два часа, наконец, удалось прорваться, практически с боем. Дальше коридора, правда, всё равно не пустили, даже несмотря на «корочку». И на том спасибо, — остальные-то мужики под окнами дожидались. Да уж… И вот там меня встретил врач. Седенький такой, маленький. Поздравил меня, сказал, сын родился. А ещё сказал, что роды прошли в целом нормально, однако он считает, что Кате рановато выписываться, что он настоятельно рекомендует мне оставить её здесь на несколько дней для наблюдения.

Я напрягся. Я в этом, конечно, ничего не понимаю, но что-то, знаешь, внутри ёкнуло… Однако увидеться он нам разрешил.

Помню, как зашёл в палату. Катя там была одна; у неё была соседка, но у той роды прошли совсем неважно, и их вместе с ребёнком отправили в реанимационное. Медсестра принесла вазу для цветов, я поставил её на тумбочку рядом с Катиной кроватью.

Катя была бледная, но улыбалась. А малыш лежал рядом с ней, такой… Хрупкий, словно игрушечный. Крохотные ручки, ножки… Весил он три с половиной килограмма, немного, но в целом нормально. Там же нам его и записали, как Игоря, — это Катя придумала. А мне понравилось. Я просто… У меня просто слов не было. Мой сын… Мой Игорёк…

Он закрыл лицо руками. Я знала: он плачет. Какая это, должно быть, ужасная боль — потерять своего собственного сына и свою любимую жену… Он достал платок, промокнул глаза.

— Потом… Я приезжал к ней каждый день. Её перевели из родильного отделения в послеродовую палату, и теперь меня уже никто не прогонял. Я сидел там всё свободное время, после работы и порой вместо работы, тем более что график у меня всё равно был свободный, да и начальство с пониманием относилось. Катя… Я не знаю, что случилось. Она была очень слабой. Не помогали ни фрукты, которые я привозил, ни диеты и уколы, которые ей там назначали. Она… Угасала. Тот самый старичок-врач, — его звали Эммануил Давидович Шнейдман, — хмурил брови, собирал консилиумы, лучшие умы бились над ней, но ничего… Понимаешь, она не болела. Никаких симптомов. Она просто слабела, будто жизнь в ней истощилась, будто время её заканчивалось. Она не унывала. До самого конца верила, что поправится. А когда стало ясно, что сделать ничего нельзя, и Эммануил Давидович меня утешал, просил прощения, говорил что-то, я уже и не помню, — даже тогда она не пала духом. Она говорила: главное — Игорёк жив, главное — я жив, просила, чтобы я хорошо воспитал его, говорила, что я буду чудесным отцом, она в этом уверена… Я рыдал навзрыд, не стесняясь никого, и, наверное, выплакал все слёзы… Её не стало 5 августа 1988 года, в 5:45 утра. Я помню её лицо — спокойное, какое-то умиротворённое. Словно она уснула. Она была… Красива, как заколдованная принцесса, уснувшая на сотни лет. Но увы, сколько я её не целовал, возвратить ей жизнь это уже не могло… Я был… Просто вне себя. Мир утратил свои краски, летние деньки за окном вызывали раздражение. Я настолько погряз в своём горе, что когда Эммануил Давидович сообщил мне о том, что у Игорька наблюдается схожая симптоматика, я даже не сразу понял, о чём речь. А когда понял… Это было страшно, Ада. Страшно. Мальчик был очень тихий. Знаешь, младенцы обычно орут-заливаются, жизнь в них так и кипит. А Игорёк — тихонько так лежал всегда, пустышку сосал. Ни звука от него никогда, медперсонал нарадоваться не мог, мол, какой у вас тихий ребёнок, какой спокойный! Спокойный, мать вашу! Спокойный… Мой спокойный Игорёк, мой мальчик, всё, что осталось у меня в этом мире, умер 12 сентября 1988 года в 1:23 пополудни. Точно так же, как Катя, уснул — навечно. Её похороны были в августе, его — в сентябре. Я купил этот участок, схоронил их рядом, чтобы они и за чертой были вместе, мои хорошие… Моя любимая Катя, моя девочка, и мой Игорёк, мой сын…
— Герман…

Он сидел, уставившись в одну точку. Лицо его не выражало ничего, ни один мускул не дрогнул на нём.

— С тех пор я каждый год хожу сюда. Иногда в августе, иногда в сентябре, но чаще — в октябре. Не знаю, почему в октябре… Знаешь, когда я вернулся с войны, я чувствовал себя опустошённым. Мои руки не знали ничего, кроме тяжести снайперской винтовки и АК. Каждый душман, которого я видел, в следующий момент падал замертво; я сам был как ангел смерти. И когда война закончилась, — для меня, потому что для других она продолжалась, — я не знал, как жить дальше. Моя жизнь была пуста и бессмысленна. Но когда я стал читать лекции в университете, когда я увидел всех этих ребят, — весёлых, умных, интересных, — мне показалось, что для меня не всё кончено. Когда Катя призналась мне в любви, я не знал, что сказать, потому что не знал слова «любовь», но знал слово «война». Знал слово «смерть». И когда Катя и Игорёк умерли, ко мне вновь вернулось то чувство. Пустота. Брат тогда предложил мне переехать к нему, но я отказался. Мне чудилось, что это он виноват в их смерти. Он был против, он говорил, что я совершаю ошибку, и мне казалось, что он накаркал беду. Как бы дал понять: вот видишь? Я тебя предупреждал, но ведь ты мне не поверил. Так кто же виноват? И я ненавидел его тогда…
— А что же было потом?.. — прошептала я. — Должно же было быть хоть что-то хорошее…
— Ну… Спустя два года я женился на Эле, Эвелине. Она работала у нас в бухгалтерии… Была на пять лет меня старше и играла на арфе… Словом, дело было гиблое. Не знаю, зачем я в это ввязался. Хорошо, что вовремя одумался и с помощью знакомого судьи развёлся, как говорится, удалённо. А тут ещё, как назло, одна страна развалилась, другая образовалась, всё перелопатили, КГБ стало ФСБ… Меня, впрочем, не уволили, даже наоборот, дали майора…
— Это тоже чин, да?
— Угу. Правда, после одного идиотского случая меня из органов всё-таки турнули. Я тогда руководил антитеррористическими операциями, и случайно по моему приказу пристрелили парнишку… Ну что делать-то, на нём эта маска была… Откуда ж мне знать-то, кто он там. А у него друг оказался сынком депутата, и этот пацан на руках у него умер… В общем, раздули дело, многих поснимали, а меня — первым рейсом, ибо командовал парадом я. Ну всё, откомандовался. Хорошо, старый друг, полковник Фёдоров из МВД, к себе пригласил, штатным психологом.
— Это ты там с дедушкой познакомился, да?
— Да. Профессор Эдуард Максимов, — он был личность известная, уважаемый человек. У нас с ним поначалу, правда, не заладилось, но потом ничего, срослось. А у меня тогда уже третья жена была, Марина. О, это был ужас, конечно. На 20 лет младше, но стерва, прости Господи, каких мало. Словом… Бросил я это дело и, старые связи задействовав, сбежал…
— В Африку?
— Вот-вот, в Африку. А теперь, видишь, вернулся…
— А у тебя сейчас семья есть? — полюбопытствовала я. Герман улыбнулся:
— Есть, девочка, есть. Жена — Леной зовут, она… В Минздраве работает, большой начальник там.
— А дети? У тебя ведь после Игоря детей не было, да?
— Да. Но сейчас… Дочка есть. Алиса. Постарше тебя, ей 20. В Англии живёт, учится в Оксфорде. Я её редко вижу… Тем более, знаешь, у неё там своя жизнь… Свои проблемы, свои интересы. Старик-отец ей вроде как и не к чему…
— Не говори так! — возмутилась я. — Да как же она может?! Если бы у меня был такой отец, как ты, я бы от него ни на шаг не отходила!

Герман посмотрел на меня, и в его глазах я увидела вдруг такую тоску, что мне стало как-то не по себе.

— Прости, Герман. Я, наверное, зря это сказала…
— Да нет, маленькая, ничего. Я… Знаешь, мне просто очень приятно такое слышать. Ты не смотри, что там в моих глазах, там много всякого накопилось, жизнь-то долгая. Я просто… Я хочу сказать, если бы ты была моей дочкой, я был бы счастлив.
— Правда?
— Честное слово.
— Не врёшь? — я прищурилась.
— Вот чтоб мне на этом месте провалиться, если я вру! — побожился он.
— Ура! — я подскочила и обняла его крепко-крепко. Пусть Катю не вернуть, пусть Игорька нет, пусть эта его дочка в своей Англии делает что хочет. Ведь у него есть я.
— Герман, я тебя люблю.
— О, это что — признание? — притворно удивился он. — Не шутите так со стариком, юная леди, вы разобьёте ему сердце.
— Не-е-ет! Я правда!
— Я тоже тебя люблю, маленькая, — он нежно обнял меня своими огромными лапами.
— Это что — признание? — передразнила его я. Он сделал дурацкое лицо:
— Позвольте мне стать Вашим рыцарем, миледи Аделаида! И с именем Вашим на устах покорять народы и одерживать победы!

Я слезла с его колен и протянула ему руку с важным видом:

— Я согласна, сэр Герман. Вот вам моя рука.
— О! — Герман поцеловал мне руку, попутно уколов её щетиной.
— Вы колетесь, сэр Герман!
— Пфф!
— Если хотите быть моим рыцарем, Вам сперва необходимо побриться!
— О, дама моего сердца! Возьмите всё, но не троньте щетину!
— Ни за что! Ты колешься! Больше целоваться не будем!
— Что?! Боги, смилуйтесь! Как же мне пережить эту страшную потерю?!
— Да ну тебя!!

И мы смеялись, сидя на скамейке на кладбище в тоскливый октябрьский день, и снег серебрил нам головы. И так закончился этот сон, наверное, самый удивительный сон в моей жизни.
Будет ли у него продолжение? Вот в чём вопрос. Но я точно знаю, что больше всего на свете хочу увидеть Германа.

Моего рыцаря с щетиной.



(Читать дальше: Точка 29. http://www.proza.ru/2013/08/24/1693)
(1) Не нужно мне никаких стен вокруг. // И никакие наркотики не утешат меня. // Я видел послание на стене. // Думаю, мне совсем ничего не нужно. // Нет. Не думаю, что мне вообще что-то нужно. // В общем-то, всё это были лишь кирпичи в стене. // В общем-то, всё это были лишь кирпичи в стене. — Пинк Флойд, Стена, часть третья.