Лихов переулок гл. 14

Глава 14. ИППОДРОМ



– Вчера иду с Сокола, – сказал князь. – А навстречу Пришка с ипподрома вываливается. Денег в кармане куча. В тотошку играла. Сколько выиграла?
– Четыре рубля.
– А проиграла?
– Шесть.
– Четыре да шесть – десять, – сказал князь. – Давай делись. Сорок да сорок – рубль сорок. Наездники всё удалые, молодые.
– Младшие, – сказала я. – Конюшня строится так. Двое конюхов, вечно пьяные. Двое младших наездников, им выдается по одному коню, как бы личному. Один старший наездник, мужчина суровый, молчаливый, часто пьяный. И, наконец, глава конюшни, мастер-наездник. Обычно сволочь. Ну и еще двадцать две лошади впридачу, с разных конезаводов. Помню, у одного младшего наездника был серый в яблоках орловец. Он его очень любил. Баловник звали. Нет, не Баловник, другой.
– Вот я и говорю. Все молодые, рысистые, все в серых яблоках. Трот, размашка, мах!
– Да что ты к людям прицепился? Нормальные люди, кто с какого факультета вышиблен, кто с юридического, кто откуда.
– Трот, размашка, мах! – не успокаивался князь. – Ясно, понятно!
– Однажды Чепурной побежал у меня на водилке, – сказала я. – После маховых работ лошадей водят на водилке. Чтобы остыли. Голова привязана, лошади некуда податься, ходят по кругу. И вот Чепурной, гнедой, веселый, русский рысак, радостный такой, лучший двухлетка на ипподроме, побежал, сначала рысью, потом в галоп пошел. И за ним еще три лошади. Карусель бешено крутится, я внутри стою, за веревку держусь. Их уже не остановить.
– Но это же… смерть, – сказала Ида.
– Народ сбежался из других конюшен, смотрит, не решается. Старший наездник, наш, вскочил между лошадьми, остановил водилку.
– И что тебе сказали после этого наездники, старшие и младшие, и все конюха?
– Ну… сказали… Горе-горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело.
 – Это точно, – сказал князь.
– Я ему еще ножки бинтовала, – вспомнила я.
– Кому? – сказал князь.
– Чепурному. Лучший двухлетка на ипподроме.
– Уф! – сказал князь. – Вот проклятая тема, этот ипподром.
– Юрочка, успокойтесь, – сказала Ида.
– А эти, как их?.. Джазмены из джазменской банды, вот где настоящий ужас-то; Один кудрявый, локоны до плеч, другой лысый, третий в барабан лупит, все наркоманы. Пятый, шестой – вообще отпад. Это надо видеть, Идочка, это видеть надо! Никто утро от вечера не отличает, все преступники, все Армстронга исполняют!
– Музыкантов не тронь, – сказала я. – За музыкантов убью.
– Заступается! – сказал князь. – За своих бандюг заступается!
– Музыка – великая вещь, – сказала я. – она навсегда.
– Ужас, – сказал князь. – Нервный вздрог. В детский сад перестал ходить с перепугу. От нервного срыва.
– Что-то вы, Юрочка, у нас нервный какой, – заметила Ида.
– Но это еще не всё. Нет, не всё. Особо Приша любит простых совейских инженеров, ну, которые водкой в телевизор плескают, когда Брежнева видят.
– Неправда, – сказала я. – Плевать – плюют, а водкой никогда. Ты что!
– Простые совейские инженеры. Ну, которые на войну работают, за сто пятьдесят рублей. Электронщики, должно. Радиоаппаратурой подлодку набьет, а лезть туда боится. Сам же установил, сам же боится. А лодка в поход идет, проверить надо. Его за руки, за ноги капитан с боцманом берут, в лодку впихивают. «Боюся!» – говорит. «Нет, – говорит, – боюся!»
– Это всё? – сказала Ида.
– Нет ишшо, – сказал князь, метнув на меня последний взгляд. – А скульпторы? Забыли? Подпольные скульпторы опять же в подпольных мастерских. Всякие разные. Морды небритые. Знаем мы этих скульпторов! Человек заказывает статую, ну, портрет лица и фигуру тела. Приходит. – Ты что сделал, урод? Ты что сделал? Зачем у нее две груди впереди и две сзади, на спине? – Ну ты же просил, чтобы грудь была побольше. – Ты что сделал, урод? – Это, говорит скульптор, новое направление в искусстве. – А аванс уже пропил. И берет кувалду, которой мрамор бьют. Крепко стоит на ногах, морда – во, опух за две недели творчества, в руках кувалду держит. – Я так вижу, говорит, я так чувствую. – И маринованным чесноком закусывает!
– И всей этой кодлой управляет Пришка, – сказал князь. – Духовно окормляет. Свой человек. Везде и всюду. Одной ногой дверь открывает, другой в глаз бьет.
– Да вот пепельница, вот, – вскричал князь. – На меня не надо сыпать. Ведь сгорим же!
– Все свои, все братаны. Может, я не всех перечислил? Что-то забыл? Так напомни! Помоги мне их сосчитать! – неожиданно разъярился князь.
– Ого, – сказала Ида. – Поворот, конечно, интересный.
– Моя очередь, – сказала я. – А ты, князь… мои люди чисты, а от твоих, князь, вонью разит за милю. Красавцы евреи, с тросточками ходят, красавцы, мерзавцы, умницы, троцкисты и мазохисты, все сплошь голубые, все предатели, все магистры и коллоборационисты, бакалавры впридачу; все замредакторами работают; сплошная масонская ложа, этот рассадник всего на свете это болото добродетелей, этот курдюк мудрости, Московский государственный университет! На всю Европу воняем! На кафедре исторического материализма большой амбарный замок!
– Однако, – сказала Ида.
– Здесь упомянули Европу, – сказал князь. – Здесь упомянули Московский государственный монастырь.
– Я не совсем понимаю смысла этой битвы, – сказал Ида. – Разве только…
– А кто-нибудь что-нибудь понял из этой белиберды? – спросил князь. – Я – нет.
– Европа голубая, князь гордый, а Приша скачет на коне, – сказала Ида.

– А вот случай. Идет Пришка по асфальту, никого не трогает. Идет себе по Лихову переулку, навстречу мужчина с чумаданом. Подержи, говорит. А сам – юрк в подъезд. Пришка берет чумадан и кладет его в контейнер для мусора. Вбегает милиция, бегает кругами вокруг помойки, верхним чутьем берет, чумадан ищет. Ничего не находит, бежит обратно рысью к себе на Петровку, 38, чифирь пить. И дедуктивно мыслить, где чумадан. А его нет. Спёрли. Восточный мужчина плачет, где, говорит, мой кейс с наркотиками, где, спрашивает, мой чумадан? А его нет. Вот он был, а вот его нету! Пенсионер какой-нибудь спёр. Минута, секунда! Пенсионеры, они такие.
– Действительно, Приша? – спросила Ида.
– Честное пионерское, – ответил князь, перекрестившись. – Сам смотрел, через два дня. Мусор есть, чумадана нет.

                Конь огненный, встань передо мной.
                Встань, Чепурной, встань, гнедой.
Чепурной встает на дыбы. И машет копытами в воздухе. И таким остается в моей памяти, навечно. Сгубили Чепурного. Не вышел в лидеры. Сломали в три года. Сгубили жеребенка.
                Конь дорогой, встань предо мной,
                Могучий, радостный такой,
                Весь как один мускул,
                Весь как ветер, ветер,
                Весь как солнце,
                Похожий на солнце,
                Один, заслоняющий солнце.

_________________________________________________

Где же этот эпизод о нежности? Князь выразил. О том, что нежность выше любви, потому что не кончается (непреходяща). Нигде не найду. Потеряла, потеряла! Где этот текст? Видно, судьба.

Звучит испанская гитара.
И я постепенно подбираюсь к японской антологии.