Зарисовки из архива

       Итак, жду сентября со страхом и надеждой. Прощай, Днепр, плаванье, гребля, ночёвка (неповторимая), Хмельник. Как странно, и ты уже в воспоминаниях, Хмельник…
       Кудлатая умная собачка Пупсик с одним глазом. И тут же в связи с нею вспоминается Мытька,  «тронутый», в огромных сапогах, в фуражке с металлическим козырьком. Он вваливался со стуком и фразой, произносимой басом: «Воды не треба?», и тут же Пупсик бросался ему навстречу с отчаянным надрывным лаем. Безобидный пёсик с хвостом-колечком, колышущимся над ним, он не простил Митьке давних побоев!
      Толстая женщина в красной бумажной кофте, растрёпанная, грязная, её дети – крошечная Люба, кареглазая, с чудесной улыбкой, её сестра, стирающая на речке бельишко и пятилетний малыш Саша с коряво зашитым личиком, в шрамах после собачьих укусов.
Боже! Что творится у них в хатке. Стены обклеены пёстрыми афишами кино. Там нет ничего, кроме этих жёлтых, синих и красных пятен на стенах. Маленькая Люба сама пытается чистить картошку, конец её большой «хустки» (головной платок) висит над спиной, платьице грязное, кривое, касается ступней.
      Но там же есть девушка, которая несёт коромысла с тяжёлыми вёдрами и из-под тонких чёрных бровей дугой глядят карие очи, резко, огнисто, несмотря на эту вынужденную плавную поступь под тяжёлым коромыслом. Это она, чтобы заработать рубль, режет и ощипывает петухов заказчикам. Каплет тёплая кровь, и целый ворох перьев усыпает ей колени, подол платья, ведро. Есть там ещё Валько, чёрный, заросший, маленький, но уже чей-то бывший муж. Глаза у него, как блеснувшая вода из грязной проруби. Это он бросает булыжником в толстую бабу, перебрасывая его через головы мелких детей, идущих рядом с бабой и ревущих от страха за пьяную мать.
      Хмельник! Пять церквей, бесконечные поля, Буг, гребля (плотина), мост и замок Стеселя. По дороге к гребле полуободранные от коры брёвна, три лиловые астры рядом с бывшим газоном. Запах коры, белая калиточка, полуоткрытая под развалинами турецкой церкви (или, пардон, мечети?). Сколько раз мне хотелось срисовать эти развалины. Блондин-рыбак вблизи гребли, ветки ивы и книга, которую я взяла с собой, хоть смейся, хоть плачь – Дидро(!).
      Но для меня главное – маки. Помню полянку с ромашками, васильками и маками. А дорога в лес! Вдоль стерни – маки, в лесу грибы, светлая зелень грабов, стволы берёз, стройные, молочные… А наша комнатка! Эти закаты! Солнце всегда смотрело в наши окошки, когда садилось. Цветы, цветы…
     Помню нищих перед костёлом. Двое из них бывают тут только по воскресеньям. Они поют о царстве, которое грядёт, один ниже ростом, другой – выше, складно поют… Кажется они слепые, но я не уверена в том, что оба. Сидят на земле перед забором и поют громко, тянут в разные стороны, но гармонично. Иногда второй молчит, а первый в это время орёт жутким голосом: «Мамочки, так я же не бачу! Світа не бачу». Даже мороз по коже пробирает от этого крика, упрекающего, просящего, даже требующего: «Мамочки, світа не бачу!» Второй в эти моменты сидит смирно и бесстрастно…
       А в базарные дни чудно на улице. Все стремятся в одну сторону с кошёлками, мешками, полными яблок, с цыплятами – петухами, завёрнутыми в платки, дюжинами, лежащими в корзинах. На подводах, в грязных деревянных ящиках везут поросят. Еврейки прямо возле своих домов перехватывают товар – десяток яблок или помидор, а то и цыплёнка. Они стоят группками возле заборов, старые, голосистые, с трудом задерживают спешащих на базар крестьянок.
      И вот этот рынок. На земле лежат в два ряда хустки, на них разложены грибы, яблоки, огурцы, яйца. Помидоры продают с подвод, мёд тут прозрачный, не засахаренный, тёмный или светлый, продают его стаканами или на вес, вместо гири – битый кирпич. Тут же роятся пчёлы, их вытаскивают ложкой из банки покупателя вместе с янтарной каплей мёда, бросают торопливо под ноги или на прилавок. Липкая пчела или несколько насекомых барахтаются в этом меду, тут же вокруг них появляются другие пчёлы, жужжат. И такой  везде запах!
Дальше ряд цыплят, в основном это белые петушки. Торгуются, продавщица доказывает:
        – Так він же, як грудочка!
Покупательница взвешивает цыплёнка на руке:
        – Тут нічого немає, одне пір” я! Він же синій весь. Я даю добре!
       Дует петушку под хвост, и везде цыплят ощупывают, взвешивают на руке, они переходят из рук в руки, пока не попадут в корзинку к кому-нибудь или не прикрепят очередного петушка к букету других таких же горемык висящих гроздями вниз головами. Возвращаются к вечеру, один гонит перед собой кабана, другой – корову, гладкую, блестящую. Мимо проходят люди, спрашивают, сколько отдал, купивший хвастает, что отдал недорого, чтобы ему завидовали, от радости щёлкает кнутом свой живой товар, посмеивается. Много велосипедистов, они прекрасно едут, несмотря на кривые дорожки, тропки, они просто сливаются с седлом велосипеда и едут, будто идут…
      А я иду, бывало, в поле, пастух лежит в траве и всегда спрашивает одно и то же: «Скільки часов?» Соседская девочка в золотых кудряшках, как попугайчик каждое утро кричит мне: «Как тебя зовут?» А я её поддразниваю: «А ты – Диночка-корзиночка!»
      А стирка в реке! Руки просто ласкает тяжёлая, как будто и не мокрая вода, прохладная, пахучая. Потом бельё долго напоминает эту свежесть, волнующим ароматом.
Там я насушила себе ниточку грибов, но не помню, чтобы мама их использовала в Киеве. Сделала парочку рисунков акварелью, один, выглядывая в окошко, другой уже в Киеве – по памяти. Как редко мне доводится отдыхать и быть одной! И как это запоминается! Как там говорили бабы: «Туди пык, сюды мык, ось тобі й город Хмельник».

                август 1959 года