Стрекозиный танец

 
                Еще раз сверившись с билетом, я убедился, что это мой ряд, и, попросив прощения за беспокойство, мысленно добавив:  - И за чью-нибудь оттоптанную ногу, - стал пробираться к своему 17-му месту. Пробрался, на удивление, успешно, никого не потревожив.

                Уселся. Осмотрелся. Слева молодая и очень привлекательная женщина увлеченно изучает программку. Приятное соседство. Справа подросток, вытягивает шею и старается усесться так, чтобы было хоть что-нибудь видно из-за широкой спины, сидящего перед ним здоровяка.

                Колени привычно упираются в спинку кресла напротив. Как там, у Лермонтова, “ Да, были люди в наше время…богатыри, не вы…” Если и богатыри, то не очень крупные, компактные такие. Сколько был средний рост мужчины лет сто пятьдесят назад? Не помню, не важно. Все равно, тесно. Да и Михаил Юрьевич не совсем об этом писал…

                Зал заполняется. Гудение голосов, шелест платьев, неосторожное шарканье обуви: шаркнул – покраснел, топнул – оглянулся… Храм искусства. Любой, не относящийся к сценическому действу звук, шмыганье носом, шепот, хруст фантика, бульканье фляжки, стук леденца  о зубы, здесь святотатство. Особенно храп.

                Где-то в фойе еле слышно, деликатно звенит третий звонок. Через минуту закрываются двери. Медленно пригашивается освещение, все погружается в благоговейное ожидание чуда.

                С распахнутыми настежь глазами, ушами и сердцами, взрослые люди, молодые, пожилые, разного пола, разного социального статуса и уровня дохода, перестают быть большими и серьезными. Они ждут чудесного, как детвора в линялом шапито, когда пожилой, в затертом фраке и с вчерашними глазами фокусник запускает руку в свой волшебный цилиндр. 

                Музыка, театр имеют магическое свойство, способность возвращать детство. Вернее так: возвращать людей в детство. Не буквально, нет. Но когда в гортани стоит плотный комок, когда прерывается дыхание от чарующей красоты мелодии, а сердце то замирает, то ускоряет свой ход в груди не по вашей воле, вы вспоминаете, что вот точно так было, когда в класс входила ОНА. Когда наступало первое утро каникул. Или когда поздно ночью вы просыпались от того, что приехал из дальней поездки папа, и сейчас вполголоса говорит что-то смешное маме на кухне, а она счастливо смеется.

                Так же было, когда ваш, еще совсем не старый, почти без седины в волосах, дедушка, позвякивая медалями, в своем лучшем костюме шел в многочисленном строю торжественно-сосредоточенных ветеранов на параде 9 мая, а оркестр гремел “Прощание славянки”. А вы были живым пюпитром, и держали ноты перед веселым баритонистом дядей Валерой Гавриловым, и всё оглядывались на деда…

                А годы спустя, вы уже и сам играли в этом оркестре, скажем, на тромбоне, и какой-то мальчик держал ноты перед вашими глазами. И ветераны маршировали уже не так бодро, да и было их меньше, гораздо меньше…

                Музыка возвращает нам чувство радости, грустной немного, но высокой и светлой, живой влагой наполняющей сердце. В такие моменты нам кажется, что ни черта мы не выросли! Что не прошли миллионы лет после нашего последнего детства.  И мы навсегда останемся маленькими и удивленными.

                Первым номером программы должен быть какой-то “Танец стрекоз”. Совершенно ничего не говорящее название номера, совсем незнакомые фамилии солистов, композитора и автора хореографии.
                Вероятно, что-нибудь из области сценического эксперимента, театрального новаторства, время от времени вновь входящего в моду, но неизменно сдающего позиции перед несокрушимой мощью классики. Все равно, интересно. Дорогу молодым! 

                Музыка обрушилась сразу. Без увертюры, без настройки слушателей на нужную “частоту”. Интересное сочетание струнных и электронных инструментов. Рваный, часто меняющийся темп и ритм, действительно, напоминал полет стрекозы. Неровный, с зависаниями на месте и рывками в непредсказуемую сторону. Музыка завораживала своей необычностью, естественной пульсацией и живой простотой.
               
                И сам танец удивительным образом гармонировал с музыкой, был с нею, казалось, единым целым. Не равнозначной составляющей целого, а, как раз этим самым целым и был. Полное впечатление, смолкни музыка – остановится, развеется дымом и движение, полет. И наоборот, разумеется.

                Танцоры, юноша и девушка в зеленоватых трико и прозрачных, коротких накидках, развивающихся у них за плечами, молоды и красивы в своей юной порывистости и силе. Казалось бы, не касаясь  сцены, перемещаются в воздухе, и монолитные законы физики отменены вовсе, за ненадобностью.

                Зал не дышал. Творящееся на сцене далеко выходило за рамки привычных представлений об искусстве балета. Это и не было балетом. Это было больше и интереснее, потому что было оно более настоящим. Как, например, никакой самый лучший самолет, не сможет летать лучше птицы, и самый дорогой бархат всегда проиграет перед красотой и нежностью розового лепестка.

                Танцоры изгибали свои тела в немыслимые загогулины, принимали невероятные формы и облики. Совершенно не в такт музыке, игнорируя всяческие акценты, они жили на сцене по своим, лишь им самим понятным правилам. А, между тем, танец и музыка самым удивительным образом создавали единую, четкую и гармоничную картину самого, что ни на есть, натурального полета двух стрекоз.

                В танце было все. И шелест листвы, и стрекот прозрачных крылышек. Теплый июльский день на лесной поляне. Скрип друг о друга двух, близко выросших сосновых стволов. Журчание родника, и даже гул пролетающего где-то в вышине самолета.

                - Папа…

                Все было на месте. Вся картина как будто выписана рукой талантливого художника. Мазок за мазком, мазок за мазком. Тщательно и с фантазией, с четким видением несущественных, но, в целом, очень важных мелочей. И картина эта удивляла и завораживала, как игра большого актера, заставляющего публику смеяться, а через минуту уже и плакать.

                Я никогда не полагал себя большим знатоком и поклонником балета. И мое отношение к нему можно выразить всего двумя словами: “нравится” и “интересно”. Меня-то удивить и очаровать не трудно. Но ведь в зале, как правило, много истинных ценителей. Уж они-то вряд ли готовы так легко сдать свои принципиальные позиции, и хотя бы благосклонно, снисходительно взглянуть на очередное свежее дуновение. Но, очень похоже, и они поддались энергетике музыки и танца. Изредка поглядываю по сторонам, наблюдаю реакцию публики, нравится мне так. Ни одного равнодушного лица пока не увидел.

                Танец закончился сразу, как и начался. Как катящийся по асфальту мячик падает в открытый люк. Вот, катится, мелькая разноцветными боками. И вот – нет его, как и не было никогда.

                Музыка тоже оборвалась неожиданно, на полу-фразе. Танцоры, ни на миг не промедлив, замерли в нарушающих все принципы баланса позах. Даже показалось…

                - Папа!..

                …что застигни их тишина в прыжке, застынут и в полете, над сценой, над публикой и над всем бренным и материальным миром.

                Тишина длилась не долго, секунду всего, и была сметена шквалом аплодисментов, криков “браво” и восхищенных возгласов. Кто-то даже свистнул в восторге. Без всяких сомнений, почтеннейшая публика тепло и благосклонно приняла этот смелый, и неожиданно удачный номер. Что, надо признаться, редкость. Обыкновенно подобные новаторские решения срывают лишь непродолжительные, вежливые аплодисменты.

                - Ну, папа же! Я кричу, кричу…

                А затем стало происходить странное. Явственное чувство раздвоения, ускользающей реальности. Накатывающееся ощущение полета, короткого, с ускорением. Или даже падения. Стихание звуков, нарастание звуков. Других, иного характера.

                Представил, что вот так чувствует себя рыбка, вынимаемая сачком из аквариума. Привычный мир, разношенный и обжитой, становится, вдруг, не похожим на себя. И сразу же возникает решимость освоить и это, новое и чужое пространство, сделать его своей родиной, а всех аборигенов загнать в резервации, чтобы не мешали жить.

                Чувство моментально улетучивается, но оставляет после себя неприятное послевкусие, какую-то несвежесть.

                Иными словами – я проснулся. И тут же обнаружил себя сидящим в шезлонге, на травяной лужайке под молодым кленом. Тень клена уползла в сторону. И теперь меня еще и солнцем напекло. Голова начала потихоньку, тупо побаливать.

                Книга валяется рядом с сандалиями. Мои босые ступни тонут в неделю нестриженой траве.

                В малооблачном небе высокий самолетик рисовал идеально ровную, белую черту. Негромко шумит листва ближайших деревьев. Над полянкой, чуть впереди и слева, не высоко носятся друг за другом две зеленоватые стрекозки.

                - Где-то я это уже видел, - бормочу, окончательно выбираясь из сна, и заново осваиваясь в этой реальности.

                От корпуса бассейна, маша рукой, в мою сторону бежит дочь. Она видит, что я проснулся и заметил ее. Улыбается.

                - Радость моя, - любуюсь я ею, чувствуя, как теплеет сердце, и боль уходит из головы.

                - Ты что это, спишь тут? – дочь с разбегу плюхается ко мне на колени, - Спишь тут, соня-засоня?

                - Наплавалась?

                - Ага, с подружками наперегонки. Пойдем, в лодочке покатаемся?

                - У моряков нет лодок. Забыла? – улыбаюсь я.

                - Ну, в шлюпке. До обеда еще целый час. Пойдем… - тянет она меня за руку. Чувствуется силенка в руке. Делаю вид, что она победила, падаю с шезлонга в траву. А потом дергаю ее за руку. Падает рядом, хохочет и отбрыкивается.

                - Конечно, пойдем… - смотрю из травы в небо. Деревья рядом кажутся бесконечно высокими. Самолет улетел, вслед за ним умчались стрекозы, оборвав единственную связь между двумя параллельными мирами. Сон уже истончился, потерял свои очертания, краски его поблекли. Он уходит в прошлое.

                В голове еще какое-то время звучит музыка. Та, из сна. Но вот, стихает и она.

                Решаю так. Это был чужой сон, заблудившийся. Он должен был присниться какому-нибудь хореографу, серьезному композитору, а не мне. Но, наверное, в спешке, перепутал адреса, и подарил мне чудесное шоу.

                Не знаю даже, пригодится ли мне то, что я только что видел и слышал, чему сопереживал. Что пригласило меня снова стать маленьким, и захватило дух. Быть может, и нет.

                А все-таки, это было прекрасно! И мне хотелось бы еще раз увидеть этот удивительный танец. Только наяву. И чтобы рядом со мной в этот момент были мои любимые люди.

                Мне бы этого очень-очень хотелось.