Глава 3. Александра. Из собственных наблюдений

Сашенька, Шурка, Александра, Сашок, Сашка, Шурило. Сашенька – для мамы, Шурка для отца, Шурило для ненавистного младшего брата, Сашка для друзей и родственников. А для всех остальных – Александра Симоновна Александрова. Бабушка говорила, что они с матерью назвали ее в честь Александры Превольской, сожжённой заживо за проповедование своей веры еще в 4 веке, в городе Превол, ныне носящем название Санмус. Поскольку день Сашиного рождения пришелся на 6 апреля, как раз в день памяти святой мученицы. Каждый раз, когда при своих чадах мама и бабушка начинали рассказывать подобные истории (почему-то умалчивая в честь кого был назван её отец, родившийся этого же числа) Александра и ее младший брат Антон стремились покинуть помещение, ибо слушать эти истории для нового поколения было совсем уж невозможно, и даже пошло. В то время в моде были совершенно иные вещи, и тех, кто был излишне религиозен, в обществе просто не воспринимали всерьез, а иной раз даже и могли поднять на смех. В лучшем случае адепты той или иной религии становились героями анекдотов. В худшем – попадали в секту. Это немного позже, Александра сама уже и не помнила в какой момент это произошло, в тренде появились такие вещи, как обязательное крещение, или, например, венчание в Храме.
Последнее обстоятельство особенно заботило Александру, так как к тому времени она была почти сложившейся женщиной. Увеличилась грудь, на радость хозяйке и окружающим перестав влезать во все старые бюстгальтеры, округлились бедра, плавней стала походка. Даже брат как-то раз отметил, ущипнув за полную ляжку:
  -Что-то ты разжирела, мать,- и недобро усмехнулся, поскребя пальцем недавно пробившийся пух под носом… Тоже, между прочим, комплимент.
Хотя вовсе и не разжирела, думала Саша сама о себе, часами крутясь перед зеркалом, совершенно обнаженная. «Самый сок!!!» однажды услышанное выражение она теперь частенько примеряла на себя. А ведь и правда, сок! Казалось, уколи булавкой в любое место этого аппетитного тела, и как из созревшего помидора брызнет мощным напором алый fresh. Забавляясь, сжимала до сладковатой боли тугие груди,  проводила ладонью по ягодицам, с непонятным еще ощущением наблюдая за мурашками, покрывавшим в такие моменты всю ее нежную кожу, за непонятно почему затвердевшими сосками. А однажды, после горячей ванны, ее пальцы, повинуясь какой-то древней, не изученной силе, скользнули вниз живота и, робея, дотронулись до шелковых завитков. Саша, боясь сама себя, прикрыла глаза и опустила руку еще дальше, закусив губу, но в этот самый момент за ее спиной скрипнула дверь. Расслабившиеся мышцы в одну секунду напряглись, и начали снова повиноваться своей хозяйке, тут же забывшей о сладострастии. Александра проворно присела и, схватив с пола упавшую простыню, тут же завернулась в нее. Но снова посмотрев в зеркало, (повернуться так и не осмелилась) убедилась, что дверь закрыта, и в комнате кроме нее никого нет. Слава богу! Саша облегченно вздохнула и прислушалась к дробно колотящемуся сердечку. То-то вышел бы конфуз, если бы кто-нибудь из родных застал скромницу за столь непристойным занятием. Александра твердо решила больше никогда не прикасаться к «запретным» местам своего тела, и занялась расчесыванием и укладыванием своих шикарных, до пояса волос. Из комнаты надумала сегодня тоже больше не выходить, чтобы не зардеться, случайно встретившись взглядом с той же матерью или бабушкой, не важно с кем, но думалось ей, что все в доме уже знают про ее тайные помыслы, о которых девам даже помышлять не надобно.
Управившись с волосами, Александра легла в постель, прочитала две главы из моднейшей книги нового зарубежного писателя Пабло ди Колро. На ужин не пошла, сославшись на головную боль, и долго лежала, зажав между ног одеяло, всматриваясь в медленно темнеющее окно. И чем становилось темнее, тем больше слабело ее твердое решение по поводу запретных мест ее тела. И кто сказал только, что они запретные? И запретные ли? Раз господь создал Александру такой, значит ему угодны дела и помыслы ее, тем более если они не во вред ей и окружающим! А стало быть, стыдиться девушке, по крайней мере перед собой, не следует. И тут же возникла пульсирующая, как вода в горячем источнике, мысль. «А если я настолько займусь сама собой, настолько увлекусь своим телом, что мне не будет нужен никто другой?! Это будет катастрофа». Саша даже приподнялась с кровати, протянув перед собой руку, словно пытаясь из сгустившейся темноты вытянуть ускользающую мысль. «А как же будущий муж? Как я буду смотреть ему в глаза. Ведь его то же надо как-то ублажать, хотя я и понятия не имею пока, как это делается, но он обязательно будет, и с этим нельзя не считаться»…  Александра в острейшем волнении откинула одеяло и опустила ноги на нежный персидский ковер. Ожидание чего-то большого, необъятного, но, что самое страшное – непонятного окружило ее невинное тело, пронизало насквозь, сжало бедное, не знавшее любовных мук сердечко, и затуманило голову. Саша встряхнулась, пытаясь разогнать чары, но чарующая жуть еще плотнее обволокла ее. Тогда Александра потянулась к ночному столику и зажгла настольную лампу. Колдовство дрогнуло и отступило, оставшись дрожать лишь кое-где в углах. Но то, что было в ней, никуда не делось. Это великое чувство только просыпалось, продремав без малого восемнадцать лет, и рвало ее изнутри, вытесняя прежнюю Александру.
Чтобы унять дрожащие руки, Саша взяла со столика ручку, достала блокнот из ящичка и принялась рисовать. Изрисовав две страницы, на третьей вдруг вывела ровным почерком «13 июля 20** года, с этого дня я, Саша Александрова, начинаю вести дневник…»


*****************
Оставим ненадолго нашу мятущуюся Сашеньку, и перенесемся в другую комнату поместья Александровых, где так же не спал хозяин дома, ее отец, профессор филологических наук, Симон Александров, который месяц уже сочиняя «записки благотворного отца Иеронима, в миру Ренуальд, писанные как рукой его, так же и со слов его». Записки эти освещали жизнь одного смиренного священника средних веков, отчасти документальными событиями, отчасти выдумкой Симона. Непосредственно взятой из истории деталью было то, что Иероним носил, и никогда не снимал черную маску, закрывающую все его лицо. Суеверный люд шептал за его спиной, что однажды, когда Ренуальд еще скитался по континенту с мечом в руках, и с нашитой розой на плаще, число убитых им сровнялось с числом 666, и был он призван к ответу в царство муки и пыток, во владения Сатаны. И от ужасов, увиденных в аду, перекосился навсегда лик будущего святого старца, и вымолил он-таки прощение себе у Спасителя, каясь в последнем своем преступлении на одном из костров. И вытащил Спаситель его из цепких лап сатанинских палачей. И прощен был Ренуальд, и наречен отныне Иеронимом, но лицо его всевышний не пожелал исправить, дабы служило оно своему хозяину напоминанием об адской науке, и не давало вводить в прежнее искушение.
Господин Александров сидел в своем кожаном кресле с высокой спинкой и дописывал очередную главу «Записок», в которой святой Иероним проповедовал своим ученикам основы добра и мира. 
«Благословенны те земли, на которых не было войны, благословенны те сады, где нога в тяжелом солдатском сапоге не втаптывала в дорожную пыль прекрасный цветок. Благословен тот дом, где никогда не держали оружия. А еще более благословенны те люди, которые в помыслах своих никогда не желали соседу зла и смерти, не топтали чужие и свои ромашки и незабудки в солдатском обмундировании, с мечом или ружьем в руках. И не оскверняли жилище свое презренным металлом войны.  Ибо те, кто решит завести у себя дома оружие, уже одной ногой стоит в чужом саду, на чужом цветнике»…
Дописав слово «цветник», Симон отложил перо (он был немножко старомоден и не признавал авторучек), и задумался. Как всегда, в то время, когда надо быть максимально сосредоточенным, и, по возможности на полную задействовать все ресурсы своего мозга, Симон внезапно отвлекался, и начинал думать на темы отвлеченные. Долгое время, как бы сказал младший сын Антон, «зависая» в одном и том же положении, глядя в стену, прямо перед собой. Отвлеченные же его мысли обычно сводились к обдумыванию устройства государства нашего, и последующего влияния этого самого устройства конкретно на его, Симона, семейство. Выходило, что устройство налажено не ахти как, каждый одеяло тянет к себе, а вот хозяйству господина Александрова наоборот, самая польза выходила. Потому как он промеж двух правителей аккурат посерединке. Не ректор какой-нибудь или там декан, а сам замминистра культуры и просвещения. Тут ведь как? Каждый более-менее думающий глава государства должен хотя бы на словах казаться ближе к народу, помогать ему, неразумному, так сказать окультуривать и просвещать. Вот и министерство специально для этого существует, и денежки туда текут пусть не полноводной речкой, но широким ручьем, и с двух сторон, от обоих правителей, поскольку один от другого отставать не желает. По вертикали Симон Александров после министра следующий, поэтому на недостаток средств жаловаться было грех. Да и оправдываться было не перед кем. Это потом уже, на местах, всякие мелкие замы и завы, руководители отделов, мелко трясясь перед инспекциями и всяческими комиссиями, дрожащими учеными голосками пели на один и тот же лад, что, мол, на такое-то и такое-то мероприятие денежных знаков не хватает, и взять их неоткуда. А того, что выделяется сверху, еле-еле натягивают на зарплату. И то не всем.
А Симону Христофоровичу хватало, и Александре Симоновне, и Антону Симоновичу. Даже жене его с тещей доставалось, не смотря на то, что господин Александров давненько уже переселил супругу с мамой ее в отдельный флигелек – уж больно много пытались указывать государственному мужу. И детей воспитывал, чтобы росли с  осознанием собственной чести, своего веса в обществе. На тех, кто ниже званием, родом или чином – смотреть с неприязнью, свысока. Так как они все живут только для того, чтобы служить истинно аристократичным особам и еще, так сказать, для контраста или какой иной потехи.
Сашеньку профессор взращивал с особым усердием и заботливостью. От мужского пола, как мог, оберегал. Учиться отдал в частный, чисто женский лицей, дабы не было греховного соблазна. Ведь как оно бывает? Стоит только самую малость расслабиться, отвернуться в сторону – и вот тебе, пожалуйста, спутается с каким-нибудь плебеем. А такого стыда Симону Христофоровичу не надобно. Присмотрен уже на одном из заседаний тайной ложи (членом которой являлся профессор) очень видный патриций. Чудо как хорош! Был бы Александров юной девой, сам бы не отказался за такого замуж выскочить! Три яхты, два самолета, хорошая доля в одной из нефтеперерабатывающих компаний. А что росту невеликого, да сорок лет, да плешка небольшая, да четырежды женат был, это все так, суета и мелочи. Если человек полезный, да душою добр, кому какая разница до его внешности и прошлых ошибок? Только разным газетным там писакам, и тем, кто чужому счастью завидуют. Вон, в прежние-то века по любви только собаки женились, да и то только те, за которыми и догляда никакого не было.
Размышляя таким образом, Симон Христофорович как-то и упустил тот момент, когда Сашенька переросла на голову тот возраст, в котором ей еще можно было что-то запретить, и превратилась из ребенка в милую девушку, с виду послушную, но имеющую свое собственное мнение, и оно (мнение) почти всегда расходилось с отцовским, и все совершалось, соответственно, наоборот. Единственное, в чем Саша поддерживала папу, так это в том, что он отселил в отдельное крыло их особняка маму с бабушкой. У этих двух особей, кажется, окончательно повело крышу на фоне религиозности. И теперь не приходилось выслушивать этот ежедневный бред про апокалипсис, скорое пришествие и прочие, столь же увлекательные дела.
Другое дело – Антон Симонович, находящийся на тот момент где-то в середине стадии пубертатного периода, этакий мелкий, прыщавый юнец со сломавшимся голосом, и неокрепшей психикой. Воспитывать свое второе творение профессор даже и не пытался, вверив его целиком и полностью в объятья улиц, ночных кабаков, и распущенных друзей, поминая свое отрочество. Дав сыну полную волю, Симон Христофорович желал, чтобы он с малых лет пресытился мирскими и плотскими утехами, а когда исполнится отпрыску лет двадцать, тогда и можно будет его потихоньку вводить в мир бизнеса и широких возможностей. Единственное, что профессор Александров позволял себе в отношении сына, это то, что каждую последнюю пятницу месяца он приводил его в офис своей фирмы (зарегистрированной, впрочем, на Антона же), заводил в кабинет, усаживал в свое кресло, и стоял за его спиной, позволяя ему «руководить». И всему штату, всем подчиненным приходилось выполнять приказы временного директора. А впрочем, у них все равно не было выбора, кроме увольнения, разумеется. Довольно нестандартный способ воспитания, где само воспитание отсутствует, как понятие, в принципе. Хотя Симон Христофорович и сам тоже являлся человеком нестандартным. Во всем, кроме разве некоторых мелочей, начиная с фигуры.
И вот сейчас, подняв эту самую грузную фигуру, не вписывающуюся ни в какие правила, и не укладывающуюся ни в какие каноны, тяжело вздыхая на свою многозаботную жизнь, Симон Христофорович Александров решил проведать сон своей дочери, своего невинного любимого ангела. Бережно собрал в папку с белыми тесемочками разбросанные по письменному столу страницы рукописи, немного повозился, связывая тесемки неуклюжими толстыми пальцами, и убрал драгоценный фолиант на одну из полок. Все равно сегодня больше работать не получилось бы, а порядок, которого так не хватало в стране, в доме Симона Христофоровича должен быть. Но к вящему неудовлетворению профессора, не смотря на заведенные им правила, комната Саши была заперта. Такого вопиющего нарушения правил Александров в своем доме давно уже не видел. Здесь нечего было никому ни от кого скрывать. В сознанье Симона Христофоровича дом его представлялся мощным и неприступным кораблем, который бесстрашно несется через непогоды и бури в страну благополучия и процветания, направляемый твердой ладонью профессора, и только по причине могучей воли его не сбивается с курса. А женщины, как известно, на корабле к несчастью. Это знал еще  дед Симона, Евсей Данилович, хотя плавал всего один раз, и то нелегально, в трюме, пытаясь сбежать из страны. Однажды ночью он вылез из пропахшего рыбой убежища, и изнасиловал сумасшедшую дочь капитана, после чего та окончательно свихнулась, прирезала той же ночью штурмана и рулевого. Корабль сел на мель, вся команда утонула, в живых остался только Евсей, он с грехом пополам добрался до берега, но все равно через полгода отдал концы от сифилиса в какой-то полудикой стране. Отчасти и от таких размышлений Симон «ссадил» в отдельное крыло особняка собственную жену. Но дочь из-за корыстных побуждений пока держал при себе. За препятствие в виде запертой двери, возникшее на пути у любвеобильного папаши, придется Сашеньку немного наказать. Отправиться завтра вместо занятий в Храм с мамашей, просить у ихнего  бога прощения. Симон жирненько усмехнулся, заложил со вздохом коротенькие руки за радикулитную спину, и пошел, шаркая тапочками по паркету, в свою спальню. 
А Сашенька, в то время как ее родитель в беспокойстве прохаживался возле двери, что вела в ее комнату, ничего не слышала и не видела перед собой кроме белых листов блокнота, перечеркнутых лиловыми полосами, так как очень уж увлеклась идеей написания собственного дневника. Опустим начало этой биографии и заглянем в девичий блокнотик спустя несколько дней.
******************
            Даже не знаю с чего начать описание сегодняшнего дня, и, самое главное, как начать. У меня до сих пор сильно колотится сердце, трясутся руки. Симочка Смурова, когда мы ехали с ней домой (она поступила на курсы медсестер, наслушавшись новостей про скорое развязывание войны), мне сразу авторитетно заявила, что у меня, как говориться «на лицо» быстро прогрессирующая неврастения, и поэтому «Санечка, тебе лучше всего сейчас попить валериановые капли, а так же настой пустырника…» и еще какой-то травяной хрени. Я не дослушала и вылезла из такси, сказав, что мне нужно прогуляться, и оставшуюся часть пути я доберусь пешком. Было холодно, и меня начало знобить еще и от пронизывающего ветра. Снежинки не ласкали мое разгоряченное лицо, как вчера, а зло и больно втыкались в кожу, как сотни маленьких сюрикэнов, издавая противный скрежет «январрррь, январрррь», предвещали скорое наступление этого ледяного месяца. Одета я была по-осеннему, а в город в этот день как раз пришел первый день зимы, электронные табло на домах показывали минус пятнадцать, и я в своем пальтишке чувствовала себя абсолютно обнаженной на свежем морозном воздухе. Грели, а точнее подогревали меня только лишь мысли о том, что произошло несколькими часами ранее. А впрочем, обо всем по порядку.
             Утро. Чудо что за утро! Сегодня я проснулась в ощущении чего-то неизведанного. Душу щемила какая-то непонятная печаль, как у странника, который навсегда покидает родное место. Это особенное чувство, наверно, возникает только тогда, когда ты уже стоишь на вокзале, ветер ерошит твои не приглаженные волосы, поезд уже объявлен, и виднеется вдалеке неотвратимо приближающейся точкой. Еще несколько дрожащих минут, и пассажирский состав захватывает все пространство перед тобой, сметая на своем пути последние сомнения, мешает их с пылью и бросает неравномерно на встречающих, провожающих и отъезжающих. Это то сжимающее самую твою суть нежными щипцами ощущение, которое усиливается, когда поезд останавливается, и полная проводница в отутюженной форме неторопливо открывает дверь. А ты перекидываешь поудобней на другое плечо свой рюкзак и уже заносишь ногу на ступеньку, но медлишь, потому, что в спину тебе упирается взгляд одного из провожавших. Взгляд того, кто провожал тебя. Но ты не оборачиваешься, и с деланной легкостью залезаешь внутрь состава. И все. Точка невозврата пройдена, позади остается только жизнерадостное, но уже чужое небо, земля, которая носила тебя с тех лет, когда ты только стал на ноги, и тот человек на перроне. Полоса отчуждения недаром носит свое название, она прочно отделяет тебя крепкой дверью вагона от всей той шелухи и сентиментальности, которую ты приобрел за годы своего существования…
           Не знаю, чем во мне было вызвано этим безоблачным зимним утром все вышеописанное, вроде я никуда не уезжала, не стояла на перроне (по правде сказать, дальше Второй и Первой столиц я нигде не бывала), а всего лишь нежилась в своей девичьей постели. Может быть, на меня так действовал вид из окна. Когда построили усадьбу, я сама выбрала эту комнату – с высоты второго этажа открывалась панорама, которая если и не захватывала дух, то как минимум пробуждала у меня, и у людей аналогичного склада характера смешанные чувства. Как однажды метко окрестила все та же Симочка «Болезнь хоббита, туда и обратная», по аналогии с произведением Толкиена. Дело в том, что из окна был виден только горизонт. Ни леса, ни домов, ни кустарника. Только голая степь. И лишь иногда, когда стемнеет, на самой кромке, там, где небо соединялось с землей, зажигался огонек. Я часами могла стоять у окна, наблюдая за тем, как он то гаснет, то меркнет, то раскачивается как фонарь на сыром осеннем ветру. Открывала форточку, несмотря на промозглую погоду, слушала как вдалеке сигналят поезда, как настырное эхо сквозь расстояние доносит до меня раскатистый перестук спешащих куда-то колес. Мое живое воображение тотчас же рисовало мне  картину – словно я одна на маленьком кораблике посреди бунтующих водных просторов, сбилась с курса и плыву неизвестно куда. Слышны голоса других судов, но они слишком далеко. И дает надежду только тот самый огонек. И я точно была уверена, что это корабль прекрасного принца, что на всех парусах спешит мне на встречу. Когда он гас, ложилась спать и я. А утром все было по-другому, не было огонька, за стеклом простирались унылые, пока еще не застроенные земли. И, хотя шумы железной дороги заглушались большим городом, на окраине которого стоял наш дом, грусть полосы отчуждения посещала меня все чаще. Не надо было, наверное, все это описывать. Всего лишь очередной бред одинокой девочки, который никому не покажется интересным. Но стало легче, я хотя бы сама перед собой выговорилась.
          Снизу, с гостиной доносились звуки рояля, кто-то впервые за несколько месяцев играл какой-то лиричный романс. Его нежные звуки доносились до меня даже через закрытую дверь (кажется, я вчера закрылась на замок – если отец пытался зайти, так ему и надо, пусть побесится), потянувшись, я приподнялась на одной руке, и задержала дыхание. Прислушивалась, однако, не к мелодии, лившейся с низу, а к самой себе. Ощущение так и не отпускало меня из своих объятий – стало быть, сегодня непременно что-нибудь произойдет. Ну и пусть! Моя жизнь и так бедна на события. Я решила, что не буду дожидаться, пока пройдет полусонное состояние, как делала это обычно, а прямо сейчас пойду в душ. Сегодня надо было ехать на занятия, а опаздывать я не любила. Откинула одеяло, прошлась легким шагом по комнате, кинула взгляд в зеркало. Не без сладостного удовольствия вспомнила вчерашнее, и решила продолжить в душе. Ах, женское тело, и не менее женская душа, сколько же вы еще тайн храните для только созревшей девочки!..
          Из ванной я вышла спустя минут сорок, не меньше. Причем основную часть времени я занималась тем, что любой приличной девушке моего круга общения и возраста не пришло бы и в голову (как я думала), а уж тем более стыдно говорить об этом, или хотя бы писать. Постигать саму себя, оказывается, являлось занятием не лишенным приятности. Но, должно быть, я еще только-только начала этот путь, потому что ласки выходили несколько скомканные и грубые. Но лиха беда начало.
       Одевшись в строгое, закрытое гимназическое платье, я поспешила в низ. Так как оттуда слышался уже не романс, а грозный марш – гимн одной из гвардейских частей, в которой по молодости мать состояла в качестве полевой санитарки. Мелодия, сочиненная в середине прошлого века, звучала торжественно и угрожающе даже без орнамента положенных ей труб и барабанов. И означала, что я слишком задерживаюсь и рискую остаться без завтрака и моих любимых овсяных печенек. По правде сказать – эти утренние лакомства, то немногое, что в неизмененном своем виде осталось от прежней жизни, от моего детства, с той поры, когда папа еще не помешался на истории и политике, и мама не сдвинулась на религиозной почве. Эти маленькие радости ревностно оберегались моей гувернанткой, урожденной немкой, Эльвирой Гансовной Франц. С виду она была похожа на высушенную воблу в огромных очках с позолоченной оправой, и в детстве я, признаться, даже немного боялась ее. Она ходила всегда в длинных, выше колена, кожаных сапогах, мешковатые серые штаны небрежно заправлены в узкие раструбы, сверху же неизменная гимнастерка, немного потрепанная, но всегда чистая и выглаженная. Венчали картину несколько необычного для детской прислуги вида папироска и стек, который мадемуазель Франц практически никогда не выпускала из рук. Папироска же, в зависимости от присутствия рядом детей, могла быть и погашенной, но почти постоянно торчала в одном из уголков маленького, гордо поджатого рта. Но не смотря на все свои странности, чистокровная арийка(как она сама утверждала), выполняла свои обязанности с немецкой точностью и педантичностью. На хозяина дома взирала с высока, но не перечила, с остальной прислугой была холодна, и держалась подчеркнуто официально, меня любила, с бабушкой ругалась, а маму всегда чему-нибудь учила, или наставляла. В общем, дипломат она тоже была отличный.
       Но больше всего я ее любила за печенье, до которого она никогда не допускала повариху, а всегда готовила сама.
      В гостиной кроме мамы и бабушки не было больше никого. Эльвира, наверное, отдыхала у себя, а отец уже был в министерстве, да и с давних пор предпочитал не показываться рядом со своей супругой. Я прошла к столу, взяла из хрустальной вазочки уже остывшее печенье, и не успела донести до рта, как мама прекратила играть, запрокинула голову и певуче расхохоталась.
           -Дочь, у меня для тебя прекрасные новости!  Ах! Как это будет замечательно! Твой отец хоть и постарел, но еще не разучился преподносить сюрпризы. Представляешь, он сегодня сам явился ко мне в апартаменты, чего с ним не случалось уже три года. Последний раз он удостаивал наш с мамой скромный флигель своим визитом, когда прекрасный кот Чезаре совершенно случайно, взмахом своего обворожительного хвоста, перевернул горящие возле образов свечи, и загорелась старинная скатерть. После этого случая Чезаре пропал… Ах!.. О чем это я? Сюрприз…
            Мама приготовилась было заново рассмеяться, но бабушка властным жестом остановила ее неуемное веселье. Воспользовавшись небольшой заминкой, я отхлебнула холодный кофе. Честно говоря мне за две минуты надоел этот бесплатный цирк. Маман опять наелась антидепрессантов, и ее, что называется, понесло.
           -Кларочка, угомонись, дай я скажу.- Бабуля откашлялась, грациозно прикрывая рот красным веером,- Александра, твой папА (она сделала ударение на последней букве) сегодня утром имел честь объявить нам, что моя обожаемая внучка и не менее обожаемая Кларочкина дочь, изъявила желание (повинуясь его непреклонной воле) оправиться к обеденной службе в Храм вместо гимназии. И мы, Сашенька, будем тебя сопровождать…
           Спустя несколько мгновений до меня дошел весь смысл сказанного. Бабушка говорила что-то еще, но я уже не слушала. И первой реакцией моей было то, что я от неожиданности выплюнула еще не проглоченный кофе в горшок с кактусом, стоящий на столе. Следующим движением растение полетело в стену, прямиком в портрет того самодовольного тирана, которого я называла своим отцом. Дело было не в том, что я не хотела идти в Храм, а в том, что мой разлюбезный родитель даже не спросил моего мнения, смогу ли я именно сегодня посетить святое место. И хочу ли я сделать это в обществе этих двух полусумасшедших женщин. В моих планах на сегодня совершенно не было места этим многочасовым стояниям в храме со свечой в руке. До этого папаша только пытался ограничить мою свободу, (ему так казалось) но сегодня он сам себя обскакал.
          В общем, я не знаю, чем бы закончился внезапный приступ ярости (по словам Эльвиры все в нашем доме «wenig не ф себе»), но Тот, хвалу которому мы собирались воздавать полуденной молитвой, послал отличного профессионала по разрядке напряженных ситуаций. Тяжелая дверь распахнулась и, впуская за собой клуб пара, как посланник из другого мира, в белой меховой накидке, впорхнула та самая Симочка, единственная моя отрада и мой свет среди темноты этого мира (я надеюсь, что не слишком высокопарно выражаюсь?) А, впрочем, все равно. Для первого раза сойдет. Лицо ее раскраснелось, видно от небольшой пробежки по парку, окружающему наш дом. На ресницах и в волосах запутались ослепительные снежинки, сияние которых затмевало блеск бриллиантов в ее серебряном ободке (Сима была дочерью настоящего графа Ричарда фон Штеффи-Смурова, имевшего не малое состояние, и могла себе позволить умопомрачительно дорогие безделушки).
          Растерев пушистыми варежками замерзший нос, Сима пару раз топнула маленькими ножками в аккуратных белоснежных унтах, и только потом взглянула на нас, растянула в дружелюбной улыбке свое маленькое веснушчатое личико. Но, очевидно догадавшись по нашим лицам, что в гостиной назрел скандал, да еще, судя по кактусу, не шуточный, улыбка медленно сползла с пухлых губ моей подруги. Мгновенно оценив ситуацию, Симочка подбежала ко мне и обвила руками мою шею. От нее веяло морозом, каким-то дорогим парфюмом и мятной жвачкой.
         -Сашка, я все знаю,- торопливо зашептала она, обжигая своим горячим дыханием мое ухо,- я тоже не пойду на занятия, провались они пропадом. Лучше я получу выговор, чем отпущу тебя одну.
        В моей груди колыхнулось теплое чувство. Но безжалостный разум тут же погасил этот благородный порыв. «Ага!- шепнул он мне,- как же! Хотел бы я посмотреть на того преподавателя, который графине фон Штеффи-Смуровой объявит выговор. А подружка твоя в очередной раз хочет засветиться перед прессой. Наверняка несколько газет уже оповещены о том, что наша сиятельная подружка выйдет к полуденной молитве…». Этот несносный, беспардонный голос продолжал бы и дальше, если бы я не остановила его. Оторвав от себя подружку, я, почему-то тоже шепотом, почти одними губами, сказала
       -Сима, откуда ты знаешь?- графиня, весело прикусив губу, кивнула на бабушку и маму, которые молчали на протяжении всей этой сцены. А сцена со стороны, должно быть, была та еще.
        Так, так, так. Бабуля с мамулей позаботились о своей близкой родственнице. Похвально, похвально. Я демонстративно подняла руки и почти беззвучно похлопала этим двум несчастным женщинам. Затем критично окинула взглядом сначала себя, а следом и Симу, неодобрительно поглядела на украшение на ее голове.
         -Сима, зачем тебе это?-я с сомнением покачала головой.- Это не клуб, не званый вечер, и не благотворительный бал. Ты ни разу не была на молитве. Ты не знаешь как вести себя в храме. И твои цацки будут неуместно сиять в свете даруемых свечей.
           -Ты во мне сомневаешься, мадмуазель Александрова?- Симочка склонила на бок свою прекрасную головку,- я тебя не подведу, правда! Вот, смотри, голову и плечи я покрою платком, а когда надо я умею делать очень даже смиренное личико... Кстати, тебе говорили, что когда ты злишься и чуть-чуть краснеешь, ты становишься очень даже прекрасной. Я бы сказала, что почти неотразимой.
           Смурова потянулась к моему лицу и чмокнула меня в губы. Лучше бы она этого не делала. В свете последних событий это прикосновение, бывшее обыденным раньше, вызвало во мне небольшой ураган чувств. О да, Сима, возможно, я возжелала тебя в этот самый момент сильнее, чем саму себя час назад. И самое постыдное было в том, что я перестала стыдиться своих животных чувств и инстинктов, то и дело возникающих внутри. Наоборот, меня это даже забавило. Ведь со стороны я оставалась все той же кроткой, юной барышней, краснеющей всякий раз, по поводу и без повода. Это делало окружающих куда более беспомощными по отношению ко мне, чем им самим представлялось. О, Спаситель, это было так пикантно…
            Я обняла Симу за шею, чуть больше нужного задержалась лицом в ее волосах, вдыхая терпкий и такой манящий аромат ее импортных духов. Как я понимала сейчас мужиков, что даже будучи в обществе своих дам, долго провожали взглядом стройную фигурку Смуровой, обычно затянутую во что-нибудь облегающее. Но не все сразу. Я лукаво (как мне показалось) улыбнулась подружке, опять одними губами сказала.
          -Люблю тебя,- и подмигнула. Было забавно наблюдать за недоумевающей Симой. Впрочем, тушевалась она недолго. Через мгновение пухлые губы растянулись в улыбке, и она сделала вид, что приняла игру.
          Смурова сделала мне церемонный реверанс, какой исполняла только на папенькиных званых вечерах именитым гостям, и достала из сумочки белый платок, окаймлённый по краю вышитыми цветами, и почти полностью завернула в него голову и плечи. Оставила лишь подрагивающие от смеха глаза и вздернутый носик. Дорогая накидка же отправилась в сумочку. Что ж, получилось очень даже целомудренно. Эта Симочка никак не была похожа на Симочку обыденную, немного развратную. Среди наших однокурсниц она носила голову гордо, почти ни с кем не здоровалась. И дело не в титуле – по слухам, которые Сима всячески поддерживала, она не была девственницей, а, поддавшись веяниям новой эпохи, имела секс с несколькими мужчинами.  С одним мы даже видели ее издалека. На потоке из курсисток нашего возраста кроме Симы лишением девственности могла похвастать только некрасивая Рябова, дочь мелкого предпринимателя. Но над той надругался собственный папаша, и она, полежав полгода в психушке, особо этим не хвастала. 
           Итак, мне до сих пор не верилось, что наша развратница решилась на поход в Храм. Все бы ничего, просто она была там последний раз, когда ее крестили, то есть довольно давно. И с такими грехами как бы ей не загореться еще на входе. Я усмехнулась, наблюдая, как подружка заканчивала последние приготовления.
           -Что, я не гожусь на роль святой?- Сима молитвенно воздела очи к потолку,- а так?
          Ответить я ей не успела, бабуле с мамулей надоело за нами наблюдать. Да и большие гостиные часы показывали, что до начала службы осталось чуть меньше часа. Мама ужаснулась так, как это умела только она, и еще заслуженная артистка по фамилии Переигрова, заламывая руки и закатывая глаза.
         -Ах, девочки, мы так опаздываем, так опаздываем, надо успеть купить свечей и освятить их в Храмовой лавке. А еще добираться. Ах, как я упрашивала твоего отца - тирана, Сашенька, чтобы он нас довез, но ты же его знаешь, у него заседание в Сенате, потом в каком-то клубе, потом еще, еще, еще и еще… Ах, такой занятой, Симоша, ради нас всех старается. Надо будет беспременно попросить Заступника нашего, чтобы ниспослал ему помощь в делах его…
          «Симоша!»
        -Мама, вы непоследовательны.- надеюсь в моем голосе не чувствовался ядовитый сарказм,- сначала тиран, а теперь молиться за него хотите?
       Мама, опешив, захлопала своими огромными глазами. Сегодня точно что-то произошло. Но я не стала задавать лишних вопросов, тем более, что мы и правда опаздывали.
        Подоспел дворецкий, помог маме и бабушке облачиться в их монументальные шубы, отчего они превратились в каких-то средневековых боярынь. Таких я видела на картинах висевших в холле нашего лицея. Одна из них была изображена на санях, фигурой как бабуля, а взгляд и лицо – ну вылитая Эльвира. Я накинула легкое пальтишко, обвязавшись таким же, как у Симочки платком. И мы отправились к такси, на котором приехала моя подруга. Впереди шествовала Смурова, следом бабушка, потом мама, а замыкала эту, наверное забавно смотрящуюся со стороны процессию, я. Я немного отстала от своих товарок, потому что копалась в своей сумочке, пытаясь найти телефон, и когда они скрылись за поворотом, я решила немного прибавить шаг, но голову так и не подняла. И внезапно налетела на что-то мягкое, отпружинила, небо сыграло какую-то шутку, перевернулось, и я увидела перед собой мужские ботинки. Все произошло так быстро, что я даже не успела понять. Судя по всему, я упала. И тут мне внезапно стало жарко, несмотря на то, что лежала я практически в сугробе, и на улице было довольно холодно. Краска залила мне щеки. Черт! А если он симпатичный? А я нахожусь в таком, мягко говоря, невыгодном положении. Я сделала попытку подняться, и тут же почувствовала, как этот незнакомец сильным, но нежным прикосновением (он по любому должен быть симпатичным!!!) пришел ко мне на помощь. Должно быть, выглядела я презабавно, если не сказать больше. Пальто расстегнулось, платок съехал набок и из-под него торчал какой-то уж слишком взлохмаченный клок мох волос. А еще эта проклятая привычка краснеть. Удобно, конечно, но надо будет научиться контролировать свои эмоции. По крайней мере, чтобы они не отражались на лице. Когда я подняла голову, он стоял передо мной и протягивал мою сумку.  Я зажмурилась. Нет! этого не может быть, он на самом деле симпатичный!!! По-моему даже не извинившись, я схватила сумку, и помчалась догонять свою процессию. А когда обернулась, его уже не было. Только ослепительно сияли на солнце конусообразные крыши двух башенок нашего коттеджа, похожих друг на друга как два брата-близнеца.