Carnem levare Карнавал

               

               
               
                Первый день после конца света.
Часть последняя.

 Дорога возникает под ногами идущего.(С)
Вступление.
Все написанное ниже произошло, или могло произойти, если бы история в одно из мгновений изменчивого времени, повернула на иной путь развития. Или, если хотите, некоторые события начали происходить в нашем мире, но в тоже время, параллельно ему. Возможно, несколько другой виток событий образовался благодаря тому, что кто-то из нашего «настоящего», случайно попал в давно ушедшие события, и нарушил хрупкую вязь происходящего. К примеру, задавил жука, которому следовало жить, и внести свою лепту в образование того мира, который мы знаем сейчас. Ведь ничего в природе не происходит просто так, ни одно мало-мальски происшедшее событие не проходит бесследно. И любое нарушение в «прошлом», может если  и не отразиться на нас самих, то, как минимум, образовать параллельную вселенную, идущую совсем рядом с нами. В которой и нас самих может и не быть. Кто знает… но совершенно точно могу сказать одно: мы не только  будущее наших предков, но в то же время и прошлое наших потомков.
  Пролог. Он же первая глава.
  На центральной площади города царило оживление. Сжимая под мышкой небольшой мольберт, Ян пробирался сквозь пестро одетую, глумящуюся толпу. Большая часть ликующих скрывала лица под масками, у остальных лица были раскрашены самым замысловатым образом. Вот леопард, вот лев, Чудо, да и только!!! Лицо конечно Ян разукрашивать не решился, а вот черную шелковую маску одеть все-таки одел, послушавшись совета почтеннейшего галантерейщика, синьора Кроне, им же и подаренную. Маска, не смотря на то, что была из благородной, нежнейшей ткани, изнутри немилосердно жгла и царапала кожу. К этому болезненному ощущению присовокуплялось еще и то, что она была узковата, и сдавливала округлившиеся на вольных харчах герцога Савосского (в коих ему еще ни разу отказано не было), скулы. Что усугубляло и без того бедственное положение Яна, отягощенного громоздкой ношей, заставляло сутулиться и сгибаться почти до земли. Со стороны, да еще и в суетливой полутьме его можно было принять за ряженого горбуна, точную копию торговца Марко Кроне. Всемилостивейшего благодетеля, а по совместительству и мучителя, с помощью которого он и пробрался сегодняшней ночью через плотное кольцо стражников, пускающих только в карнавальных костюмах. Ветхие лохмотья были сброшены в ближайших же кустах. Вместо них Ян облачился в подаренный костюм с маской, причинявшие теперь столько неудобств.
    Хотя, правду сказать, невелики были неудобства, если сравнивать с тем, что ему довелось испытать за всю свою двадцатилетнюю жизнь. Он как бездомная собака, так привыкшая к тяжким ударам костылей, древков алебард, прикладов ружей, и еще более весомых и изощренных орудий издевательств, что уже не обращает внимания на слабые тычки и пинки ногами.
Двадцать лет это много. Но все эти мытарства, не идут ни в какое сравнение с тем, что выпало отцу Яна, за то, что изобразил главного коменданта Остилии,  таким, какой он есть. С огромным бородавчатым носом, с побитой оспою кожей вокруг заплывших от хронического похмелья, красных, посаженных близко друг к другу глаз. А получившуюся картину увенчал живописной плешью, которая была обрамлена жиденькими, торчавшими в разные стороны волосами. Если еще принять во внимание тот факт, что портрет писался в подземном кабинете Его Свирепства, не имеющем кроме факелов, развешанных на стенах, каких-либо других источников света, то Ян ле Вор - старший, будучи человеком исполнительным, со всей скрупулезностью изобразил огненно-красные блики на лице коменданта.
  Честно сказать, не смотря на всю документальность портрета, то, что получилось, привело Его Свирепство, в довольно свирепое состояние, (да простит меня читатель за этот глупый каламбур) ведь с картины на него с грозным, устрашающим видом взирал ни кто иной, как сам Падший Ангел, темная память ему, Люцифер. Что происходило дальше, документально нигде не отображено. Но знающие люди шепотком распространяли среди людей несведущих слушок, что-де в тот проклятый вечер из кабинета, кроме коменданта, и его верного охранителя, амбала Гаврилы никто не вышел. Куда делись трое слуг, и четверо гвардейцев, было неизвестно.
И лишь потом, год спустя, когда Его Свирепство загнулся от чахотки, (ибо большую часть своей жизни провел в сырых апартаментах Остилии), те же лица, но уже чуть громче, в полголоса, оснастили прежний рассказ новыми подробностями. Увидев портрет, комендант приказал Гавриле запереть дверь, затем собственноручно связал подчиненным руки и ноги. Во избежание огласки высочайшего конфуза, деловитый Гаврила отрубил прямо в покоях своего покровителя семерым свидетелям головы. А чтобы они молчали и на том свете, отрезал у безучастных голов языки. Что поделать, комендант был очень набожным, истово веровал в бога, и в загробный мир. Ле Вор же старший заставил поломать Его Свирепство голову над тем, каким же образом поквитаться с нечестивцем, посмевшим его, без пяти минут апостола, изобразить на картине сущим Диаволом.  Пришлось даже вспомнить то время, когда он, в молодости служил в инквизиции.
   -Да что вы, посадил прямо на кол, и заставил кушать холст, запивая собственными красками?!?- ужасались темные, не сведущие жители городка. –И вместе с колом скинул в ров?... И даже супругу бедняги не пощадил, запер ее на сутки с двумя ротами легионеров, которые только из дальнего похода. Какой ужас!!! Бедная красавица Мари закончила жизнь так глупо… зачем она только связалась с этим недоделанным художником… Сволочи наши блюстители закона…
     Но после этих слов собеседник «знающего», как правило, осекался (ведь демократия еще не наступила, и свободу слова никто не объявлял). Бормотал «Dio!!!...», покрепче завязывал платок (если это была женщина), и, наклонив голову сильнее обычного, вперив взгляд свой в затасканные башмаки, юркал мимо заинтересовавшихся стражников в переулок, потом темными, узкими улочками – домой.
Так же доподлинно не известно, повстречался ли комендант на Том Свете со всеми казненными, замученными, убиенными, коих за долгие годы службы святейшего в Остилии, накопилось более тысячи. Только вот бездомные бродяги, одной лунной осенней ночью, ночевавшие на кладбище месяц спустя после похорон коменданта, узрели  разрытую могилу, и глодавших труп  диких собак, и, как положено темным средневековым нищим, от увиденного двинулись рассудком.  Наутро кладбищенские служители нашли почти разорванного Его Свирепство, причем без головы, и двух полоумных идиотов, один из которых бегал среди могил, с криками «Голова!!! Моя голова!! Верните мне ее!!», и хлопал над макушкой в ладони, как бы доказывая отсутствие оной.  А второй сидел возле старого дуба, и методично бился лбом о потрескавшуюся от времени жесткую кору исполина. И бормотал при этом что-то, похожее на молитву, лоб бедолаги был немилосердно исцарапан, и по лицу струилась алая кровь, стекая в предусмотрительно раскрытый рот.  Инцидент был исчерпан довольно быстро. Сторож с помощниками, видавшие и не такое, небрежно спихнули тело обратно в яму, и, похоже даже не обратили внимание на отсутствие самой главной части тела, присыпали землей. Только вот с идиотами немного повозились – буйный никак не хотел сдаваться, и все бегал, натыкаясь на кресты, пока его не приложил лопатой по потерянной головушке сам сторож. Со вторым проще – увидев бесчувственного собрата, он немедленно повиновался. Таким был последний день, в который Коменданта видели на этом свете.
Ну а как же ле Вор младший, спросите вы? Почему его не постигла участь матери и отца? Неужели чудовищные шестеренки правосудия, наткнувшись на маленькое беззащитное существо, остановились и решили пощадить его? О нет, синьоры! Стоило хотя бы раз взглянуть на этого волчонка, на непреклонный взгляд мальчишечьих глаз, на все это свободное выражение лица! С такими глазами, господа, не миновать бы ему в то беспощадное, темное время, виселицы. Или, к примеру, топора. На колу же можно было очутиться вообще за милую душу.
Но нет, как мы видим, мальцу тогда была уготована иная участь. Участь остаться живым. Когда стражники пришли за Мари, он находился у уже упоминавшегося здесь синьора Кроне, у тогда еще видного собой мужчины. Мать отправила Яна занять немного денег (под будущую оплату из Остилии), и написала гарантийную записку. Правда, в ней содержалось всего несколько слов - «в полночь там же я Ваша», но мальчишка все равно не умел читать. Когда Ян переступал порог лавки галантерейщика, верные гвардейцы коменданта выбили дверь его родного дома. Пока достопочтенный Марко вытирал платком свои белые пальцы, испачканные жирным куском курицы (а было время обеда), Мари смертельной хваткой завернули ее мозолистые, потрескавшиеся руки назад. Кроне читал записку и не подозревал, что то, о чем он в тот момент думал, то, чего он предвкушал, сладко шевеля пухлыми губами, с его любовницей уже совершали. Причем гораздо грубее, чем это позволял себе он, и прямо на кухонном столе (вероятно по той же причине, по которой Кроне извозился в курице).   
             Прочитав записку, Марко смерил оборванца презрительным взглядом, и бросил короткое:
-Жди!!!- и отвернулся к двери, которая вела вглубь лавки. Но затем повернулся и добавил,- и не трогай тут ничего, а то матери унесешь кукиш с маслом. И пребольно щелкнул Яна по носу.
Затем, о чем-то подумав, вдруг похлопал юного ле Вора по впалой щеке. Все происходило как обычно, когда Ян приходил попросить денег взаймы. И поэтому терпеливо ждал, когда закончится процедура, порядком ему надоевшая. Вот сейчас синьор Кроне выйдет из торгового зала (однажды он не плотно притворил дверь, и Ян увидел, как тот быстрыми движениями прямо из штанов выуживает пачки денег), через некоторое время появится, подойдет к конторской книге, делая вид, что записывает непредвиденный расход на заем. Поморщится, как будто ему неприятна вся ситуация в целом, и предложит мальчишке пообедать остатками, намекнув, чтобы Ян передал матери, что за обед ей придется рассчитаться отдельно. Еще неизвестно кому больше была неприятна эта ситуация. Мари заблуждалась, ее сын превосходно умел читать. Грамоте он обучился втайне от всех, в заведении для неимущих, при дворе герцога Савосского. И поэтому сын был в курсе всех амурных дел своей матери и толстяка Кроне. Ян искренне жалел отца, и несколько раз порывался рассказать ему, но Яну-старшему не было дела до этого бренного мира, он обитал в стране куда более совершенной, созданной своими руками, стране своих картин. Картин, которые и вправду были удивительны, но пользовались не большим спросом. Ибо Ян ле Вор изображал только правду, только то, что было на самом деле. Без лишних прикрас, что впоследствии его и погубило. Или, возможно, спасло.
Бросив попытки, не увенчавшиеся успехом, Ян начал мечтать, как он подрастет, купит пистоль, спокойно войдет в лавку к мерзкому Марко, и, направив ствол толстяку в лоб, заберет все деньги, (за много лет мать заработала их с лихвой) Кроне будет ползать, умолять о прощении, но Ян будет непреклонен. И так же, как когда-то галантерейщик, скажет:
-Жди!!!- и выстрелит в упор, а потом подожжёт лавку, и с триумфом покинет место преступления.
Изъятые деньги тоже были поделены в бедной голове маленького фантазера. Часть пойдет матери. Заслужила как-никак. Хоть и непотребным способом, но Ян списывал это на неграмотность, и проистекающую отсюда общую отсталость. Остальная сумма доставалась ему и отцу, как моральная компенсация за все года.  На нее планировалось купить дом с необыкновенным садом где-нибудь в более пейзажном местечке, чтобы отцу было что рисовать. И небольшой салон где-нибудь в Риме, для выставки творений, коих в связи с переездом должно появиться довольно много.
  В общем, не спать бы Марко больше ни одной ночи, если бы вдруг Спаситель наградил его даром чтения чужих помыслов. Но, поскольку господин Кроне не научился внимать своим собственным мыслям, то ни о какой всевышней награде речи вообще идти не может.  Галантерейщик представлял собой образчик очень мерзкой натуры, совершеннейшим образом помешанной на деньгах.  Ливры, песо, Ruble из далекой и полудикой России. Сольдо, золотые дукаты, лиры… Дурманили и кружили не особо приятную для непривычного глаза  голову торговца, покрытую грязными, нечёсаными волосами, которые по численности обитателей превосходили фауну каких-нибудь бразильских джунглей.  Ну а мысли сходились с мыслями бегущего по этим самым джунглям аборигена (да простят меня все жители тропического континента за столь нелестное сравнение). Как бы выследить добычу, да обвести хищника (то есть систему правосудия) вокруг пальца. И все. Кроме похоти, никаких чувств Марко больше не имел, оставаясь на одноклеточной ступени всего пути развития обезьяны. Ведь нельзя же, скажем, инфузорию называть Высшим Существом только за одну способность делиться, так и Кроне не повернется язык определить как Человека, за одно только стремление к обогащению. Потому как истинный Человек – это та самая совокупность всех, или большинства качеств, которые выгодно отделяют нас от всего остального мира живых существ. Созидание прекрасного, вдохновение, способность творить поэзию, прозу, вырезать из дерева, ораторское искусство… Пусть не гениальность, но иметь хотя бы зачатки хотя бы нескольких талантов обязан иметь каждый. Вообще – чувства, это та нить, которая так сближает нас, людей, в отношении с животными. А способность направлять чувства в нужное русло является одним из талантов, что отдаляет от первобытности. Но обвинять Марко тоже было бы не совсем правильно. Ибо он жил в ту пору, когда истинные Люди (назовем их так) горели на кострах инквизиции чаще, чем эти костры разжигали. И именно эта темнота и первобытность служила своеобразной защитой для торговца. Кому, скажем, нужен был бы гениальный Марко Кроне? Который бы вдруг начал ломать старые устои, старые взгляды, расшатывать глиняные столпы нынешней власти, и нынешней веры в бога. Рисовал бы он картины, писал бы стихи, романы, которые открывали мир его обитателям совершенно с другой стороны, заставлял прозревать слепых, глухих – слышать. Черствых сухарей – любить. Потому что истинная гениальность свершает истинные чудеса. Нет, власть предержащим выгоден был именно такой Марко – как крыса, постоянно сидящий в своей норе, и приносящий двойную выгоду: обирал таких же, как он, «слепых» людей, загонял их в долги, тем самым подчиняя себе, а так как сам подчинялся государству, то упрощал последнему задачу. И платил огромные налоги. Древняя, отлично отработанная система, тикала стабильно, как швейцарские часы.
Но кому, и для чего требовалось защищать торговца Марко, спросите вы? Дело в том, что у любого живого существа есть свое тайное назначение, некая цель, поставленная Высшим Разумом, для исполнения другой, более благородной цели. Многие о ней даже не догадываются. Даже сгоревшие, погибшие в пыточной, могут только догадываться о том, что гибель их только укрепит веру в Дело, за которое они не пожалели самое жизнь.
Вот и Марко даже не думал о том, что, кроме как зарабатывать правдами и не правдами барыши, у него еще есть какой-то жизненный путь. Тайный, параллельный, неведомый никому. Но без него выпал бы узор из картины мироздания, не сложилась бы цепочка событий, предначертанная свыше, всему сущему. А о чем думал он, в тот, описываемый здесь момент, нам известно.
Марко схватил Яна за шиворот, сунул носом в недоеденную пищу, стоявшую на засаленном столе, швырнул рядом с тарелкой потертый мешочек, в котором серебряным звоном ободряюще брякнули монеты. Мол, жуй, не робей, мы еще покажем этому сквалыге!
-Жри молча и быстро!!!- Утробно рявкнул торговец, сопроводив слова ударом по затылку, и сытой отрыжкой.
Ян вначале  хотел отказаться от столь унизительной трапезы, но, как известно, желудок не насытишь гордыней и чувством достоинства, и юному ле Вору пришлось повиноваться постоянно голодному органу. Подталкиваемый урчанием в животе, Ян вонзил зубы в не успевшую остыть кость с обрывками не прожаренного мяса так, что кровь безвинно убиенной курицы заструилась по подбородку, и защекотала кожу под рубашкой. Но мальчишка лишь сладко поежился. Давно ему не приходилось едать столь восхитительной птицы!!! Вкус не шел ни в какое сравнение со вкусом уличных ворон, во множестве обитающих на свалке.
В это время начальник стражи Соломон Арни, запихав Марии ле Вор в разбитый рот угол подола ее собственного платья, чтобы не изрыгала проклятья в адрес блюстителей порядка, методично насыщал свою похоть. Мария была чудо как хороша, лет двадцать пять – тридцать, ему, шестидесятилетнему старику, было просто в радость ощущать одрябшими руками упругие бедра, и тугие, объемные груди. Она больше не сопротивлялась, лежала на животе, кровь струилась по уголкам ее рта, последний удар древком в темя, лишил ее возможности ощущать насилие. Так что, какую бы боль не старался принести ей старый садист, Мари оставалась безучастной ко всем его стараниям. Но внезапно ее взгляд упал на воткнутый в стену самодельный нож Яна, которым сын частенько что-то выстругивал для своих игр.  Дождавшись пока Соломон, поверив в беспомощность жертвы, притупит свое внимание, Мари собрала последние силы, резко толкнула садиста прекрасным задом, и в то же время обратным движением вытянулась на столе и вытащила нож из стены. Арни, не ожидавший такого натиска, отлетел к противоположному углу,  запутался в приспущенных брюках, потерял равновесие и упал. Главный стражник даже не успел понять, что же произошло, когда беззащитная жертва дикой кошкой взобралась на него, и наполовину тупое острие, направленное рукой взбешенной женщины, несколько раз проскользнуло между левыми ребрами. Последнее, что он видел, это были горящие бешеным инквизиторским костром глаза Мари, ее перекошенное, окровавленное лицо, «Господи, моя кровь смешалась с ее кровью… дева Мария, как же больно!!.. », и белые зубы, остервенело сжимающие самодельный кляп. Его остекленевший взгляд уже не уловил, как ворвалась стража, как первый из стражников, с криком «Сука!!!» перерубил гибкий, совсем еще девичий стан, алебардой напополам, и отшвырнул пинком с бездыханного тела. Как верные подчиненные тащили своего начальника через порог осиротевшей лачуги, и голова с открытыми, но не зрячими глазами, с тихим стуком пересчитала немногочисленные ступени. Как разбегались в ужасе соседи, и как солдат, зарубивший Мари, зажег факел, и кинул внутрь дома. Как расползался огонь, как вспыхнул сноп искр…
Марко разводил огонь в камине, дрова дымились, коптили, но разгораться не желали. Противный  дым лез в лицо, разъедал глаза. И вот вроде бы старания почти увенчались успехом – на тлеющей бересте заплясал первый язычок пламени, как неожиданно раздавшийся за окном набат – вестник пожара, наводнения, или другой напасти, надумавшей обрушиться на мирный, в общем-то, городишко, (названия которого мы не будем упоминать в этой повести, дабы не  снискать гонений от людей, утверждающих, что упомянутые события чистый вымысел, ну и чтобы ненароком не оскорбить того, чей славный род уходит корнями в этот затхлый уголок вселенной) заставил дрогнуть и без того неверную руку. Лучина вывалилась из скрюченных пальцев, и угодила прямо в более всего оберегаемое торговцем место – между ног. Именно там, с обратной стороны штанов, был пришит потайной карман с дневной выручкой. И, чертыхаясь, захлопал себя по промежности.
Пока Марко поминал всех родных Спасителя распоследними словами, а Ян ехидно посмеивался в чашку, набат становился все гуще и гуще. Мимо мастерской с треском пронеслись две повозки, и бодро прошагал пожарный расчет, весело бряцая топорами. Затем дверь лавки с шумом распахнулась, и на пороге возник с головы до ног закопченный мальчишка, хорошо знакомый Яну по уличным играм. Хлопнув себя по оборванным штанам, он звонко крикнул, показав единственно белое, что у него осталось – зубы. И тыкнул пальцем на безмятежно жующего Яна.
-Воренок! Кишку набиваешь, а там мамка твоя вместе с хатой горит. Люди говорят – ведьмой она оказалась. Вот и решили ее стражники пожечь. - И, глянув на все еще жующего Яна, на бессмысленно захлопавшего веками Марко, махнул рукой, и скрылся так же, как и появился. Не здороваясь, и не прощаясь.
Кошмарный смысл сказанного дошел до обоих не сразу, но одновременно. И Ян, и Марко разом вскочили, и бросились к распахнутой двери, из которой все явственней потягивало дымом. Не иначе, как вспыхнула целая слобода. Возле дверного проема торговец и мальчишка столкнулись. На ходу что-то сообразив, галантерейщик внезапно с силой сунул Яну кулаком в  лицо, да еще и добавил ногой, от чего парнишка кубарем отлетел под стол, стянув на себя скатерть с обеденной утварью. Жалобно звякнула любимая глиняная тарелка, встретившись с утоптанным до каменной твердости, земляным полом. А господин Кроне, не захватив даже шляпы, захлопнул дверь, и, заперев лавку на огромный навесной замок, помчался с неприсущей ему прытью хорошо знакомой дорогой.
Набат тогда еще звучал, но в голове у Яна после встречи с кулачищем Марко, завелась собственная колокольня, выдающая рулады позаковыристей бронзовых городских колоколов. Да еще хряснувшаяся рядом с ухом тарелка  подбавила переливчатых трелей. Не выдержав и минуты этого рукотворного оркестра, в сознании юного ле Вора  наступила профилактика.
Ах, господин Марко,  господин Марко, несясь сломя голову к пожарищу, вы даже ни на секунду не задумались о первопричине своего поступка, могущего нанести серьезные увечья неокрепшему юноше. Хотя возможно ли винить вас в этом? Или обвинения в вашу сторону будут звучать так же глупо, как если бы мы осудили разряд молнии, ударивший в прошлом году в малолетнего пастуха. Пастушонок остался инвалидом, но волк, находящийся в полуметре за его спиной, был сражен насмерть.  Какая же сила двигала и вами, и небесным электричеством? Боюсь, что ответ на этот вопрос, прозвучит в этом мире еще не скоро. Ну а на тот момент узор встал на свое место в общей картине, и через много эпох протянулась нить, предопределяющая события.
Подобран первый паззл.