Другое Солнце. Часть 4. Точка 33

Точка 28: http://www.proza.ru/2013/08/24/1578
Точка 29: http://www.proza.ru/2013/08/24/1693
Точка 30: http://www.proza.ru/2013/08/24/1830
Точка 31: http://www.proza.ru/2013/08/24/1894
Точка 32: http://www.proza.ru/2013/08/25/92

33. Смена дислокации. Исходная Точка: Гостиница «Лужники», Чистопрудный бульвар.



Писатель проснулся.

Тихий, сонный номер гостиницы «Лужники». Шелестят едва колышимые лёгким ветерком занавески на окнах. А он… Он отчего-то чувствует себя невероятно усталым и разбитым. Страшная слабость. Но он не обращает на неё внимания.

«Надо идти».

В кресле напротив спит Ада.

Он смотрит на девочку, — долго, задумчиво. Теперь он может смотреть на неё сколько угодно, — до тех пор, покуда она не проснётся, конечно. И, глядя со стороны, можно подумать, что он любуется ею, — но нет. Он смотрит на неё внимательно, словно стремится запомнить каждую чёрточку её лица, каждую минуту её сна, каждый её вдох и каждый выдох. Он знает: она не проснётся. Сейчас — нет. Потом, позже.

Оглядевшись по сторонам, он замечает красно-клетчатый плед. Улыбается — «то, что надо» — и осторожно укрывает её. Затем легонько, затаив дыхание, проводит тыльной стороной ладони по её щеке.

— Скоро всё закончится, — шепчет он. — Правда. Обещаю.

Вздох. Оглядевшись, словно вдруг что-то вспомнив, он подходит к гардеробу и извлекает из его недр длинный чёрный зонт-трость с рукоятью красного дерева, и вешалку. Снимает и аккуратно вешает на неё свою «аляску». Затем достаёт из гардероба невесть откуда взявшееся там длинное чёрное драповое пальто и серую вязанную шапочку. Облачившись во всё это, подтягивает шнурки на ботинках. Замирает, прислушиваясь к голосам, доносящимся из кухни. Снова улыбается. Убедившись, что никто не слышит, подходит к двери, остановившись в метре перед ней. Склонив голову набок, медлит в задумчивости; потом, решительно взявшись за ручку, дважды поворачивает её. Дверь открывается.

И если бы в комнате оказался кто-нибудь ещё, притом бодрствующий, он бы, конечно, обратил внимание на то, что за дверью оказался неожиданный день, внезапная улица, деревья, скамеечки… А вовсе не коридор гостиницы «Лужники».

Лёгкий весенний ветер ворвался в номер, растрепав волосы.

Он делает глубокий вдох, словно перед прыжком в воду, и — шаг вперёд. В тот же самый момент дверь за ним закрывается.

В комнате вновь воцаряется тишина.


…


Чистопрудный бульвар — вот что это была за улица.

Будто всё та же весна. Немного сыро, но для такой погоды пальто — самое то, что надо. Он идёт, тяжело опираясь на зонт. Ему до сих пор нехорошо.

Пусто. Непривычно тих обычно людный бульвар. Молча бдят фонари, словно почётный караул. А он оглядывается, кажется, высматривая кого-то в этой тиши, в этой пустоте.

Мимо проехала машина. Шум её стих вдали.

Кажется, нашёл. Цокая тростью по мокрому асфальту, двинулся в сторону скамейки, укрывшейся под сенью деревьев. А на ней — кто? — сидит, вроде, кто-то.

Он подходит ближе. Человек поднимает голову. На его губах играет улыбка.

— Ну здравствуй, Друг и Ученик.
— Здравствуй, Друг и Учитель. Это же сколько мы с тобой не виделись?
— О чём ты? — удивляется сидящий. — Как по мне, так мы довольно часто видимся, даже сейчас.
— Я не о том… А впрочем, неважно. Хорошо выглядишь, Герман Сергеич.
— Да и ты ничего.
— Бывало лучше?
— Наверное. Мне не вспомнить.
— Жалуешься на память? Ты?
— Так что ж? Или ты думаешь, что это у тебя на склероз монополия? А, кстати, разве мы не позже должны были встретиться?
— Понятия не имею. Чисто теоретически — да, позже. Но ты же знаешь, как оно бывает: планируешь одно, а выходит по-другому. Даже если уже давным-давно ничего не планируешь.
— Да, с этим не поспоришь… Ты куришь нынче?
— Нет, бросил. А ты всё смолишь, это я знаю.
— Осуждаешь?
— Что ты. Каждому своё, да и кто я, чтобы осуждать.
— Тогда…
— Кури, конечно.
— Спасибо. А в тот раз ты меня угостил.
— Да. Несмотря на то, что у самого немного было. Но для тебя мне ничего не жаль, — пусть даже я тебя тогда и не знал вовсе.
— Вот… Это меня тоже подкупило. А вообще ты был забавный. Сидел, скучал. Как там та девочка поживает?
— Хорошо. Замужем, ребёнок у неё.
— Вот как? Неплохо, неплохо…
— Да. Куда ни глянь — все вокруг семейные. Даже ты.
— Завидуешь?
— Нет. Скорее, выбиваюсь из общей картины. Вот ты — куришь и женат, а я — наоборот.
— Ну да. Всегда был «не таким, как все».
— Иронизируешь?
— Ну прости, не сдержался.
— Да ладно тебе, Сергеич. Какие проблемы.
— А какие проблемы?
— Нуу…
— Как он там, кстати, ничего?
— Ась? А, да. Нормально. А чего ты вдруг о нём вспомнил?
— Да так. Иногда мне кажется, что ты его вроде как на замену мне…
— Ты вот это серьёзно сейчас, да? Серьёзно? Ты что, сдурел? Ох, Герман Сергеич, ну ты что?! Да кто ж тебя заменит-то! Валерьянка — парень славный, и в чём-то на тебя похож, не спорю. Но непохожестей больше. Так что ты даже не думай на эту тему.
— Ну ладно, ладно. Ишь, разволновался-то.

Кастальский смеётся, выпуская клубы дыма в стынь весеннего воздуха.

— Ну хорошо. Я, знаешь, очень рад. Кто знает, когда нам ещё доведётся вот так вот, вдали от всех, поговорить с глазу на глаз.
— Да, я тоже рад, — кивает Писатель. — Я тоже, Герман Сергеич. Собственно говоря, я и затеял всё это ради того, чтобы этот разговор состоялся.
— Только ли для этого?..
— Гхм. Ну, скажем так: в рамках разговора ведь многое можно обсудить, верно?
— Да, только давай без рамок. Это же мы.
— ОК, понял. Мы. Так о чём бишь я…
— О ней, конечно.
— Верно. Об Аде…
— Как… Она?
— Обижается. На Ли, на Ирку, на… Не знаю — на Мир? Наверняка. И если бы, о, если бы я только мог сказать ей, что…
— Тс-с. Я понимаю, Дружище. Я бы и сам… Но увы. Ты же помнишь. Даже Локуст умудряется держать рот на замке до сих пор, что само по себе удивительно. Я думал, мальчишка сдаст всю контору при первой же возможности.
— Да ладно, зачем ему неприятности? Кроме того, он всё-таки любит своего отца и вряд ли захочет его огорчать. Какие вести от Хантера, кстати?
— Да никаких. Сидит, ждёт. Терпением поигрывает. Рисуется, конечно; я-то знаю, о чём он думает, что у него на душе. Ему тоже хочется, чтобы всё закончилось. Он, по-моему, просто устал.
— Понятно. А… Хелли?
— Она как всегда. Внешне спокойна, внутри… Кто угодно ногу сломит, и хорошо, если только ногу.
— Понимаю… А ты как?

Кастальский улыбается.

— Я в порядке. А ты не волнуйся. Делай то, что делаешь. Мы подождём. Мы никуда не денемся. Понимаешь же.
— Конечно… Понимаю.
— Ты вспомни лучше: десять лет прошло.
— Да… Кстати, был смешной момент: я почему-то был уверен, что тебе уже тогда было за пятьдесят.
— Это в той истории с самоубийцей, что ли?
— Ага. Думал, тебе сейчас больше шестидесяти.
— Ну мне и так почти шестьдесят.
— 59, да. Я помню. Теперь помню. Впрочем, все эти цифры…
— Да. Как говорил я, кажется, Джину, «я сердцем молод».
— Или «молот». Молоток, короче.
— Очень смешно.
— Да ладно тебе. Уж ты-то никогда не был настолько серьёзным.
— Наверное… Трудно сказать. Что значит «настолько»? Насколько — «настолько»? Призрачно всё, таксээть, в Этом Мире бушующем, как любила повторять Белая Королевская в прошлой инкарнации… Как она, кстати?
— Нормально. Хотя из Колыбели вестей давно нет.
— А у тебя ведь ещё та история висит, да? Байка?
— Про Бродяг-то? Да. У меня вообще много чего висит. Но пока — роман. А там поглядим.
— Это понятно.
— Так мы, значит, об Аде…
— А, ну да. Ну а что… Когда я уходил оттуда, укрыл её пледом.
— Как там было? «Есть у нас паутинка шотландского старого пледа. Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру…»
— Да-да, это я тоже помню. Укроешь меня?
— А ты собрался умирать?
— Я имею в виду, не сейчас же… Но однажды, наверное, всё-таки придётся.
— Ты думаешь об этом? Я удивлён.
— Да нет… Просто к слову пришлось. Мало ли… Как что сложится. Так что ты приходи, если что.
— Можешь не волноваться. Я буду с тобой. Я тебя заберу к себе. Туда. Будем вечно играть в го… Не всё же мне одному.
— Ха, вспомнил!
— Да, вспомнил! Ну а кто меня всё время вынуждал играть самому с собой, а?
— А Хантер?
— А что — Хантер? Этот… Доктор в го и играть-то не умеет, отбрехался на шахматы.
— Так и я не умею.
— Не волнуйся, я научу. Это не так сложно, основы понять всякий может. А там… Научишься постепенно.
— Хм, значит вот какой будет моя загробная жизнь — вечно играть с тобой в го?
— А что — не устраивает? Вредный ты тип. Кроме того, ты, конечно, можешь вечно писать там свои тексты, но кто их там прочтёт?
— Вот ты и прочтёшь. И остальные.
— А зачем? Мы их и так услышим, от тебя же.
— Да… Скорее всего, так и будет.
— Но вернёмся от дел загробных к делам насущным. Ада… Что дальше?
— А, ну да… Нет, ну а что. Лёня уже что-то понял. Точнее, он сомневается. Не уверен. Но другого варианта просто нет, Герман Сергеич. И когда он спросит…
— …Что она сможет ответить? Ничего?
— Возможно. Так что ты её жди, чисто на всякий случай. У неё ведь кроме тебя никого в Этом Мире нет.
— А китаец?
— А что — китаец? Я тут думал… То есть… Да любил ли он её когда-нибудь? А она его — любила? А то любовь, любовь… А где она, любовь-то? А? Где? Куда подевалась? Ушла вместе с Рикой?
— Ммм…
— Вот то-то и оно. Так что как ни крути, а здесь у неё только ты. И придёт она к тебе. Непременно.
— Да я знаю… И жду… Чего уж там…
— Вот и хорошо. Эх. Хотел бы я…
— …Быть на моём месте? Чтобы она к тебе пришла?
— Ай, забудь.
— Ну-ну.
— Забудь, я сказал.
— Но ведь Героиня.
— И что? Для Героинь есть Герои. Писатель тут ни при чём. Он просто пишет.
— Если бы ты просто писал, тебя бы тут не было.
— Я тут, потому что не знаю, о чём писать! Не могу же я выдумывать, высасывать из пальца! Мне нужно видеть всё это своими глазами. Слышать ребят, знать, что они чувствуют. А иначе ничего у меня не выйдет. Так что Ада — Героиня, всё верно. И с этой точки зрения она для меня, конечно… Тем более, Сергеич, ну ты сам посуди: кто ж ещё-то, как не она? Она же Главная Героиня! Не какая-нибудь там, а Главная. И что я, по-твоему, должен чувствовать и думать?
— Ладно, ладно, отмазался. Да и мне-то, в общем, что. У меня приоритеты другие, сам знаешь.
— Знаю.
— Ну вот. Я, брат, устал немного. Думаю, после того, как всё это закончится, нам всем будет полезно отдохнуть. И тебе, и нашим.
— Конечно… Кроме того, если я не отдохну, я и не знаю, когда ещё смогу написать что-то дельное или вообще что-то написать.
— Вот-вот… А хорошая в этом году весна, правда?
— Хорошая. Люблю я её, весну-то.
— Я тоже.
— Помню. «Весну директор любил — был у него такой пунктик».
— Ха, точно-точно.
— Господи, Кастальский, десять лет…
— Думаешь, это много? Брось. Вот пройдёт хотя бы лет тридцать — поговорим. И заодно посмотрим, не забудешь ли ты меня к тому моменту.
— Да ну… Это же ты, как тебя можно забыть? Ты незабываем.
— Вот и поглядим. Тридцать лет — это немало. Для человека, я имею в виду. Кто знает, что с тобой случится за это время. Может, и забудешь.
— Но ты же всё равно придёшь, чтобы укрыть меня пледом, да?
— Приду, Друг. Приду. Обещаю. Даже если сам забудешь.
— Не стану ловить на слове, — знаю, что обещание сдержишь… И оттого на душе светлее. Возможно, кроме тебя у меня и не останется никого…
— Да ладно тебе. Вы, люди…
— Даже не продолжай, слушать не желаю.
— Уфф. Ну, как хочешь.
— Спасибо.

Желтоватые облака плывут, отражаясь в стенах и окнах домов, по небесной синеве; на западе Солнце красит Мир в янтарные и красные оттенки.

— Небо явно не местное, — бормочет Кастальский.
— Нуу… Да. Грешен, каюсь. Приволок его оттуда.
— Ну?
— Ага. А какая разница? Всё равно никто не заметит. А заметит — не поймёт. Подумает, весна. Нормальное явление.
— Логично…
— Да. А мне как-то… Не знаю, приятнее. Родное оно, небо-то. Как не порадоваться.
— Понимаю.
— А там сейчас май, и вишни цветут, и сливы, и тёрн. А здесь какой-то вечный март. Недоапрель. Зябко…
— Ну… — Кастальский затягивается свежеизвлечённой из пачки сигаретой. — Это что, это пройдёт. Мы погрязли в воспоминаниях — вот время и не торопится течь. Трудно ему, в столько-то потоков. Хорошо, что я немного вспоминаю… А то бы сейчас, наверное, вообще февраль был. Так что ты лучше порадуйся, Друг, что март тебе, что недоапрель…
— Ты прав, старина, прав…

Солнце тонет в горизонте. Тускло загораются первые фонари.

— Ну что? Пора?
— Надеюсь, ты хотя бы в этот раз не уйдёшь так же, как в прошлый?
— Что — пропав, пока тебя природа позвала? — мужчина смеётся. — Нет, в этот раз сделаем всё по-человечески: пожмём друг другу руки, обменяемся любезностями на тему того, как были рады друг друга видеть, и с идиотскими улыбками разойдёмся в разные стороны, попутно думая о том, что этот день и эта встреча, хвала всем богам, закончились. Так?
— Ой, Герман Сергеич, да ну тебя, честное слово, с твоим сарказмом!

Смех. Обнялись.

— Ну что, давай. Ха-ха, рад был тебя видеть!
— Да-да, Дружище, и я рад был тебя видеть! Эй, а руку пожать?! Вот, другое дело… Н-не могу… Ужасно смешно.
— Давай уже, юморист.
— Даю, даю. Куда теперь направишься?

Писатель хмурится.

— Не знаю… Наверное… Нет, не знаю. Просто пойду… Куда глаза глядят. А потом, когда будет нужно, снова встречусь с ребятами.
— А почему не вернёшься в Лужники?
— …Не знаю. Мне кажется, им там и без меня проблем хватает… К тому же…
— Не можешь спокойно на неё смотреть?
— Да как тебе сказать…
— Подумай. Она сейчас очень уязвима, я так понимаю. Все, кто был ей дорог, — пусть даже в другой ипостаси, — теперь приобрели какой-то неопределённый статус. Оказались вдруг, короче. Кроме, быть может, Локуста…
— …Которому, кажется, снесло крышу. Ты б его видел. Неприкрытое обожание в глазах. Он думает, что сорвал куш…
— Бедняга, мне его жаль. Знал же, что сорвётся пацан, не осилит. Это же не Хантер и не я, а сопляк неопытный. Пусть и талантливый, но сопляк. И что, ты с ним хочешь Аду оставить, да?
— Да я…
— Подумай, хорошо подумай. Сам же сказал: Героиня. Главная притом. А ты? Нет, Друг, ты это брось. Чем бродить невесть где непонятно зачем, лучше будь рядом с той, кто в этом нуждается. Пусть даже никогда не признается тебе в этом. Представь, что она твоя дочь.
— Ну коне-ечно.
— Нет, серьёзно. Или сестра младшая. Брось, старина. Я же тебя знаю как облупленного. Всё-таки десять лет. Ты её не бросишь. Так что давай, возвращайся. Если хочешь, я тебе дверь открою.
— Да ладно, Сергеич, что уж я, и с дверью не справлюсь?
— Ну ладно, валяй, открывай. Я вот думаю… Передать ей привет от меня — это будет странно?
— Думаю… Да нет, думаю, ничего такого. Я ж фигура загадочная, сам себя не пойму; мало ли откуда я тебя знаю.
— Ага… Ну ты тогда уж передай, что ли…
— Передам, не волнуйся. Скучаешь, да, Герман Сергеич? Скучаешь. Наверное, больше чем другие. Пусть даже виду не показываешь. Я ведь тебя тоже слишком хорошо знаю.
— Ладно, давай уже, иди. Потом ещё поговорим, будет ещё время…
— Ага.

Писатель оглядывается. Кастальский хихикает:

— А-а, дверку просто так не открыть?
— Не мешай… О, вот и дверка!
— Ну да. Кабинка общественного туалета. Очень смешно.
— Ну и что? Да, не ТАРДИС(1), но в голодный год и червяк — мясо.
— Ерундой маешься, товарищ. И почему? Из чистого упрямства!
— А-а, забей.

Писатель тянет на себя пластиковую дверцу: за ней виден интерьер Иркиного номера. Он оглядывается, гордый, готовый ответить на очередную колкость, но…

Никого нет. Скверик опустел.

— О. Ну вот. А обещал… По-человечески… Ладно! Наверное, кое-что в Этом Мире и правда не меняется. Что ж, старина, ещё увидимся.

Вздохнув, он заходит в кабинку, и дверца за ним закрывается.

На Москву спускается ночь.



(Читать дальше: Точка 34. http://www.proza.ru/2013/08/25/1659)
(1) ТАРДИС (англ. TARDIS — Time And Relative Dimensions In Space) — машина времени и космический корабль из британского телесериала «Доктор Кто», которая, будучи живым существом, росла на родной планете повелителей времени Галлифрей до её уничтожения в Войне Времени. ТАРДИС может доставить своих пассажиров в любую точку времени и пространства. Снаружи она выглядит, как полицейская будка 1963 года, но внутри она гораздо больше, чем снаружи.