Берия, Сталин, Ленин, Чхеидзе и Я

Вадим Винников


Мы все ведь одинаково живем
И детство помним еле-еле,
Но то, что где-то в памяти несем,
Нам кажется всего милее.
  Из поэмы, написанной в юности.

Наступившее лето 1938 года принесло приятное известие: Лаврентий Павлович Берия, тогдашний руководитель НКВД, пригласил отдохнуть на своей даче в Гаграх семью своего непосредственного подчиненного в Тбилиси Марка Леонтьевича Мичурина с супругой. Так как сам Мичурин мог бывать в Гаграх только наездами, а Мария Николаевна ехать на отдых одна не захотела, то, естественно, «прихватила» с собой свою ближайшую родственницу, мою маму и меня – отрока восьми лет.
Поселили нас в отдельном доме с большим балконом, выходившим к морю. Дача была расположена высоко в горах, и перед нашими глазами открывалась вся ласкающая глаз красота гагрской бухты.
В главном здании госдачи мы бывали редко, в основном, когда нас приглашали посмотреть новую кинокартину. В тот вечер, запомнившийся мне потому, что я впервые увидел самого Берию, мы пришли к концу устроенного там ужина.
У дверей нас встретил сын Берии Сергей, на правах гостеприимного хозяина усадил нас за стол и организовал чаепитие с миндальным печеньем, покрытым белой глазурью. Смотрели мы только что вышедший на экраны фильм «Четвертый перископ». Перед фильмом показали документальный киножурнал: Молотов и Гитлер, подписав какой-то документ, выходят на широкую длинную лестницу, по бокам которой стоит масса людей в штатском и в военной форме. И в это мгновение сидевший передо мной лысый мужчина вскочил со стула и, подбежав к экрану, восторженно выкрикнул: «Смотрите, смотрите, вот за этим человеком стою я. А вот и меня видно. Все! Вот жалко, что так быстро промелькнул».
 Мама шепнула мне, что это Лаврентий Павлович. Такие были времена, что даже стоявшего близко к кормилу власти начальника снимали на кинопленку редко, и он радовался, как ребенок, появившемуся на несколько секунд на экране своему изображению.
Мичурин приезжал к нам не часто, но его неожиданные наезды, как я понял впоследствии, были всегда связаны с прибытием Берии, а появление последнего – с приездом на Кавказ самого Хозяина. Именно отдел Мичурина в этот период осуществлял охрану и обеспечивал безопасность.
 Однажды Мичурин неожиданно заехал за нами прямо на пляж и, посадив в свой роллс-ройс с открытым верхом и множеством поблескивавших хромом фар, повез нас на озеро Рица.
Озеро Рица в то довоенное время по внешнему виду существенно отличалось от современного. И мало кто сейчас помнит и знает, что большая часть озера была запружена толстыми стволами деревьев, по которым были устроены переходы с поручнями почти к его центру, – там на плоту с навесом располагалась шашлычная. На противоположном берегу озера, за его изгибом, совершенно не видимые с лицевой стороны, находились постройки госдачи, на которой до войны любил отдыхать Сталин.
Пока мы отдыхали в тени деревьев и любовались природой, Мичурин куда-то уехал. Спустя некоторое время он неожиданно вернулся на красивом катере и предложил нам в нем расположиться. Тут были собраны все необходимые для рыбной ловли снасти. Ловить рыбу никто из нас не умел и никакого пристрастия к этому не испытывал. Однако Марк Леонтьевич Мичурин, рассадивший нас в катере, вывел его почти на середину озера и буквально силой заставил недоумевавших женщин взять в руки удочки. За полчаса совместных усилий мы поймали две или три невзрачные рыбешки, совсем не похожие на обещанную форель. Затем, внимательно оглядев строения, стоявшие на берегу, он так же неожиданно велел развернуть катер, и мы помчались к той самой шашлычной, расположенной на плотах. Здесь нас уже ждала поджаренная на вертелах сказочная форель.
 На обратном пути Мичурин, посмеиваясь, объяснил нам причину вынужденной незадавшейся рыбалки. Оказывается, на Рице уже несколько дней отдыхал Сталин, и вот однажды в разговоре с Берия он посетовал, что в таком изобиловавшем рыбой месте не видел ни одного рыболова. Недолго думая, Берия решил доставить Сталину небольшое удовольствие и тут же приказал Мичурину организовать необходимое «представление». Тогда и родилась идея нашего неожиданного посещения Рицы с прогулкой на катере, рыбной ловлей и жареной форелью. Марк Леонтьевич совместил нужное с приятным, тем более что не пришлось привлекать посторонних людей. Когда же мы узнали, что он видел, совсем недалеко от нас, уходившего с веранды Вождя народов и не только не показал нам его, но даже ничего не сказал об этом, нашему возмущению не было предела. Однако самое главное мы узнали позже. Сталин, оказывается, заметил «рыбаков» и при встрече с Берия не замедлил его упрекнуть:
«Что, организовал «представление» для моего удовольствия? Думал, что не догадаюсь?» – сказал он ему, погрозив пальцем.
Так и не осуществилась, как оказалось, единственная за мою жизнь возможность увидеть в нескольких метрах от себя Сталина.
Значительно больше, чем мне, в этом повезло моему другу Владимиру Чхеидзе. В противовес моей несостоявшейся встрече со Сталиным, хочу привести его рассказ о встречах с этим неординарным человеком. Они тоже произошли в Абхазии, в его детские и юношеские годы и так же, как у меня, отложились в его памяти до мельчайших подробностей.
– С Иосифом Виссарионовичем Сталиным в период своего беззаботного детства, а затем и юности, волею судеб, я встречался, можно сказать, три раза, – так начал свой любопытный рассказ Володя.
 Очертить точные даты или даже годы, в которые произошли эти встречи, – продолжал он, – я сейчас не в состоянии, потому что соизмерить их с какими-либо событиями тех лет не могу в силу своего тогдашнего малолетства. По крайней мере, первая из этих встреч состоялась ещё тогда, когда этот самый возраст позволял мне носиться в коротких штанишках, или даже просто в трусах, с ватагой таких же пацанов и девчонок, по улочкам нашего поселка Агудзера, что в семи километрах от столицы Абхазии Сухуми.
 В то раннее летнее утро, помню, мы с трудом уговорили соседскую девчонку Луизу пойти с нами к морю. Нам, малышам, одним ходить купаться без старших родители категорически не разрешали, а Луиза была старше нас на несколько лет и в нашем понимании была уже достаточно взрослая, так что вполне могла служить для наших родителей гарантией нашей безопасности. Несмотря на то что мы её никогда не слушались и заплывали куда только хотелось, её согласие нас опекать хотя бы для видимости – всегда приносило бурную радость. Оставалось лишь сообщить родителям о предстоящем походе к морю, и я вместе с остальной деревенской шпаной подбежал к калитке нашего двора.
 – Дэда!** Мы – на море, купаться. С нами Луиза! – прокричал я матери, силуэт которой ясно был виден в окне деревянной кухни, располагавшейся, как это положено в мингрельской деревне, вне дома. Однако вместо матери в дверях кухни появился отец и с очень серьезным видом поманил нас к себе пальцем.
 – Шемодит сахлши! ***Зайдите в дом! Все! Все сюда идите. Вы нужны, – и, не слушая наши возражения и недовольство, он завел всю ватагу в помещение кухни. Там, на наше удивление, собрались почти все взрослые нашего квартала, причем мужчины сидели за столом, а женщины, как это принято, стояли молча вдоль стен.
 – Будет вам море, не волнуйтесь, – тихо шепнула нам подошедшая мама и пристроила всех к женской половине компании у стены.
 – Видели «ЗИС» у забора, – продолжала она, – он отвезет вас на море, а пока слушайте молча и запоминайте.
 Почувствовав какую-то напряженность обстановки, мы, конечно, тут же замолкли и по совету матери стали вслушиваться в голоса взрослых.
 Сидящий за столом сосед, инженер по образованию Бичико Сванидзе, что-то писал на листе бумаги и, периодически отрываясь от написанного, читал вслух. Потом, выслушав предложенные поправки, очевидно, вносил их в текст и читал снова.
 Вскоре даже мне стало ясно, что взрослые пишут и обсуждают серьёзное письмо – и не кому-нибудь, а самому Первому секретарю ЦК ВКП (б) И.В.Сталину, портрет которого висел в нашей гостиной на втором этаже. А дело заключалось в следующем: несколько дней назад одного из наших соседей Эльдара Каджая, очевидно, по навету какого-то недоброжелателя или завистника, неожиданно арестовал НКВД. У Каджая было семеро детей, причем, как говорят – «мал мала меньше», а человек, имеющий многодетную семью, разумеется, не может, оставаясь единственным кормильцем, быть плохим или непорядочным членом социалистического общества. Вот об этом и о том, что за него ручается всё наше село, и писали в письме Сталину, будучи абсолютно уверенными, что если письмо дойдет до него, то он сможет восстановить справедливость. Передать же его вождю, находящемуся на госдаче в Сухуми при наличии многочисленной охраны, как понимали наши родители, было практически невозможно. И вот кто-то из соседей предложил такой план: Сталин каждое утро спускается к берегу моря и отдыхает там, сидя на скамейке. Что, если пустить прямо по кромке берега ватагу детей с этим посланием. Разве позволят себе охранники при Сталине стрелять в бегущих к нему ребятишек, которые к тому же будут кричать: «Мы к Вам, товарищ Сталин! Товарищ Сталин!» Кто знает, а вдруг этот невероятный план удастся. Надо же выручать соседа, спасать его от несправедливой кары. То, что почти никто не возвращался после ареста из подвалов НКВД, было в ту пору достаточно хорошо известно.
 Как задумали, так и сделали. Нас, ватагу ребятишек в десять-двенадцать не стриженных деревенских голов, набитых в машину, «как сельди в бочке», подвезли и высадили из салона автомашины в пределах досягаемости пляжного комплекса госдачи. С посланием, подписанным почти всей улицей, причем, некоторыми не без страха за себя, мы с криком и смехом побежали к сидящему в одиночестве на берегу человеку. Представьте себе, что когда охрана попыталась остановить «протекавшую» между ног малышню, громко кричавшую: «Мы к товарищу Сталину», он – Сталин – поднялся и, сделав одновременно какие-то знаки охране и, очевидно, находившейся в пляжном домике сестре-хозяйке, в следующую минуту спокойно сел на ту же скамеечку уже в нашем окружении. То ли оттого, что у нас всё неожиданно получилось, то ли от его серьезного взгляда, мы, растерявшись, притихли. Сестра-хозяйка, очевидно по ранее поданному знаку, принесла две больших коробки конфет и, положив их на скамейку рядом с «хозяином», безмолвно удалилась.
 – Что молчим, дорогие мои деточки? С чем пожаловали? Это очень хорошо, что я и для вас – товарищ, – теперь уже улыбаясь, сказал Сталин, – рассказывайте, если хотите попробовать эти вкусные сладости.
 Почти одновременно, в один голос мы все прокричали то, чему нас так старательно учили дома: «Письмо! Товарищ Сталин – мы принесли вам письмо!»
 – Какое письмо? Давайте сюда, если принесли! – сказал Сталин и начал открывать коробки с конфетами.
 Конверт с письмом, переходя из рук в руки, попал ко мне, случайно оказавшемуся ближе всех к Сталину. Взяв его осторожно левой рукой, причем только двумя пальцами – большим и указательным, я протянул ему письмо. Дело в том, что третий и четвертый палец на этой руке у меня от рожденья были сросшимися и держать письмо иначе мне было просто неудобно, а так как я стоял с левой стороны, то и подал ему конверт, естественно, левой рукой. Беря конверт из моей руки, Сталин, очевидно, обратил на это внимание и заинтересовался. Затем отдал конфеты на растерзание моим «подельникам», причем сначала две конфеты из коробки он протянул мне. Посадив меня на колено, распечатал конверт. Обняв меня левой рукой и держа одновременно в ней послание, он второй рукой взял мою ладошку, положил её на своё второе колено и начал поглаживать кончиком указательного пальца мои сросшиеся пальчики.
 – Интересно! Интересно! – проговорил он несколько раз, относя сказанное то ли к письму, которое, казалось, читал очень внимательно, то ли к моему врожденному недостатку, заинтересовавшему его.
 Потом он опустил меня на землю, конечно не для того, чтобы я тут же засунул за обе щеки конфеты, а, попросив у стоявшего за спиной охранника авторучку, что-то написал на нашем послании и расписался.
 – Отдайте это вашим родителям, – сказал он, возвращая письмо мне, как главному доставщику этого послания, – они знают, что делать дальше. А теперь идите! Идите, мои дорогие! Вас, наверное, уже заждались!
 Забыв, кажется, даже сказать спасибо за конфеты, с гиканьем помчались мы к машине, ожидавшей нас у входа на общественный пляж в «Синопе». Так называлось место расположения санатория имени Калинина, парк которого плавно переходил в парк Государственной дачи.
 Не знаю, что помогло нашей миссии заслужить у Сталина ту резолюцию, после которой Эльдар Каджая уже через несколько дней вернулся домой. Вспоминая эти события, лично мне теперь кажется, что какую-то роль в этом сыграла и моя рука, так его заинтересовавшая.
 Уже в наши дни я случайно узнал, что и у Сталина на правой ноге – тоже были два сросшихся пальца.
Моё второе «свидание» со Сталиным состоялось несколько лет спустя, – продолжил свой рассказ Владимир, – вскоре после окончания Великой Отечественной войны, и произошло оно для меня, как и первое, неожиданно и случайно.
 Предыстория этой встречи была такова. Дело в том, что на приусадебном участке моих родителей в Гульрипшах, как и у всех окружающих соседей, росли мандариновые деревья. Только невесть почему, на нашем участке они были крупнее. А их золотисто-желтые плоды, буквально облепившие все ветки так, что их приходилось снизу подпирать палками, были необычайно сладкими и существенно отличались от всех растущих в округе. Ну, а совхозные мандарины с ними даже сравнить было невозможно. Своим хозяйством отец гордился и никоим образом «производственные секреты» этой необыкновенной сладости плодов никому не хотел открывать.
 Не раз в тесной компании за стаканом хорошего вина друзья пытались, как сейчас говорят, «расколоть» его, но он всегда только отшучивался.
 Однажды, помню, в моем присутствии, на каверзные вопросы участников трапезы по поводу секретов всё той же необыкновенной сладости его мандаринов, отец рассказал такую байку:
 – Все вы знаете, что хванчкара – вино, произведенное на основе винограда грузинского села Рача Амбрелаурского района, тоже отличается от всех других вин Грузии необыкновенным вкусом и сладостью. Куда только не пытались перевезти и посадить саженцы лозы из Рачи – и в Абхазию, и в Кахетию, и в Аджарию, но нигде таких вкусовых качеств вина получить не смогли. Видно, любит эта лоза только то место в Раче, где растет, лишь тот микроклимат и воздух окружающих её гор, да и тех особенных людей, которые её вырастили и о ней заботятся.
 – Что, у тебя тоже особенный климат на участке? Или ты тоже какой-то особенный человек, отчего у тебя растут самые вкусные мандарины в районе, – язвили сотрапезники, – или все-таки есть у тебя секрет, который ты никому не открываешь?
 – Конечно, я человек особенный, – смеялся в ответ отец и, обняв меня за плечи, продолжал, – видите, кроме мандарин, какого молодца я вырастил. Двух старших вы знаете – оба с войны с орденами вернулись. А насчет секрета... Секрет есть, без него нельзя! Если хотите, чтобы я его открыл – с каждого по бутылке на общий стол. И, пожалуйста!
 После очередного выпитого стакана вина, отец, придав лицу серьезное выражение, сказал:
 – Если в момент восхода солнца вы заберетесь на конек крыши нашего дома, то оттуда, без всякого бинокля, увидите, как бронзовый диск солнца, только что показавшийся между двумя вершинами заснеженных гор Кавказского хребта, свои первые лучи
бросает именно только на мой участок. В эти мгновения на желтых плодах деревьев нашего сада фокусируются солнечные корпускулы, они-то и оказывают влияние на качество мандарин – и в отношении размера плодов, и на вкус.
 – Какие такие корспукулы и что такое форкусируют? – еле выговаривая неизвестные слова, чувствуя, что их дурачат, смеялись собеседники, – ты всё выдумываешь.
– Нет! Не выдумываю, – с ещё более серьезным видом продолжал отец, – это мне сам лауреат нобелевской премии немецкий физик Густав Герц из Агудзер рассказывал, конечно, после того, как побывал у меня в гостях и попробовал мандарины.
 Отец действительно некоторое время работал в Физико-техническом институте в Агудзерах. Созданный на базе бывшего туберкулезного санатория мецената Смицкого, расположенный в зданиях, построенных ещё до революции, институт с помощью привезенных сюда немецких ученых-физиков, взятых в плен во время войны, пытался раскрыть некоторые секреты атомной бомбы. Очевидно, наслушавшись в период своей работы специальных слов и терминов, отец с удовольствием использовал их в своих разговорах, может быть, даже не всегда понимая их подлинный смысл. А то, что крупный немецкий ученый, каким являлся руководитель исследований Густав Герц, никогда не бывал в нашем доме, да и не мог быть, ну и, конечно, никогда не говорил приведенных отцом слов, я даже тогда не сомневался.
Однако байкам отца верили, и слава о вкусовых качествах плодов мандаринового дерева с нашего участка была легендой гульрипшского района, что однажды и привело к неожиданным последствиям.
 А произошло следующее: председатель сельсовета Эльдар Каджая в нашем доме бывал частенько. Любил он посидеть за гостеприимным столом, вспомнить историю своего вызволения из НКВД, происшедшего в результате сходки односельчан в нашем доме и письма, врученного детьми Сталину, причем главным героем всех разговоров всегда оказывался именно я, и мне уделялось особое внимание. А в то утро Каджая, пожаловавший к нам в сопровождении какого-то районного начальства, не только не заметил меня, стоящего у калитки, но отказался от предложенного отцом угощения и сразу же поднялся с родителями в гостиную.
 О чем они говорили там, мне не было известно, но в тот же день во двор въехали грузовые автомашины с рабочими и, выкопав с корнями три наших лучших мандариновых дерева, куда-то увезли. Отец весь вечер ходил, насупившись, и на мои вопросы отвечал односложно: «Так надо!»
 Спустя несколько дней тот же Эльдар Каджая в сопровождении совершенно незнакомого мне человека в военной форме, снова подъехал к нашему дому, но уже на длинной черной легковой автомашине, как позже выяснилось – правительственной. Они снова о чем-то беседовали с родителями в гостиной. После этого вышедшая ко мне мама, сказав, что я поеду с отцом, заставила меня спешно умыться и одеть всё самое лучшее, что было в моем юношеском гардеробе. Затем вместе с отцом, тоже тщательно принаряженном, мы уселись вместе с приехавшим военным в автомобиль, и уже без Каджая покатили в сторону Сухуми.
 – Ты скоро увидишь своего друга, – сказал мне на ухо отец.
 – Какого друга? – не понял я.
 – К Сталину едем!
 – Не может быть! – задохнулся я от удивления и восторга.
 – Меня, хозяина мандариновых деревьев, – продолжал отец с некоторой гордостью в голосе, – он лично желает поблагодарить за подарок.
И уже совсем тихо добавил:
– Кто знает, а может быть, и посадить могут, как подхалима, – поэтому тебя с собой взял, при ребенке арестовывать не будут. Впрочем, посмотрим, чем всё это окончится.
 Уже через несколько часов всё кончилось для нас вполне благополучно. А вот начало, которое беспокоило отца, по его мнению, действительно хорошего нам ничего не предвещало.
 Всё, оказывается, началось именно с того, что «Хозяин» страны и, разумеется, госдачи в Сухуми, на которой он часто отдыхал последние годы, выйдя однажды на балкон ранним утром, потянувшись, кому-то сказал:
 – А хорошо было бы, если бы вместо этих двух старых сосен, здесь росли бы мандариновые деревья. Я прямо с балкона сам достал бы мандаринку, и не нужно было бы никого из обслуживающего персонала беспокоить.
 Сказал ли он это серьезно, или только пошутил, наверное, уже никто не узнает, но слова его были переданы руководителям республики, и те, то ли из чувства угодничества и подхалимства, то ли приняв эти слова за приказ, решили немедленно выполнить желание вождя.
 В одну из ночей, как только Сталин ушел в опочивальню, стараясь сохранять абсолютную тишину, несколько десятков рабочих с корнями выкопали близрастущие к балкону сосны и аккуратно на веревках бесшумно опустили их на землю. Затем принесли и посадили в те же ямы два мандариновых дерева, взятых накануне из нашего сада по рекомендации кого-то из районной администрации, как самые крупные экземпляры с самыми сладкими плодами. Естественно, отцу предлагали деньги, но, узнав, что эти деревья предназначены лично Сталину, он категорически от них отказался.
 На следующее утро, выйдя, как всегда, на балкон, Сталин не только заметил подмену сосен мандариновыми деревьями, но и был страшно рассержен.
 – Неужели я ничего не могу сказать вслух такое, чтобы «эти люди» не кинулись сразу же это выполнять, – так, очевидно, предельно мягко, сказал он про подхалимов, прореагировавших на его желание сорвать с балкона мандаринку.
 – Ведь я могу и ошибаться. Надо же думать, прежде чем делать. Такие сосны загубить – надо быть полным идиотом.
 И Сталин, развернувшись, ушел в комнаты. Через несколько дней он, как видно, успокоился и отошел, сорвал пару мандарин с дерева, попробовал, ему они понравились, и он спросил:
 – А кто вырастил эти мандарины? Я таких в Абхазии ещё не ел. Привезите ко мне этого человека. Я хочу с ним поговорить.
 Вот тогда и разыскали моего отца, а так как поехать к Сталину без сына он категорически отказался, пришлось порученцу согласиться взять на это свидание меня.
 Когда мы с отцом вошли на балкон Госдачи, Сталин сидел за столом и что-то читал. Увидев нас, он поднялся, поздоровался с отцом за руку, и так как я стоял несколько в отдалении от его стула мне только кивнул.
 – Сын? – спросил он у отца по-грузински и, пригласив жестом его сесть за стол на противоположный от себя стул, обратился ко мне уже по-русски:
 – Сладкое любишь? – и, не дожидаясь ответа, сказал сам, – наверное, любишь. Я в твои годы тоже любил.
 – Клава, – негромким голосом позвал он, очевидно, сестру-хозяйку, которая, по всей видимости, была где-то рядом, потому что тут же появилась.
 – Угости нашего гостя тортом. Я помню, во время завтрака был очень вкусный торт – или, может быть, пирожное? Я не перепутал? Ну, ты сама знаешь!
 Уходя с женщиной, которую Сталин назвал Клавой, я был очень этому рад. Во-первых, я почему-то очень боялся, что он меня вдруг узнает, и опять будет рассматривать и гладить мои сросшиеся пальцы. А во-вторых, мне действительно ужасно захотелось попробовать обещанного Сталиным торта, чтобы потом похвастать перед друзьями, что кушал я торт, который ел сам Сталин.
 Пока меня поили чаем с пирожными, отец имел со Сталиным получасовую беседу, о которой потом рассказывал так: Сталин расспрашивал о жизни в нашем селе, о работе в цитрусовом совхозе, а потом вдруг заговорил о моих мандариновых деревьях.
 – Мне сказали, что вы имеете какой-то свой секрет по выращиванию таких сладких плодов на своей домашней плантации, а нельзя ли открыть этот секрет? Надо бы, чтобы и в совхозе были такие же вкусные мандарины.
 – Нет у меня, товарищ Сталин, никакого особенного секрета, – ответил мой отец, – просто саженцы этих деревьев я привез из Аджарии. Когда-то был в гостях у фронтового друга в селе Чаква – он мне их и подарил.
 Затем отец рассказал о том, как дурил своих односельчан байкой о корпускулах, и Сталин, до этого немного сумрачный, даже рассмеялся.
 – Говоришь, саженцы из Аджарии привез, теперь понятно. Там солнца больше и, наверное, земля другая. Кстати, в Аджарии уже работает калибровочная линия для сортировки мандарин, купленная в Бразилии. Две таких линии Микоян из Америки привез. Одну решили поставить на паковочном заводе у вас в Драндах. Товар надо лицом показывать. Я видел, как она работает. Плоды механически сортируются по размерам, укладываются в ящики обернутые в бумагу с красивой этикеткой. В таком виде не стыдно и за границу послать.
 Отец потом рассказывал, что был очень поражен осведомленностью Сталина в мелочах, вникать в которые он совершенно не был обязан.
 – Ты напрасно отказался взять деньги за свои деревья у этих подхалимов, – сказал на прощанье Сталин. – Ничего, после моего отъезда, их тебе обратно привезут и посадят на то же место. Я уже распорядился. Какие сосны загубили, страшно подумать.
 Наши мандариновые деревья обратно с Госдачи, разумеется, не привезли, но и у балкона Сталина их тоже, как стало мне известно, уже не было. Кто-то, очевидно, отвез их на участок – только не нашего, а своего приусадебного хозяйства.
 Бокал вина, предложенный Сталиным за столом, отец только пригубил, чем-либо закусить отказался, сославшись на то, что только что позавтракал. Зато водитель, доставивший нас на машине домой, неожиданно достал из багажника большой пакет и вручил его отцу от имени «Хозяина». В нем, кроме изысканной снеди – консервированных крабов, красной икры в маленьких баночках и коробки конфет, были три бутылки «Киндзмареули» – любимого вина Сталина.
 Так вождь компенсировал отцу его скромность и как бы рассчитался за беспокойство, причиненное ему своим приглашением.
 Третья встреча со Сталиным произошла у меня за несколько месяцев до его кончины, то есть в середине 1952 года, и, по словам отца, имела «весьма печальные последствия». Что интересно, и даже отчасти парадоксально, но «последствия» коснулись не нас, случайных свидетелей этого события, а самого Сталина. По крайней мере, в те годы мой отец в этом абсолютно не сомневался. Что касается самих событий, то о них – в том порядке, в каком они совершились.
 Так вот, не знаю как в России, но в Грузии при жизни Сталина главные улицы всех городов носили его имя. Причем эти улицы тянулись не только до выезда из города, а по шоссе до следующего населенного пункта и так из города в город до самых границ республики. Можно было смело поспорить с любым приезжим, что на каждом доме всей трассы, от реки Псоу до устья Куры на границе с Азербайджаном, вы прочтете соответствующую табличку: «Улица имени Сталина». Вот только убейте меня, не помню – где начиналась и где кончалась нумерация всех этих домов. По крайней мере, в этой истории именно дом под номером 124 с аналогичной табличкой послужил поводом для желания вновь увидеть Сталина на довольно близком расстоянии.
 Последние годы жизни «Вождя народов» охраняли тщательно и, возможно, с излишним усердием. Так, по всей автомобильной трассе проезда его машины с эскортом в пределах видимости стояли сотрудники так называемой «выездной охраны». Они скрывались в кустах или просто маячили на дорогах, изображая местных жителей или туристов. Посты устанавливали за несколько часов до его проезда, а затем снимали, подбирая каждого охранника на специальной автомашине. В зависимости от длины пути следования «Хозяина» увеличивалось или уменьшалось количество лиц, занятых в охранных мероприятиях. Если же не хватало людей, то использовались проверенные местные кадры.
Так вот, одним из таких местных был родственник нашей семьи, проживавший по улице Сталина в доме под номером 124. Смешно сказать, но этот дом стоял не где-нибудь на центральной улице города, а как раз на автомобильной трассе, на развилке шоссейных дорог Сухуми-Тбилиси и Военно-грузинской дороги – теперь печально известной по событиям в Кодорском ущелье. И вот на этой развилке, всего в двух десятках километрах от села Мерхеули, в котором, между прочим, когда-то родился Лаврентий Павлович Берия, у моста через реку Маджарку, появился величественный монумент. По лысой голове и пенсне на каменном изваянии легко угадывался знаменитый земляк мерхеульцев, который в те годы считался ближайшим соратником и чуть ли не правой рукой Сталина. Установлен он был односельчанами с благим намерением и, конечно, с согласия абхазского Обкома партии и не без участия районного начальства.
 На двухметровом постаменте, стояла более чем четырехметровая бетонная скульптура Берии с вытянутой так же, как у Ленина или Сталина на многих известных изваяниях, рукой, направленной в сторону ущелья. Если Ленин с кепкой в руке звал к мировой революции, Сталинский перст указывал путь к социализму, то куда звал Берия, не было известно. Может быть, в своё село, находящееся неподалеку? А может быть...
 Вот куда? Это, возможно, и пожелал узнать Сталин, решивший в один прекрасный день посетить изваяние своего не в меру поднявшего голову амбициозного соратника. А то, что Сталин приедет к памятнику и затем вернется на госдачу, разумеется, как всегда, было строго засекречено и никому не известно. Впрочем, все-таки кое-кому, наверное, было известно. В первую очередь тому, кто планировал расстановку «выездной охраны» на трассе следования, да и тем, кто охранял именно эти участки дороги – до памятника и обратно. Так как наш родственник в силу специфики своей работы с точностью знал, в какие часы он охраняет трассу, и стоять он должен был в конечном пункте следования, почти что у своего дома номер 124 по улице имени Сталина, то сообщить по большому секрету моему отцу о приезде «Хозяина» к скульптурному изображению Берии не составляло труда. Сделал он это накануне вечером за дружеским ужином в нашем доме, и отец тут же испросил у него разрешения посидеть у него на балконе с сыном (для большей конспирации), чтобы ещё раз поближе взглянуть на Великого человека. На следующий день, усевшись в плетеных креслах у родственника на балконе, особенно долго ждать нам не пришлось. Из подъехавшего кортежа автомашин вышел Сталин в сопровождении руководителей района и, подняв голову, оглядел скульптуру. Нас отделяли не более ста метров, и, хотя мы не могли слышать, что говорил Сталин своему окружению, но его жесты, казалось, были понятны. Хорошо рассмотрев изваяние, укоризненно потрясая пальцем, и, как бы отчитывая за что-то присутствующих, Сталин, напоследок, сделал правой рукой резкий жест человека рубящего саблей голову, сел в машину, которая тут же умчалась.
 – Завтра памятника здесь не будет, – произнес пророческие слова мой отец, вот увидите!
 И действительно, на следующий день утром монумента на том месте уже не было. Обсуждая это событие в семейном кругу, отец решительно высказал своё мнение:
 – Не простит Берия Сталину этого жеста. Знаю я его, ох как знаю! Не простит!
 Через полгода Сталина не стало, и только сегодня, – сказал мне, заканчивая свой рассказ, Чхеидзе, – спустя почти пятьдесят лет, мы узнали о том, что Берия не разрешил подойти к лежащему на полу, разбитому параличом Вождю, ни докторам, ни охране. Жаль, что не могу рассказать об этом давно ушедшему в иной мир моему прозорливому родителю.
 Этот интересный рассказ Владимира Чхеидзе оказался бы неполным, если бы у него не было продолжения.
 Не удивляйтесь, уважаемые читатели, но я хочу поведать вам ещё и о других встречах В.Чхеидзе не только со Сталиным, но и с Лениным, и состоялись они, как ни странно, через много лет уже в наши дни. Речь идет не о призраках или мумиях, лежащих в гробницах, а о живых людях с невероятно интересными судьбами. Впрочем, не буду темнить, а всё, что запомнилось расскажу по порядку.
Однажды, я услышал от Володи такие слова:
 – Ты знаешь, Вадим, – на днях я похоронил своего Ленина.
 – Какого Ленина? – удивился я. – Ты что – с ума сошел? Ленин давно в мавзолее.
 – Нет, ты ошибаешься, – продолжал Чхеидзе улыбаясь, – ведь говорят же: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Вот он и жил в моём доме более полутора лет.
 – Хватит шутить! Расскажи толком, что там у тебя стряслось. Отчего у тебя мозги набекрень. Ведь заговариваешься.
 – Это не шутка, я тебе всё расскажу, но не сейчас, а вечером, видишь, работы много. Приходи часиков в восемь, посидим за бутылочкой «Изабеллы», помянем моего постояльца, и я поведаю тебе эту необыкновенную историю.
После первого стакана вина, не дожидаясь моих вопросов, Володя приступил к своему рассказу:
 – Вначале я поведаю тебе не о том человеке, о котором упомянул сегодня в мастерской. Ты уже наверняка догадался и замечу, что ты абсолютно прав, речь пойдет о двойниках. И, в первую очередь, о двойниках. Ленина. Но вначале хочу сказать следующее. Кем бы ни был на самом деле  «по-дурацки» ушедший из жизни мой постоялец – вечная ему память.
 Мы подняли стаканы, не чокаясь, как это положено в таких случаях, выпили, и Володя продолжил.
 – Уже второй раз в жизни судьба сталкивает меня с человеком, который, как две капли воды, похож на вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина.
 – Второй, как я понимаю, – перебил я его, – это тот, кто у тебя проживал и, как ты сказал, на этих днях умер. А кто был первым?
 – С первым я жил на одной улице в Тбилиси. Этот человек действительно внешне очень напоминал Владимира Ильича. Ему это нравилось, и он всеми силами старался на него походить и не только внешне – отпустил такую же бородку, носил кепку, сюртук, также картавил и произносил среди друзей-собутыльников речи, размахивая руками или держась большими пальцами за жилетку. Делал это «по-ленински», почти так же, как это делали артисты кино, изображавшие вождя. Пьяницей не был, но за то, что позволял с собой фотографироваться, всегда заранее договаривался о вознаграждении – бутылки «Саперави», особенно тогда, когда снимался с развёрнутой перед собой газетой «Правда».
 После кончины родителей в Абхазии я, серьезно поругавшись с женой, навсегда вернулся в отчий дом, и чем закончилась в Тбилиси «ленинская» эпопея, не знаю.
 – А откуда появился второй двойник Ленина? – полюбопытствовал я, – Почему поселился у тебя и что означают твои слова – «по-дурацки ушел из жизни»?
– Как он ушел из жизни, расскажу позже, а возник он у моей калитки совершенно неожиданно. Как-то ранним утром постучал в дверь, вошел в дом по моему приглашению и, грассируя «р», то есть подражая голосу и манерам Владимира Ильича, предложил своё «содружество в области», как он выразился, «землеустройства». Он действительно внешне был похож на Ильича и так же как мой тбилисский знакомый, старался во всём походить на него. В отличие от оседлого «Ленина», коренного жителя Тбилиси, этот был натуральный бомж. Промышлял он подработками на частных участках, где за кормежку, выпивку и ночлег обрабатывал грядки хозяйских огородов, помогал ухаживать за фруктовыми деревьями и ягодными кустами, подрезал, опрыскивал их, короче, делал все работы по дому, к которому временно прибивался. Затем внезапно исчезал и через некоторое время появлялся у кого-нибудь из соседей с тем же предложением «о содружестве».
 Я жил в ту пору один, на весь день уходил на работу, так что предложение бродяги – «Ленина» – принял безоговорочно и даже с радостью. О том, что бродяжка может меня обворовать, даже не думал, так как ничего ценного в моем доме не было. К тому же появилась возможность скрасить одинокие вечера общением не только с книгами и своими стихами, но и с живым существом.
 – Представь себе,– продолжал Чхеидзе, – в этом человеке я не ошибся. За весь период совместной жизни он ни разу без спроса не только ничего не тронул в моем доме (хотя я несколько раз пытался его провоцировать, оставляя на столе деньги), но будучи большим любителем выпить, не позволил себе без моего разрешения прикоснуться к спиртному. Ты же знаешь, в деревенском доме всегда в избытке и вина в бочках и чачи** Кроме питания, совместной выпивки за вечерними беседами, какую-то определенную сумму за производимые работы я ему, конечно, выплачивал, но когда у него временами появлялось желание «нагрузиться» сверх меры, или для каких-то своих дел иметь дополнительную «заначку», он уходил куда-то на заработки, пропадал неделями, но неизбежно, как блудный сын, возвращался под мой кров. Не знаю почему, но он, как говорится, «прикипел» к моему дому.
 Спать в доме он категорически отказался. Все ночи – и зимой, и летом, он проводил на раскладушке под навесом у летней кухни.
– Я у тебя, – шутил он, – как хороший дворовой пес – сторожу хату.
– Тебе что, действительно не холодно, – удивлялся я, – ты спишь почти что голый, а на дворе мороз. Не боишься простудиться?
– Я ничего не боюсь, – отвечал он, – жизнь меня закалила.
 Когда же я интересовался его прошлым, он отшучивался и обещал когда-нибудь всё рассказать. Это «когда-нибудь» в один прекрасный день наступило после одного случая.
 Мой Владимир Ильич, между прочим, его на самом деле звали Владимиром, был в очередном загуле с такими же бомжами, как и он сам, и несколько дней «домой» не заявлялся. О том, что он работает и гуляет с друзьями на соседней улице, я знал, а где спит, мне не было известно. И вот в одно утро, отправившись на работу, я случайно обратил внимание, что над канавой, прилегающей к соседнему дому, стелется парок. Зная, что в этом месте нет никаких тепловых коммуникаций, я подошел ближе. Боже мой! В канаве, наполовину заполненной водой, уже подернутой слоем тонкого льда, спал мой Володя.
Растолкав и хорошенько отругав пьянчужку, я заставил его пройти в дом и приказал немедленно искупаться и переодеться. Промокший до нитки  постоялец на моё замечание, что он может захворать, только посмеивался. Опаздывать на работу я не мог, так что, поверив, что «Ленин» последует моим советам, я удалился. Спустя некоторое время, выйдя к остановке автобуса, я неожиданно обнаружил на ней Володю. Правда, вода с его одежды уже не стекала.
– Куда тебя несет? – напустился я на него. – Я же велел тебе искупаться и переодеться.
– Купаться мне некогда, – невозмутимо ответил Владимир, – но я снял всю одежду и хорошо её отжал, так что, как видишь, я совершенно сухой. Чувствую я себя нормально, и ты обо мне не беспокойся.
В этот момент подошел автобус, идущий в сторону городского вокзала, он вскочил в него, успев уже в дверях прокричать мне:
– Я скоро приеду и всё тебе объясню.
После этого он не появлялся больше недели. Но, когда явился и, как ни в чем не бывало, молча занялся какими-то сугубо домашними делами, которых всегда хватает в любом хозяйстве, я тоже принял невозмутимый вид и, ничего не спросив, ушел в институт на своё производство. Придя вечером с работы, я застал его сидящим за кухонным столом, явно ожидающим моего появления. Он состряпал ужин, состоявший из салата, поджаренной курицы и картошки в мундире. Пустые стаканы явно служили намеком сходить в подвал за выпивкой. Что я и сделал. В тот вечер после ужина мы просидели с ним почти до самого утра. Человека, который после нескольких месяцев молчания вдруг заговорил и начал рассказывать о себе всё самое сокровенное, не только жаль останавливать, но и нельзя. К тому же его исповедь была настолько эмоциональна и интересна, что потрясла меня до глубины души. Начал он с причины своего появления в Абхазии.
– Я приехал сюда в поисках своего друга-грузина Сталина-Джугашвили, – произнес он и перевел дыхание.
– Ну, – подумал я, – ещё один сумасшедший в моем доме.
 Другим сумасшедшим, бросившим друзей, интересную работу в Тбилиси я считал самого себя. Как бы уловив мою мысль, Владимир Ильич продолжал:
– Только не считай, что у меня «крыша поехала»! Более пятнадцати лет просидел я в лагере на Колыме с человеком, внешностью похожим на Сталина. И он был моим большим другом.
 – Так ты ещё и сидел? И за какие такие грехи, если не секрет?
 – Да нет! Это давно уже не секрет. Сидел я в общей сложности не пятнадцать лет, а дважды по пятнадцать, то есть тридцать. И оба раза, между прочим, совершенно безвинно.
 – Так уж совсем и безвинно?
 – Хочешь, верь, хочешь, нет. Мне незачем тебе врать. Первый раз посадили за то, что пропивал вместе с друзьями украденные ими у какого-то крупного начальника вещи. Что в разбое не участвовал – доказать не смог. А второй раз обвинили в убийстве человека, которого я даже в глаза не видел. На бывшего уголовника, не задумываясь, списали чужие грехи, подтасовав факты и подсунув нож, на котором в следственном изоляторе по дурости я сам же отпечатки пальцев и оставил.
 – Да! Такие вещи бывали, я знаю, – теперь согласился я с его «правдой», – а то, что похож на вождя революции, не помогало?
 – Своё сходство с Лениным я только на втором сроке обнаружил и то после того, как облысел. «Сталин», между прочим, это первый заметил, бородку посоветовал отпустить, картавить научил.
 – Так ты что, обычно не картавишь?
 – Нет! Но я к этому так привык, что иначе говорить уже не могу.
 – Да, это более чем удивительно, – рассмеялся я.
 – А насчет того, помогало ли мне это сходство? Честно скажу, не только помогало, но благодаря этому я и выжил. И не только я, но и «Сталин» тоже. Только в лагере его не Сталиным величали, а Джугашвили и относились к нам, между прочим, по-разному. Если одни зеки за свою «несправедливо загубленную жизнь» на нас пытались сорвать свою злость, то другие, наоборот – защищали, жалели, тяжелую работу за нас сами делали. Но зато мы у них были чем-то вроде священников. Нас уважали. К нам приходили советоваться, можно сказать, нам исповедовались. Я некоторым письма домой писал, за это пайкой делились. Если мы сами грешили – нас с Джугашвили от начальства лагерные друзья кое-когда даже прятали. Всякое бывало!
 – А  что за грехи у вас были? Расскажешь?
 – Почему же нет? Расскажу! Мы, например, со «Сталиным» сторожевых собак ели. За это страшные наказания полагались. А нас ни разу не выдали, хотя и знали.
 – Боже мой! Разве их можно есть? Это же противно.
 – Совсем не противно, а наоборот. Почему я такой закаленный? Почему меня холод не берет? Это от собачьего жира. Ты думаешь, я на твоих хлебах полнею, смотри, какая у меня жировая прослойка на животе.
 – Так ты что, и сейчас … тоже?
 – А как же! При первой возможности. Могу и тебя угостить. В вашем селе собак много, и все они в достаточной степени упитаны. Пальчики оближешь.
 – Ой! Только не это! Ты только сказал, а меня уже мутит.
 – И напрасно! Собачатина в нашем лагере, между прочим, не только нас спасла от голодной смерти.
 – Как это?
 – А вот так! Если очень хочешь, могу рассказать и об этом.
 – Рассказывай! Торопиться некуда.
 – Тогда слушай. Лагерей на Колыме в то время было множество, и отстояли они друг от друга на расстоянии дневного перехода. Однажды что-то там в снабжении у них не сработало, продукты вовремя не подвезли. А на нашем лесоповале почти полторы тысячи заключенных. Приплюсуй сюда дирекцию лагеря с семьями и охрану. Что касается дирекции, то у неё, наверное, какие-то запасы были, а остальным – хоть ложись и помирай. Конечно, не сегодня завтра быть бы бунту, и все это понимали. Мы бы дирекцию с её запасами проглотили бы не задумываясь, а охрану с собаками на закуску съели бы. День не везут, два, три – на четвертый день согнали нас перед бараками. Вся охрана ружьями ощетинилась, у ног собаки скулят, тоже, наверное, от голода. Вылез начальник лагеря на помост и со слезами на глазах прямо-таки заголосил:
 – Братья мои! Не знаю почему, связь у нас не работает, не везут нам продовольствие и, когда привезут, не известно. Нечем вас кормить. Одно спасение – уходите в другой лагерь, уходите вместе с охраной. К вечеру дойдете – там вас накормят и обогреют. Другого выхода не вижу. Подвезут продовольствие, мы вас догоним, я специально для этого здесь остаюсь. Десять минут вам на сборы и… с Богом! Забежали мы в бараки, похватали на скорую руку, что каждому было дорого, построились и пошли. На первом же привале через несколько часов ходу, не спрашивая охрану, закололи мы десяток овчарок и на кострах поджарили или сварили. Котлы мы несли с собой и приготовленное раздали всем, кто захотел это мясо есть. Многих стошнило, другие просто отказались, но уже к ночи появились первые жертвы голода и усталости. Мы шли дальше. Хоронить не было ни сил, ни желания.
После нас могильщиками были только дикие звери и падающий с небес снег. Обещанного лагеря на расстоянии дневного перехода ни к утру, ни к следующему вечеру, не оказалось. Мы ели собак и шли дальше. Кто был охранником, кто заключенным, разобрать было уже невозможно – все были братьями по несчастью. Тех, у кого не хватало сил, никто не уговаривал и не помогал идти дальше. Просто оставляли у погасших костров на протяжении всей дороги, которая длилась для нас около пяти дней. До огней лагеря, показавшегося к исходу последнего дня, из полутора тысяч заключенных добрели только двести зеков, сколько осталось охранников, нас не интересовало, но их собак мы доедали на привале последнего перехода. Было ли это намеренное убийство, санкционированное сверху, или головотяпство лагерного руководства, никто тогда не задумывался, не интересовался, да и просто не имел на это право. А Джугашвили был рядом со мной единственным человеком, который заставлял меня есть эту собачатину, даже когда не было никаких сил, спал, прижавшись к моей спине, чтобы согреть. Добрым словом, а когда и шуткой, старался подбодрить в минуты отчаяния. Это был сильный человек, под стать своему великому двойнику.
 – Мы же с тобой вожди революции, – говорил он, – не хорошо впадать в панику. Сколько мы пережили, переживем и все эти несчастья. Когда-нибудь ты приедешь ко мне в Абхазию, мы ещё посидим за праздничным столом под ярким южным солнцем и вспомним эти тягостные, неудачные для нас с тобой дни. Вах! Что я говорю? Почему неудачные? Как раз удачные – мы ведь пока живы, а это главное.
 Потерял я его адрес. Знаю только, что Абхазия его родина. Второй год рыскаю по всем уголкам республики. Никто о нем ничего не знает. А должны знать, если жив, конечно. Такого человека, который не только на Сталина внешне похож, но всем своим поведением, манерами, разговором очень его напоминает – такой не может остаться не замеченным для окружающих.
 «Владимир Ильич» немного помолчал и, допивая последний в тот вечер стакан вина, произнес:
 – Ты знаешь, почему я у тебя адрес моего двойника в Тбилиси спрашивал? Я сегодня оттуда приехал. Если бы мой друг узнал, что в Тбилиси двойник Ленина проживает, наверняка подумал бы, что это я там обитаю и сам бы появился. Не появлялся, к сожалению!
 После этого разговора мой постоялец явно затосковал. Куда-то уходил подрабатывать. Рассказывали, что там напивался в стельку. Спать под свой навес приходил редко и только тогда, когда был трезв как «стеклышко». Зная моё отношение к выпивке, из уважения ко мне, не хотел обижать своим пьяным видом.
 А «по-дурацки», как я говорил, ушел из жизни так. Поспорил с собутыльниками, что выпьет пол-литра чистого спирта одним махом и потом уляжется на солнцепеке загорать и ему, мол, ничего от этого не будет. Сказал, что делал это неоднократно, живя где-то там, на севере. Солнце, наверное, у нас другое – более жгучее, или время его подошло, но он просто сгорел от выпитого. Когда мне сообщили и я пришел забирать «своего» покойника, то первый раз в жизни увидел сгоревшего в белой горячке человека. Не понимаю, почему называют «белой» – передо мной лежал почерневший, как уголь, труп.
 Так закончил свой рассказ о двойнике Ленина Владимир Чхеидзе. Встретившись с ним через месяц, я неожиданно услышал от него продолжение этой печальной истории.
 – Ты представляешь, – сказал Чхеидзе, – два дня назад в поисках моего постояльца приходил его друг по заключению (с лагерной кличкой Джугашвили). Он действительно тоже искал «Ленина» и нашел мой адрес через его двойника в Тбилиси. Прав был Владимир, что искал своего «Сталина» там, где сходятся следы похожих друг на друга людей.
 – И что, он действительно похож на Сталина? – спросил я Чхеидзе.
 – Как тебе сказать! Что-то общее есть. Но больше нарочитого, театрального, чем живого.
 Интересные бывают случаи в жизни, как говорят – «нарочно не придумаешь».