В тихом омуте

У  него  был  тот  возраст,  когда  кажется,  будто  всё  в  мире  создано  для  любви:  и  земля,  и  небо,  с  островками  редких облаков,  и  речная  гладь,  летней  ночью  похожая  на  зеркало.  Его  тело  сейчас  было  наполнено  той  силой,  которая  как  стихия  готова  расплескаться  во  всю ширь,  не  зная  преград.  Он  готов  был  мечтать  и  очаровываться,  фантазировать  и  восхищаться,  кричать  во  всё  горло  и  красноречиво  молчать.  Короче говоря,  ему  было  семнадцать.  Он  был  очень  бледен,  худ  и  серьёзен  той  странной  серьёзностью,  которую  можно  принять  за  болезнь.  Звали  его   Викентий.  Или,  Вик,  как  его  обычно  называла  мама. 
Викентий  учился  в  десятом  классе,  много  читал,  много  переживал,  иногда  с  большим  трудом  преодолевал  скованность  в  общении  с  девочками.  Часто  ни с  того,  ни  с  сего  чувствовал  себя  одиноким.  Всерьез  увлекался  живописью,  рисовал  с  натуры,  но  не  находил  в  своих  картинах  реального  сходства с натурой,  не  мог  до конца овладеть  самым  простым, - техникой  живописи.
После  очередной  неудачи  с  каким-нибудь  натюрмортом,  он  зло  бросал  кисти  в  дальний  угол  своей  комнаты  и  уходил  из  дома.  Быстрой  походкой  пересекал  две  грязные  улицы,  находил,  задрапированный  листьями  клена,  лаз  в  ветхом  заборе  огромной  нефтебазы,  протискивался  в  него  и  шел к  лесу  влажной,  заросшей  жилистыми  лопухами,  тропой.  Потом  осторожно  пробирался  по  растоптанному  коровами,  пересохшему  болоту,  проходил  мимо  широких  ветвистых  дубов,  издали  похожих  на  театральные  декорации,  и  через  молодой  ершистый  ельник  попадал  в  сухой  сосняк  на  высоком  бугре.  Идти  по  сосняку  всегда  было  приятно  и  удивительно  легко.  Там пахло  древесной  смолой  и  багульником.
Иногда  таким  образом  он  доходил  до  пригородной  железной  дороги.  Вернее,  до  её  высокой  насыпи.  Останавливался  там  на  искусственном  возвышении  и  ждал,  когда  из-за  густого  березняка  вынырнет  и  промчится  мимо,  грохочущая  колесами,  электричка  с  незнакомыми  людьми…
Электричка  проносилась,  и  он  начинал  представлять  себе  город,  который  его  манил,  в  котором  так  много  соблазнительных  женщин  и  где  не  стыдно  казаться  красивым.  В  том  городе,  куда  шла  электричка,  у  Викентия  жили  старший  брат  и  сестра.  Они  приезжали  из  города  на  красивой  тёмной  машине.  За  рулем - усатый  улыбчивый  зять  Славик,  рядом  с  ним  сестра  Зинка,  а  сзади  брат  Николай  с  женой  Маргаритой. Маргарита  всегда  казалась  Викентию  красавицей.  У  неё  были  большие  синие  глаза,  алые  губы  и  тёмно-русые  тяжелые  волосы  с  золотистым  отливом.
В  последнее  время  Викентий  стал  на  редкость  влюбчивым. К  тому  же  он  заметил,  что  иногда  чувствует  себя  влюбленным  только  день или  два.  Вот,  например,  Танька  Торопова  нравится  ему  только  на  уроках  физкультуры,  да  и  то  если  эти  уроки  проходят  в  физзале,  когда  Танька  в  одном  тёмном  трико,  когда  она  веселая,  румяная  и  гибкая.  В  другое  время  он  её  не  замечает,  потому  что  она,  как  все…
А  Любка  Буторина  нравится  ему  на  уроках  биологии,  когда  он  сидит  рядом  с  ней  в  высоком  светлом  кабинете,  где  кругом  только  цветы,  деревья  и  лианы.  В  такой  обстановке  у  него  очень  легко  сочиняются  записки  о  любви.  Это  возбуждает  и  захватывает.  Глаза  у  Любки  начинают  влажно  блестеть  от  стеснения,  она  краснеет  и  боится  повернуть  к  нему  смуглое  лицо.  Поэтому  он  чаще  всего  видит  её  в  профиль.  В  этом  ракурсе  особенно  мило  смотрится  её  маленькое  ухо,  обрамленное  завитками  русых  волос.
Однажды  в  пылу  игривого  азарта  Викентий  написал  ей  послание  следующего  содержания:  «Милая  Люба,  ты  мне  очень  нравишься».  Прочитал  записку  и  с  улыбкой  двинул  её  Любке  под  нос.  Пусть  прочитает.  Но  уже  через  минуту  очень  пожалел  об  этом… Он  ожидал,  что  она  ответит ему трезвым:  «А  ты  мне - нет».  Она  же  вместо  этого  посмотрела  на  него  какими-то  благодарными  глазами  и  аккуратно  вывела  на  обратной  стороне  листка:  «И  ты  мне - тоже».  Такого  он  от  неё  не  ожидал.  Он  даже  замер  от  неожиданности,  как  какой-нибудь  преступник  после  неудавшейся  кражи.  Шуточный  тон  записок  оборвался. Викентий прочувствовал  всю  глубину  написанных  слов,  и  ему  стало  неловко.  Любка  не  блистала  красотой,  она  была  слишком  мала  ростом  и  как-то  по-азиатски  смугла,  широкоскула,  угловата.  Викентий  всегда  искренне  считал,  что  она  ему  не  пара...
 
В  тот  день  Викентий  прошел  в  лес  даже  не  заходя  домой.  Была  ранняя  осень,  в  болотистой  низине  перед  лесом  терпко  пахло  грибами.  Желтые  листья  валились  с  берез  на  такие  же  желтые  солнечные  пятна  в  просветах  между  деревьями.  Жирные  кляксы  можжевельника  забрызгали  пологую  возвышенность,  ведущую  к  сосняку.  Там  длинные  вечерние  тени  по  белому  мху  уже  пролегли  голубоватыми  ломаными  лентами.  Сухая  осока  неожиданно  громко  зашелестела  под  ногами,  и  где-то  справа,  на  яркой  от  увядающего  кипрея  поляне,  застрекотали  кузнечики.
Без  единой  светлой  мысли  Викентий  дошел  до  заветной  возвышенности  возле  железной  дороги  и  стал  ждать  вечернюю  электричку… На  этот  раз  её  не  было  непривычно  долго.  Откуда-то  появились  комары  и  стали  надоедать  своим  тонким  угрожающим  писком.  Западный  ветер  принес  облака.  За  облаками  медленно  двинулись  сумерки.  Лесная  чаща  стала  неторопливо  заполняться  лесным  холодком  и  сыростью… А  электрички  почему-то  всё  не  было…
В  конце  концов,  так  и  не  дождавшись  её,  Викентий  решил  идти  домой, но другой дорогой, не той, что всегда ходил раньше.  И  пока  шагал  по  сумрачному  лесу - почему-то  устал,  начал  испуганно  оглядываться  на  каждый  случайный  шорох  и  прибавлять  шагу,  потом  побежал,  чувствуя  в  душе  неизвестно откуда взявшуюся тревогу.  Но  за  очередным  поворотом  песчаной  лесной  дороги  вдруг  увидел  двух  женщин.  Увидел  и  успокоился.  Он  в  лесу  не  один. 
Женщины  медленно  шли  впереди  и  бережно  несли  в  руках  капроновые  ведра  с  ягодами.  Их  белые  платки  в  вечернем  сумраке  были  хорошо  заметны.  Наконец  стали  слышны  и  голоса.  Один - грудной,  мягкий,  по-старчески  спокойный,  другой -  веселый,  тонкий,  задиристо-звонкий.  Викентий  подошел  поближе  и  стал  прислушиваться  к  разговору  женщин.
- Я  вчера  за  клюквой  на  Пенькино  болото  ходила, - рассказывала  старая, - к  самой   Дуниной  пасеке.  Там,  как  полуденную  просеку  перейдешь, - я  всегда  направо  сворачивала  и  по  гриве  до  самого  болота  шагала  посадками.  Лес  низкий  был,  светлый,  грибной.  Бывало,  пока  за  ягодами  иду,  полную  корзину  грибов  нахватаю.
- А  что  за  грибы? – поинтересовалась  молодая.
- В  посадках-то?  Да  каких только  нет.  И  маслята,  и  белые,  и  обабки.      
- А  сейчас   почему  не  пошла  туда?
- Далеко,  милая  моя,  далеко.  Здоровья  уже  нет  в  такую-то  даль  забираться,  ноги  стали  не  те,  да  и  посадки  сильно  вытянулись,  загустились.  Грибов  в  них  совсем  не  стало.
Больше  Викентий  к  разговору  женщин  не  прислушивался.  Стало  неинтересно.  Он  пошел  быстрее  и  вскоре  обогнал  их,  испытывая  при  этом  странное  желание  оглянуться  и  посмотреть  на  молодую - ту,  что  была  в  оранжевой  куртке.  Но  почему-то  не  решился  этого  сделать.  Стал  переставлять  ноги  ещё  проворнее,  и  в  это  время  его  неожиданно  окликнули.
- Вик,  это  ты?
Он  машинально  оглянулся,  но  в  сумерках  не  сразу  смог  различить  лицо  девушки.
- Это  ты,  Викентий? – повторила она  ещё  раз.
- Я, - ответил  он  и  остановился.
- Ты  тоже  за  ягодами  ходил?
- Нет,  просто  так.    
Только  теперь  в  молодой  женщине  он  узнал  свою  бывшую  одноклассницу  Верку,  которая  ещё  в  прошлом  году  закончила  школу  поваров  и  сейчас   работала  в  колхозной  столовой.
Если  честно  признаться,  Верка  всегда  вызывала  у  Викентия  чувство  жалости.  Отец  у  Верки  был  жуткий  пьяница,  мать  тоже  иногда  выпивала,  а  в  доме  кроме  Верки  было  ещё  четверо  детей.  Викентий  вспомнил, что  Верка в школе никогда  не  одевалась хорошо,  всегда была  какая-то  неряшливая  и  грубая.  Училась  на  тройки  и  часто  из  принципа  не  выходила  к  доске  для  устного  ответа.  Считала,  что  незачем  выставлять  себя  напоказ:  ничего  хорошего  в  ней  нет.  Учителя  её  не  жаловали,  девчонки сторонились,  а  мальчики  просто  не  замечали,  как  обычно  не  замечают  у  нас  всё  посредственное.
- А  мы  вот  по  ведру  клюквы  набрали, - похвалилась  Верка  с  улыбкой.
- Посмотри,  какая  крупная.
Она   взяла  горсть  ягод  из  ведра  и  высыпала  на  ладонь  Викентию.
- Отведай.
Викентий  покорно  разжевал  несколько  самых  крупных  ягод  и  силой  заставил  себя  их  проглотить.  Кислый  вкус  клюквы  всё  связал  во  рту.
- Дать  ещё? - весело  спросила  Верка.
- Нет, нет, - поторопился  ответить  Викентий, - они  ещё  не   поспели.
- Немного  в  чулане   полежат  и  дозреют, - деловито  пояснила  Верка. - Тетя  Нюра  всегда   так  делает.
- Да,  я  всегда  так  делаю, - подтвердила  старая  женщина. - Бывало,  брусники или клюквы наберешь  раньше  времени,  после  первого  Спаса,  когда  она  только с  одного  боку  красная,  и  высыплешь  на  полу в чулане.  Она  там  с  недельку  полежит  и  дозреет.  Чего  проще.

Из  леса  вышли  затемно.  В  деревне   во  всю  уже  горели  огни.  В  самом  начале  улицы  тётя  Нюра  зашла  к  племяннице,  скрипнула  в  темноте  калиткой,  сказала,  чтобы  не  ждали. 
Викентий  и  Верка  остались  на  вечерней  улице  одни.  Шли  рядом  и  молчали.  Было  уже  совсем  темно  и  поэтому  Викентий  не  чувствовал  той  скованности,  которая  обычно  преследует  его  на  людных  вечерах  в  школе,  на   всех   веселых  и  ярких  праздниках.  Ему  очень  захотелось  узнать  Верку  поближе.  Чем  она  сейчас занимается,  как  живет?
Честно  признаться,  Верка  ему  никогда  не  нравилась.  Он  к  ней  ничего  не  чувствовал,  но  на  этот  раз  расставаться  с  ней  почему-то  было  грустно.  Где-то  в  уголке  души  у  Викентия  теплилось  желание  покорить  её,  обольстить,  заинтересовать  собой,  чтобы  она  испытала  примерно  то  же  чувство,  что  испытывает  он,  глядя  на  красивых девочек.
До  её  дома  оставалось  уже  не  так  далеко,  надо  было  начинать  нужный  разговор…И  вот  наконец  он  нашел  нужную  фразу. Замедлил шаг и спросил:
- Ты  чем  сейчас  занимаешься?
 - В  столовой  работаю, - ответила  она  своим  обычным,  грубоватым  голосом.
- А  дома?
- И  дома  работы  полно  по  хозяйству.  Мать  одна  всё  сделать  не  успевает.
- Пьет?
- Откуда  ты  взял?  Ей  пить  некогда.  Трое  ребят  на  руках,  кроме  меня.
- Люди  говорят, - оправдался Викентий.
- Болтают.  Ты  не  слушай  никого.  Мать  у нас  хорошая  и  папка  тоже  хороший,  только  нервы  у  него  последнее  время  сдают.  Иногда  после  сильного  расстройства  он  выпивает,  а  так - нет, - не  часто. От  случая  к  случаю.  Они  ведь  у  меня  с  утра  до  ночи  работают,  устают.  Днем - на  ферме,  вечером - в  саду,  потом - дома  по  хозяйству,  как  белка в  колесе.  В  огороде  насажано  всего-всего - ступить  некуда,  а  чужие  курицы  каждый  день  грядки  разгребают,  потому  что  забор  плохой.  Отцу  это  дело  до  лампочки,  а  матери своих трудов  жалко.  Она  каждый  вечер  что-нибудь  подсаживает  да  поливает,  полет  да  окучивает.  Говорят,  надо  сыча  убить,  а  потом  повесить  его  над  грядками  за  ногу.  Тогда  ни  одна  курица  к  этим  грядкам  не  подойдет.  Только,  где  его  взять,  сыча-то.  Я  грачей  дохлых  видела  в  школьном  парке  под  соснами,  ворон,  галок,  а  сычей  не  встречала  что-то.
Викентий  повернул  лицо  в  сторону  и  зевнул,  поняв,  что  нельзя  развивать  эту  тему  дальше,  иначе  Верка  будет  весь  вечер  рассказывать  о  своем  домашнем  хозяйстве.  К  тому же  Веркин  дом  был  уже  рядом. 
И  Викентий  решился.  Придержал  Верку  за  рукав  и  неловко  повернул  к  себе  лицом.  Она  вопросительно  посмотрела  на  него,  потом  смущенно  спросила:
- Чего  тебе?
- Давай… давай  встретимся  завтра, - промямлил  он. - Если  хочешь.
- Давай, - с  холодной  заинтересованностью  ответила  она. - А  что   будем  делать?
- Не  знаю.  Пойдем   куда-нибудь  или… Если  хочешь,  я  тебя  нарисую.
- Для  чего? - удивилась  она.
- Просто  так.
- А  когда  ты  рисовать-то  научился?  Что-то  раньше  я  не  замечала.
- Да  я  не  так  чтобы  здорово  рисую.  Просто  есть  кой - какое  сходство.  Ребятам  нравится… Ну,  не  всем,  конечно,  на  всех  не  угодишь, - поправился  он.

На  следующий  день  вечером  они  встретились  на  берегу  реки,  возле  старого  тополя.  Было  уже  темно, но  почему-то  ещё  не  холодно.  С юга  дул  легкий  ветерок,  на  западе  догорал  оранжевый  закат.  Верка  села  на  плоское  дно  перевернутой  лодки,  Викентий  поместился  рядом  с  ней  и  надолго  замолчал,  почувствовав  своим бедром  странный  жар  от  неё  исходящий.  От  Верки  сильно  пахло  духами,  и  при  лунном  свете  она  казалась  привлекательной.  Но,  что  самое  главное, - она  была  по-настоящему  женственной  и  по-взрослому  раскованной,  совсем  не  такой,  как  его  нынешние  одноклассницы.  Он  знал,  что  не  увидит  её  в  школе  ни  завтра,  ни  послезавтра,  и  это  придавало  ему  смелости  поступать  в  соответствии  со  своими  желаниями.  А  желание  у  него  сейчас  было  только  одно, - прикоснуться  к  её  горячему  бедру,  так  чтобы  его  чувствительная  ладонь  вся  утонула  под  её  шерстяной  юбкой. 
Он  попробовал  это  сделать  и… не  встретил  с  Веркиной  стороны  никакого  сопротивления.  Наоборот,  она  его  поцеловала  как  раз  в  тот  самый  момент,  когда  его  рука  уютно  разместилась  на  её  полном,  округлом  и  спокойном  бедре.  Рука  немного  полежала  под  тёплой  юбкой  и  как будто  немного  остыла:  перестала  ощущать  необычное,  то,  о  чем  мечтал.  Захотелось  двинуть  руку  дальше,  к  заветному  полукружью  внизу  живота,  но  внутренний  голос  вовремя  предупредил: «В  первый  вечер  нельзя».
Потом  они  долго  целовались  и  болтали  разную  чепуху.  Она  села  к  нему  на  колени  и  обняла  за  шею.  Он  почувствовал  упругое  напряжение  у  себя  между   ног  и  слегка  их  раздвинул,  чтобы  это  напряжение  яснее  почувствовала  она.  Она  захотела  что-то  сказать,  но  поперхнулась  и  закашлялась. Потом  лукаво  и  удивленно  на  него  посмотрела.  Ему  стало  неудобно.

Когда  они  встретились  снова  через  два  дня,  он  уже  точно  знал,  что  и  как  будет  делать.  Вопрос  о  том,  любит  она  его  или  нет,  его  совсем  не  интересовал.  Он  сейчас  думал  только  о  её  теле,  о том,  какие  крупные  у  неё  ягодицы,  какие  полные  бедра  и  округлые  икры.  В  общем,  при  мысли  о  третьем  свидании  - Викентия охватывало странное волнение, которое усиливалась и усиливалось до  появления  слабости  в  ногах.  Он  не  мог  думать  ни  о  словах,  которые  нужно  будет  ей  говорить,  ни  о  поцелуях,  ни  о  вечерней  прогулке,  которая  сама  по  себе  почти  ничего  не  значит.
Но  вышло  иначе.  Верка  пришла  на  свиданье  одетая  кое - как,  молчаливая  и  подозрительная,  с  красноватыми,  заплаканными  глазами.  Сказала,  что  мать  на  неё  за  что-то  обиделась,  новую  куртку  спрятала  и  шерстяной  костюм,  в  котором  она  прошлый  раз  была, - тоже.  А  больше  ничего  приличного  у  неё  нет.  И  вообще,  обидно.  Надоело  всё.  Уткнулась  ему  в  плечо  и  долго  после  этого  плакала  как-то  совсем  некрасиво,  краем  ладони  вытирая  покрасневший  нос  и  громко  сглатывая  слюни.
- Я  больше  ничего  у  неё  не  буду  просить.  Получу  очередную  зарплату  и  не  отдам.  Всё  на  себя  потрачу,  всего  себе  накуплю,  и  никого  спрашивать  не  буду.  Ну  их  всех к  лешему.
Викентий  слушал  её  и  не  знал,  что  сказать  ей  в  ответ.
- И  зачем  было  рожать  такую  ораву, - между  тем  продолжила  Верка, - если  ума  нет.  Если  без  вина  жить  не  могут…
- Ты  же  говорила…
- Она  бросает  иногда  на  самом  деле.  Но  отец  всё  время  её  спаивает… Она  пьяная  делается  веселой,  доброй  такой,  лезет  к  нему  обниматься.  Он  любит  её  такую.
У  тополя  на  этот  раз  Верка  сидеть  не  стала.  Сказала,  что  лучше  прогуляется  куда-нибудь,  потому  что  ей  сегодня  не  целоваться  хочется,  а  в  морду  кому-нибудь  дать.
Расстроенные  они  пошли  вдоль  берега  Вятки  к  лесу.  Миновали  нефтебазу,  освещенную  со  всех  сторон  прожекторами  и  обсаженную  березами.  Вышли  в  поле,  под  синеватый  свет  луны,  увидели,  как  блестит  влажный  тенетник  на  увядающей  траве, как  пологий  бугор  венчается  просторным  кладбищем,  услыхали,  как  поют  за  спинами  полночные  петухи,  и  обеим  почему-то стало очень  грустно.

 …На  следующий  день они случайно  встретились  у  магазина.  Верка  застенчиво  прошла  мимо,  как-то  непривычно  ссутулившись  и  неся  огромную  сумку  с  хлебом.  Викентий,  увидев  её,  остановился.
- Привет.  Ты  чего  не  здороваешься?
- Не  заметила, - с  явной  готовностью,  изображая  на  лице  удивление,  отозвалась  Верка.
- Я  сегодня  свободен,  а  ты?
Верка  неопределённо  пожала  плечами.
- Придешь?
- Не  знаю, - снова ответила она, не поднимая глаз.
- А  я  буду  тебя  ждать.
- Где?
- Там  же…
И  снова   весь  вечер  Викентий  составлял  план  действий.  Как  на  этот  раз  к  ней  подойдет,  что  скажет.  Где  посадит  её  на  колени  и  прижмет  к  себе,  как  потом  будет  её  целовать  и  шептать  что-нибудь  страстное  на  ухо.  Это  очень   важно,  даже  в  книгах  об  этом  пишут.  И  ещё  надо,  чтобы  напряжение  в  низу  живота  долго  не  исчезало,  чтобы  беспокоило,  напоминало  о  себе.  И  хорошо  бы  найти  приличное  место,  надежно  скрытое  от  чужих  глаз.  Тогда  всё  получится.  Она  тоже  останется  довольна,  может  быть,  даже  счастлива.
К  шести  план  действий  был  готов.  В  половине  седьмого  он  ждал  её  на  берегу,  но  при  этом  некоторые  детали  плана  уже  начинали  рушиться.  Дело  в  том,  что  весь  его  план  был  рассчитан  на  тёплую  и  сухую  погоду,  а  под  вечер,  как  назло,  пошел  дождь  и  всё  испортил.  Сначала  дождь  чуть-чуть  моросил,  но  потом  разошелся  не  на  шутку  и  наполнил  непроглядную  ночь  густым  шорохом  и  шуршанием.  Шум   капель  застрял  в  ушах  ватным  тампоном.  Сквозь  него  все  посторонние  звуки  воспринимались,  как  нечто  далекое  и  ненужное.  Пора  было  подумать  о  каком-то  укрытии,  иначе  всё  сорвется,  и  замечательный,  продуманный  до  мелочей  план,  ничего  не  даст.  На  пристани,  конечно,  есть  небольшое  укрытие, - узкий  тамбур  на  первом  этаже,  возле  лестницы  ведущей  в  мансарду,  но  туда  постоянно  кто-нибудь  заглядывает:  то  влюблённые парочки,  то  одинокие  курильщики,  то  веселые  пьяницы.  Оттуда  часто  доносится   музыка  и  незнакомые  голоса.  В  последний  момент  Викентий  подумал  о  просторном  сеновале  возле  дома.  Но  согласится  ли  Верка  туда  пойти.  Хотя  на  сеновале,  конечно,  хорошо.  Там  сухо,  тепло  и  пахнет  свежим  сеном.  Когда  по  крыше  сеновала  стучит  мелкий  дождь,  то  это  даже  приятно… В  бане,  правда,  тоже  тепло,  но  в  ней  слишком  темно,  и  воздух  там  какой-то  влажный,  пахнущий  березовым  веником.  Да  и  как  он  поведёт  её  в  баню, как  всё  это  объяснит?  Другое  дело,  если  всё  произойдет  случайно,  как  бы  само  собой.
- Викеша,  ты  тут? - неожиданно  спросила  из  темноты  Верка.
Он  поглядел  в  конец  пристанского  тамбура  и  ответил:
- Да.  Иди  ко  мне.
И  она  пошла  к  нему,  вытянув  вперед  руки,  очень  осторожно,  ощупью,  ничего  в  темноте  не  различая.  Скользнула  по  его  руке  влажными  тёплыми  пальцами,  неуверенно  чмокнула  в  губы,  села  рядом,  прижалась  к  плечу.
- Я  в  такую  погоду  мерзну, - сказала  и инстинктивно сжала  колени,  сберегая  внутреннее  тепло. - А  ты  как?
- Мне  жарко, - признался  он. - Когда  ты  рядом - мне  всегда  жарко.
Она   ничего  не  ответила.
- Пойдем  куда-нибудь в  другое  место… Сюда  уже  кто-то  приходил.  Здесь  постоянно  люди.
- Куда? - деловито  спросила  она.
- Не  знаю  пока, - ответил  он  вкрадчиво.
- А  если  не  знаешь,  не  стоит  выходить  под  дождь.
Викентий  замялся  смущенно.
- Я  знаю,  но  сказать  боюсь.  Может  быть,  ты  обидишься,  когда  об  этом  услышишь,  но  я  просто  так, - от  дождя  укрыться.
- Где?
- На  сеновале  у  нас…или   на  веранде,  там  тоже  удобно…
Викентий  умолк,  ожидая  разгоряченной  щекой   неожиданную,  но  заслуженную  оплеуху.  Но,  между  тем,  Верка  сказала  совсем  обыденно:
- Пойдем.  Только  чтобы  ничего  там  не  было,  кроме  поцелуев.  Ты  понял?
- Да.
- И  не  раздеваться.
- Нет.
- И  руки  не  распускать.
- Не  буду.  Мне  лишь  бы  спрятаться  от  этой  сырости.
Он  на  всё  соглашался  сейчас,  только  бы  она  шла  с  ним  рядом  туда,  куда  ему  нужно.  Вот  и  рука  у  неё  стала  какая-то  безвольная,  по-детски  покорная  и  голос  задрожал.  Наверное,  она  тоже  волнуется,  поэтому  и  говорить  с  ним  старается  так   кратко,  так  тщательно  подбирает  слова.  А  его  на  радостях  понесло.
- Вера.
- Я  слушаю.
- Ты,  наверное,  не  знаешь…
- Что?
- О  том…ну,  что…ты  мне  понравилась  ещё  в  седьмом  классе.
- Нет.
- Помнишь  тот  день,  когда  у  тебя  случился  обморок.  Ты  вышла  к  доске  отвечать,  немного  постояла,  побледнела  вся  и  упала… Мы  все  тогда  испугались  за  тебя.
- Не  помню.
- А потом  ещё  у  тебя  из  уха  текло  и  голова  болела.  А  ты  стеснялась  из-за  этого,  ходила  и  прижимала  к  уху  платок.
- Нет,  не  помню.
- А  я  сидел с  Любкой  Бушковой.  У  неё  были  вши.  Её  дома  обрили  наголо  и  надустили  плешь  вбеловую,  а  потом  завязали  платком.  Помнишь?
- Нет. 
- Она все время чихала. После  этого  её  стали  называть  Заразой.  Зараза  да  Зараза – так  и  прилипло.  А  зимой  ей  без  денег  выдали  валенки,  после  того,  как  у  них  отец  помер.  Помнишь?  Потом  Колька  Крупин  с  неё  один  валенок  снял  и  выбросил  в  форточку.  Она  сидела  и  плакала.  И  никто  к  ней  не  подошел,  только  ты  пришла и  успокоила.
- Не  помню.
- И  май  не  помнишь?
- Май? – переспросила Верка.
- Да.  В  мае  за  окном  возле  школы  сирень цвела,  и  запах  от  неё  вплывал  в  наш  класс  через  форточку, - голову  кружил. У  нас  тогда  химию  преподавала  молоденькая  учительница.  Она  подойдет  к  окну,  остановится  и  дышит,  дышит,  дышит  сиреневым  воздухом. 
- Как  её  звали?
- Галина  Трофимовна,  кажется.
- Красная  шапочка?
- Да - да.
- Помню.  Она  мне  трояк  по  химии  вывела  за  четверть,  хотя  оценки  были  спорные… Стерва, - прокомментировала Верка.
- А  Наталья  Сергеевна, - вспомнил  очередную  учительницу  Викентий, - которая  биологию  учила.
- Синявка?  - уточнила Верка.
- Да.
- Она  с  моим  братом  гуляла.
- Не  только  с  ним.
- А  Саблю,  Саблю  помнишь?
- Татьяну  Ивановну?
- Да.
- Помню.  От  неё  за  версту  духами  несло.  Сволочная  была  баба.
- Да  нет,  ничего  вроде.  Просто  гордая.  Ходила - грудь  колесом.  Скажет,  как отрежет…
На  сеновале  Верка  спокойно,  с  наслаждением  вытянулась  на  сухом  клевере  и  закинула  руки  за  голову.  Потом  положила  ногу  на  ногу  и  стала  наигрывать  концом  блестящего  в  луче  света  сапога.  От  этого  луч  света то  появлялся,  то  исчезал.  Верка  посмотрела  на  мигающий луч  и  заинтересованно  спросила:
- Откуда  этот  свет?
- Где-нибудь  из доску старый сучек  выпал, а  на  улице - фонарь.
- Мигает, - с  детской  непосредственностью  проговорила  Верка.
Викентий  дотронулся  рукой  до  её  волос.  Жесткие,  но  слегка  вьются.  Провел  рукой  от  уха  до  подбородка.  Кожа   сухая  и  гладкая, трогательно  теплая.  Подавляя  волнение  в  голосе,  сказал:
- Можно,  я  тебя  поцелую?
Она,  ничего  не  говоря,  протянула  к  нему  руки.  Он  упал  меж  них  и  сразу  же  почувствовал,  как  начинает  тонуть  в  безрассудстве:  целует  не  там,  обнимает  не  то,  прорывается  через  массу  препятствий  к  самому  желанному.
- Нельзя, - заговорила  она,  отталкивая  его. - Нельзя,  я  тебе  говорю!
- Я  только  поцелую
- Мы  с  тобой  договорились.
- Потрогаю  тогда.
- Нельзя!
- Ещё  чуть-чуть.
- Я  не  мытая.  Как  ты  не  понимаешь.  Тьфу…
- Хочу.
- Перестань  сейчас  же.  Не  целуй.  Стыдно.
- Нет, - упрямо промычал он.
- Гадкий  какой  мальчишка. 
- Нет.
- Ну,  иди  ко  мне.
- Нет.
- Ну,  иди  ко  мне,  дурачок!
Её  руки  скользнули  по  его  животу,  как  бы  случайно  задели  там  за  чувствительное  место…
- Ах-х-х-х! - только  и  сумел  выдохнуть  он,  и  в  ту  же  секунду  обмарал  липкой  сыростью  одну  из  ладошек  у  Верки.
- Ну  вот,  я  же  говорила, - гадкий  мальчишка.

Целую  неделю  после  случившегося,  Викентий  с  Веркой  не  встречались.  Было  стыдно,  и  шел  дождь.  Викентий  почти  не   выходил  из  дома,  заметно  побледнел,  и  всё  сидел  у  окна, за  которым  от  крупных  капель  подраг