Дядя Миша. Семейные хроники. Рассказ второй

В двадцать пятом году произошли два события, вписанные в устные хроники: родился третий брат, Нюма, и был построен дом на улице Шпалерной, ставший родовым гнездом семьи.
Дом был замечательный и заслуживает отдельного описания. Строили его рабочие артели коммунистического труда для себя, и потому он был оснащен по последнему слову строительной моды того времени. Двухэтажный, деревянный, на каменном фундаменте, он был разделен на четыре просторные квартиры с большими кафельными печками, покрытыми голубой плиткой, но самое главное было не это. Самое главное преимущество дома заключалось в водопроводе, медных кранах, оцинкованных раковинах и ваннах.
Удобства, правда, находились во дворе.

Три квартиры в доме получили евреи из артели комтруда, а четвертую - единственный среди них русский рабочий - Семка-печник с женой Маней и двумя девочками.
Вероятно, благодаря качеству строительства устоял дом при бомбардировках сорок первого и сорок четвертого годов, не поддавшись ни взрывной волне, ни мародерам. А во время оккупации в доме с комфортом устроилось немецкое военное начальство, что и спасло его от разграбления и поджога.

Судьба Нюмы тоже оказалась связана с РККА, как и судьбы отца и старших братьев.

Но в отличие от отца и братьев, выживших в катастрофе благодаря службе в армии, вид советской бронемашины, проезжающей в колонне по проспекту Минска в сентябре 39-го, когда военные силы выдвинулись на запад, чтобы занять до прихода немцев области западнее Молодечно - вид той бронемашины был последним, что запечатлел мозг падающего с велосипеда и подминаемого грязными колесами еврейского мальчика…

В сороковом году Мишу призвали на срочную службу.
С этим событием тоже связана предшествовавшая ему история.
Рахмейль, потомственный жестянщик, легко бы мог прокормить семью, если бы соглашался на хотя бы некоторые из предложений "левой" работы. Но, видимо, пламенная речь Троцкого тогда, в 17-ом, сделала из него коммуняку, каких еще поискать, и он упрямо работал только со своей артелью. В 33-ем году начался голод. Конечно, из уст мамы не вырывалось ни слова жалобы, но Миша читал по ее лицу без словаря. Однажды зимним вечером, когда животы трех братьев играли в унисон на кларнетах голода, Нюма начал фантазировать, что он, когда вырастет, будет работать шофером на хлебовозке, и станет приносить домой каждый день по буханке хлеба. На следующее утро на рассвете, Мишка выскочил из дома и побежал по заснеженной улице среди нахохлившихся домов...

Ноги сами привели его к хлебному магазину. С тыльной стороны магазина стоял большой грузовик с надписью: "ХЛЕБ", и шофер в жесткой кожаной куртке вытаскивал из кузова огромный, соблазнительный выпуклостями, мешок. Миша молча взялся за грубые углы мешковины и стал помогать шоферу. Видимо, что-то в глазах пацана задело рабочего за живое, и он не отогнал мальчика.
За первый рабочий день Миша получил зарплату - полкаравая серого хлеба.

Мишкино счастье было недолгим - вечером чугунная рука Рахмейля опустилась на его плечо.
-Ты что, Гриб, бросил школу? - Голос отца грохотал и визжал, как токарный станок на заводе КИМ. Мишка не пытался вырваться, и только искал горячим взглядом мамины глаза, надеясь прочесть в них сочувствие, но Асна, опустив голову, молча хлопотала у печи…

 …Много лет спустя дед назовет меня Каштанкой.
Была у него привычка давать сочные прозвища домочадцам, только незабвенная Асна была и остается, теперь уже в памяти, Асной…
 Опустим завесу милосердия на непедагогичную экзекуцию, которую (эх, раз, еще раз, еще много, много раз) претерпел Мишка-Гриб.

В конце концов отец сдался.
- Ну если ты так хочешь работать, пошли ко мне в артель!
Но испытавший на своей шкуре дедовскую диктатуру пролетариата, дядя Миша выбрал для себя ленинскую электрификацию, и, прибавив годов, пошел учеником электрика на завод имени Коммунистического Интернационала. Пришлось Рахмейлю передавать специальность младшему сыну. Он брал Аркашу с собой на крышу цирка и дома правительства, ловил его, падающего, за шиворот или за руку, потом, гордясь профессией, легко резал, сгибал и крутил жесть, как бумагу,

В мае 39- го дядя Миша сдал квалификационный экзамен на электрика 4-го разряда, и в самом прекрасном настроении направлялся домой, когда к нему подошли двое с торжественными лицами гегемонов и предложили вступить в партию. "Что ж," - подумал он,-"папа в партии, видно и мне туда дорога."
И скоро оказалось, что дорога вела и туда, и еще дальше.
Вызвали Мишу в горком."Направляем тебя, Голуб, в Белосток для организации артелей социалистического труда среди пролетариев бывшей буржуазной Польши, а нынешней Советской Западной Беларуси."
- Пожалуйста! - ответил Миша.
На крыльце горкома остановился закурить. Видит - навстречу идет Абраша, двоюродныи брат.
Очень толковый был Абраша, два часа мог говорить о международном положении, и еще два часа о роли партии в классовой борьбе. - Не надо тебе ехать в Белосток, поехали лучше со мной в Пинск! Вдвоем нам будет легче,- сказал Абраша, безуспешно пытаясь справиться с нервным подергиванием щеки.

-Пожалуйста! - ответил дядя Миша и поехал в Пинск.
В Пинске Абраша стал председателем облпотребсоюза, а Мишу поставили руководить артелью мебельщиков. А мебельщики те были классные специалисты - бородатые, пейсатые варшавские евреи, бежавшие от Гитлера.
Продукцию выпускали такую, что самой королеве английской не зазорно было бы прикорнуть в спальне их выпуска. Шли их спальни на экспорт по всей Европе - в Бельгию, Францию, Болгарию. Приехал как-то в Пинск с проверкой полковник НКВД Бондаренко. Осмотрел продукцию мебельнои артели Голуба.
Понравилось.

-А нельзя ли, -говорит, товарищ Голуб, заказать у вас спальню для первого секретаря компартии Белоруссии товарища Пономаренко?
- Пожалуйста! - Отвечает дядя Миша.
- А для меня можете сделать? - осторожно интересуется полковник.
- Конечно! - Отвечает дядя Миша, идет к своим евреям и заказывает ТРИ спальни цвета слоновой кости ("а я что, рыжий", - проскальзывает у него в мозгу.)
Через месяц три гарнитура готовы. Блестят и переливаются позолоченной резьбой шкафы, отсвечивают солнечным зеркальные изголовья кроватей..

Приехал полковник с грузовой фурой принимать товар. Понравилось.
Оплатил в бухгалтерии. Говорит дяде Мише:
- Что я могу для вас сделать, тщ Голуб?
Тут дядя Миша и ввернул:
- Отвезите, пожалуйста, в Минск и мою спальню, а я вам рабочего дам, чтоб собрал в лучшем виде.
Тут уже полковник говорит:
- Пожалуйста!
И пришлось- таки беззаветному коммунисту Рахмейлю спать на буржуйской кровати...
Хорошо работалось Мише в Пинске. Он даже справил себе кожаное пальто, как у чекиста.

Хорошо-то хорошо, да не все ладилось у него с идейным воспитанием варшавских евреев.
Дело в том, что они отказывались работать по субботам. Религиозные были, не такие, как евреи Минска.
А в горкоме Пинска сидела шалава, мадам Софа Гуревич, которой сильно мешало, что у кого-то в душе есть другой бог, кроме Карла Маркса. И стала она наезжать на Мишу, мол, есть в Советской стране единый день отдыха - воскресенье, и пускай твои пейсатые подчиняются советским законам.
Ну что делать? Взмолился 19-летний Миша к седобородым старикам, мол, не подводите под цугундер!
Стали они тогда приходить по субботам, но работать не работают, читают талмуд, поют, раскачиваются. Курва Гуревич тут как тут:
- Гвалт, у Голуба в артели устроили синагогу!!!

На Мишино счастье (а может, первосвященник Аарон подсуетился!) - пришла ему повестка в армию.
И на заседании горкома, когда после звенящей угрозами речи тща Гуревич все вставали и клеймили Голуба, дядя Миша повторял, как молитву, цеплялся за четыре слова этих, как утопающий за найденное в гибельном водовороте неуклюжее, но спасительное бревно:
- Меня призывают в Красную армию. Меня призывают в Красную армию.
И вдруг (Аарон протрубил в шофар в горних высях) - первый секретарь горкома говорит:
- Ну что ж, товарищи, давайте отпустим Голуба в армию. Парень он здоровый, пусть послужит советскому народу. - Сказал, и словно петух прокукарекал, и вампиры успокоились и приятно улыбнулись.
Да, пусть Голуб идет в армию.