Я с кем попало не вожусь

               
               

     С Сашкой Дроновым, завхозом нашего института,  невысоким  мужчиной лет тридцати, меня познакомил мой приятель Рощин, когда я вернулся из Москвы и находился в состоянии сильнейшего стресса,  вызванного изменением среды обитания.    Мне неприятны были его острые зубки, похожие на зубья ножовки,  его крысиное лицо,  скептическое отношение вызывал его скудный  интеллект,   но  на безрыбье и рак рыба - в течение года мы довольно часто  общались.

     В апреле он предложил мне сходить в художественную студию, где занятия вел его друг Дмитрий Сергеевич, талантливый художник , картины которого выставлялись в местной галерее. Я охотно согласился, надеясь, что новые впечатления скрасят мою одинокую жизнь. По пути в студию Дронов сообщил мне пикантную подробность о художнике:  ему было сорок два года, его жене, бывшей ученице, - всего лишь  двадцать лет,  а их ребенку - полтора года.
 Дронов тонко  намекнул мне, что было бы нелишне купить бутылку водки. Я  выразил готовность, понимая, что за общение со знаменитостями, пусть даже местными, надо платить. Мы зашли в магазин, и я купил бутылку водки, колбасы и хлеба.
    Мы спустились в полуподвальное помещение. В серых холодных  комнатах   юные художники рисовали картины. Дронов повел меня в комнату, где обитал руководитель студии. 
    Нас встретил высокий, широкоплечий, худой мужчина с короткими, отливающими серебром волосами, с широкими скулами, с глубоко посаженными  темно-карими глазами.      
      Дронов  представил нас друг другу. 
    - Есть!  -   Дронов лукаво подмигнул художнику (он намекал на  бутылку водки).
    Художник сдержанно отнесся к этому сообщению. Он промычал в ответ что-то неопределенное.   
   В комнату зашла хрупкая, белокурая  симпатичная девушка с ребенком на руках, что-то шепнула художнику. Я понял, что это и есть его жена. Я был поражен: она была похожа на ребенка. Вскоре она  ушла домой.
   Мы же с Дроновым немного походили по комнатам, посмотрели, как рисуют дети,
      Когда они покинули мастерскую, мы втроем сели за стол, выпили, закусили. Завязался разговор.   Дмитрий Сергеевич с увлечением рассказал о работе студии, о талантливых  детях, о выставках детских картин. Особым предметом его гордости был бывший студиец, его ученик, который поступил в какую-то академию живописи.
   Я  отметил, что Дмитрий Сергеевич – человек творческий, увлеченный, бескорыстный.

       После этой трапезы  мы с Дроновым   хоть не стали с ним  друзьями,  но, случайно встретившись   на улице, в столовой, мы подолгу разговаривали с ним.

    Я заметил, что он  из всех сил  стремился быть оригинальным,   любил производить впечатление на знакомых. Его хобби поражали своей необычностью.  Помню, как-то мы шли домой, он достал из маленького футляра дудочку и сыграл перуанскую мелодию. В другой раз он произнес какой-то  гортанный звук. Оказалось, что он изучает арабский язык. В третий раз он сообщил, что  самостоятельно изучил   стенографию. Он  даже преподавал  ее (правда, недолго,  недели две)  в институте у Птицына. Как ни странно,  благодаря    умению пускать пыль в глаза, он был вхож в круг интеллигентных, образованных людей. 
      
    Как-то Рощин привел его на заседание кафедры литературы, на неофициальную часть.  Сашка занял центральное место за столом, ел и пил вместе со всеми. Из-за него  Андрею Валерьевичу, заведующему кафедрой,  не хватило места, и он ютился   на углу стола.
   Митич,  преподаватель литературы, кипел от негодования, рассказывая об этом случае,  а я видел в  этом поведении Дронова не столько проявление наглости, сколько стремление к оригинальности:   он, завхоз, плебей, занял место руководителя, а руководитель вынужден был выступать в роли плебея.   
 
     Года через два Дронов поступил на заочное отделение нашего факультета, рассчитался с должности завхоза института  и  устроился работать в школу учителем  русского  языка и литературы.   
      
    Прошло четыре года после нашего знакомства. 
 Часа в три я отправился в баню, перешел перекресток и увидел, как из-за деревьев вынырнул Дронов. Он подошел ко мне, и мы вместе пошли в сторону парка. Разговор шел вяло. Я расспрашивал его о работе в школе, он отвечал неохотно. Я перевел разговор на прошедшие выборы в Думу.
- За кого вчера голосовал? – поинтересовался я.
- За себя! – воскликнул он, и глаза его загорелись от восхищения самим собой.  – Я всех вычеркнул, а вписал себя.
   Даже при  голосовании он ухитрился соригинальничать. 

    Я поинтересовался, ходит ли он на пляж. Нет, на пляж он не любил ходить: там люди мельтешат, он дорожит покоем. Он предпочитал загорать у себя во дворе. (Он жил с матерью и братом  в городе, но в пригороде  у него был частный дом). «Наверно, у него есть женщина, - подумал я. – Если не было женщины, то он бы боялся одиночества».
- Как у тебя с женщинами? Есть? - спросил я.
- Нормально. Есть!  - проговорил он гордо, уверенно. 
У меня в то время не было женщины, и во мне шевельнулась зависть.
- Кто она?
- Неважно. Это достаточно интеллигентная женщина.  Я ей честно сказал, что влюблялся восемь раз. Она ревнует. Просто замучила… Допытывается: «Ты на этом диване с женщинами спал?» Я уж жалею, что сказал ей…
   Его ликующее лицо сияло самодовольством.  Он снял очки. Его сходство с крысой еще более усилилось. На носу сбоку осталась вмятина, похожая на лишай.  «И его-то она любит,  ревнует? – думал я с горечью. – Неужели его можно любить?
- Ты знаешь, какая мне недавно в голову мысль пришла? – сказал я. - Наше счастье не должно зависеть  от благосклонности, от любви женщины. Главное: самому любить. Неважно, пользуешься ты взаимностью или нет.
- Да и сам так думал, когда начинал с нею, а получилось по-другому.
- Значит, она тебе нравится?
- Да.
- Почему же ты не женишься на ней?
- Она замужем. Я даже знаком с ее мужем. Он догадывается о наших отношениях. Но он интеллигентный человек.
- А где вы встречаетесь? Она приезжает к тебе?
- И она ко мне, и я к ней езжу.
- А как же муж?
- Он часто бывает в командировках.
- Не боитесь, что застукает?
 - Нет. Я часто прихожу к ней, когда он дома. Иногда мы выпиваем вместе. Говорим. В кафе втроем ходим. А бывает и такое: прихожу к ним, посидим вместе, а потом он: «Ну ладно, я поехал в командировку».
- Мне такое его  поведение кажется странным.
- Он знает, что она его не любит. Она первого парня забыть не может. Но и с мужем расстаться не спешит. И я понимаю почему: он хорошо обеспечен материально.
- А ты бы хотел на ней жениться?
- Я готов. Я ей предлагал. Она уклоняется. Ее устраивает  такое положение...
- А тебя нет? Разве плохо быть любовником?
Сашка разгорячился:
- Нет! Я сказал ей: «Любовником  быть не хочу. Либо любимым, либо вообще никем!»
- Напрасно ты предъявляешь ей такой ультиматум. Любовников женщины любят сильнее, чем мужей. Запретный плод  слаще.
Мы уже шли по парку. Он собирался на скамейке почитать что-то, но потом передумал и проводил меня до самой бани.
      После этого разговора он вырос в моих глазах.  Я знал, что он не врал.  У меня на вранье хороший  нюх.

    При следующей встрече  Сашка рассказал, как у них начался роман. Они работали в одной школе, где она, выпускница нашего института,  преподавала  английский язык. Он заинтересовал ее своим пристрастием к арабскому языку. Она  познакомила  его  со своей подругой. Но подруга ему не понравилась. Он признался, что она сама ему нравится, пригласил в гости. Она пришла.  Произошло чудо, он сам не ожидал: они сблизились. 
      Через несколько месяцев  я увидел его пассию: они вместе были в книжном магазине.  Ей было лет двадцать пять. Она была стройна, красива, сероглаза,  на лице печать духовности. 

     Позже мне довелось видеть и ее мужа. Это был мужчина лет тридцати, высокий, сильный, красивый, с правильными чертами лица.  Я не мог  понять, что она нашла в Дронове, он не стоил даже мизинца ее мужа.  Вот что значит уметь пустить пыль в глаза.
   
   Время от времени мы случайно сталкивались с Сашкой на улицах города и обменивались жизненными впечатлениями. Как-то после бурной ночи, проведенной с Катей, своей непостоянной подругой, я встретил его недалеко от своего дома и на радостях затащил к себе в гости в свою новую квартиру,  угощал  водкой и моими коронными блюдами -  колбасой и жареной картошкой.

   Через месяц, когда Катя была у меня в гостях,  раздался новый звонок в дверь. «Кого там принесло?» - подумал я с досадой.
  Я  открыл входную дверь и ахнул от неожиданности: прямо передо мной стояли два человека – Сашка  Дронов и Женя Романов – журналист, высокий широкоплечий красавец, выпускник нашего факультета. Я не был с ним знаком, но знал, что он возглавляет отдел в областной газете.   
- К тебе можно? – спросил Сашка, в улыбке обнажая мелкие, острые, черные зубки. - Шли мимо. Решили зайти....
Я не ожидал, что он сам придет ко мне без приглашения и без предупреждения, к тому же не один.
- Извините, ребята, - сказал я. – Сейчас я не могу вас принять. Так сложились обстоятельства.
    Я хотел признаться, что я не один, что у меня женщина, но не был уверен, что мне стоило раскрываться. 
   - Заходите в другой раз, - предложил я. – Когда сможете?
  - Не знаем, - сказал Дронов. – Мы случайно. По вдохновению. Ты угощал. Я считал своим долгом...
   «Еще раз угоститься», - мысленно добавил я.   
   Ребята ушли, а я вернулся к Кате.

   Я увидел его через несколько лет во дворе своего дома. В руках его были тяжелые сумки с газетами. Он мало изменился.  Лишь его рыбьи зубки почернели.
- Как дела? – спросил я.
- Хорошо. Женился.
- На ком?
- На Маше Дубининой.  Я знаю, у вас что-то было. Но она стала другой.
    Эта новость повергла меня в шок.
- Ничего серьезного у нас не было, - заверил я товарища.
 Я хорошо знал Машу Дубинину, дочь директора крупного универсама,  в прошлом довольно смазливую студентку-заочницу нашего факультета, ставшую алкоголичкой. Я провел с нею лишь один вечер (к счастью, без секса), но затем она преследовала меня долгие годы. Когда я женился на Оксане, Дубинина  стала третировать и мою жену. Она чуть ли не каждый день звонила нам по телефону.
 У Дубининой были явные психические отклонения. Я не мог понять, как  Дронов мог жениться на ней.  "Да, это высшее проявление оригинальности", - подумал я.
    Он с восторгом рассказывал о  семейной жизни.

    Спустя два года я  увидел его на улице.  Мне захотелось поговорить с ним, узнать, верны ли слухи, что он ушел от Маши Дубининой. Я  догнал его. Мы пошли вместе.  Он выглядел прилично. На нем была черная рубашка,  потертые, но чистые брюки. Он шел на вокзал, собираясь ехать на дачу.
      Оказалось, что он продолжал жить с Дубининой. Теперь она ждала его на даче. 
Как всегда, между нами завязался непринужденный разговор. По обыкновению я не стеснялся задавать ему неделикатные вопросы.
     Я выяснил, что Маша в последнее время,  кроме пива, спиртных напитков не употребляла.  Дронов  признавал, что характер у нее трудный: она много раз  бросалась на него с кулаками -   на лице у него были глубокие царапины. Но он снисходительно  относился к ее причудам.
        Правда, с  тещей   отношения у него были  напряженные. Та недостаточно его ценила. Например, она говорила ему: «Пошел бы на рынок, собрал палатку - получил бы 10 рублей, а две палатки - 20 рублей». Но Дронов не из тех, кто зарабатывает на жизнь физическим трудом. «А голова на что» - отвечал он ей. Он считал ее  балаболкой.
    Он  перепробовал много профессий. Был журналистом в «Везельских  известиях» (его устроил в газету Романов), затем   где-то подвизался корректором, но финансового благополучия не наступало.
    Я был удивлен, как он при отсутствии компетентности, профессионализма и трудолюбия мог работать в газете.   
      Правда, в газете он работал недолго.  По его словам, его руководителей не устраивала его принципиальность. Он рассказал, как  завершилась его деятельность в «Известиях». Губернатор покритиковал свиноводов какого-то района. Дронову  дали задание съездить в этот  район и написать статью соответствующего содержания. Он отправился в командировку. Выяснилось, что свиньи ухожены. Критика была вызвана борьбой за власть. Он не мог клеветать. Взял статистические данные, написал хвалебную статью. Втайне от главного редактора ее напечатали. Вскоре после этой публикации его выгнали с работы.
   Я был уверен, что его непослушание, противодействие властям (если он не врал)  было продиктовано не его гражданской позицией, а по обыкновению его стремлением быть оригинальным.
   
      К сожалению, в последнее время, чтобы заработать на жизнь, он вынужден был разносить газету бесплатных объявлений по почтовым ящикам.
   - Весной был в гостях у Драгунского, - рассказывал он. – Константин не работает, а компьютер в кабинете стоит. Правда,   живет он скромно, вроде бы отдельно от семьи, питается скудно, в основном хлебом.
        Дронов рассказал, как подвел Драгунского. Он занял у него  крупную сумму (тот взял деньги у богачки-жены), а вернул ее на два дня позже, чем договаривались. Драгунский  вышел из себя, ругался. Позже Дронов  позвонил ему: «Ну ты еще сердишься на меня». «Да что на тебя сердится», - сказал Драгунский.
     Летом Дронов ездил на  Стародольскую лиру. Его сагитировал Романов. Дронов с собой ничего не взял – ни денег, ни еды.  «Ты меня пригласил,  значит, ты корми и пои меня и местом меня обеспечь», - сказал он Романову.
       - Несколько дней жил за чужой счет, - хихикнул Дронов. 
        - Да, это оригинально, - сказал я.    
      Институт он так и не закончил. Преградой стал синтаксис. Я посоветовал ему сейчас закончить, так как  Гордышева, преподававшая этот предмет, ушла на пенсию.
     - Ее я не боялся, -  он заулыбался, - Наоборот интересно. Я ей старославянский с первой попытки сдал на «пять». Сейчас я часто встречаю ее  во дворе, она собаку выгуливает. Спрашивает: «Что же вы до сих пор не закончили университет?»
             Мы дошли до вокзала. Я предложил выпить пива. Его лицо приняло виноватое выражение.
   - У меня денег нет. Есть только на дорогу, - сказал он.
   - Я угощу.
     Мы зашли в пивную. Я попросил две кружки пива. До отправления электрички было еще больше часа. Пили не спеша. Он рассказывал мне о  былых достижениях на телевидении.  Он  сделал  четыре телепередачи. Ему помог подготовить их его старый друг художник.  Дмитрий  Сергеевич генерировал идеи, а Дронов  воплощал их  в жизнь. Какая-то газета  лестно отозвалась о его мастерстве: «камера Феллини». 
      Дронов  рассказал, как он потерял работу  на телевидении. Пару раз он    назвал директора студии дураком и  дебилом, и тот сократил его.
    Вскоре хозяин поменялся, но было поздно.
- А если бы не выгнали тогда, то и сейчас бы работал на телевидении?
-  Да! – уверенно проговорил Дронов.
    Я не сомневался, что и при новом хозяине Дронов долго бы не продержался.   
     Пиво было выпито. Мой собеседник мне поднадоел. Ждать его электричку мне не хотелось.
- Мне пора, - сказал я и направился к   остановке.
Когда я сидел в салоне троллейбуса, он помахал мне рукой.

     Прошло еще несколько лет.
Я купил три банана в нашем овощном магазинчике и не спеша направился в фирменный хлебный магазин. Когда дошел до здания суда, слева увидел Дронова, который шел с каким-то незнакомым мне высоким красивым парнем лет двадцати – двадцати трех. Я давно хотел поговорить с Дроновым, узнать, как он устроился. Я остановился, помахал ему рукой. Они подошли ко мне. Оба были навеселе. Внешний вид Дронова меня потряс.  У него по-прежнему было крысиное лицо.  Но на этот раз у него не было передних зубов. Изо рта торчали  лишь остатки зубов. Он шепелявил, шипел. Меня передернуло от отвращения. Я пересилил себя, протянул ему руку для пожатия.  У меня сразу появилось  предчувствие, что он попросит у меня денег на алкоголь.
- Где ты сейчас? – спросил я.
- Работаю столяром, - сказал он, улыбаясь.
Разговаривать было трудно.  Но надо было из приличия поддержать разговор. 
- На телевидение больше не попал, - проговорил он с сожалением  и стал жаловаться на  начальника - «долбоеба,  придурка», который выгнал его с работы.
- Живет вон в десятиэтажке, -  он показал на дом,  стоящий воле моего дома.
 
      Я понял, что работа на телевидении была его звездным часом.
  - С Дубининой  не живешь? – поинтересовался я.   
 -  Нет, с 99-го года.
 Он перешел к делу.
- У тебя на бутылку пива не найдется.
      Я замялся на мгновение.
   - Я верну завтра. Ты меня знаешь, - сказал он. 
      Я понимал, что деньги пропадут.  Даже если он и вернет...  Не буду же я специально с ним встречаться, чтобы забрать 40 рублей. 
   - Да,  я  знаю, что вернешь. Но не могу дать. У меня деньги на исходе. Ты знаешь, как нам мало платят в университете. Сколько ты получаешь?
   - По 1000 в неделю. – В его глазах снова загорелась надежда.  Он надеялся, что, впечатленный его кредитоспособностью, я дам ему нужную сумму.
     Я поспешил  погасить его надежду:
   - А я пять тысяч в месяц. А у меня семья. 
Несмотря на бедность, я бы дал им денег. Я бы сам присоединился к их компании, но я не мог смотреть на Дронова: меня тошнило.
   - Пойдем к тебе, - предложил ему парень. 
  - Нет, что я здесь не найду выпить, что ли! - отмахнулся от него Сашка.
   - У тебя дом сохранился? – спросил я.
  - Маленький - да. А большой … по Фрунзе давно продали.
  - С матерью живешь?
  - Да, - улыбнулся он, обнажая беззубый рот. Меня снова передернуло от отвращения, я отвел глаза в сторону.
   Я начал было прощаться с ним. Неприятно было, что я отказал. Страшно не люблю отказывать. 

   - Приятно было тебя повидать, - начал я вежливо, но неожиданно для себя  сорвался и  нарушил все нормы этикета: 
  - Ты сильно изменился. Не могу сказать, что в лучшую сторону.
    А далее совсем грубо:
  - Ты что, не можешь себе зубы вставить? 
   - Год назад бутылкой выбили…  по пьянке,  - хихикнул он. – Что тут поделаешь…
   - Что? Надо вставить. Ты же получаешь приличные деньги.
Но потом я подумал, что  был слишком резок, и  решил уравновесить критику похвалами, комплиментами, плеснуть бальзам на его душевную рану.
- Ты же был интеллектуалом, мыслителем, - я безбожно лгал. – Всесторонне развитой, одаренной личностью.  Ты и на пианинах, и на флейте играл. Арабский язык изучал. Был знатоком литературы. Сам писал… если не ошибаюсь. Нельзя же так…
   - Падать… - закончил за меня фразу Дронов.
   - Да, - проговорил я безжалостно.
   -  А сейчас я что, не интеллектуал? –  спросил он. – Чтобы найти одно стихотворение (он назвал какого-то автора), я  потратил три года.
"Да, он по-прежнему стремится к оригинальности, по-прежнему старался пустить пыль в глаза", - с грустью отметил я.   
   Когда я продолжил путь в хлебный магазин, они пошли рядом со мной. Возможно, они еще надеялись, что я дам им денег. Да и я колебался: не дать ли?
   Я стал расспрашивать, играет ли Дронов по-прежнему  на музыкальных инструментах.   
   - А вы имеете отношение к музыке? – спросил парень. 
   -   На любительском уровне играю на баяне.
   - А я на кларнете играю, - сказал парень. – Вхожу в число лучших пяти кларнетистов города.
   - Вы работаете музыкантом?
   - Нет, я плитку укладываю на тротуарах.
    Я похвалил его за оригинальное хобби. 
   - Я с кем попало не вожусь, - сказал Дронов самодовольно.
   Я подумал, что парень, напротив, водится с кем попало и рано или поздно   сопьется.
   По моей просьбе Дронов рассказал мне о жизни художника, к которому он когда-то меня водил.
    Дмитрий Сергеевич  почти совсем ослеп, понемножку работал только дома. Сын его учился в университете, получал повышенную стипендию.
   - Он же в школе не учился.   Сам науки изучал, - вспомнил  я.
   - Родители его учили. Его к  олимпиадам не допускали. Сфабриковали документ. Он всегда побеждал.

   Перешли перекресток, остановились, постояли несколько минут.  На лице Дронова застыло ожидание. Он приобрел сходство с псом, который ждет, когда ему бросят кусок. Но я проявил твердость, еще раз попрощался с ними и  пошел в магазин.

  Недавно от Рощина я узнал, что Дронов умер.
   - Отчего? - спросил я.
   - От рассеянного склероза.
   -  Странная болезнь. Редкая. Когда умер?
   - Года два назад.
   Произведя подсчеты, я установил, что после  нашей последней встречи он прожил еще пять лет и умер в возрасте пятидесяти лет.
   - Ты видел его после того, как он заболел? - поинтересовался я.
   - Да. Один раз заходил к нему вместе с Ромашовым. 
   - Как он вел себя перед смертью?
   Я не сомневался,  что  даже на смертном одре он  пускал посетителям пыль в глаза.
   -  Читал стихи Блейка. Про муху, - ответил Рощин.
    - Ну что ж, умирал достойно, - сказал я.