На скамейке возле Нотр-Дам. Отрывок из романа

                Ирина Степановская.
                "На скамейке возле Нотр-Дам"
                Отрывок из романа.

               


          ...Когда я подошла к «моей» скамье, какие-то мужчина и женщина, сидевшие раздельно по краям, как по команде, встали и разошлись в разные стороны. Теперь я была возле скамьи одна.  Где-то в отдалении слышались звонкие голоса - это возле стены Собора дети всех цветов кожи вместе играли на детской площадке. Их мамы из разных стран,  видимо, не боялись, что дети подцепят друг от друга какую-нибудь заразу. По песочной аллее, кивая головками, пересечёнными траекториями сходились и расходились голуби. Возле урны стояла пожилая дама и кидала им кусочки хлеба. Голуби не дрались, только парочка самых сильных подскакивали и взмахивали крыльями, чтобы ухватить кусок вперёд других. Около меня же будто образовалось разрежённое пространство. Никто не покушался сесть на «мою» скамью. Я поняла, почему вставшие со скамьи мужчина и женщина сидели по краям. В  середине было мокро. Как раз в этом месте между деревьями оказался небольшой просвет, и очевидно прошедший недавно небольшой дождик воспользовался этим, что б намочить скамью. А ведь я совсем его не заметила!
Я провела рукой по волосам. Действительно, они были влажные. В каком же состоянии я шла, если  не заметила, что на меня капает водичка с неба! Я подняла вверх лицо. Недаром же ОН тогда говорил, что в Париже нужно одеваться капустой - и дождь и солнце сменяют друг друга по нескольку раз на дню. Какая мука в этих неотвязных воспоминаниях…Нет, неправильно говорят, что если Бог хочет наказать, то он отнимает разум.  Память - вот главное мучение.
А ведь я стремилась испытыть эту муку, я страстно хотела этого в Москве, я для того сюда и приехала, чтобы в воспоминаниях снова пережить те прекрасные дни, чтобы снова заполнить душу любовью.
Я наклонилась и провела по сиденью пальцем. Края скамейки были как прежде  - сухие, прохладные, гладкие. Но мне не хотелось садиться с краю. Кто-нибудь придёт и сядет на свободное место, нарушив моё уединение. И с ним, я отчётливо это помнила, мы сидели в центре. Вот здесь, где сейчас царствовало тёмное пятно, я тогда, будто кролик, прижалась к груди своего друга. 
В сумке у меня лежала свёрнутая газета. Не знаю зачем, я захватила её  собой в самолёте. Я вытерла носовым платком скамью и аккуратно постелила газету. Уселась. Закрыла глаза и попыталась вызвать к жизни воспоминания. Мы ели мороженое. На дне его белой сумки лежала бутылочка кока-колы. Я захотела пить. Он ключом поддел пробку, и она отскочила и ребром покатилась по этому песку, описывая полукруг. Моя память сама бежала по одному и тому же полукругу. Скамейка, пробка, профиль Нотр-Дам, и он сидит, небрежно склонившись ко мне, положив на моё плечо свою лёгкую руку. Я и сейчас, словно собака, готова была лизать эту руку.
Я поймала себя на том, что сижу с закрытыми глазами. У меня не было желания видеть мир. Я вдыхала влажный, такой чудесный воздух, который не смогла бы описать, когда жила в Москве, но который прекрасно вспомнила теперь – он и тогда был таким же – и мне казалась, будто я сижу закутанная в этот воздух, как в ткань.
Вдруг я услышала шорох, возникло ощущение движения рядом. Глаза открылись сами собой. Я повернула голову. На «моей» скамье с краю сидел старик. Он был страшно худ, вельветовая куртка болталась на нём, но на ногах были прекрасные начищенные ботинки, а морщинистую шею украшал пёстрый шейный платок.  Рост старика было трудно определить. Между колен у него стояла чёрная палка, а загорелую лысую голову на один бок прикрывал фетровый берет. Такие старики до сих обожают существовать на Монмартре.
Ему, наверное, лет сто, не меньше, - я интинктивно отодвинулась подальше.
-Простите, мадмуазель, если помешал, - сказал старик и внимательно посмотрел сначала на меня, а потом на мою газету.
-Нет, ничего. - Как-то уже было неприлично снова закрывать глаза.
-Простите, мадмуазель. Вы, наверное, русская?
-Откуда вы знаете?
Он засмеялся и сухим сморщенным пальцем указал вниз и вбок:
-Газета.
Я посмотрела: действительно из-под края моего пальто явственно было видно название без первых нескольких букв: «…овский комсомолец».
Я согласилась:
-Да, русская. 
-Откуда вы?
-Из Москвы.
Старик посмотрел на меня нежно, будто я владела сокровищем. Его лицо, всё в тёмных пятнышках и морщинах, сморщилось, как у маленькой обезьянки. Палец, указывающий на газету, дрожал:
-И эта газета из Москвы?
-Наверное. Из самолёта.
Он повернулся ко мне с улыбкой. Сквозь прорезь его рта виднелись очень белые вставные зубы.
-Вы не подарите мне её?
Я немного опешила. Газеты мне было совершенно не жалко, но неудобно было вытаскивать из-под себя. И, кроме того, влажная скамейка… Я развела руками:
-Но я на ней сижу.
Он замахал на меня смуглыми лапками.
-О, я вас не тороплю! Нисколько! Просто когда будете уходить, оставьте газету на скамейке.
Чёрт бы побрал этого старика! Теперь мне уж никак было не сосредоточиться на своих воспоминаниях. Он заметил моё недовольство.
-Простите, ещё раз, - сказал он огорчённо. –Я вас отвлёк от ваших мыслей.
Я внутренне скривилась, но в то же время посмотрела на старика внимательней. У него был мутный от времени взгляд, но в целом глаза его были ласковыми. Он был совсем не похож на тех противных, занудливых, стариканов, пара тройка которых жила в моём подъезде. Те могли бы меня запросто придушить в лифте просто за то. что я была их гораздо моложе.
Машинально я поправила полу своего пальто, и шелковистая ткань под пальцами напомнила мне о даме, это пальто подарившей. Незнакомая женщина сделала мне дорогой подарок, а я не хочу поговорить с этим  человеком несколько минут. Мне стало стыдно.
-Вы любите Россию, месье? – повернулась я к старику и увидела, что от моего вопроса у него слегка зашевелились белые волоски на висках.
-Мадмуазель, я русский! Правда, в России никогда не был, но я люблю русское. В том числе читать русские газеты.
-Что же интересного в газетах? – Я даже не помнила, когда в последний раз читала газету. Этот «… комсомолец» и то не читала. Просто зачем-то засунула его в сумку. Наверное, я вообще это сделала машинально, ничего не соображая. В Париж я летела сама не своя.
-Мне всё интересно!– Он как-то хитренько взглянул на меня, и я увидела. что глаза у него не русские - мутно коричневые, миндалевидные.
-Вы, наверное, потомок эмигрантов первой волны? – из вежливости спросила я.
-По-то-мок? – сказал он это слово нараспев. –Я - не потомок. Я - русский.
-Ну, ваши родители, наверное, из России? – Вообще-то мне не было никакого дела, откуда его родители.
Он немного замялся .
-Не знаю, как сказать. Мои родители – русские. Из Харькова. Харьков до революции принадлежал России, а сейчас – Украине. Так что я не знаю, как правильнее сказать, откуда я родом. Он помолчал. -Я уже давно не работаю. Я прихожу сюда знакомиться с русскими туристами.
-Зачем? – вырвалось у меня.
-Чтобы не забыть русский язык.
- Вы преподаватель?
-Нет, мадмуазель. Я просто не хочу забыть русский язык. Потому что я – русский.
Угу. Хорошо, что он никогда не был в России. Он мог бы разочароваться. Насколько я знала, его соотечественники в последнее годы разговаривали на Бог знает каком языке, только не на том русском, который он, по-видимому, любил.
-Неужели у вас в Париже нет русских знакомых? Я имела в виду таких людей, кто живёт здесь, как и вы, с рождения?
Он отвернулся от меня и посмотрел куда-то вдаль сквера.
-Есть, мадмуазель. Но не все хотят иметь со мной «коннесанс».
-Знакомство? Почему?
           По-моему он нарочно сделал вид, что заснул. Я наклонилась и заглянула ему в глаза. Но он не спал, он смотрел вглубь себя.
           -Месье? Всё в порядке?
-Вам скажу. – Он испытыюще взглянул на меня. –У вас красивое, доброе лицо.
Красивое, доброе лицо? У меня?
Старик спросил:
-Вы знаете, на каком месте сидите?
Я задумалась над его вопросом. Что-то в этом человеке всё-таки располагало. Я знаю, вы можете подумать «Кукушка хвалит петуха…» и тому подобное. Нет, это было вовсе не «красивое, доброе лицо». Я уже не жалела, что он отвлёк меня от моих мыслей. Наоборот, я уже почти хотела рассказать ему свою историю. Она ещё не рвалась из меня наружу, но я уже перестала относиться к ней, как к великой тайне. Я собиралась сказать ему, что в последние несколько недель моей жизни я только и делаю, что рвусь сюда, чтобы воскресить в своей памяти счастливые минуты. Но он не дождался моей исповеди. Следующий его, быстро заданный вопрос, снова поставил меня в тупик.

-Вы, такая юная, - я уже готова была поверить, что с высоты восьмидесяти или девяноста лет мои собственные тридцать два могут показаться детским садом. – Вы, наверное, не знаете, что такое коллаборационизм?
Я удивилась. Пожалуй, даже больше, чем если бы он спросил меня о том, что такое коммунистическая партия.
Вообще-то, я что-то слышала о коллаборационистах – тех людях, кто сотрудничал с немецким оккупационным режимом в годы второй мировой войны. Но кого сейчас это может интересовать? Даже моя мама родилась уже после войны. Я попыталась вспомнить, что я когда-либо видела или читала об оккупационном Париже. Люди сидят в уличных кафе - точно так же, как и до войны, только много немецких офицеров. Открыты все кабаре, соглашательское правительство заседает где-то в Виши – на память пришла марка известной косметической фирмы…
Старик смотрел на меня со странной настойчивостью во взгляде.
-Вижу, вы всё-таки не знаете, на каком месте мы с вами находимся, - повторил свою странную фразу старик.
Я огляделась. Место выглядело прелестным: дождика не было и в помине, сквозь поредевшую осеннюю листву опять светило солнце. пустота вокруг нашей скамейки прекратилась - влюблённые парочки, воркуя, как всё ещё подбирающие крошки голуби, дефелировали мимо нас во всех направлениях.
-Да. Вы ничего не знаете, - всё бормотал он. Я молча ждала.
-Мадмуазель, - он снова хитро посмотрел на меня. -Двести лет назад на этом самом месте был морг. Я видел его изображение на старинных гравюрах. Мрачное здание.
Меня передёрнуло. Я не могла поверить: элегантный, так я бы его назвала, сквер позади самого знаменитого собора Парижа – и вдруг… Невольно я отодвинулась от своего собеседника. А он, наоборот, нагнулся ко мне, взял меня за руку своей птичьей лапкой и зашептал мне в лицо, брызгая слюной.
-Да, да, мадмуазель, здесь был морг. – Мне стало жутко. Он, наверное, был сумасшедшим, этот старикан!
-Все, кому я рассказываю эту историю, торопятся уйти, - вздохнул он. В его глазах появилась муть, похожая на слёзы. Он оттолкнул мою руку.
-Идите, мадмуазель, я вас не держу!
Внутренне содрогаясь, я сказала:
-Ну, что вы! Я вовсе не боюсь! Я как раз очень хочу услышать вашу историю!
-Так слушайте! – Он согнулся на скамейке, сомкнув руки на своей палке, стоящей между его колен, опустил голову. Он больше не смотрел на меня, говорил, будто сам с собою. А я видела только его берет и обсыпанные крупной перхотью плечи вельветовой куртки.
-Да, здесь был морг, но место это не было невесёлым. Трупы, свезённые за ночь со всего Парижа, складывали у той стены, на задах Собора, и многие зеваки, которым утром нечего было делать, прогуливались сюда, на Ситэ и специально заходили во двор, чтобы поглазеть на мертвецов. Удивительно, но некоторые люди радовались, когда обнаруживали здесь своих знакомых. Они радовались тому, что те уже никогда не смогут причить им вред.
Я будто заново обвела взглядом  так полюбившийся мне сквер. Я всегда думала, что это прекрасное, благостное место, а оказалось, что земля, на которой стояла моя любимая скамейка, вся была пропитана смертоносным духом. Какой ужас! Я сделала попытку встать. Старик почувствовал это, хотя ко мне не повернулся.
-Оставьте, мадмуазель. Не надо бояться этого места. Весь вопрос в том, как относиться к тому, что я вам рассказал. Представьте, солнечное парижское утро. Тогда ведь не было телевидения, Интернета. Сюда приходят люди за новостями. Все жадно глядят на мертвецов, а кое-кто отпускает шуточки...
Мои глаза вдруг закрылись сами собой.
-Нет, шуток в то утро не было, - сказала я, неизвестно почему.
-Не было? Вы уверены? – Он неожиданно быстро повернулся ко мне. Я не увидела это, а почувствовала.  Да. Точно. Никакого сквера не было и в помине. На этом месте был просто двор, ограниченный забором и каменной стеной.
Я ясно видела, что в глубине двора,  в ряду вместе с другими телами, у каменной стены я лежу с закрытыми глазами в каких-то мокрых, тяжёлых тряпках. И по двору среди других людей идёт немолодая женщина. В руках её плетёная кошёлка с луком и помидорами. Она оглядывается на землю по сторонам, она явно ищет кого-то, и в этой женщине, бледной, растрёпанной, со страданием на лице я узнаю свою мать. Вот, прижимая ко рту кулак, она склоняется надо мной, из кошёлки снарядами падают луковицы, падают, ударяясь в мою грудь,  живот. Мне не больно. Она опускается передо мной на колени. Гладит пальцами мой лоб. Мне это приятно. В отдалении полукругом выстраиваются люди. Все смотрят на нас, причём я не чувствую ни боли, ни веса, ни её слёз, которые струятся сначала по её лицу, а потом капают на моё.
-Доченька! Доченька!
Я слышу в толпе перешёптывания. Звучат  и отдельные голоса:
-Кого это она нашла?
Толпа придвигается ближе.
-Дочку. Дочь.
Потом мужской голос:
-Что она с собой сделала?
-Её бросил возлюбленный, и она умерла.
Видение было явственным, как ночной кошмар. Я с силой затрясла головой, чтобы его прогнать. Старик понимающе спросил:
-Вы что-нибудь видели?
Я тяжело дышала. Что это было? Галлюцинация, сон? Меня затошнило. Он усмехнулся:
-Здесь заколдованное место. Каждый здесь видит что-то своё. Страшное своё, чего большинство боится.
-Вы тоже здесь что-то видите? – я ещё не могла придти в себя.
-Одно и то же. Уже много лет. Всегда ненавижу это смотреть. Это страшно. Но когда не прихожу сюда долго, я тоскую.
-Расскажите мне, что вы видите. – Мне вдруг ужасно захотелось это узнать. В жизни не бывает случайных встреч, и если мне довелось здесь увидеть этого старика…
Я решила выспросить его до конца.
-Вы хотите знать, что я вижу, мадмуазель…, - он закрыл лицо сухими ладонями, опёршись о колени локтями. Его палка упала на землю, но я е торопилась её поднимать - боялась спугнуть. Я едва слышала его голос.
-Я вижу прекрасный весенний день. Я молод и красив, мне двадцать лет. У меня есть семья – отец и мать. Брат и сестра, они меня моложе. Мы живём в небольшой квартирке на холме. Сейчас там живут состоятельные люди, а тогда, в войну там толклись бедняки, проститутки, небогатые клерки, артисты. Художников тоже было хоть отбавляй. Немцы не особенно к нам туда лезли. Зимой, если шёл дождь, на брусчатке становилось очень скользко. Им было не проехать туда на машине.
Я изумилась.
-Вы помните немцев?
Старик гордо выпрямил спину и посмотрел на меня с достоинством:
-Мадмуазель. Если в сорок третьем году мне было двадцать лет,  следовательно, я родился в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году.
-Вы замечательно выглядите, – ляпнула я, хотя, вероятно, это звучало очень глупо. Но старик принял мой комплимент:
-Правда? Не врёте?
-Истинная правда, - заверила его я.
-Вам воздастся, - покровительственно махнул он рукой.
-А что же было дальше в вашем видении?
-Всегда одно и то же. – Губы его нервно подёрнулись. –Нечего есть, не на что жить. Отец работал в русской газете. Она естественно закрылась. У нас было много русских друзей. Из Харькова, из Петербурга, из Киева… Мы не успели уехать, как другие. Но если бы мы уехали, они все потом не отвернулись бы от меня.
-Кто они? – я его совсем не понимала.
-Все! Вся это чёртово, так называемое, русское общество.
-От вас отвернулись русские?
Мне уже мерещились отряды Сопротивления, измена, предательство, Луи де Фюнес с компанией в старом фильме «Большая прогулка». Мне и в голову придти не могло, что вот здесь, в современном Париже кто-то ещё может сидеть на скамейках и  вспоминать годы оккупации. Для меня это было всё равно, что эпоха Ивана Грозного.
-Я ведь пошёл служить в полицию.
-В немецкую? – ахнула я. Господи, боже мой – оказывается передо мною – живой полицай.
-Ну, что вы, - старик поморщился. – В Париже не было немецкой полиции. В Париже было гестапо, а полиция была своя, местная, французская.
-И вы сотрудничали с немцами?
-Ни каким образом. Иначе после войны меня бы арестовали и посадили в тюрьму. Нет, моя дорогая, я не сотрудничал с немцами.
-Так что же тогда? – Я не могла его понять.
-Слушайте. Смотрите! – Он указал своей сморщенной лапкой куда-то вперёд. –Я работал в полиции. Немцы, англичане, американцы – ворам и убийцам всё равно. Какой бы ни был режим – вор встретит вас на улице и отберёт кошелёк. Ему хорошо – вам плохо. Так было и будет всегда.
Я слушала.
-В тот день, - продолжал старик, - я работал целые сутки. Я очень устал, но был доволен. Мы поймали банду воров. Негодяи, они воровали у людей кошельки. Человек зайдёт выпить вина. Расслабится. Или из дамских сумочек, ну, вы понимаете. У моей матери тоже однажды украли кошелёк. И вот мы их поймали, и я как раз записывал всё на бумагу. После этого их должны были отправить в тюрьму. Они были в чём-то похожи на нас, на сыщиков. Молодые, злые, наверное, тоже голодные. Разница была в том, что если бы мы их не поймали, они бы пошли ужинать в ресторан, а мы голодные отправились бы домой. Но, к несчастью, мы их поймали. Мы бежали за ними по улицам. Взбирались на лестницы. Прыгали вниз – всё было, как в кино… - Он замолчал.
-Но всё-таки, что ж было дальше?
-Приехал офицер из гестапо. Он хорошо говорил по-французски. Спросил у меня, кого мы задержали. Я объяснил. К несчастью, один из этих воров, украл бумажник и у кого-то из немецких офицеров. И сейчас этот бумажник лежал на моём столе в качестве доказательства.
-Сколько человек вы задержали? – спросил меня офицер.
-Пятерых, господин офицер, - ответил я.
-Я заберу их с собой, - сказал офицер, и тон его был такой, что я не посмел ему возразить. Я подумал, что, может быть, они хотят провести собственное расследование. Что-нибудь в таком духе…
Мне показалось, что я догадалась, что будет дальше.
-Они привезли арестованных вот сюда – старик показал на то место, которым я любовалась полчаса назад. – К стене Собора. Быстро зачитали обвинение на двух языках - по-немецки и по-французски и расстреляли здесь всех пятерых.
Мы долго молчали. Старик смотрел на стену и я не сомневалась. Что он снова видит эту картину.
-Печально, - сказала я, наконец. –Но при чем здесь вы? Не вы же их расстреливали?
Старик помедлил с минуту. Потом посмотрел на меня.
-Французы меня ни в чём и не обвинили. Но русские, все кого я знал, и кому стала известна эта история, отвернулись от меня. Моя невеста, русская, из Москвы, не захотела за меня выйти. И даже спустя много лет, они не хотели со мной разговаривать.
-Всю жизнь? – это не укладывалось у меня в голове.
-Да, всю жизнь.
-Но ведь вы были ни в чём перед ними не виноваты?
Он вздохнул и потёр лоб.
-Не знаю, мадмуазель.
-И вы прожили свою жизнь, всё время думая об этом?
-Нет, сначала я тоже обиделся на них. Не думал, не вспоминал. Женился на француженке, переменил свою фамилию на её, завёл друзей среди французов, из полиции ушёл. Жизнь опять кипела вокруг. Но вот выросли дети, умерла жена. И я теперь опять хожу к этой стене. Те парни, они. конечно, были виноваты. Но вот их давно уже нет, а я есть. Но я не могу сказать, что я счастлив, что прожил свою жизнь, а они нет.
Я не знала, что ответить на это.
-Я стал ходить в русскую церковь, искать знакомых. Молодые, такие как вы, не хотели меня слушать. У всех свои дела. Ровесников почти не осталось. Но те кто есть до сих пор не хотят разговаривать со мной. 
-А вы пробовали им всё объяснить? – спросила я.
-Пробовал. Они оскорбили меня.
-Как?
-Не пригласили отметить День Победы.
И я не поняла, что мне лучше сделать – начать хохотать над ним или заплакать.
Мы посидели с ним ещё. Я замёрзла. Уже вовсю наступил вечер.
-Зачем вы мне всё это рассказали?
Он пожал плечами:
-Я всем это рассказываю. Всем, кто захочет меня слушать.
-Но зачем? Вам хочется услышать, что вы невиновны?
Он пожевал губами и будто подтвердил нараспев:
-Да, это тоже имеет место… Но главное не в этом.Что случилось, того уже не вернёшь.
-А в чём?
-Я прихожу сюда смотреть в прошлое. И когда я снова это вижу, я чувствую себя молодым. Я ощущаю себя двадцатилетним. Это прекрасно, мадмуазель, снова чувствовать себя молодым. Пока вы этого ещё не знаете, но придёт время и вы меня поймёте. Вы когда-нибудь вспомните меня. Мне жалко тех пятерых. Я хотел бы что-нибудь исправить. Например, их не поймать. Но всё-таки прихожу я сюда не из-за них, а потому что нет ничего лучше - иметь в себе это ощущение молодости.
Я хотела сказать: «Вы - эгоист», но проглотила их на вылете из моих губ. Я вспомнила одновременно всех - Лену и Мари, своих собственных родителей, свой город и толпы людей его населяющих, и ЕГО - такого далёкого теперь, такого несправедливого ко мне. А я разве не эгоистка?
-Дай Бог вам здоровья, – сказала я старику и встала со скамьи.
-Гезеточку не забудьте! – вежливо попросил он. Я отряхнула газету, рагладила, свернула и подала ему.
-Спасибо, мадмуазель!
-Вам спасибо, месье!
Он удивился и совсем каким-то другим, вполне старческим и даже комически-театральным жестом приставил ладошку к уху:
-Простите?
Я повернулась и быстро пошла вдоль Нотр-Дам по набережной. Уже было совсем темно. Не знаю, кого мне сейчас хотелось увидеть, мне кажется всех, из тех людей, кого я здесь знала – Лену, Мари или даже Валерия, я каждому из них я могла бы сказать, что я всех люблю. 
2007 г.               

               Роман "На скамейке возле Нотр-Дам" вышел в издательстве ЭКСМО в 2013 году.