Щепки

                Щ  Е  П  К  И

Умер Свалухин Федор Иванович, один из немногих фронтовиков нашего городка. Народу на кладбище было много, было целое море цветов от родных , молодежи, ветеранской организации. Много было мужчин нашего микрорайона из числа автолюбителей. Федор Иванович более пятнадцати лет был бессменным председателем нашего гаражного кооператива. Последние годы мы его особо не тревожили и пытались делать все необходимое без его участия. На собрания приглашали обязательно, советовались с ним, чтобы был в курсе событий  и поддерживал активистов перед остальными членами кооператива. Основные вопросы касались благоустройства территории, когда нужно было спланировать участки грейдерами, класть асфальт или протянуть электричество на вновь построенный гаражный ряд. Занять небольшой участок земли между гаражами и заводом железобетонных изделий была его инициатива, и оформление всего этого он потратил много времени, прежде чем утряс вопрос в администрации города. Некоторые жильцы близлежащих домов уже начали устраивать свалку на этом пустыре.  По такому случаю, Федор Иванович надел свой серый пиджак, с прикрепленным орденом Красной звезды и медалью «За отвагу» и начал отбивать пороги кабинетов администрации. В результате этот «коридор» между гаражами и заводской оградой отошел к кооперативу. Правда старику было обидно, что списком желающих и предоставлением участков занималась сама администрация.
- Дали ли бы мы эти участки местным водителям, кто превращает наши дворы в ночные стоянки. А сейчас, пожалуй, их захватят блатники из других районов, у кого связи там есть, - горевал он, - только кто нас послушает. Да ладно, теперь у нас полный набор и единая территория, которую можно будет огородить с трех сторон до заводской ограды и сделать общий заезд, а то научились, понимаешь, заезжать, кому откуда вздумается. Сами указывают путь, откуда можно войти, чтобы украсть или угнать чужие машины. Будет теперь порядок.
У меня с Федором Ивановичем сложились очень близкие отношения с того дня, когда однажды пригласил его к себе после митинга в честь Победы, чтобы угостить рюмкой чаю и поговорить о жизни. Говорили – правда - в основном о его фронтовой жизни. С того дня он бывал у меня часто и даже  облюбовал себе постоянное место у окошка на кухне. Как-то однажды говорил, что меня считает за сына, хотя это было не так. Он, скорее всего, был старшим товарищем, и разговоры у нас происходили почти на равных, споры наши проистекали всегда мирно и я старался уступать ему во всем. Я родился через десять лет после войны, а он успел испытать её на себе. Я его уважал. Уважаю, так вернее будет.
Последняя наша встреча, которую мне никогда не забыть, оставила тяжелый след. Его слова «Нет, не за такую страну мы воевали», не дают мне покоя и поныне.
- Мы ведь не стоим на одном месте, не может все остановиться на том уровне, - пытался я ему робко возразить, но это его не остановило.
- Не понял ты меня, Володя. Ты меня извини, хрен с вами, если вдруг взяли и решили идти к капитализму, но перечеркивать историю, перекраивать на свой лад было, наверно, не обязательно. У нас, ты знаешь, очень славная история. Не кто-нибудь, а мы спасли весь мир, и таких стран больше нет. Я живу последние свои годы и живу я лишь прошлым, а потому имею право на свое мнение. На войну наши ревизионисты пока не могут замахнуться, пока живы мы, её последние участники, ибо мы - живые свидетели, которых нельзя взять и перечеркнуть. Однако все то, что было до войны уже искажено до невозможности. Все сводится к тому, что мы валяли дурака под предводительством германского шпиона Ленина. Неужели сами в это верят? Да, не может такого быть. Просто кому-то нужно, чтобы не оставить никакого следа от тех героических лет. Я, конечно, родился после гражданской войны, но помню, как поднималась страна. Огромная страна, Володя, окруженная со всех сторон врагами, не только поднялась, но и  стала державой. Мы, заметь Володя, снова мы, а не кто-нибудь  умудрились создать государство без эксплуатации одних другими.  Это сейчас обливают грязью своих дедов и прадедов, а знал бы ты, как нас уважали простые люди во всем мире. Они шли уже на своих правителей, защищая нас, ибо эта была великая идея всех трудящихся, и именно мы её воплотили, Володя.  Снова – МЫ, хочешь ты этого или нет. Нас уважали и даже побаивались. Стахановцы и многостаночники были тоже не сказкой, как сейчас принято считать, Все это было на самом деле. Мы научились за один-два года строить заводы. Были и электрофикация, коллективизация, индустриализация. Все было. Это сказочно звучит, но не сказка.
- Да ладно тебе, Федор Иванович, я ведь в советской школе учился и все это помню.
- Ну, это верно, помнишь, - согласился он и вроде как, устал от своих переживаний. Зря это я его перебил.
Мы выпили, и я по старой привычке решил повернуть его мысли на фронтовые воспоминания, хотя и знал, что это будет непросто. Он был так решительно настроин защищать, по сути, всю свою жизнь, что мне едва удалось завладеть его мыслями, а говоря по правде – перебить. Мы ведь все живем сегодняшним днем, и я не мог знать, что разговариваем в последний раз. 
Скажи, Федор Иванович, тебе пришлось участвовать в рукопашной хватке с фашистами? Уж больно интересно знать об этом из первоисточников.
- Ну ты и спросил, Володя, - смеялся старик, - я же танкистом воевал.
Когда смеется, его маленькое лицо бывает таким морщинистым, а брови становятся «домиком», что смеюсь вместе с ним. Он уже привык к этому и никогда не обижается и даже, напротив, как мне кажется, делается таким специально, чтобы смеяться вместе. 
- Хотя был один такой случай, - продолжает он.-  Мы должны были сходу форсировать небольшую речку и сходу занять оборону врага, чтобы удержать до основных сил. Одна танковая рота и и около батальона автоматчиков. Получилось так, что пехота переправилась быстрее, а мы завязли и занимались тем, что помогали друг другу завершили переправу, когда уже все было кончено. Фашисты, кто должны были прикрывать отступление своего штаба и основных сил, не могли сняться со своего места , у них был свой приказ. Вот они-то не захотели, чтобы их забросали гранатами, и вышли во весь рост против нашей пехоты. Когда мы подошли следом, то дело было сделано, что нам осталось лишь помочь им подбирать раненных, ждать вместе приказа дальнейшего наступления. Потом пришлось их взять на броню и наступать вместе - каждый танк со своей группой пехоты. Там , Володя, я встретил земляка из под Челябинска, который все мне и рассказал. Участок, где они бились, оказался совсем небольшим, а потому пришлось им туго. Всё вокруг утоптали. Когда бились, то в основном молчали. Лишь изредка стояло  рычание, как при смертельной волчьей схватке и - временами- русский мат. Драка - она есть драка. Плохо пришлось тем, кто не успел примкнуть винтовкам штыки, ибо бились спина к спине или плечо в плечо, развернуться было не так-то легко, ибо фашист был впереди тебя, с боку и даже сзади. Немцам так же приходилось туго, ибо их шмайссеры лишены такой ценной части, как приклад нашего ППШ. Приклады и ножи были незаменимы. Били, как говорил земляк, по лицу, в висок и пинались кто и как мог. Он сам убил первого немца за всю войну ( хотя мог раньше просто не видеть) выстрелом в упор, а после уже не имел возможности стрелять. Приклад у него разлетелся от удара по фашистской каске, что третьему пришлось проткнуть глаз стволом, болтавшимся на ремне остатками приклада. Самым удачным, как после выяснилось, оказался комроты со своим ТТ. Он успел выстрелить всю обойму, и даже прикончить еще одного фашиста, после перезарядки. А коли промахнуться с такого расстояния нельзя, то и стрелял: один патрон – один фриц.   Получается, что при рукопашной схватке лучше пистолета ничего и быть не может. Вот это все, что я видел и слышал. Земляка я угостил, конечно, тем, что оставалось от экипажа. На войне земляков принимали как родственников. Чуть где пополнение или соединение частей, так сразу начинаешь искать земляков : «Ребята, Курские есть?!», «Кто из Рязани?!», «Сибиряки, подай голос!». И еще одна сторона рукопашной схватки  это- число раненных. Их бывает гораздо больше, чем при наступлении. А ведь это обуза. Своих нужно вывести в санитарные роты, да  и не всякого фашиста возьмешь в плен. Были фашисты, за коими нужен постоянный уход, и они вот-вот помрут от ран. Не возить же такого на своей броне, чтобы потом похоронить. Война она вещь такая, даже своих иногда похоронить бывает некогда. Вот и земляк мой не успел, как следует развернуться, что потерял сознание от удара по голове, что ели привели в чувство. Возможно, что даже свой мог садануть в горячке, приняв за фрица. При мне этот отличившийся комроты с пистолетом рассмешил своих солдат, что эта не его работа, ибо после него не поднимаются. Такие вот дела, Володя творятся на войне. Это сейчас стали писать, что побеждают супермены, идущие во весь рост с пулеметом наперевес. Очень тяжко приходилось. Холод, голод, вши…  Даже у нашего стрелка-радиста была поговорка, что вши заводятся от тоски по родине, по родным местам. Мы верили в это.
- А, скажи, Федор Иванович, было так, чтобы комиссары со словами «За Родину», «За Сталина» гнали бойцов по открытой местности  против орудий и пулеметов с одними винтовками?
- Вот и ты, Володя, туда же. Кто кого гнал? Не говори так больше. Не говори хотя бы при мне. Я такого сам не видел, если хочешь, но вполне допускаю.  Ты же знаешь, что враг был уже опытным и вооруженным куда лучшем оружием, чем мы. Он уже всю Европу подмял под себя, и на него пахали даже другие страны. Мы действительно были не готовы, но не могли и не хотели отступать, вот и шли на смерть. А слова «За Сталина!» пусть тебя не коробят. Это был обыкновенный боевой клич, который мог сплотить в бойцов единый порыв. И мне не пристало стыдиться этого, но мы своих вождей действительно привыкли уважать так, что ударились в крайность, но как вы сейчас начинать хаять их уже через год после избрания, не привыкли. Словами «За Сталина» мы поднимались из окопов, но умирали всегда за Родину и никто никого не гнал. Наше поколение не нужно было особо постегивать. Вам это теперь не понять. Такими люди становятся в тяжкие для страны времена и хорошо,  что вам такое время не выпало. С высоты нынешнего времени, будучи сытыми и избалованными судить нас по крайней мере неблагородно. Тогда все было иначе, Володя. То, что теперь все, чем связано его именем стали опошлять,  никуда не годится. Тогда почти все было связано этим именем. Что теперь нужно писать новую историю? У меня, Володя, у самого были репрессированы братья отца, один из которых так и сгинул в Колыме, не вернулся. Но я вижу, что историю уже начинают переписывать. То, что мы сделали при Сталине, не возможно было бы переделать при восьми Горбачевых и двенадцати Ельцинах. Пока что, научились лишь опошлять. Другого не умеем.
-   Ну, это ты напрасно, Федор Иванович, - пытаюсь его успокоить, не зная как снова переменить тему. Разве мы можем забыть своих освободителей. Мы, если хочешь, стараемся на вас походить, строим мемориалы, устраиваем Парады Победы.
- Да, ладно тебе Володя, не о том я, но Парады уважаю.
Воспользовавшись такой согласованностью, предлагаю ему попить напоследок чаю, но так осторожно, что самому неудобно, будто готов прогнать, чтобы не выслушивать всего того, что накопилось в нем за это время.
- Как дела у дочери, Федор Иванович, к которой прошлый раз ездил  лечиться? Все нормально?, - спросил и попал впросак.
- Все хорошо, Володя. Только это было в позапрошлый раз. В последний раз, когда снова прихватило, я лечился в местной больнице.
Стыдно, что я даже не знал об этом, не посетил его.
- Два внука у меня, которых тоже не очень понимаю, хотя люблю очень. Да и они ко мне липнут. Младший, Алешка, все впитывает не хуже промокашки. Вот я и не хочу, чтобы ему в мозги набивали такую чушь. Пока он еще мал и имеет только двух героев, на кого готов ровняться : Супермен и человек-паук. А патриотизм прививается с малолетства. Я в его годы хотел походить на Корчагина, Суворова и Чапаева. А как учится в институте старший? Представляешь, он зарабатывает чуть меньше своего отца и говорит, что посещаемость лекций почти нулевая:  «Одни тунеядцы и сынки богатых родственников конспекты имеют».  Мы ведь, Володя, начинали с ликбезов. Помнишь такое? Нет, конечно. В наше время вся страна тянулась к знаниям, даже стариков обучали, чтобы читать умели, а студентам относились, как академикам. Считалась, что учеба – эта их работа. Они и выросли все настоящими учеными, что стали переманивать в заграницу. А этих, Володя, никто не возьмет.
- Сгущаешь ты все, Федор Иванович, нормальные ребята вырастут, главное чтобы не запили или, того хуже, не начали колоться.
- Оно и верно. Только вот компьютеры у них, а там чего только нет. Напиши любой вопрос и, на тебе, будьте любезны, а вранья выше крыши. И по моим вопросам, внучок тоже находил ответы. Я попросил найти данные о самом отъявленном предателе, каковым считаю генерала Власова. И представляешь, нашел. Лучше бы не находил. Я от такого ответа чуть снова с ног не скопытился, даже уехал раньше времени, чтобы дома успокоиться, где стены помогают.  Там один кандидат исторических наук, будь он неладен, пишет о Власове, будто тот ушел к врагу потому, якобы, что не смог разделять мнение Сталина. Представляешь?  Таким вот образом он отстаивает свое мнение, «находя»  у других историков  «ошибки», чтобы значит быть впереди их из-за современности мышления. Каково? Мне он будь хоть трижды кандидат, но останется обыкновенным засранцем (это слово он употребляет частенько, но раньше не хотелось повторять, а тут , замени его другим словом, потеряется смысл).
- Ну, может, у него есть какие-нибудь документы или записи самого Власова?
- Не знаю.  Я, не мог даже дочитать такую чушь. И вообще, не дуркуй, Володя. У него даже штаб ухитрился вырваться из окружения, а он ушел с бабой к фрицам, кому и служил, агитируя наших пленных громить свою Родину и вешать свой народ.
- Успокойся, Федор Иванович, - говорю ему, уже действительно опасаясь возможного приступа, ибо старик был взбешен не на шутку. Он даже в лице переменился.
- Все нормально, Володя. Все нормально,- успокаивал он больше себя, чем меня. – Просто я не поверил своим глазам. Как можно такое допустить, чтобы наш человек мог писать такое. И что обидно, Володя, что такие будут преподавать историю таким, как мой внук. Или же могут другие по «трудам» этого засранца. Думаешь, такого не допустим? Ошибаешься, Володя, все идет к этому.  И будут  они читать, что Власов – это национальный герой, который не побоялся одним из первых выступить против тирана. Там почти так и написано, осталось найти знакомых и втиснуть в учебники. Какие же мы все сволочи, что допускаем такое! А почему бы половину истории о войне не посвятить генералу Карбышеву? Ведь именно в таких вся суть наша, наша несгибаемость и готовность к самопожертвованию за свою Родину.  И вы, писатели, хотите обскакать друг друга своим «современным мышлением».
- Ну это ты зря, Федор Иванович, - говорил ему удивленно. – Во первых я не писатель, а просто больной на всю голову человек, который не может не писать свои мысли. И к писателям у меня нет такого мнения, хотя, наверное, всякие есть. К тому же это очень хорошо, когда все пишут по-разному. Все давно сыты этой «генеральной линией». И хорошо, что сейчас никто не напоминает, что лирика должна иметь классовую сущность.
Старик молчал долго, посмотрел на пустую чекушку, и попросил еще чаю.
- Я не хотел тебя обидеть, Володя. Я никого не хотел обидеть, но смолчать тоже не смог. Не знаю, помнишь ли ты, но в одно время было такое, когда «современники» из писателей скопом набросились на тех, кто писал о великих стройках, знаменательных открытиях. Или они завидовали Сталинским премиям, коими те были отмечены или авансам,   которые те получали, чтобы изучать эти стройки на месте, чтобы заручиться словами своих героев, но точно одно – они вольно или невольно за то, чтобы не осталось ничего от той действительно героической эпохи. Неужто, так позорно восхвалять свои успехи? Эта моя жизнь, Володя, моя эпоха, а вы строители мемориалов, решили очернить её всю, оплевывая отцов и дедов только потому, что они строили и жили при Сталине.  Вот, напиши ты эти слова, тоже обзовут сталинистом. Я  тебе точно говорю, Володя. Мне обидно, и не хотелось бы, чтобы и ты испытал перед смертью такое, что пишут о нашем времени. «Иван, непомнящий родства» в тыщу раз лучше того Ивана, который пытается очернить своих предков. А умирать проклятыми нам не хочется. Неужели не видите, что снова рубим и снова летят щепки? Это страшно, Володя. Очень страшно.
Успокойся, старый, - я беру его руку в свою и улыбаюсь, но что он отвечает, но как-то вяло, чтобы только поддержать меня. На слово «старый», он всегда откликается мирно, словно оно вызывает какое-то особое доверительное отношение. – Мы не такие уж страшные, как ты думаешь, хотя таких тоже хватает. Ты же знаешь, такие всегда были, но мы ничего не забыли и я даже согласен со многим, что ты говорил.
- Ну, если так, то и вправду не так обидно, Володя. Может, мы старики и вправду любим ругать новое поколение, но, знаешь, мне ваш капитализм тоже не шибко нравится со своей безработицей и , извини, проститутками. Но, если вам нравится, то и живите, как считаете нужным. Наверное, молодежь привыкнет и к такой жизни. Они, Володя, приучатся жить при любой власти, научаться и за счет других жить и подчиняться другим, находя свои мелкие радости. Одно радует, что нас уже не будет. И не перебивай, Володя, а то собьюсь. Мы стояли горой за свой социализм, его защищая умирали, а если вы захотели уйти от того величественного, что нас выделяло среди всех стран обратно к тем, за чьей задницей готовы тащиться и им же подчиняться, то это ваше дело. – и тут он вдруг засмеялся заразительно, захлебываясь до красноты, - видал как я заговорил, только записывай. Вот разошелся –то!
Сейчас, конечно, слово в слово вспомнить не смогу, но суть и основную его мысль передаю в точности.  Да и совсем о другом я думал при встрече. Хотелось написать еще один рассказ, где бы присутствовала рукопашная схватка, был уже главный герой и некоторые готовые эпизоды. Сейчас я испытываю другие чувства, да и его воспоминания решил оставить здесь же, чтобы не выглядели половинчатыми. Надо все, как есть. Хотя бы в память о нем.
Этим последняя наша встреча не окончилась. Старик, как было видно, и в правду много думал и переживал. Как оказалось, в конце он сказал об этом сам, ему и вправду передали врачи, что проживет год-два от силы. Я, после этих слов, проникся к нему особой настороженностью, не перебивал и не подгонял, чтобы вспоминал истории из фронтовой жизни. Пусть выговорится.
Мы снова пили чай, вспоминали его внуков и дочку, первый и последний раз которых видел потом на кладбище. Прожил Федор Иванович чуть более двух месяцев с того дня, а я никак не могу забыть его слова «снова рубим, снова щепки летят» и особенно «Нет, Володя, не за такую страну мы воевали». А я еще умудрялся спорить с ним и не соглашаться. Словно предал его тоже, где-то в чем-то.