Враждебное окружение

 
            
                1               
       На  следующий день после возвращения из Москвы, где я  три года учился в аспирантуре,   я  зашел в  кабинет новой заведующей кафедрой.  Суворова, довольно массивная женщина лет сорока семи с квадратным лицом, сидела за большим  деревянным столом. Я   поздоровался с нею.
  - Пришел доложить Вам о своем прибытии и узнать нагрузку, - почтительно сказал я.
  - В каком состоянии  диссертация? – спросила она,  повернув в мою сторону голову.
    Голос у нее был неприятный, фальшивый.  Ее леденящий душу взгляд, как луч лазера, разрезал меня  насквозь. Я почувствовал себя не в своей тарелке. «Не нравится. Чуждый мне по духу человек», - пронеслось у меня в голове.
-  Обсудился на кафедре, - ответил я. -  Рекомендовали к защите -  с замечаниями. Когда защита, трудно сказать: Совет закрыт, и неизвестно,  когда откроется.
- Ну что ж,  с завтрашнего дня  приступайте к работе.

     Она  протянула мне лист с нагрузкой. Я  бросил на него  беглый взгляд.  Нагрузка была пестрой. Мне предстояло вести разнообразные предметы -  практикум, лингвистический анализ текста, стилистику, историю литературного языка, морфологию.  Каждый из них надо было разрабатывать, к каждому готовиться. Но, разумеется,  я не посмел перечить начальнице.
    Когда я вышел из кабинета, в моей душе звучала тревожная нота. «Вдруг она -  по мимике, интонации, взглядам - догадалась, что не понравилась мне, - думал я о Суворовой, -  и теперь  начнет  третировать меня». 

     Через неделю состоялось собрание  преподавателей нашего факультета, на котором  проректор Толстов вручал награды заслуженным сотрудникам. Суворова сидела за первым столом ко мне вполоборота.  Ее короткая морщинистая шея была дважды обвита  бусами.  На  запястье  блестели похожие на мужские золотые часы. На одном пальце сверкало  обручальное кольцо, на другом тускло светилось кольцо с камнем - длинным, белесым. С ее  лица  не сходила приторно-слащавая  улыбка.

    Когда отсутствовавшей Преображенской присвоили звание «ветеран труда»,   Суворова, фальшиво улыбаясь, иронически заметила, что Преображенская  получает эту награду уже в третий раз.
- Не может быть, - протянул флегматичный Толстов, нисколько не смущаясь (его трудно чем-нибудь смутить).
- Один раз я сама вручала. -   С  лица Суворовой не сходила ироническая улыбка, похожая на маску. Она стремилась создать впечатление, что, как и другие преподаватели, к награждению   относится с известной долей юмора.
    Когда она играла роль интеллигентной милой женщины, она  была похожа на манекен. Это сходство усиливали жесткие, застывшие, похожие на парик волосы и искусственные зубы  - золотые и фарфоровые.

      Награждение  закончилось. Проректор покинул аудиторию. Всех остальных Добродомова, декан нашего факультета, женщина лет пятидесяти пяти, напоминавшая величественную матрону,    попросила остаться, чтобы обсудить успеваемость студентов.
-  Ромашова исключили? – злобно спросила ее Суворова.
     Слащавая маска  соскочила с ее широкого квадратного лица. Слегка отвислые щеки,   приплюснутый  нос, широкая выступающая нижняя челюсть придавали ей поразительное, пугающее сходство с бульдогом.   
- Нет, у нас и так очень большой процент отчисленных. Ректор  предупредил, что, если мы отчислим еще кого-нибудь, то надо будет увольнять преподавателя. Напомню существующую норму: на восемь студентов - один преподаватель. - Добродомова старалась отвечать достойно, твердо, но в тоне ее слышались страх и злоба.
    -  Это бездельник и прогульщик.   Он не может отличить прилагательное от местоимения.  Ему не место в институте! –  прорычала Суворова.
   Добродомова поджала хвост.

    Разговор зашел о выделении от факультета  преподавателя на сельхозработы.
    Сначала  Добродомова и Суворова  говорили друг с другом на повышенных тонах, а потом Суворова, «отстаивая интересы кафедры», как собака, когда ее дразнят палкой, разразилась злобным лаем.
   


                2
   Федотова, маленькая, сухонькая старушка,    раньше  жила в  другом городе, работала в университете.  В наш город и в наш институт ее привела забота о дочери, которой она оставила квартиру. В  Везельске ей, как  доктору наук, профессору, предоставили  другую квартиру, в которой она жила вместе с престарелой  матерью. 
       В ее внешности не было ничего профессорского. Ее тельце было тощеньким, ножки - тонкими, как спички, головка и черные глазки маленькими, ушные раковины и рот, напротив, очень большими, кожа морщинистая, землистого цвета.
    Вдруг я  заметил, что   она перестала со мной здороваться. Более того, она стала делать в мой адрес злые воинственные выпады. Я  не мог понять, в чем дело: ничего плохого я ей не делал. 
      Ситуация прояснилась, когда ко мне подошел ее бывший диссертант Никитин, невысокий толстяк, странный, скучный человек  в  очках,   и устроил мне разнос.
- Это непорядочно!  И вам не стыдно? – вопрошал он.
- За что? – удивился я.
- За свой поступок по отношению к Марине Викторовне?
- Какой поступок? – недоумевал я.
Он объяснил. Оказалось,  что в заметке, помещенной в стенной факультетской газете (я был ее редактором и одновременно автором всех материалов),  я не упомянул о докладе  Федотовой, с которым она выступила на пленарном заседании научной конференции, состоявшейся в институте под эгидой нашей кафедры. Она  увидела в этом  козни ее соперников  и мою злую волю.
- Я не знал, что она выступала! - воскликнул я искренне. – Меня не было на ее выступлении. Меня вызвали из зала.
         Он не поверил, отошел от меня, скорчив презрительную гримасу.   Но я не врал ему. Я, действительно,  не видел и не слышал ее выступления Федотовой.  Во время конференции я  выполнял десятки поручений технического характера. В конце пленарного  заседания  заведующая кафедрой  жестом вызвала меня  из зала  и отправила на железнодорожный вокзал за билетами для участников конференции, поэтому последние выступления я не слышал.  Если бы я знал, что Федотова  придает такое важное значение стенной печати, то, конечно,  информацию о ее выступлении я   добыл бы из других источников (например,   расспросил бы  коллег) и написал бы о нем.  Но мне и в голову не приходило, что кого-то из преподавателей может заинтересовать заметка в студенческой стенной газете.
   Так я, сам того не желая,  нажил врага. 

               Как-то она взяла слово на методологическом семинаре.
  - Нет смысла жалеть разрушенные церкви. Правильно сделали, что их разрушили. Когда люди видели, как разрушали церкви, а с разрушителями ничего не происходило, они переставали верить в бога. А если бы люди верили в бога, то мы бы не выиграли войну. Люди бы боялись домового и нечистой силы, - говорила она своим нудным старческим голосом.
  Слушать ее было тяжело. Я не выдержал,  начал возражать,  хотя и понимал, что ее враждебные чувства, которые она испытывала ко мне, могут усилиться:
- Я неверующий человек, но у меня в голове не укладывается, как можно разрушать прекраснейшие здания, на строительство которых люди затратили столько времени, труда, энергии.
   Доклад о национальной политике читала Дорожняя. Чтобы не затягивать заседание, вопросы докладчику никто не стал задавать. Но уйти домой пораньше нам не удалось. Слово  снова взяла Федотова.  По национальному вопросу у нее тоже было оригинальное мнение.
- Никому в семье не мешали говорить на родном языке, - говорила она. – А жалобы северных народов на то, что детей отобрали у родителей, беспочвенны. В интернатах им лучше, чем в тундре.  В кочевье они в своих люльках... Вши их едят. В интернате чисто. Вшей нет.
Ход мысли Федотовой возмущал меня до глубины души.
   Я снова не выдержал, стал ей возражать:
- Может, с матерью, в родной стихии, детишкам лучше, комфортнее, чем  в интернате. Вши не так страшны, как отсутствие материнской ласки, любви.  Разве образование главное? Главное - счастье. Грамотность не принесла счастья кочевым народам. За годы советской власти их численность  катастрофически сократилась. А почему? Их погубил отрыв от родной стихии, от родной культуры, от привычного быта.   Их погубил натиск чуждой им цивилизации.
    Я поймал на себе иронические  взгляды коллег. Вступив  в идейный поединок с безумной старухой,  я  приобрел сходство с Дон-Кихотом, сражавшимся с ветряными мельницами.
     «Прошло уже сорок лет после смерти ее кумира - Сталина, а она по-прежнему хранит ему верность, она  ни йоту  не изменила своим взглядам, не поступилась со своими принципами, - писал я в дневнике. -  Бывают  христовы невесты (монахини). Ее можно назвать вечной «невестой»  Сталина.  Она по-прежнему жаждет смерти, расстрелов врагов  коммунизма. Обычно мы  считаем жертвами  тоталитарной системы  тех, кто был расстрелян  или томился  в тюрьмах и  лагерях,  но такие зомби, как  Федотова,   тоже являются ее жертвами».
 
            На каждом заседании  она выступала часами. Молола бред, который не имел никакого отношения к науке. Это были обычные старческие фантазии.
      Как-то я спросил у нее, историка языка,  какова этимология моей фамилии.  Ее  толкование поразили меня полнейшей абсурдностью. "Я-то слушаю ее только раз в месяц, а бедные студенты каждую неделю должны  терпеть ее бессмысленные лекции", - думал я.
   Если бы она была обычным человеком, ее сочли бы сумасшедшей, но она была доктором наук, профессором, поэтому ее выходки считали просто забавными причудами ученого.
  Она постоянно хохмила. Но это был юмор тягучий, нудный. Он изматывал душу.
 - Какая ты зануда, Федотова! – вроде бы в шутку  говорила ей Богомазова.

    
                3

   Весной вышел приказ ректора разделить нашу разбухшую  кафедру на две самостоятельные кафедры. Одна кафедра должна была работать  на русском отделении, другая – на узбекском. Руководить кафедрой на русском отделении оставалась  сама Суворова. Заведующей кафедрой на узбекском отделении была назначена Пахомова.

     Первоначально Суворова   разделила кафедру без учета пожеланий преподавателей:  своих любимчиков  она записала к себе на   русское отделение, других, «чужих» – на узбекское отделение.    Меня она отправила на узбекское отделение.   Как ни старался  я добросовестно выполнять поручения,  для  заведующей я оставался чужаком.
Я принял решение Суворовой как должное.  Но другие преподаватели стали роптать.  Особенно возмущалась Любовь Ивановна Богомазова. Протест докатился до ректората. Администрация предложила принцип добровольного деления. Каждый преподаватель сам решал, где ему работать.  Преподаватели, близкие мне по духу, по взглядам, по нравственным принципам, ушли на узбекское отделение.  Я же после продолжительных колебаний    записался на русское отделение. У меня было несколько причин так поступить. Во-первых,  я был настроен патриотично, мне хотелось  работать с русскими студентами, чтобы повышать культуру русского народа.  Во-вторых,  я не сомневался, что рано или поздно узбекское отделение  закроют, и тогда  преподаватели, работающие на нем, могут остаться без работы.  В-третьих, в то время Суворова казалась мне  более уравновешенным человеком, чем   Пахомова.
      
    Я попросил Марченко, бывшую заведующую, которая когда-то выбила мне направление в аспирантуру,  проверить черновой вариант диссертации. Она уклонилась. Я почувствовал, что  утратил ее благосклонность. «За что она могла рассердиться на меня? Скорее всего  за то, что записался на кафедру Суворовой», - думал я.  Я  решил раскрыть ей мотивы своего решения.
        - Я  записался на русскую кафедру... - проговорил я.
        - Я была удивлена. Зачем? Вы же там будете мальчиком на побегушках.
        - Когда я думал, что заведующей будете вы, я записался на узбекское отделение. Но когда стало известно, что заведующей станет Пахомова, а не вы, я изменил решение. 
     После этого разговора мне стало ясно, что для нее я стал чужим.    
   В результате ошибочного выбора я на долгие годы оказался во враждебном окружении.

               
                4

               
               

     Прошло два года, в течение которых я защитил кандидатскую диссертацию и получил отдельную комнатку в общежитии.
     В конце июля ко мне в гости   приехала  Ксюша Рябинина, с которой мы были близки, когда учились в аспирантуре в Москве. Мы провели с нею месяц и решили пожениться. Я позвонил Суворовой.
   - Ирина Моисеевна, у нас  на кафедре  вакансия   есть?
- Да есть. А что?
- У меня есть подруга... кандидат наук…   собирается переехать в наш город…
  -  Пусть срочно пишет заявление.
- Хорошо. Правда, есть еще некоторые сомнения… относительно переезда.
- Решайте быстрее. Вакансия может исчезнуть.

    В конце августа Ксюша съездила в  Березовск,  рассчиталась с работы, взяла необходимые вещи и вернулась в Везельск.   Вскоре  мы зарегистрировали с нею  брак.
    Я предложил ей устроиться на факультет для начальных классов, где тоже было вакантное место – там нам обещали дать вторую комнату. Ксюша не возражала.   Когда я пришел в институт,  Суворова  спросила у меня,  будет ли она работать на нашей  кафедре. Я решил честно обо всем рассказать:

- Мы решили, что ей лучше работать на педфаке. Там  нам дают отдельную комнату.  В одной комнатушке жить вдвоем невозможно.

    Суворова в ярости набросилась на меня:
- Не ожидала, что вы  можете поступить так непорядочно! Кафедре нужен преподаватель! А вы претендуете на комнату для студентов. Это безнравственно!

    Я же не ожидал от нее такой реакции. Что безнравственного в том, что Ксюша,    претендует на  отдельную комнату?  Если бы нам, преподавателям, кандидатам наук, предоставили квартиру, а не комнату для студентов, разве бы мы возражали.

    Но, несмотря на осознание своей правоты, я вынужден был уступить давлению заведующей, так как мне не хотелось, чтобы коллеги меня считали безнравственным человеком. Ксюша устроилась на нашу кафедру. Мы стали жить в одной комнатушке.
     Из-за недостатка личного пространства наша жизнь была просто невыносимой.
   
      
               
                5

      Прошел еще год.
    Я зашел  в кабинет заведующей,  чтобы поговорить  о  диалектологической практике.
      Каждое лето вместе с группой студентов мне приходилось ехать в какую-нибудь отдаленную деревню нашей области собирать диалектный материал.  За три недели практики моя нервная система так изматывалась, будто я побывал на фронте.
    У меня давно появилась идея реформировать проведение практики, но  до защиты диссертации я не решался обсуждать  этот вопрос  с заведующей. Теперь же, когда с получением кандидатской степени  степень  моей независимости немного увеличилась, я рискнул высказать ей свои предложения.   

    - Зачем  студентам целых три недели жить в деревне, - сказал я. -  Есть там нечего. Ведь институт не выделяет  средств. Мы должны или просить у председателя  колхоза подаяние, или работать в поле за кормежку.  Местная молодежь донимает постоянно. Пацаны лезут к нам в дом. Пристают к девчонкам.   В прошлом году бросили камень в окно, где жили  студентки. Чудом никто не пострадал.  Каждая ночь превращается в фильм ужасов, в котором мы являемся жертвами. Мне кажется, нужно внести некоторые  организационные изменения в практику. Большая часть студентов может  самостоятельно пройти практику в деревне – или у себя дома, или у родственников.  С теми же, у кого нет такой возможности, можно выехать  в  деревню. Материал можно собрать за три дня, а  потом в городе обрабатывать его.
   Лицо и шея Суворовой побагровели от злобы. Ее физиономия приобрела сходство с мордой рычащего бульдога, который собирается броситься на вора, залезшего в чужую квартиру. Мое предложение она восприняла как покушение на ее собственный авторитет.
- Это у вас не получается! – закричала она злобно. – Это  Вы не можете организовать! Проскурин возил студентов в Яблоново. Питание было отличное. Никаких проблем с местными не возникало. Студенты остались очень довольны.
- Им тоже пришлось работать в колхозе.
- Да. До обеда они работали. Но им это нравилось. Работа позволяла им поближе познакомиться с местными жителями, установить с ними хорошие отношения.  Вы просто не умеете организовать!

   Меня захлестнуло раздражение. Я не мог более сдерживаться. 
- Ну, хорошо. Пусть  так. Я не умею организовать. А кто может? Один лишь Проскурин? Но он в Москве, - проговорил я.   
   Спор между нами продолжался еще минут десять. Я возражал ей слишком эмоционально, слишком резко. Она же   не могла терпеть ни малейшего возражения.      Когда я покидал ее кабинет, она смотрела на меня с нескрываемой злобой. Неприязнь, которую она всегда испытывала ко мне,  сменилась ненавистью.  В течение трех лет я боялся попасть к ней в немилость, и вот теперь за каких-то полчаса отношения с нею были безнадежно испорчены. В ее лице я приобрел лютого врага.
   После этого эпизода она возненавидела меня всеми фибрами души и начала преследовать, травить. В моем лице она нашла человека, на котором она могла безнаказанно разряжаться.

   

                6

     В июне   Суворова нанесла мне  первый  сильнейший удар, выставив меня перед членами кафедры беспринципным человеком.      
    В то время я  работал в приемной комиссии,  производившей  набор  студентов на заочное отделение. Председателем комиссии была она.      

    На весь институт прогремел Драгунский, проявивший фантастическую "принципиальность": из  двадцати пяти человек, которые сдавали ему экзамен, двадцать  получили «неудовлетворительно». Фактически он пустил под нож весь поток.   Конечно, это не значит, что в его потоке абитуриенты были глупее, безграмотнее, чем в других потоках. Они были такие же, как все. Им просто  не повезло с экзаменатором.
  Его нельзя было назвать полным дураком. Он ладил с коллегами,  со студентами. Но его поведение было настолько неадекватным, что его вполне можно было причислить  к частичным дуракам.    

      После завершения устного экзамена последовал письменный экзамен - сочинение.
   Мне пришлось поставить несколько двоек.  Один абитуриент подал на апелляцию. Оказалось, что это был  племянник Ларисы Николаевны, замдекана спортфака, простецкой, открытой  женщины, похожей на медведицу,  которая всегда была приветлива со мной.
     Она пришла к нам в аудиторию вместе с Суворовой. Листы со «спорным» сочинением  легли на мой стол. Суворова совершенно не обозначила свою позицию. Я думал, она тоже заинтересована в положительном решении вопроса. Ведь ей, как мне казалось,  не нужны были  враги среди сотрудников института.

   - Может, можно что-то сделать? – спросила  Людмила Николаевна убитым голосом.
      Мне хотелось помочь доброй женщине.
     Смотрю в текст сочинения и всем своим видом изъявляю готовность удовлетворить апелляцию.
    - Да, пожалуй, вот здесь можно не считать за ошибку, - сказал я, показывая на букву «я», написанную вместо буквы «а». - Да и здесь, пожалуй…
   - Я категорически против повышения оценки! – взревела Суворова.
    Она испепеляющим взглядом посмотрела на меня. Выхватив у меня сочинение, она начала сама повторно его проверять.
    - Вот еще ошибка. Вот еще…
   Я просто ушам  своим не верил. По ее реакции на мои слова  можно было подумать, что она человек кристальной честности, бескорыстная мать Тереза. Но ведь я-то  знал, что она завысила оценки десяткам своим протеже.
    Она нашла еще не менее трех ошибок (это не значит, что я их не заметил, просто когда количество ошибок набралось на единицу, я бросил проверять сочинение, чтобы сэкономить время). 
     На заседании кафедры, состоявшемся в конце июня, она  стала публично распекать меня за мягкотелость, беспринципность и ставила мне в пример принципиального Драгунского.
    Драгунский, невысокий сорокапятилетний мужчина, сидевший на среднем ряду,  слушая ее выступление, почивал на лаврах.  Если бы я  завалил так много студентов, как он,  Суворова  бы смешала меня с грязью.   К  нему же она всегда проявляла необъяснимую снисходительность.  Она прощала ему все: и постоянные опоздания на занятия, и  несвоевременное заполнение документации,  и огромное количество задолжников по его предметам.
   Десятки раз на моих глазах в кабинете русского языка разворачивалась такая  сцена.
  - Константин Борисович, - говорила она  Драгунскому с напускной укоризной, расплываясь в улыбке, - Вы еще не заполнили кафедральный журнал.
  - Заполню, скоро заполню,  - обещал он и торопливо уходил домой. Журнал оставался незаполненным еще меся или два, но   его она никогда не ругала.
   На заседаниях кафедры он  часами нес полный вздор. Его выступления были настоящим кошмаром, бедствием для всех членов кафедры. Но для него не существовало регламента. Когда он говорил , на  лице заведующей  появлялось выражение блаженства.
   Его суровость на зачетах и экзаменах она интерпретировала как требовательность. Но стоило мне проявить требовательность, не поставить  кому-нибудь зачет,  следовал грубый начальственный окрик.
    Я подозревал, что она тайно в него влюблена. Да, ей не к лицу, и не по летам.... Но ведь и на старуху бывает проруха.
    
    Когда Суворова  разносила меня в пух и прах,  то   Гордышева, духовный авторитет нашей кафедры, невысокая, легкая, привлекательная женщина лет пятидесяти восьми,  всем своим видом выражала солидарность с заведующей. Подтянутая,   строгая,     с аккуратно заколотыми на затылке волосами,  одетая в  темное строгое платье, она  поджала губы, презрительно щурила глаза,  не смотрела в мою сторону.
   Я не сдержался, стал возражать Суворовой.
- Если бы мы все проявили такую же принципиальность, как Константин Борисович, то заочное отделение осталось бы без первого курса, а мы без работы,  - буркнул я тихо.
  Она пропустила мою фразу мимо ушей.
- К тому же вы пропустили еще три ошибки! – гневно говорила Суворова.
- Но ведь это  на оценку не повлияло.
- Оценка должна быть убедительной!
- Она и так была убедительной.
- Нужно все ошибки отмечать!
- Это все равно, что убить человека, а потом еще раза три воткнуть в его труп нож.

    Суворова  обвинила меня в беспринципности, а я был всего лишь логичным и последовательным. Если бы в комиссии, которую она возглавляла,  были другие порядки, то я никогда не пошел бы на компромисс. 
      К сожалению, мне не хватило  хитрости сказать, что я согласился удовлетворить апелляцию абитуриента, чтобы не подставлять ее, председателя комиссии, под удар.  Ведь за студента, которому я хотел повысить оценку,  просил заместитель декана. Если бы я произнес  эту фразу, то, может, ее враждебность по отношению ко мне не приобрела бы впоследствии гипертрофированных форм.
   

                7

      В начале июля  вместе с небольшой  группой студентов я находился в диалектологической экспедиции в селе Журавлики.  Нас разместили  в старой деревенской школе. Студентки втроем поселились в одном классе, я один  – в другом.
   Ко мне за помощью обратилась Наташа Мишина -  крупная, рослая, сильная, простая девушка, которая импонировала мне своей общительностью и доброжелательностью.   
- Суворова мне на экзамене поставила двойку, - сказала она. – Вы не могли бы мне помочь подготовиться к переэкзаменовке.
- Давайте. А какой предмет?
- Лексикология.
- Хорошо. А у вас лекции Суворовой есть?
- Есть.
    Мы погрузились в  работу. Мне пришлось вникать в лекции заведующей. Я сделал наблюдение. К лекциям она готовилась тщательно.  Она излагала все существующие в лингвистике точки зрения по тому или иному вопросу. Но беда ее состояла в том, что  у нее не было собственной позиции ни по одному вопросу. Более того, она  не присоединялась к какой-либо одной точке зрения. Все теории она считала верными и  механически соединяла их в своих лекциях. Это приводило к эклектике. В ее изложении был нарушен элементарный закон логики – закон тождества.  Понять и запомнить ее лекции было невозможно. Их можно было только вызубрить. Трудно было помочь студентке. Но я делал все, что было в моих силах.
     В сентябре я встретил Наташу в институте.
  - Ну как? Сдала лексикологию? – поинтересовался я.
  - Сдала, - ответила студентка радостно. – Тройку получила.    С третьей попытки.

        Прошло несколько месяцев.   
  Я сидел в своей комнатушке. В это время Ксюша с нашим сыном жила у своих родителей.  В дверь постучали.      
  - Там вас ждут. Какая-то девушка, - сказала мне Нина Григорьевна, соседка по секции.
«Что еще за девушка?» – удивился  я. Мое сердце екнуло. Воображение создало образ  прелестной девушки. Увы, вскоре меня постигло разочарование. Выйдя в  коридор,  я  увидел   Наташу Мишину.
     Она извинилась и попросила меня помочь ей. У нее снова возникла проблема со сдачей экзамена Суворовой – теперь по словообразованию.
- Я никогда не вел словообразование, но чем могу - помогу, - сказал я.
   Я понимал, что пригласить студентку в свое жилище – значит, дать пищу для сплетен,  но идти в институт не хотелось.
    Мы зашли в комнату, сели за стол.
  -  Почему она так к вам придирается? – спросил я у Наташи.
  - Когда-то я возразила ей… Она этого не может мне простить. Ест поедом. На каждом занятии унижает...
  Я хорошо понимал свою гостью: сам находился  в таком же положении.  Я уже давно знал, что Суворова – настоящий садист. Мучить студентов и подчиненных доставляет ей колоссальное наслаждение.
    Наташа положила на стол лекции Суворовой, учебник,  словообразовательный словарь, и мы часа на полтора погрузились в напряженную изнурительную работу.
      Меня раздражали путаные лекции Суворовой, раздражал голод, сверливший желудок. Когда терпение кончилось, я прервал объяснение и пошел на кухню, чтобы  поставить на огонь кастрюлю с водой.   Когда   вернулся,  Наташа стала рассыпаться в извинениях:
-  Я бы  не стала вас просить, но в общежитии никто не смог мне объяснить. Или не захотел…
        Я успокоил ее и предложил и впредь обращаться ко мне за помощью, если  в ней возникнет необходимость. «Враг моего врага – мой друг», - подумал я.
  Консультация продолжилась.
         

                8

    В следующим учебном году Суворова своим единоличным решением перенесла  предмет «культуру речи», который я вел, со второго курса на пятый Она не способна была  понять, что изучать «культуру речи» на пятом курсе (в соответствии с существующей программой) – это все равно, что учить азбуку в пятом классе средней школы.  Я пытался убедить ее  вернуть предмет на второй курс,  но она, как всегда,   скорчив злобную гримасу, в ответ лишь истерично визжала. Любое возражение она воспринимала как посягательство на свой  авторитет, на ее власть. 
      Зная, что только одна Гордышева  способна воздействовать на нее, я  попытался убедить   ее в том, что культуру речи следует изучать на первом или втором курсе.
      Гордышева согласилась с моими доводами, но развела руками:
   - Но что сейчас можно сделать? Ведь программа уже составлена и  утверждена.

     Постепенно я пришел к убеждению, что Суворова просто  неумна.   К сожалению, ее природная глупость  десятикратно усиливалась ее агрессивностью, ослиным упрямством  и  властью, которой она над нами обладала. Ее глупость  вредила учебному процессу, мешала работать. 


                9
               

        В десятых числах января  я возвращался домой из института. Навстречу шла Мишина,   в пальто, крупная, рослая.
       Наши взгляды встретились. В ее глазах скорбь, тоска.  Мне бы промолчать, пройти дальше, но я спросил:
- Что с вами, Наташа? У вас неприятности?
- У меня мама умирает от рака. Мне надо ехать ее хоронить. А я экзамен по морфологии не сдала.
- Кому?
- Друбичу.
- Друбичу? – удивился я. – Обычно он проявляет к студентам лояльность.
- Сейчас он в институт не ходит. Заболел.  Может, вы примите у меня, Николай Сергеевич?
     Я на мгновение задумался, принять или отказаться.  Я не сомневался, что она говорит правду. Она говорила мне раньше, что у нее мать серьезно больна. К тому же такими вещами, как смертельная болезнь матери никто не шутит.  Но я знал, что заведующая кафедрой Суворова ее ненавидит и ждет случая, чтобы выгнать ее из института. Передо мной стояла  жестокая дилемма:  «Соглашусь, поставлю, Суворова живьем съест, не поставлю, грех большой на душу возьму,  ведь у человека тяжелая трагедия.  Нельзя  Бога гневить. Я ведь обещал  творить добро. Что он подумает обо мне?" 
   - Конечно, Наташа, я приму, если это юридически допустимо.
   - Деканат не возражает.
    На следующий день она пришла ко мне  в общежитие с «хвостовкой», выписанной на мое имя и подписанной деканом. 
Я чувствовал, что принимать экзамен у себя дома не совсем этично, но было уже поздно, в институт идти не хотелось. Я усадил ее за стол. Для приличия, для проформы  следовало задать ей вопрос по морфологии, но у нее был такой потерянный вид, она была  так убита горем, что у меня язык не повернулся задавать вопрос.   Но что поставить? Три или четыре? Поставлю «три», а у человека такое горе. Решил поставить «четыре». Кто от этого пострадает? Никто. Между тем четверка хоть немного поддержит морально, утешит ее. 
      Я вывел на листе «четыре», поставил дату, расписался и вернул лист ей. Она поблагодарила, ушла.
     Я  понимал, что могу поплатиться, но был доволен собой.  У меня было такое чувство, будто я сделал  доброе богоугодное дело.   Почему-то после этого случая на душе  стало спокойнее. 
  Вскоре этот эпизод у меня вылетел из памяти, но вначале второго семестра, в феврале, Суворова,  раздула из него громкое дело.  Она напала на меня на заседании кафедры.
- Какое право вы имели принимать у Мишиной экзамен?! - Она пронизала меня злобным взглядом.
- Но ведь Сергей Алексеевич был на больничном. 
- Он не был болен!
  Друбич, присутствовавший на заседании, подтвердил, что в январе он находился в добром здравии.
«Значит, Мишина обманула меня", - обожгло меня, – обвела вокруг пальца. Какая низость.  Так подставить.
   Я был подавлен. Но надо было защищаться. 
  - Зачем же тогда деканат выписал направление на пересдачу на мое имя? – парировал я.
     Это было слабое место в обвинении Суворовой. Она пропустила мою фразу мимо ушей.
   - Вы поставили ей «четыре». Да она полный нуль.
   Я смутился. Да, это  была моя ошибка.  Надо было поставить тройку.
  - Какое право вы имели принимать  у себя дома? –  ее мимика, тон содержали грязный намек.
  -   Она пришла ко мне в общежитие. Что же мне, надо было идти в институт.
  - Вы вообще не имели право принимать! Объявляю вам … замечание.
   Обман Мишиной  раздавил меня. Как она могла сказать, что Друбич болеет, когда он был здоров и сам мог принять у нее экзамен!  Может и мать у нее здорова. 
     Я ждал кары со стороны ректората.
Когда я встретил Мишину на улице, я ничего ей не сказал, но бросил на нее осуждающий взгляд.  Поравнявшись со мной, она остановилась.
- А вы знаете, Николай Сергеевич, какие слухи ходят по институту? Будто у нас была связь.
  Я был ошеломлен. Меня бросило в жар.
- Добродомова  вызвала меня к себе и прямо спросила: «Было или не было?» Я сказала, что ничего не было. Она не поверила. Мучила с полчаса. Требовала признания. Я не выдержала, расплакалась.
- А как мама?
- Умерла. – На ее глазах выступили слезы.
- Соболезную.
   После этого разговора я впал в депрессию.  Меня угнетала мысль, что все думают, будто я воспользовался безвыходным положением студентки и соблазнил ее. На мне было  пятно, которое трудно было смыть.
      Как ни кощунственно это звучит, но смерть ее матери облегчила мою участь. Она  подтвердила  мои слова, что экзамен я принял из милосердия и сострадания, а не из корыстных побуждений.
      Суворова подняла страшный шум на весь институт. Она побежала  в ректорат и потребовала аннулировать  результаты экзамена.  Ректорат вынужден был уступить ей, но, подозреваю,  втайне осудил ее жестокость. По крайней мере  никто из представителей ректората мне слова плохого не сказал. Более того, когда в те дни я встретил в коридоре  проректора Толстова  он бросил на меня доброжелательный взгляд. 
  Я  открыто готовил Мишину к экзамену, консультировал ее, объяснял сложные вопросы.  В конце концов ей удалось  покорить флегматичного Друбича и получить искомую тройку.

            

                10
               
     В начале марта Суворова без предупреждения ввалилась ко мне в аудиторию. По ее агрессивному лицу не трудно было  догадаться, что она  пришла разгромить мои занятия и  потрепать мне нервы.
     Я вел занятия, а она сидела за последним столом, делала пометки в тетради. Губы ее были поджаты, а глаза злорадно поблескивали. Она предвкушала, как будет издеваться надо мною.   
Как только прозвенел звонок, она потащила меня в свой кабинет и камня на камне не оставила,  разбирая мои занятия.
- Нет теоретической глубины! Допустили ошибки. Не знаете, как закрепить! – бросала она мне обвинения в лицо.
В груди у меня заклокотало. Пришлось осадить ее.
- Какая может быть теоретическая глубина? Ведь это практикум. Правило я сформулировал,  таблицу с опорным конспектом на доске начертил. Что касается теории, я прочитал десятки трудов крупнейших лингвистов – и Потебню, и Пешковского и  Фердинанта де Соссюра... Но говорить об их теориях на практикуме неуместно.  Какие ошибки вы имеете в виду? Конкретизируйте.
       Она конкретизировала.
  - Вы сказали, что «румяный» пишется двумя «н». Это же грубейшая ошибка.
  - Я не так сказал. Я сказал, что первообразное прилагательное «румяный»   пишется только с одной «н». Но если оно образовано от  существительного «румяна», то пишется с двумя «н»: румянный.

      Пришлось открыть орфографический словарь,  найти нужные слова (румяный и румяный). Убедившись, что я был прав,  она стушевалась, затихла. На этом разбор занятия закончился.

        Раньше меня удивляло: зачем враждуют между собой  Прокопенко  и Петрухин, Добродомова и Суворова. Обычно предмет разногласий не стоил выеденного яйца. Теперь я понял: есть люди, которым скучно жить без борьбы, в борьбе они находят смысл жизни.   Суворовой нужен был враг, нужна была жертва, которую бы она могла мучить, терзать.

       В середине июня она возобновила против меня войну. Она без предупреждения пришла ко мне на зачет по практикуму, а 17-го июня  на заседании кафедры она нанесла мне очередной  удар, при всех  злобно бросив мне в лицо:
   - Ваши студенты ничего не знают. Год потерян!
     Я давно ждал от нее публичного выпада. «Началось!» - пронеслось у меня в голове. Мои нервы  напряглись,  щеки вспыхнули. Гибкость и дипломатичность в отношениях с заведующей были уже неуместны и неэффективны. Я решил дать ей отпор.
- Во-первых, вы пришли на последнее занятие, на котором присутствовали только студенты, не получившие зачет. Это были слабые и недисциплинированные студенты.
- Нет, студентов много было! – возразила Суворова.
- Шесть человек, -  сказал я.  -  Во-вторых, в вашем присутствии они плохо отвечали на теоретические вопросы, а вы сами дали установку, что на практикуме не следует много теоретизировать, что нужно добиться, чтобы студенты усвоили алгоритмы правильного написания. В-третьих, я первый раз в этом году вел практикум.
- Готовиться надо! – проговорила  Суворова угрожающим тоном.
- В-четвертых, - продолжил я, - у меня не было программы.
- Я вам говорила в течение всего года: «Составьте программу!» - взвизгнула она.
- Чтобы составить программу, нужен опыт. Ведь этот предмет у нас ведут десятки лет. А программы до сих пор никто не составил.
  - Без программы работали! – громко возмутилась она.
  - Я работал по программе, в соответствии с которой написаны учебники.
  - Школьные! – язвительно вставила Суворова.
  - Те, которые библиотека выдала студентам. Их автор - «Чешко».
   Она продолжала возмущаться, но было заметно, что мои доводы привели ее в некоторое замешательство.
- Ну ладно, если вам интересно, подойдите, поговорим в индивидуальном порядке. Сейчас не время обсуждать вашу работу, - заключила она.
   Настроение испортилось. Весь оставшийся день я был зол на всех людей. Досталось от меня и некоторым студентам, которые хотели воспользоваться моей добротой и досрочно получить зачет. Всех я заставил сдавать на общих основаниях.
               

                11               
               
     Учебная нагрузка у меня была очень большая. Почти каждый день я проводил по  три пары. Но, кроме занятий,  были еще консультации студентов, писавших под моим руководством курсовые работы, а в конце месяца начались  зачеты по лингвистическому анализу текста.  От перенапряжения у меня каждый день болела голова, почти каждый день я выпивал по две таблетки цитрамона. Нервы были накалены до предела.  Каждый пустяк  выводил  меня из себя. 
       В одной из групп, в которой я вел культуру речи, училась Света Демьянова,  приторно слащавая тонкая блондинка,  которая почти никогда не посещала занятий.  Как-то она случайно оказалась на занятии, посвященном публичному выступлению публицистического жанра. Студенты по очереди выходили к доске, произносили речь, которую затем мы подвергали анализу.
    Она тоже вышла к доске.
- Я буду говорить от имени выпускницы, которая только что окончила школу, - пояснила она.
    Ее выступление состояло из одних штампов: она «благодарила» учителей за доброту, заботу и знания, полученные в школе.
     Я мягко   указал ей на недочеты: если не покритикуешь студента за слабое выступление, то качество выступлений других студентов резко ухудшается.
  Она стала огрызаться. Мое настроение изменилось.
- Вы-то знаете, что такое выступление публицистического характера? – спросил я ее раздраженно. – А я объяснял…  Вы должны были осветить  какую-нибудь общественно значимую проблему и предложить свой вариант ее  решения. Но вас не было на занятиях, и вы этого не знали!
    - Я не хожу на занятия, потому что мне скучно! – зло ответила она.
     Ее реплика задела меня за живое. Меня захлестнуло раздражение,  я уже не стеснялся в выражениях:
  - Вот бы и развили мысль, что посещение занятий должно быть свободным, что студент имеет право не ходить на них, если они его не устраивают.  По крайней мере, появилась бы публицистичность.  Вы говорите, что вам скучно, но поверьте: ваше выступление было самым скучным из всех, которые я слышал. Поверьте: интересным занятие делают не только преподаватели, но и студенты.
   
      Спустя неделю  она подошла ко мне.   
     - Так сложились обстоятельства,  мне нужно досрочно сдать зачет, - обратилась она ко мне.
     Ее дерзость поразила меня в самое сердце.
   - Да вы что! – воскликнул я возмущенно. – Вы же … С вашими пропусками…
    Она зло фыркнула, резко развернулась и устремилась к выходу. Хлопнула дверь, от сотрясения  открылось окно, и в него ворвался сырой ветер.
    Через месяц на зачете она не смогла ответить ни на один вопрос, и я вернул ей зачетную книжку без записи  «зачтено».  Она решила взять меня измором. Не готовясь к зачету, но подходила ко мне «пересдавать» его чуть ли каждый день.  Я задавал ей вопрос, она не отвечала. Наконец, я сказал:
   - Разрешается только три попытки. И вы их уже использовали. Теперь пусть комиссия принимает…
     В этот же день меня вызвала к себе  Суворова.
- На вас поступила жалоба,  - сурово проговорила она. –  Вы не ставите Демьяновой  зачет из личной неприязни.  У вас личные счеты!
   Я вышел из себя. В груди у меня заклокотало.
- Никакой личной неприязни у меня к ней нет.  Она просто ничего не знает!  Она не готовится,  - вырвалось у меня. – Любая комиссия это подтвердит.
  - Нет, вы необъективны. Это очень хорошая девочка. Я ее знаю. Вы мстите ей за то, что она сказала, что ей скучно на ваших занятиях.
  Я вышел из ее кабинета с растрепанными нервами.   Противоречивость  поведения заведующей меня просто угнетала: сама она на экзаменах и зачетах по три шкуры сдирала со студентов, но  стоило мне не поставить ленивой студентке зачет, она обвинила меня в необъективности, в предвзятости. Но как без требовательности и дисциплины можно было добиться высоких академических результатов?   



                12
 
     Моя зарплата  была ничтожной, и мы с Оксаной, моей новой женой,  с трудом сводили концы с концами.  Мой гардероб износился. Как-то мы пошли на рынок. Оксана выбрала  мне дешевенький костюм. Он неплохо на мне смотрелся, но был чересчур тонким. Я боялся, что он скоро рассыплется. 
    В воскресенье утром мы с женою лежали в постели.
   -  Вчера я разговаривала по телефону с Галей. Она сказала, что они купили телевизор «Паносоник». Я как услышала это, так у меня охота пропала говорить с нею, - рассказывала Оксана.
     Галя была  ее бывшей однокурсницей, маленькой, черноглазой женщиной с выпирающими вперед зубами, которая полтора года назад вышла замуж за   преподавателя школы милиции, майора.
  - Мне надоело тебя утешать. Купили… Ну и что? Мы не можем купить. Но ведь и Галя несет свой крест. Уже полтора года не может забеременеть. К тому же где они взяли деньги? Он взятки берет. 
  - А Марина купила новую стиральную машинку! Я бы хотела иметь такую же. Она рассказывает: уйдет в магазин, включит машинку, придет: все готово.
  Марина, другая подружка жены, была женой бизнесмена. Они с мужем  жили в четырехкомнатной квартире, строили огромный коттедж.
  - Так что ж теперь о стенку головой биться? – проговорил я раздраженно. - У Марины свой крест. У нее сильный псариас. Ты бы поменяла ее богатства на псариас? Надо принять мир таким, какой он есть. У нас нет денег на приобретение дорогих  вещей.  Мне платят мало.  Живи своей жизнью. Почему тебе чужие богатства не дают спать?  Читай книги. У нас их много. Они нам по карману. Духовные ценности важнее ценностей материальных.
        Но я понимал, что Оксана права: денег не хватает.   
          Я решил пробиваться в доценты.  Доценты имели нагрузку меньше, а зарплату раза в полтора больше, чем старшие преподаватели.
         На нашей кафедре уже два преподавателя, которые защитили кандидатские на год, два года позже меня, обошли меня по служебной лестнице и стали доцентами. Когда доцентом стала  Татьяна Орлова,   которая была на два года старше меня, я  отнесся к этому спокойно,  но когда в доценты провели раскосую Светлану Ивановну,  которая была намного моложе меня и в институте работала на несколько лет меньше меня,  я испытал чувство беспокойства и тревоги.
    Я пришел в кабинет Суворовой. Мое появление ее удивило.
  - Что Вы хотели? – спросила она.
- Я по личному вопросу… - проговорил я. Мне было крайне неприятно говорить о повышении, но у меня не было другого выхода: пора было заявить о своих притязаниях, ведь дают тем, кто просит.
   - Я по поводу должности доцента…- проговорил я. – Я защитился уже шесть  лет назад… Материальное положение трудное…
  - Ну не ожидала этого от Вас! – прорычала  Суворова. – Это просто аморально!
    - Почему аморально? Ведь я защитил диссертацию почти шесть лет назад.
    - У вас мало публикаций. Кроме того, для того, чтобы стать доцентом, нужно   издать  пособие с министерским грифом.
    - Публикаций у меня  не меньше, чем у других преподавателей.  Что касается пособия…. ведь ни у одного из наших преподавателей, которые недавно стали доцентами тоже нет такого пособия…
-  Месяц назад из министерства пришли новые инструкции…  Раньше этого не требовалось.
    
                13


            Я заметил, что  мои коллеги  стараются  держаться от меня подальше. Нет, они не ссорились со мной, они только держали дистанцию.
  На нашей  кафедре появилась  новая преподавательница, кандидат наук Лариса  Плоткина  -  вежливая, интеллигентная,  приятная женщина, приехавшая с семьей из Казахстана. На заседаниях за столом я сидел один, она села рядом со мною.   Мне не хотелось, чтобы она пострадала из-за меня.
  - Знаете, я в опале у заведующей, - сказал я ей. – Со мной сидеть небезопасно. Ее гнев может обратиться и на Вас.
   Лицо бедной Ларисы побледнело от страха. Она больше  никогда не садилась со мной за один стол.
   
   Другие коллеги, пользуясь тем, что я в опале у начальницы, норовили меня куснуть.
       Меня направили на факультет повышения квалификации. В то время  поездки в Москву были отменены: институт перестал финансировать курсы.     Преподаватели работали дома.  Я засел за пособие по культуре речи, издание которого необходимо было  для того, чтобы можно было претендовать на  должность доцента. Я сидел безвылазно за письменным столом. Работа продвигалась довольно медленно. Но один раз я все-таки вынужден был оторваться от письменного стола и пойти в институт по делам. Я сдал отчет и спешно направился   домой, чтобы как можно скорее продолжить работу над пособием.  И тут откуда-то вынырнула Карпова – женщина лет тридцати, смуглая, располневшая, с редкими передними зубами, нуднейший человек.
  - Николай Сергеевич!  На этой неделе состоится факультетский диктант.    Проведите в 321-й группе.
  Она отвечала   за проведение факультетских  диктантов, которые ввела Суворова. Время на них не планировалось, и их в личное время проводили  молодые ассистенты и я.
  -  Не могу, -  проговорил я, подосадовав на себя за то, что мне не удалось уйти незамеченным. -  У меня нет времени. Я на ФПК. Я пособие пишу.
  Я побежал домой. На душе скреблись кошки. Я чувствовал, что отказ не сойдет мне с рук, и я не ошибся.
   На следующем заседании кафедры Суворова обрушилась на меня с критикой:
- Почему отказались от проведения диктанта?!
«Значит, Карпова донесла на меня», - мелькнуло у меня в голове.
- Я же повышал квалификацию.  Я работаю над пособием, - ответил я. – Я не бездельничал.
   Гордышева критически усмехнулась:
- Но вы были здесь…  Как вы могли отказаться…
«Почему я должен работать  во время повышения квалификации. А почему бы Вам самой не провести?» – подумал я.

                14

          За два года я подготовил к публикации пособие  «Правильность русской речи».
    Для того, чтобы иметь право на  гриф университета и чтобы пособие имело научную весомость, нужно было два отзыва – внутренний и внешний.
   Внешний отзыв я получил без труда.  За ним я   за свой счет съездил в Орел, в пединститут.  Получение же    внутреннего отзыва (обычно это является пустой формальностью) стало для меня непреодолимой преградой.
    Рецензентом пособия Суворова назначила Драгунского,  которого она натравляла на неугодных ей членов кафедры. Хотя сам он не смог написать кандидатскую диссертацию, он возомнил  себя крупным лингвистом. Он часами мог говорить о недостатках статей, пособий, диссертаций преподавателей. Видимо, критика заглушала комплекс неполноценности, которым он страдал.
     Он  делал вид, что  критикует по принципиальным соображениям, хотя,  несомненно,   прекрасно понимал, что выполняет нечистоплотный заказ заведующей. 
     И вот пришло время обсуждать мое пособие на кафедре.
  Драгунский занял место на трибуне. Черные усы, бородка и бакенбарды, которые он отрастил сравнительно недавно,  вносили в его внешность элемент загадочности.
     Как цепной пес, он  набросился  на мое пособие и  стал рвать его  в клочья.   Его речь, полная критического пафоса, не имела ни четко сформулированного тезиса, ни четкого строения.  Его  баритон звучал заунывно, вызывая нестерпимую скуку. Через несколько минут все впали в состояние транса. Меня всегда поражало: Драгунский говорит скучно, но на его выступлениях, лекциях  никогда не бывает шума. Секрет в том, что его монотонная  речь гипнотизирует, парализует слушателей.

         Прошло уже минут двадцать после начала его выступления, но  критический запал его речи не иссякал, речевой поток не уменьшался. 

     Понять его конкретные замечания было  невозможно.  Улавливался только общий  враждебный тон. 
      Его выступление длилось часа два, не меньше. Когда он  разносил в пух и прах мое пособие, на бульдожьей морде Суворовой застыло выражение блаженства.

  После выступления Драгунского она даже не стала ставить вопрос на голосование: было очевидно, что пособие недостойно публикации.
    Заведующая  даже не дала мне слова, чтобы я мог ответить на замечания.
Мне удалось лишь  выкрикнуть с места:
- Учебное пособие и не должно содержать новые лингвистические идеи. Его цель – популярно изложить уже существующие в науке . Пособие – это не диссертация и не монография…
  Но Суворова перебила меня, не дала говорить.
- У вас даже упражнений нет! Что это за пособие!
- Есть разные виды пособий!
   Я был обескуражен, подавлен, угнетен.

    На следующий день я спросил Драгунского:
- А какие  пособия по русскому языку, изданные в стране за последнее время,   удовлетворяют твоим высоким требованиям?
  - Никакие! Таких пособий  нет! – ответил он.
  - Но ведь они же изданы, опубликованы…
  - Их тоже не надо было издавать.
«Какое ущербное, неполноценное существо», -  с горечью  думал я о Драгунском. 
   
   Хотя без грифа университета пособие  не имело ценности,  даже публикацией не считалось, я за свой счет издал его в ста экземплярах, так как оно  нужно было для работы со студентами.  Когда об этом узнал Драгунский, он был страшно возмущен.
  - Ты все-таки опубликовал… Вопреки мнению кафедры, - сказал он раздраженно.
  Меня поразила его реакция на публикацию.   Ему-то какое дело, опубликовал я или нет.
- Мы живем в свободной стране. Каждый может опубликовать все, что хочет, - сказал я ему.
   Несмотря на раздражение, которое вызывал у меня  Драгунский,  в открытый конфликт с ним я так и не вступил. Боле того, формально у нас сохранялись приятельские отношения.
  Но я не исключал, что страдаю отчасти из-за него:  его,  лишенного кандидатской  степени,  Суворова не могла сделать доцентом, и чтобы лишний раз не огорчать его,  всю свою энергию она направила  на то, чтобы   помешать мне, мужчине,  стать  доцентом:  ведь это могло лишний раз огорчить ее фаворита.               
               
                15

    После неудачного  обсуждения пособия по культуре речи  я приступил к работе над пособием для лицеистов.
   Осенью  пособие было завершено. Для того, чтобы его опубликовали с грифом университета, нужно было получить одобрение ученого совета института. Но чтобы его получить, сначала нужно было получить рекомендацию кафедры. Я передал пособие  Суворовой. Я был уверен, что она по обыкновению отдаст его на рецензирование Драгунскому. Но на этот раз она решила сама проверить его.   На следующий день она вернула его мне.
    -  Кафедра не может рекомендовать.  Нет новизны. Похожие пособия уже есть. - сказала она.-
    - Таких пособий нет, - сказал я. – Мне же приходится читать лекции, диктовать.
   -  Нет, есть.
   - Назовите. Где их взять?
  - В библиотеке, - сказала она.
   Своим видом она дала понять, что разговор окончен.  Во мне вспыхнул гнев. «Машина, а не человек, - подумал я. – Нет ни интеллекта, ни ума, ни человечности».
   - Если вы не доверяете мне, я дам его Гордышевой на «экспертизу».
   - Буду Вам благодарен.
     На ближайшем заседании  кафедры  Гордышева заявила, что мое пособие не содержит ничего нового.   
    Трудно было возражать авторитету.   Да мне никто и не предоставлял слова.
  Да, мое пособие  не содержало новых лингвистических идей. Его достоинство состояло в том, что я предельно ясно, сжато, логично  излагал материал. Мои ученики хорошо знали предмет  во многом благодаря лекциям, которые легли в основу пособия.  Какой новизны им надо? Как будто есть какие-то пособия, содержащие новизну.
     Суворова даже не вынесла мой труд  на обсуждение на заседании кафедры.
  Я поразился хитрости и  двуличности  Гордышевой. Она публично демонстрировала объективность,   но в решающий момент втыкала мне нож в  спину.      


                16

     На заседаниях кафедры я не открывал рот. Любая моя фраза действовала  на заведующую как красная тряпка на быка. Она свирепела, озлоблялась, из ее бульдожьей пасти вырывался угрожающий злобный лай.
«В чем причина ее ненависти ко мне? – размышлял  я. -  У нас разные принципы, разные взгляды на жизнь. В былые времена я высказывал на кафедре свое мнение, и оно всегда не совпадало с ее мнением.   
    Как слабые руководители, она не признавала других взглядов, встречала в штыки любое мнение, не совпадающее с ее позицией. Но главное, она чувствовала, что мне никогда не нравилась.   Я всегда  считал ее ограниченной, жестокой и лишенной совести».
   Я относился к ней критически, но мне не хотелось воевать с нею. Мне нечего было делить с нею. Я никогда не стремился к власти.  Мне не нужна была должность заведующего.  Моя цель – должность доцента.  Да и должность доцента мне нужна  мне была только для того, чтобы мне повысили зарплату.  Нищета замучила.
     На заседании кафедры, посвященном переизбранию Суворовой на должность заведующей, я сделал шаг к примирению. После того, как почти все преподаватели пропели ей дифирамбы (против ее кандидатуры выступила лишь профессор Федотова),  слово взял я.
    - Ирина Моисеевна прекрасный специалист, - сказал  я. -  Я не раз посещал ее занятия. Меня поражает ее методическое мастерство и активность студентов на занятиях. Заслуживает восхищения и глубочайшая лингвистическая эрудиция Ирины Моисеевны.
    В таком ключе я говорил минут пять.  Фактически я признавал ее превосходство. Как побежденный волк  я открывал шею своему более сильному сопернику. Обычно волки-победители  после такого проявления покорности перестают преследовать своих побежденных собратьев. Но не такой была Суворова. Спустя неделю после переизбрания она без предупреждения явилась ко мне на занятия и разнесла их в пух и прах.
   - Крайне низкий уровень преподавания, - говорила она мне злобно в лицо. -  Вы не владеете методикой,  не освоили теорию.  Ваши притязания  на должность доцента преждевременны. Вам еще нужно очень много работать над собой.
   Меня  переполняли  злоба и отчаяние.  Стало ясно, что мой дипломатический шаг не удался, что напрасно я раболепствовал перед нею. «Надо было поддержать Федотову, - подумал я. – Пусть бы мы все равно не выиграли, наверху бы знали, что не все члены кафедры поддерживают Суворову».

    Коварный  поступок Суворовой привел меня в состоянии  ярости. Дома я, как зверь, метался по комнате, размахивая кулаками. Мое воображение рисовало картину мести: я подстерегаю Суворову поздно ночью недалеко от ее дома (наши дома находились рядом) и бросаю в нее камень.  Она падает. «Нет, нельзя, найдут по отпечаткам», - подумал я. Надеваю перчатки и после этого бросаю в нее камень. «Нет, нельзя, - думаю я. – Привезут ищеек, они меня быстро найдут». Попадать в тюрьму мне не хотелось. 
    После посещений Суворовой у меня дико болела голова, резко поднималось давление. Нужно было предпринять какие-либо меры, чтобы защитить свое здоровье и свою психику от посягательств заведующей.    Я вспомнил, что Преображенская, которая долгие годы находилась в состоянии вражды с Петрухиным,  никому, прежде всего ему, в то время  заведующему кафедрой,  не разрешала приходить к себе на занятия.  Я
зашел к проректору Толстову в его кабинет  и спросил,  имею ли я право не пустить заведующую к себе на занятия.
  -  Она ходит ко мне чуть ли не каждый месяц, чтобы  разнести его в пух и прах, - рассказывал я взволнованно. -  Ее цель – не дать мне стать доцентом…
  - Да, мы хотели вас провести, но она категорически против. Говорит, кафедра не поддержит вашу кандидатуру.
  - Но сейчас речь идет уже даже не о должности доцента, а о моей жизни. Она разрушает мое здоровье. Я не против посещения моих занятий, но пусть ко мне приходит какая-нибудь комиссия, а не одна Суворова.
  -  Мы не можем ей запретить…Как заведующая она имеет  право посетить любое ваше занятие.
   На его лице я даже прочитал сочувствие себе. Я поблагодарил его разговор и покинул кабинет.  Правда, осталась неясность: если заведующий имеет право посетить любое занятие преподавателя,  как Преображенской удавалось отбиваться от Петрухина.

 
 
                17

       Под моим руководством  высокая, умная студентка Никифорова, отличница,  писала дипломную работу, посвященную стилю Анны Ахматовой. Работа была завершена, положительные рецензии получены. Но перед защитой я волновался не меньше, чем   сама дипломница.  В состав экзаменационной комиссии входили Суворова, Гордышева, а также преподаватель из другого института - мужчина лет сорока пяти, приятной наружности. Сначала выступала студентка, которой руководила Овечкина. Работа была сырая, выступление не имела идейного стержня. Студентка сбивчиво отвечала на вопросы. Подошла очередь моей Никифоровой. Она выступила уверенно. В ее работе была концепция, была идея. Ее ответы на вопросы членов комиссии были компетентными.  Я понимал, что Суворова и Гордышева  попытаются занизить оценку моей студентке, чтобы досадить мне и показать мою несостоятельность как научного руководителя,  но я надеялся, что приезжий экзаменатор не даст совершиться несправедливости. Объявили оценки. Студентка Овечкиной получила "отлично", моя - "хорошо".  На лице гостя застыло удивление, но он ничего не сказал, не стал спорить с коллегами. Мне было досадно: из-за моего конфликта с Суворовой пострадала ни в чем не повинная студентка. Я не выдержал, сказал, что Никифорова тоже заслуживает высокого балла. Но члены комиссии проигнорировали мое мнение.               
   Мне  не хотелось подставлять хороших студентов, поэтому я решил отказаться      от руководства дипломными работами.             


                18

   Прошло полгода. Чтобы доказать коллегам и заведующей, что я достоин должности доцента, я  пригласил к себе всех членов кафедры на открытое заранее  запланированное занятие, но никто не пришел. Коллектив не хотел ссориться с заведующей.  Я был раздавлен.

    Я договорился с Суворовой, что она придет ко мне на занятия в лицей. Но в лицей она не пришла.   Ее неожиданное  появление на  занятиях по практикуму в институте меня просто потрясло. Ее «разбор» походил на разгром. Ее репертуар оценочных штампов не претерпел значительных изменений:
  - У вас узкий лингвистический кругозор, и вы не пытаетесь его расширить.
  - Почему узкий? Я прочитал труды всех крупнейших лингвистов.
  -  Мало читать! Нужно понимать. Надо опираться на них.
  Ее конкретные замечания я отвел без труда. Многие ее замечания были просто невежественными.  Она не понимала многих элементарных лингвистических вещей.
   - Вы же обещали  прийти ко мне на занятия в лицей, - сказал я.- Именно в работе с лицеистами моя методическая система проявляется в полном объеме.
   - Хорошо, приду, - пообещала она.
  Вечером я позвонил  Гордышевой, чтобы проконсультироваться по одному синтаксическому вопросу. Не удержался, взволнованным голосом рассказал о посещении моих занятий  Суворовой, о разгроме занятий. Обвинения Суворовой в мой адрес Гордышеву удивили.
   - Хотите, я  приду к вам на занятия в лицей  вместе с Ириной Иосифовной, - предложила она.
- Да. Придите, если это не будет для Вас обременительным. Я буду Вам благодарен.

    Ко мне приехал Саня Макаров, мой друг, журналист. Узнав, что у меня открытые занятия, он выразил желание тоже присутствовать на нем. Я не возражал.
      Мы отправились  с Саней в лицей. По пути я ему рассказал о несправедливых нападках Суворовой на меня.
   Зашли в класс.  Саня сел за последний стол. Я дал ученицам последние указания:
- Постарайтесь произвести на гостей хорошее впечатление. Ведь это ваши будущие преподаватели.
    Вскоре пришли Гордышева и Суворова, сели за последний стол, разложили перед собой листы бумаги.   Во время  занятий их ручки ни на минуту не прекращали неутомимый бег по бумажному полю.
     Мои ученицы  работали великолепно. Они отвечали на вопросы, решали лингвистические задачи, активно участвовали в конкурсе.
    Урок закончился. Я ждал разбора с таким чувством, с каким приговоренный к повешению ждет казни: страшно, не хочется, но  лучше бы уж скорее состоялась.   
  Из уст Суворовой на меня   полились помои критики.  Анализ Гордышевой был объективен. Она не дала Суворовой по обыкновению разгромить мои занятия. Они были подругами, но   Гордышева достаточно твердо отстаивала свою точку зрения.  Мне даже показалось, что отношения между ними подпортились. «Все-таки Гордышева - порядочный человек», - думал я.
    Я понимал, что цель критики Суворовой состояла не в том, чтобы повысить мое преподавательское  мастерство, а в том, чтобы разрушить мне нервную систему, здоровье, ну и конечно, насладиться борьбой на уничтожение.


   После анализа все разошлись в разные стороны.
   - Да, лицо у нее неприятное, тяжелое, бульдожье,  - сказал Саня о Суворовой.
    Он  предложил разделаться с нею своими журналистскими средствами.
  - Какими? – спросил я скептическим тоном.
  - Я напишу статью…
  - Да кто обращает сейчас внимание на статьи. Статья лишь осложнит мое положение в институте, а Суворова не пострадает. Мое оружие –   научные достижения. Мои аргументы – публикации, статьи, доклады. В борьбе с заведующей эффективны только административные методы – жалобы, заявления,  докладные.  Можно начать с жалоб ректорату, а потом и до министерства дойти. Я знаю, как это сделать.  Но я не уверен, что мне это стоит делать. Я приобрету репутацию кляузника, сутяги. С нею меня не возьмут на другую кафедру, да и коллеги будут косо на меня смотреть…

     На следующий день я позвонил Гордышевой, чтобы узнать, какой ученице они отдают приз зрительских симпатий (на занятиях я проводил конкурс). Она описала ученицу, которая, по их мнению, отвечала интересно и ярко.
  Она сняла несколько замечаний, которые они с Суворовой сделали мне накануне.

   
                19

      На 23-е февраля   было запланировано заседание кафедры. Одним из вопросов повестки дня  было мое выступление «Технология интенсивного обучения в педагогическом лицее».  Я сам вызвался прочитать лекцию, чтобы рассказать о своих методических находках. Свою методическую систему я разрабатывал уже пять лет.   Мне хотелось  доказать всем,  что мои притязания на должность доцента  вполне оправданны.

    За день  до заседания кафедры я зашел в кабинет Суворовой, чтобы спросить, когда будет поставлен вопрос о выдвижении меня на  должность доцента.
- Нет, нет. Пока  что преждевременно ставить этот вопрос. Кафедра не поддержит вашу кандидатуру. Но вы не думайте, что никогда не можете претендовать… Когда вы выполните требования… - Она показала глазами на папку, где лежали различные  инструкции, - то можете стать доцентом.  Основное  требование - опубликование учебного пособия с министерским  грифом.
   «Это нереально. Даже если напишу пособие, как получить гриф. Ехать в Москву, в министерство? » - думал я.
   
    На заседание кафедры  пришла Таня Старикова,  специалист по методике, женщина лет сорока, с осиной талией,  посетившая мои занятия в лицее. Она работала на другой кафедре – под началом Марченко, которая на этой должности заменила Пахомову.
    Суворова сразу предупредила меня, что мое выступление должно длиться не более 15 минут. «Драгунский на каждой кафедре часами произносит свои пустейшие речи», - подумал я мрачно.  – Мне же  раз в десять лет 30 минут не дала».
   Чтобы успеть  изложить все положения своей концепции, я вынужден был говорить  чуть ли не скороговоркой:
   - В педагогический лицей, в котором я работаю, принимают сельских школьников. Цель обучения – расширить их знания о русском языке, подготовить их к вступительным экзаменам на филологический факультет, развить у них профессиональный интерес к предмету. Чтобы добиться этой цели, я, опираясь на свой опыт и учитывая достижения учителей-новаторов, разработал технологию интенсивного обучения. Вкратце опишу основные ее элементы.
     Я стал рассказывать об основных элементах методики. Некоторые  положения  моего доклада  вызвали резкое противодействие со стороны аудитории.
   - Из числа лучших учеников учитель назначает помощников, число которых постоянно растет. Помощники по очереди проверяют диктанты, проводят консультации, а на продвинутом этапе – фрагменты урока, -  говорил  я.
   - Как вы можете доверять проверку диктантов ученикам! – перебила меня Суворова. – Они могу не заметить ошибки.
  -  Напомню, что в качестве проверяющих выступают не все, а только лучшие ученики. Они не пропускают ошибок.  Я перепроверял диктанты много раз. Ни одной ошибки ими  не было пропущено. Не забывайте, что  у них перед глазами лежит образец! – ответил я.
    -   Вы нагружаете проверяющих своей работой.  Я бы никогда не согласилась за вас проверять, - насмешливо проговорила Суворова.      
   - Нет, я не перекладываю на них свои обязанности.  На проверку тетрадей, диктантов в лицее преподавателю  не планируется ни минуты.   Моя  методика позволяет регулярно отрабатывать правила на практике. Кроме того, чтобы стать по-настоящему грамотным человеком, нужно самому проверить десятки диктантов. По себе сужу. Проверка – это отличное упражнение для выработки у самого проверяющего грамотного письма. Поверьте, ученицы борются за право проверять работы своих товарищей!
   Я продолжил доклад:
  - Важное место в системе работы занимают промежуточные зачеты. Они помогают ученикам систематизировать полученные знания, повторить и закрепить изученный материал.
  - Вы перегружаете учеников. Не установленные программой зачеты недопустимы! – проговорила Суворова.
- Никакой перегрузки нет. Зачеты сдаются на занятиях. Те, кто получил «3» или «4» , могут пересдать и получить более высокую оценку. Пересдача тоже происходит на занятиях. Если хотите, пересдача – это тот же опрос, повторение изученного. А повторение – мать учения.
    - Нет, вы перегружаете учеников. Это противозаконно.
    Спорить с нею было бесполезно.  Я перешел к следующему   положению:
  - Орфография и пунктуация изучаются параллельно. У меня две пары в неделю. На одной паре изучается орфографии, на другой пунктуация. Это позволяет заниматься важными аспектами русского языка длительное время.
  - Нет, так нельзя. Это приведет к мешанине, к путанице.
- Но ведь на факультете у нас такое же происходит. Студенты изучают введение в языкознание, фонетику и диалектологию одновременно.  Это же не приводит к смешению понятий.
- Институт – другое дело. Они приходят сюда подготовленными.
  - В 9-й класс они тоже приходят подготовленными. Ведь школьный курс русского языка заканчивается в 8-м классе.
     Все-таки меня прервали, не дали завершить выступление.
   - Время! Время! – загалдела кафедра.
  Среди  голосов коллег выделялся  занудный  голос Дорожней - женщины лет тридцати пяти,  фаворитки Суворовой.  На ее яйцеобразном сером лице корчилась гримаса высокомерия и презрения.   
   Кафедра  напомнила свору псов, которые подчиняются  вожаку.
  - Ради бога, - проговорил я с обидой и горечью. – Если вам неинтересно, я прекращаю. Я мог вообще не выступать.
  Таня Старикова взяла слово первой. Человек  порядочный, работающий на другой кафедре, она высказала  несколько хороших слов в адрес моей методики. Когда она говорила, у меня комок к горлу подкатил.  За все годы работы на кафедре  мне   не доводилось слышать ни одного доброго слова о себе.
       Правда, во второй части выступления она высказала ряд замечаний. Основное из них – недостаточное количество заданий по развитию речи (развитие речи было ее коньком).
  После выступления Татьяна сразу  ушла. Кафедра начала громить мою методику. Коллеги  были похожи на свору цепных псов, набросившихся на жертву. Они кусали, кромсали меня.
   Первой на меня набросилась Суворова.  Ее речь, представлявшая собой какой-то мутный поток слов, невозможно воспроизвести. Она не приводила никаких аргументов. Она терзала меня минут  двадцать-двадцать пять.
    Лишь  общий настрой можно уловить: моя методика ненаучна.
  - Но ведь методика дала результаты! – говорил я.
- У вас были хорошие ученики. В лицей поступают одаренные  ученицы.
- Да какие одаренные! Обычные. Вот вам первый диктант, который я провел с ними. Посмотрите. Я его сохранил. – Я  приподнял кипу листов с диктантами лицеистов, которые подготовил заранее. Одни двойки!
  - Ну,  это специфический текст, -  сказала Суворова, поморщившись.
  - Ну да, ученики хорошие, а преподаватель плохой, - проговорил я с горечью.
  - Мы не говорим, что вы плохой преподаватель, - вставила фразу Гордышева, которая до этого момента сидела молча. Она изображала из себя  высшего судию.
  В меня вцепилась Света Овечкина, женщина лет тридцати пяти, которую я считал другом.   «И ты Брут здесь», - с горечью подумал я.   Я помнил, как в первый раз увидел ее. Я тогда временно выполнял обязанности заведующего кафедрой. Ко мне подошла  женщина лет тридцати, среднего роста,   широкая в кости, без талии, но с приятным умным лицом,    интеллигентная, и, мило улыбаясь,  попросилась на  работу.
-  Мне очень хотелось бы, чтобы Вы стали членом нашей кафедры, - сказал я, - но, к сожалению,  кадровых вопросов я не решаю. Ведь я калиф на час.
   Она исчезла, но  через год появилась снова, и Суворова взяла ее на нашу кафедру. Еще через год она защитила кандидатскую диссертацию.
   Она была общительна, писала стихи,  хорошо знала поэзию, и мы нередко говорили с нею о каком-нибудь современном поэте. Она нравилась мне.   И не только мне. Как-то мы шли с Саней Макаровым по улице, встретили ее. Я остановился, поговорил с нею. Саня, этот ярко выраженный мизантроп,  отозвался о ней довольно лестно. Обидно было, что теперь она находится в стане моих врагов
  - Вы говорили, что орфографию и пунктуацию изучаете параллельно, - сказала она. -  Я провела диктант в 221-й   группе, где вы проводили занятия.  Они сделали   по пять пунктуационных ошибок.
   -   Так это не моя группа.  Я подменял… Провел четыре-пять занятий. Этого недостаточно, чтобы начала действовать моя методика. Я отвечаю только за свои группы и, прежде всего, за лицеистов.

   Дорожняя,  зловеще сверкнув очками,сидевшими на ее тупом носе, бросила мне в лицо  резкую, злобную, в сущности, не связанную с темой обсуждения фразу:
  -  А кто будет проводить факультетские диктанты?   Почему вы не готовите  тексты диктантов?
     Я был взволнован, поэтому не понял, какое отношение имеют эти слова к моему докладу.
   Каждый из преподавателей считал нужным укусить меня.  Лишь Любовь Ивановна Богомазова, бывший декан, умная, порядочная женщина, внесла диссонирующую ноту в дружный злобный лай.
-  Главное, - сказала она. -  Николай Сергеевич работает с интересом, ищет, - сказала она.
  Но ее слова были гласом вопиющего в пустыне.
    Трудно было отвечать, парировать, когда все настроены против тебя,    когда все заранее было предрешено.

   Когда я сел на свое место, ко мне  подсел Драгунский.
  - Ты что-то побледнел, -  проговорил он.
  Я ничего не ответил.
  «Никогда, никогда мне не стать здесь доцентом», - подумал я.
   После заседания кафедры, усталый, разбитый,  я почувствовал себя диссидентом в тоталитарном государстве. Меня лишили свободы слова, свободы методического эксперимента, возможности реализовать свой потенциал.
    В голову пришла мысль об эмиграции на другую  кафедру. «Можно попробовать на кафедру к Марченко. Правда, для начала нужно получить согласие Марченко. Она хоть и порядочный человек, но очень осторожный.   Если Марченко откажется меня взять, попрошу заведующую с педфака. Может, где-нибудь найдется для меня место. Здесь мне жить просто невмоготу».

 
                20

  Чтобы получить рекомендацию к публикации своего пособия, я решил обратиться за помощью в институт усовершенствования учителей. Мне нужен был гриф. Денежные расходы, связанные с публикацией пособия, я планировал взять на себя.

   Я пришел в институт на прием к Светлане Ивановне, заведующей отделом,  привлекательной, сексапильной женщине лет тридцати пяти, изложил свою просьбу. Она не возражала, но предложила мне для начала выступить  перед учителями.  Я согласился.
  Через неделю я  прочитал в институте усовершенствования  лекцию, посвященную  своей  методике. Учителя (тридцать человек) в анкетах дали о ней положительные отзывы.  Они  выразили желание увидеть мою   методику в действии. Захотели побывать на занятиях в лицее. Я не возражал. Правда, у меня были опасения, что, когда тридцать  гостей зайдут в  класс, будет тесно,  и я не смогу реализовать свою методику в полном объеме. Но мои опасения оказались напрасными. Занятия прошли хорошо. Мои девушки работали блестяще. Разбора занятия не было. Во время перерыва гости спрашивали меня об отдельных элементах занятия, благодарили за мастер-класс.  Было заметно, что им на самом деле понравился проведенный мною урок.
     Методисты из института усовершенствования учителей сделали мне комплимент.
      Когда через неделю я снова пришел в институт усовершенствования, чтобы поговорить о грифе, Светлана Ивановна, вдруг стала юлить.
  -   Почему бы вам с грифом вашего института не опубликовать? – спросила она.
- У меня сложные отношения с заведующей. Она создает препоны.
-  Мы не можем рисковать... – Она выглядела несколько смущенно. - А за лекцию и за открытые занятия спасибо. Лекцию мы  может оплатить…
-   Обойдусь… -  буркнул я.
  Охваченный досадой и разочарованием, я  вышел из кабинета.   
    Чуть позже  мне удалось установить, почему Светлана Ивановна передумала давать гриф своего заведения. На  всякий случай она позвонила к нам на кафедру,  чтобы навести обо мне справки. Суворова представила меня в черном свете и сказала, что мое пособие несостоятельно в научном и методическом отношении и отвергнуто кафедрой.   Светлана Ивановна, дорожившая своей должностью,  просто не захотела  рисковать. 



                21
   Многие знакомые советовали мне самому сходить на занятия к Суворовой и раскритиковать их.  По их мнению,  мои посещения  отобьют у нее охоту преследовать меня.  Я долго медлил, но после очередного  разноса Суворовой решился , наконец, воспользоваться советом.
   С ее разрешения я пришел к ней на занятия по лексикологии.   Во время занятий я записывал недостатки. Ей и в голову не приходило, что  я  осмелюсь критиковать ее.  После занятия она хотела уйти, но я сказал ей, что хотел бы высказать свои соображения по поводу ее методики. Мы зашли в ее кабинет.
- Ну высказывайте, - проговорила она, бросив на меня враждебный взгляд. .
  Рецензируя ее занятия, я  старался выдержать объективный тон.
  - Заметно, что Вы  тщательно подготовились к занятиям.  Вы оперировали названиями разных лингвистических школ. Предлагали студентам немало интересных заданий. Но  ведь у Вас нет  собственной позиции ни по одному вопросу и, более того, Вы  не присоединились ни к одной школе.  Вы требовали, чтобы любой вопрос студенты освещали с точки зрения разных школ.  Очевидно, Вы полагаете, что одновременная опора на разные лингвистические учения свидетельствует о широте мышления и  лингвистической эрудиции. В действительности, отсутствие единой точки отсчета, единой терминологической  системы приводит к теоретической путанице и неясности.  Правда, студенты активно отвечали на Ваши  вопросы, но не трудно было заметить, что они лишь механически воспроизводят фрагменты лекции, не понимая до конца того, что говорят.

   Она побагровела от  ярости.
- Вы все сказали? – проговорила она.
- Да, все.
- Можете идти.
  После этого случая ее ненависть ко мне достигла апогея. Она уже органически не могла меня переносить.
   Стоило мне на заседании кафедры произнести хоть одно слово,  вполне невинное, она выходила из себя и визжала:
   - Замолчите!


                22

    На улице ко мне подошел мой приятель Ройтман – преподаватель кафедры литературы, высокий, черноволосый  мужчина.   Говорили, что он связан с криминалом (впоследствии его посадили на одиннадцать  лет за мошенничество в особо крупных размерах).
  - Я слышал, тебя Сувориха достает? – спросил он.
  - Да. Ест поедом. 
  - Хочешь, с нею разберутся…
  - Убьют, что ли? Нет, не хочу. Сейчас мне плохо, но  я, по крайней мере,  на свободе. А если ее убьют по моему заказу, меня же  потом сотрут в лагерную пыль.
  - Да зачем убивать? – сказал товарищ. – Можно просто побить.
  - Нет, не хочу. Не хочу потом сидеть на мине замедленного действия и ждать, когда она взорвется.
- Ну,  смотри, - проговорил Ройтман. – Если что, обращайся.
  Вспоминая разговор с Ройтманом, я  думаю, что поступил правильно, отказавшись от кровавой  мести заведующей.  Нет, мне чужда христианская заповедь любить и прощать своих врагов, но согласие   на убийство или даже  избиение  Суворовой  привело бы к трем негативным последствиям: во-первых,   меня могли посадить в тюрьму за  преступление, во-вторых, я бы попал в зависимость от банды, которая бы заставила меня работать на нее, в-третьих,  я бы уже не мог писать о себе откровенно.   


                23

  В мае, на очередном заседании кафедры,  в доценты  провели Овечкину, хотя у нее  не только не было  пособия с грифом министерства, но даже пособия вообще. Более того, она только три года работала на кафедре и  защитилась три года назад. 
   Несмотря на тяжесть на душе, я  вместе со всеми проголосовал за нее.  В сущности, она была неплохим человеком. 
    На этом же заседании кафедры меня переизбирали на должность старшего преподавателя. Я встал за кафедру, отчитался о проделанной за пять лет работе.
- Кто хотел бы сказать о Николае Сергеевиче? – спросила Суворова леденящим голосом. 
  Ни одна рука не поднялась. Никто не хотел сказать обо мне доброго слова.  Дорожняя  меня ненавидела,  Карпова, Драгунский относились ко мне с тайной неприязнью, остальные  боялись попасть в немилость к заведующей.  Может, Богомазова   поддержала бы меня,  но  ее не было на заседании. «А ведь в свое время я о каждом говорил, когда их проводили, - пронеслось у меня в голове,  -  поддерживал, хвалил…».   
    Насладившись моим позором, Суворова заговорила сама:
   - Николаю Сергеевичу надо работать над собой. Ему не хватает широты лингвистических знаний. Он не всегда тщательно готовится к занятиям…
  - Да, да! Я была у него на занятиях.   Очень скучно. Очень низкий уровень. Не достоин, –  заверещала с места сумасшедшая Федотова. Она выбивалась из стаи псов. Она скорее была похожа на на  шимпанзе. Наконец, ей удалось отомстить мне за то, что девять лет назад  я не упомянул про ее выступление на конференции в стенной газете. 
   На самом деле Федотова ни разу не была у меня на занятиях. Правда, один раз, когда за неимением других аудиторий  занятия у меня проходили в кабинете русского языка, который был заполнен посторонними людьми,  мешающими  вести занятия  (одни  выходили,  другие заходили ), она  мелькнула на мгновение. Но разве можно судить об уровне моего преподавания по этому эпизоду.   Я  обескуражен, раздавлен ее выпадом.    «Я тут в доценты рвусь, а меня сейчас на старшего не изберут», - подумал я. В голову  пришла утешительная мысль, что, даже если сейчас меня  исключат из штата  кафедры, какое-то время я смогу  работать по приказу ректора.
   Возникла пауза. Суворова сама не знала, какое предложение ставить: рекомендовать или не рекомендовать. Я не сомневался: какое бы предложение она не поставила, за него проголосовали бы единогласно. Моя работа в институте  висела на волоске.
  Суворова бросила взгляд на Гордышеву. Та мимикой, легким кивком головы сигнализировала: "Рекомендовать".
  - Ну что ж. Дадим Николаю Сергеевичу  еще один шанс, - проговорила Суворова… - Кто за то, чтобы рекомендовать Николая Сергеевича на должность старшего преподавателя?
   Проголосовали единогласно. Но это меня слабо утешило. Я был подавлен. 
   «Нет, работать здесь невозможно, - думал   я, возвращаясь домой. – Надо уходить с кафедры».


                24

     Я пришел в гости своему приятелю к Олегу Дорошенко. За баклажкой пива я рассказал ему о застарелом конфликте с Суворовой.  Оказалось, Олег  работал вместе с  мужем  моей заведующей в  сельхозакадемии. Суворов редактировал пособия. От Олега  я узнал, что ее муж любит выпить, что у него есть любовница и что с Суворовой они живут как кошка с собакой.
   Она новость была мне приятна.
- Так тебе и надо, скотина, - подумал я о Суворовой.
  - Да с ней никто не уживется, - сказал я Игорю. -  Она психически больной человек. Ей нужно кого-то мучить, над кем-то издеваться. А муж всегда под рукой…
      Конечно, если рассуждать отвлеченно, то какое мне дело до Суворовой. От ее страданий я не выигрывал. Но в последнее время я с раздражением думал о концепции рационального поведения. Да, я не выигрывал материально. Но, безусловно,  получал моральное удовлетворение.  Разве радость по поводу того, что твой мучитель страдает, не является бальзамом, который омывает рваную рану души?
           Как-то я проходил мимо  кафедры, которую возглавляла  Марченко.  Из кабинета доносились смех, разговоры.    Во мне шевельнулись зависть и грусть: «Почему я не с ними?  Сидел бы сейчас за столом, разговаривал, шутил, смеялся, попивал винцо.  А приходится мучиться на кафедре Суворовой.  Мои страдания – расплата за неудачный выбор, сделанный восемь лет назад. Как мне надоели фальшь, насилие, безумие Суворовой».

      В конце мая я подошел к Марченко – высокой женщине с умным лицом – и попросил ее взять к себе на кафедру. Я честно признался ей, что у меня не складываются отношения с Суворовой. К моей радости, Марченко сразу согласилась. Поистине она была моим добрым гением. Ведь когда-то она выбила для меня направление в аспирантуру.
   Я написал заявление о переводе на кафедру общей филологии, подписал его у Марченко.
    Когда Суворова узнала о моем намерении уйти с кафедры,  у нее буквально нижняя челюсть отвисла, а глаза расширились. Я понимал, почему  сообщение о моем уходе так сильно ее расстроило.  В моем лице она теряла прекрасный объект для травли.   Мне не было замены (Лера Курганская, которую она тоже травила, ушла работать в школу еще год назад). Садист дорожит жертвой больше, чем близким человеком. Подозреваю, что она по-своему даже любила меня.
    В этот же день о своем уходе c кафедры и из института вообще  объявил и  ее фаворит Драгунский.  Его решение было для нее сильнейшим ударом. В один она потеряла сразу двух дорогих ей людей, два источника наслаждения  – фаворита и жертву.  На нее страшно было смотреть: почерневшая от горя,  в этот день она выглядела лет на десять старше.   

     На следующий день  отправился на прием к проректору Толстову.
         - А нагрузка как?  - поинтересовался Толстов.
         - Нет, нагрузку Ирина Моисеевна не отдала. Надежда Константиновна обещала наскрести: практикум, вступительные экзамены…
   Он подписал заявление и пообещал еще раз поговорить с Суворовой.
   С этого момента я стал членом другой кафедры. Началась новая жизнь.

               
                Эпилог

      Когда после отпуска я пришел на новое место работы, зашел в  кабинет русского языка. Пахомова, преподавательница нашей кафедры,     сказала мне:
  - Поздравляю вас, Николай Сергеевич. Прочитала вашу статью в "Русском языке и школе".
  - Вышел журнал? – спросил я.
   - Да.
  Я сам удивился своему спокойствию. Ведь публикация в центральном журнале – это большое событие на факультете.  Почему меня не захлестнула бурная радость? Дело в том, что я не был доволен статьей. Уже после отправки ее в редакцию журнала я написал еще несколько ее  вариантов, значительно усовершенствовал ее.
    - Статья большая. Будет гонорар, - говорила Пахомова почтительно.
    Я  отправился в институтскую  библиотеку, взял журнал,  бегло посмотрел свою статью: сокращений почти не было. Статья производила очень солидное впечатление.   «Пройдут года, а журнал будут читать, многие будут знакомиться с моей методикой, - думал я. -  Ведь обращаемся мы к статьям, опубликованным в этом журнале,  вышедшим в свет в 30-е и даже 20-е годы.  Никто теперь не может поставить под сомнение мой успех. Пусть злятся мои враги, пусть бесится Суворова».

   В этот же день она встретилась  мне в коридоре. Уверенная в том, что я не поздороваюсь с нею, она бросила на меня мрачный взгляд.
- Здравствуйте! – сказал я.
  Она ответила с некоторым удивлением.
   Я давно обдумал линию поведения по отношения к ней. «Если я не буду здороваться с нею, то это в какой-то степени будет мне  мешать, - думал я. -  Ведь работаем на одном факультете».   
- Поздравляю вас с публикацией, - сказала она педантичным тоном. – Это очень престижно.
  - Спасибо, - ответил я.
  «Поздравляет, а  восемь  лет гнобила новатора! Фарисейка!» - подумал я.

    Через месяц  на заседании кафедры, а затем и на заседании Совета университета мое пособие было рекомендовано к публикации, и вскоре я издал  его за свой счет в 100 экземплярах.
   Выяснилось, что для того, чтобы занять должность доцента, совсем не нужен был гриф министерства (он нужен  только тем, кто не защитил диссертацию). Значит, Суворова нагло водила меня за нос.
     Через год  я стал доцентом, и моя зарплата, наконец, повысилась.