Временная работа

                ВРЕМЕННАЯ РАБОТА
                Рассказ

    — Почему вы хотите работать именно в нашем интернате? — спросила директор.
Я замялась. Как ей сказать, что я пришла сюда только потому, что в объявлении, которое я случайно прочла на заборе, было указано, что воспитатели этого специального интерната получают двадцать пять процентов надбавки к зарплате.
    — Без педагогического образования и жизненного опыта вы собираетесь воспитывать детей, — продолжала директор, так и не дождавшись от меня ответа. — Наверное, не прошли по конкурсу в институт?
Я утвердительно кивнула.
    — В какой?
    — Рыбной промышленности.
Светлые брови директрисы удивленно взлетели вверх, потом опустились и сошлись в сплошную ниточку. В ее лице все было острым: нос, подбородок, а особенно
взгляд.
«Скорее бы отказала и отпустила на все четыре стороны», — подумала я. Впрочем, и так все было ясно. Я встала и направилась к двери.
    — Присядьте, мы еще не закончили разговор, — вдруг остановила меня директор. — Дело в том, что в связи с переездом в новый район мы оказались в крайне затруднительном положении: двум нашим воспитательницам стало неудобно ездить на другой конец города и они ушли от нас. Так что я попробую взять вас. Но сразу предупреждаю: временно — до выхода из декрета нашей сотрудницы. Я дам вам самых маленьких, с ними чуть полегче. Дежурство через день. Вам придется очень много читать, чтоб хоть в какой-то мере попять специфику пашей работы. Шкафы с научной литературой в кабинете завуча Бориса Васильевича. И завтра же зайдите к нашему интернатскому врачу Елене Львовне. Она вам расскажет про наших ребят. Они у нас особые.
Пока мы шли по коридору, директор говорила об олиго-френопедагогике, логопедии и т. п. И мне захотелось сказать: «Простите за беспокойство. Я и сама вижу, что не туда попала». С каждым ее словом паника во мне нарастала, и, если б на глаза попалась входная дверь, я бы бросилась к ней, не попрощавшись с директрисой. Но мы уже были у двери с табличкой "1-й Б" Из класса вышла полная молодая женщина в яркокрасном платье.
    — Марина Павловна, мы к вам, — обратилась к ней директриса. — Я хочу вас познакомить с вашей новой помощницей — временной воспитательницей Галиной Ивановной.
Она выделила слово «временной», чтобы сразу погасить недоумение учительницы первого «Б». Я стояла съежившись. Директриса опять внимательно посмотрела на меня своим острым взглядом, словно еще раз взвешивая мои возможности. Сказала Марине Павловне:
    — Одной Галине Ивановне пока что нельзя доверить группу. Я попрошу вас поработать вместе с ней хотя бы первые два-три дня. Пусть присмотрится. И главное —повернулась она ко мне— не стесняйтесь обращаться к любой воспитательнице со всеми своими затруднениями.
Директриса ушла. Марина Павловна участливо похлопала меня по плечу.
    — Ничего, все постепенно образуется. Ребята у нас, правда, очень трудные, но зато какая у тебя будет практика! Ведь ты, должно быть, собираешься поступать в педагогический?
Я хмыкнула что-то нечленораздельное — ни да, ни пет.
    — Вот твои будущие подопечные, — указала учительница на ребятишек, державшихся стайкой неподалеку от первого «Б». — Сразу ты их всех не запомнишь, так что я и называть не буду. Возьмешь сегодня классный журнал и нашу особую тетрадочку. В ней подробно записано обо всех детях.
    Она говорила спокойным голосом и ее широкое румяное лицо с ямочкой на подбородке было таким домашним, что у меня полегчало на душе. Называя меня с первой встречи па «ты», она сразу установила между нами отношения моей подчиненности, и это меня устраивало, потому что как бы уменьшало мою личную ответственность.
    — И не приходи в отчаяние, если тебе будет поначалу нелегко добиться нужного результата — продолжала Марина Павловна—главное — ставить реальные цели и не требовать от наших ребят сразу слишком многого. К сожалению, не все у нас это понимают, — вздохнула она. — Вот, послушай!
Она указала на дверь зала, откуда доносилось нестройное пение. Дети пели, что называется, кто в лес, кто по дрова. Я даже не сразу узнала, что они поют известный романс «Горные вершины». Я с удивлением посмотрела на Марину Павловну.
    — Вот, вот, теперь ты понимаешь, о чем я говорю. Их бы учить песенке «В лесу родилась елочка», а тут...
Она внезапно замолчала, так как дверь зала распахнулась и в коридор выплеснулась толпа ребятишек девяти-десяти лет во главе с высокой седой женщиной с нотной папкой в руке. Издали она казалась нестарой, несмотря на седину. Ее спина была прямой, походка легкой и стремительной, как у актрисы. И одета модно — коричневый кожаный жилет, зеленая водолазка и юбка в коричневую и зеленую клетку. Но, когда она подошла
поближе к нам, я увидела глубокие морщины на ее лицо и определила, что ей лет шестьдесят, не меньше.
    — Это Вера Модестовна, учительница пения, — сказала Марина Павловна, глядя ей вслед. Она больше ничего не добавила, но я почувствовала в ее голосе неприязнь.
Последним из зала вышел худенький узкоплечий мальчик в синем вельветовом костюмчике и синих же кедах. Он был похож на синий карандаш из набора цветных карандашей. Мальчик подошел к окну и стал смотреть на улицу.
    — Вот этот тоже твой — сказала Марина Павловна. — Правда, это уж совсем особый случай. Он немой.
    — Как это немой? — изумилась я. — Глухонемой?
    — Нет, он слышит, но не говорит. Онемел от нервного шока. Это называется «психогенный мутизм».
,    — Но он же не может здесь учиться. Его надо лечить.
    — Его лечили, но пока что безрезультатно. После ноябрьских праздников Шурика повезут в Киев. Там есть какой-то специалист по этой болезни.
Я посмотрела на Шурика. Мальчик как мальчик — короткий, прямой, словно подрубленный, нос, неприглаженные вихры. Похоже, что на голове две макушки, как у моего брата Женьки. Говорят, что те, кто родился с двумя макушками, счастливцы.
    — Что же с ним случилось? Отчего он онемел? — нерешительно спросила я Марину Павловну.
Марина Павловна оглянулась, увидела, что мальчик не обращает на нас внимания, и, понизив голос, объяснила:
    — Его отец пришел домой пьяным и на глазах у Шурика избил мать.
Мальчик, вероятно, все-таки почувствовал, что мы говорим о нем. Он вскинул на нас взгляд исподлобья и быстро пошел по коридору.
    — Шурик! — окликнула его Марина Павловна. — Но уходи наверх, скоро звонок.
Шурик остановился у самой двери и еще раз взглянул па нас, но потом все-таки стал подниматься по лестнице на второй этаж.
    — Вот видишь, ему хоть говори, хоть не говори. Oн какой-то невосприимчивый. Вот сейчас ходил со старшими ребятами на урок пения.
Меня поразили глаза Шурика. Вернее, не глаза, а взгляд. Oн смотрел на нас, но словно нас не видел. Он как будто жил в каком-то другом, своем, замкнутом мире. Мы для него не существовали. Но, что странно, при всей отрешенности взгляда Шурик не казался ни удрученным, ни несчастным.
В коридоре ребята бегали, налетали друг на друга, отскакивали и мчались дальше. Они напоминали мне молекулы с иллюстрации к броуновскому хаотическому движению частиц в учебнике по физике. Но вот зазвенел звонок, и вся эта толкучка вдруг разделилась на ручейки, растекающиеся по строго определенным направлениям — к дверям классов.
    — Ну, мне пора на урок, — сказала Марина Павловна. — До завтра.
    — До завтра, — машинально повторила я. И вдруг меня словно ударило: Как «до завтра»? Неужели уже завтра я буду работать с этими детьми?»
      В нашем классе было много ребят и умнее и интереснее Антона, но вечерами собирались чаще всего у него. Отдельная комната Антона, расположенная так удачно, что в нее можно было прошмыгнуть, не потревожив никого из домашних, стала для класса убежищем, которое посещали всякий раз, когда хотелось перевести дух от родительской опеки. Что касается родителей Антона, то они ему совсем не докучали. Оба занятые по горло своей работой и общественными делами, они были удовлетворены уже тем, что он не хватал двоек и не слишком озорничал, и поэтому на пего не нажимали. А нажать было бы не грех, так как вся школа знала его лень. Он ухитрился точно определить, каков тот уровень, который необходим для получения тройки — ни больше, ни меньше. Оказалось, что достаточно очень внимательно прослушать объяснения учителей и кое-что списать у ребят. И дома можно спокойно забыть об уроках. Поэтому к нему приходили ребята в любое время, зная, что они ему никогда не помешают. На столе у него всегда стоял мешочек с орехами — присылала бабушка с юга. На стене висела гитара. На широкой продавленной кушетке лежали журналы и магнитофон — словом, развлечения на все вкусы. Он был доволен всем, а особенно почему-то своим именем. «Ан-тон», — говорил он, знакомясь, и выпячивал грудь. За это еще в младших классах мы его фамилию Лузарев переделали в Пузырев. Ребята любили его за добродушие и гостеприимство, но, как только кончили школу, многие довольно быстро забыли его. У них появились новые знакомые по месту работы или учебы. И к Антону заглядывали только Серега, Алена и я.Я приходила сюда потому, что не поступила учиться и не завела себе новых друзей, а мне было страшно оказаться одной. К тому же я почему-то считалась «девушкой Антона». Нельзя сказать, что он мне очень нравился, и, я думаю, он никогда не был в меня влюблен. Просто в десятом классе большинство ребят разделились на пары     — кто-то провожал кого-то с вечеринок, кто-то целовал кого-то в подъезде. И мы сами не заметили, как тоже стали парой, наверное, потому что оба оказались, так сказать, «нечетными».
      В этот вечер у Антона был только Сергей. Растянувшись на диване, он наигрывал на гитаре какую-то простенькую мелодию. Сергей для меня загадка, хотя мы проучились в одном классе последние пять лет. Впрочем, вряд ли вообще кто-нибудь из ребят может сказать, что его хорошо знает. Его скрытность, внешняя бесстрастность и необычный для школьного возраста индивидуализм были так же известны всей школе, как лень и добродушие Антона. После одного из уроков физики кто-то назвал Серегу «черным телом» — все принимает и ничего не отражает. Но это было верно только в ограниченном смысле. Что касается учебы, то тут Серега не только принимал, но и прекрасно отражал на радость нашим учителям. Он блестяще учился по всем предметам. Но с окончанием уроков кончалось и Сережкино красноречие. Он как-то ухитрялся устраняться от всех классных дел, не участвовал ни в каких компаниях, не проявлял ни симпатии, ни антипатии в распрях, которые периодически вспыхивали в классе, «добру и злу внимая равнодушно».
Твердо мы знали одно: Сергей честолюбив и упорен.Специальность наметил себе еще в восьмом классе — вычислительная техника, конструирование ЭВМ. И поступил с самым высшим баллом в институт электроники и автоматики. Почему он продолжал ходить к Антону и после поступления в институт? Этого я не могла понять. На Антошку он всегда смотрел сверху вниз. Может быть,
 ему льстило открытое обожание Алены, посещавшей Антонов дом, самой хорошенькой и самой пустенькой девчонки из нашего класса.
    — Ну как устроилась? — спросил меня Антон.
    — Приняли на временную работу.
    — А что тебе еще надо? Потихоньку дотянешь до следующего учебного года, а там, глядишь, куда-нибудь втиснешься. Я тоже нашел себе работенку без надрыва: в ЖЭК электриком, вернее, пока в ученики.
    — Тебя сразу же заберут в армию.
    — Не заберут. У меня плоскостопие.
Антон довольно выпятил живот, но, заметив мою улыбку и сообразив, что на этот раз гордиться нечем, втянул его обратно.
    — Мать долдонит: учиться ,учиться —продолжал он.  — А я даже доволен, что никуда не поступил. Мозги поставлю на профилактику, пусть отдохнут.
    — Они у тебя действительно были под перегрузкой? — усмехнулся Серега.
    — Надоело у матери клянчить на диски и кино, а работа электрика выгодная, — объяснил Антон, не обращая внимания на Серегины насмешки, к которым он давно привык.
    — Да ну? — удивилась я. — Чем  же выгодная?
    — Кроме зарплаты, можно заработать па вызовах. Сейчас развелось много ученых, а от науки, ка к известно, отсыхают руки, и доценты не могут даже люстру повесить. Вот они и умоляют: возьми наши рублики, только сделай. Смекаете?
    — Рублики рубликами, а ты хоть делу научись как следует. Специальность электрика может где хочешь пригодиться, — назидательно сказал Сергей. — Вообще, ребята, надо максимально использовать то, что нам дано природой, так сказать, бесплатно — Антошкины склонности к рукомеслу, мои — к науке, Аленину внешность. Из нее, между прочим, вышла бы знаменитейшая манекенщица.
    — А я? Что можно использовать у меня? — спросила я.
    — У тебя... — Серега замялся, Стало ясно, что он никогда не интересовался моим характером. — Ну, может быть, твою сентиментальность.
    — Сентиментальность? Что ты хочешь этим сказать? — обиделась я.
    — Ну, чувствительность, что ли. Ты бросаешься прикладывать холодный пятак к чужой шишке или подставляешь плечо, чтоб на нем поплакали.
Я надулась.
Антошка почувствовал напряженность и попробовал ее разрядить.
    — А не послушать ли нам Демиса Руссоса? Аркашка притащил потрясный диск.
    — Нет, — отказался Сергей, — Мне уже надо домой. Завтра сдавать внеаудиторное чтение по английскому, а я еще не приготовил добрую половину.
И я тоже решила пойти домой. Мама все время ворчала, что я каждый вечер где-то болтаюсь.

В прихожей было подозрительно прибрано. Обувь, обычно валявшаяся чуть ли не на самом пороге, выстроилась аккуратным рядком, куда-то исчезли лыжи и Женькин велосипед. На вешалке висели чужие пальто. Все говорило о том, что у нас гости. И тут я вспомнила, что последние дни мама вела бесконечные разговоры по телефону, разыскивая своих школьных друзей, а вчера сказала, что из их класса в нашем городе живут только четыре подруги и они вечность не виделись. Значит, они решили встретиться у нас.
Меня мучило любопытство. Я подошла на цыпочках и заглянула в приоткрытую дверь комнаты. Мама сразу же заметила.
    — А, это ты, Галя. Это моя младшая, — сказала она с гордостью.
Гостьи — а их было три — подняли головы и взглянули на меня, но, кажется, без большого интереса. По их взволнованным лицам было видно, что до моего появления они вели какой-то важный разговор. Одна из них, совершенно седая, вытирала маленьким платочком покрасневшие глаза. Я поняла, что мешаю им, и проскользнула в свою комнату, не успев их как следует разглядеть. Но мне бросилось в глаза, что, хотя все они, наверное, постарались принарядиться для такой встречи, одна из них была как-то особенно нарядна. Кружевной воротник ее тонкой блузки был заколот большой золотой брошью, а когда она протянула полную руку за стаканом сока,
бело-синие лучики вырвались из глубины камня, вставленного в массивный перстень.
Мне было слышно каждое слово, хотя я вовсе но собиралась подслушивать, — в малогабаритной квартире никуда не денешься. Мне казалось, что я слушаю радиопьесу: актеров не видно, но слышно не только голоса, но и вздохи, звон бокалов, скрип стульев, шорох платьев.
    — Ну, продолжай, Зина, — сказала мама. — Ты остановилась на том, как вас эвакуировали.
    — Так вот, — откликнулась та, — весной сорок второго меня и двух младших братьев переправили через Ладогу. Мы просидели трое суток в ожидании поезда. Он должен был прийти по рельсам, проложенным прямо по льду. Всю жизнь потом у меня стояла перед глазами эта приладожская земля. Живые скелеты на снегу, жмущиеся друг к другу, чтобы согреться. Тогда уже была весна, хотя и ранняя, но солнце почему-то светило жиденьким светом. Да и наша кровь нас не грела — слишком мало ее оставалось. Пробовали разводить огонь, но дрова чадили и не загорались. Шоферы рубили деревья на корню, сырыми. А если удавалось все-таки разжечь какой-нибудь костер, то к нему ползли со всех сторон — ходить могли немногие. Кто доползал, а кто так и застывал навсегда на льду с лицом, обращенным к костру, и протянутыми к теплу руками.
    — Стоп, Зинок! — перебила мама. — Перескочи через это страшное время. И выпей рюмочку, чтоб не дрожали руки.
У меня тоже задрожало все внутри. Я выскочила в кухню и прижалась лбом к оконному стеклу. Нечего сказать, веселенькие воспоминания они выбрали для своей первой встречи!
Я стояла долго, пока не замерзла. Оказалось, что из окна сильно дует. Возвращаясь к себе в комнату, я надеялась, что тетя Зина уже кончила свой рассказ, но, видно, в ее жизни было очень много событий, потому что за стеной все еще слышался ее низкий, чуть хрипловатый голос.
    — Так вот и поставила я на ноги своих братьев. А сама... Говорят, что из парней 1922—1924 годов рождения осталось в живых только три процента. Наверное, мой-то суженый был среди несчастливых девяноста семи, поэтому я и живу бобылкой. На работе под моим начальством полно мужиков, а дома мне командовать некем.
Наступила тишина.
    — Да, — сказала наконец мама. — Правду говорит поговорка: морских топит море, а сухопутных — горе. А ты молодец — выплыла.
Было слышно, как кто-то чиркнул спичкой, пыхнул сигаретой и сказал:
    — Ну а теперь, Маша, очередь твоя.
Я затаила дыхание. Что сейчас будет говорить моя мама?
    — Так вот, девчонки — сказала она медленно, растягивая каждое слово. Она, вероятно, искала мысленно какую-то отправную точку, какую-то веху на своем жизненном пути, с которой нужно было начинать рассказ, и наконец нашла:
    — Пожалуй, моя биография началась с эвакоотряда, куда я попала в самые первые дни войны. Мы вывозили раненых из Кронштадта и Ораниенбаумского пятачка на Лисий Нос. А потом уж другой отряд переправлял их в Ленинград. Тогда это был единственный путь сообщения между Кронштадтом и Ленинградом. Ох, как трудно было, девчонки! Чуть не умирали с голода, работали круглые сутки. Не успеешь присесть к столу и поесть похлебки из мелкой рыбешки колюшки, как уже опять кричат: «Приготовиться к эвакуации!» Бежишь и на ходу дожевываешь второе — лепешку из этой же рыбки. Нынешнее-то поколение небось и не слыхало, что есть такая рыбешка — два сантиметра в длину. Для нас в блокаду она была сущим спасением. Дорога в оба конца — до поезда и обратно в отряд — была трудная. Пока везешь раненых на буксире, перенервничаешь — довезти бы живыми, да уберечь от обстрела, да не наскочить бы ка мину. Мин в заливе в ту пору было, что клецок в супе. А обратно надо от вокзала до пристани тащить на себе носилки и одеяла. Имущество казенное, на тебя записанное, не бросишь. А ты уже вся выдохлась. Сил-то при блокадном питании с гулькин нос. Идешь, идешь и падаешь прямо на землю. Отдышишься и бредешь дальше. Иногда, правда, кто-нибудь подвозил, но не всякий шофер помогал забросить в кузов эти тяжеленные тюки с одеялами. «Ты уж извини, сестренка, двое суток не спал. Пока ты грузишь да устраиваешься, я покемарю чуток». Опустит голову на руль и подремлет пять-шесть минут.
Мать вздохнула, помолчала.
    — Когда меня поревели в ОВР — охрану водного района, — я обрадовалась: ну, думаю, здесь полегче станет. Да где в войну легко-то было? И здесь бессонные ночи, бомбежки, обстрелы, работы невпроворот. Правда, в ОВРе мне все-таки и подвезло.
    — Наградили?
    — Нет, это уже было потом. Я там встретила Ивана, мужа своего. Он на «морском охотнике» плавал. Поженились мы, и с тех пор я шла за ним, как волна за катером. А с Балтфлота меня демобилизовали в конце 1944 года — к тому времени уже женщины-матросы стали не нужны.
То, что рассказывала моя мама дальше, мне было знакомо. Потом в ее жизни появились мы — мой старший брат Женька и я, и, значит, все, что происходило с ней, было на наших глазах. Но, странное дело, наша жизнь в ее рассказе казалась совсем иной, чем представляла ее я. По словам мамы выходило, что она жила счастливо. А что помню я? Работа в больнице. Зарплата медсестры не ахти какая большая. А дома она опять медсестра: отец все время болел, пришел с войны весь изрешеченный осколками. А когда один из этих осколков добрался до сердца, отец умер, не дожив до сорока лет, тут уж все заботы о семье легли на плечи матери. Помню, в нашем доме частенько за полночь стрекотала пишущая машинка: это мама выучилась печатать и брала на дом работу. И когда она отдыхала — не знаю. Иной раз только вернется с дежурства, смотришь, уже опять надевает пальто. «Ты куда, мама?» — «Я на минутку в больницу. Там у меня один, очень тяжелый послеоперационный больной. Он плохо переносит антибиотики». — «Что, без тебя не справятся?» — «Да, понимаешь, меня сменила новенькая сестра, боюсь, не перепутала бы чего». А теперь она говорит, что все эти годы жила счастливо. Может, ей из гордости не хочется жаловаться подругам?
У следующей рассказчицы (и, как оказалось, последней, потому что одна из них уже успела рассказать о себе до моего прихода) был своеобразный голос — тоненький, как у маленькой девочки, но в то же время очень уверенный.
    — Наслушалась я тут всяких ужасов, — сказала она, — и поняла, как мне в жизни повезло. Посудите сами — замуж я вышла удачно. Мой муж — он старше меня па семнадцать лет — еще до войны был начальником арсенала. В тылу, куда мы с дочкой эвакуировались,у нас был и аттестат, и особый паек. Муж всю жизнь с меня пушинки сдувает. У нас машина, дача, сад тридцать соток. Если кто-нибудь из вас ко мне заглянет, яблоками угощу и клубникой.
    — Ты работаешь? — спросила мама.
    — Да, недавно пошла работать в библиотеку. Муж вышел на пенсию, так надоело двоим на кухне толкаться. К тому же надо ведь где-то наряды проветривать, а то ненароком моль съест.
Она кокетливо засмеялась. Наступило молчание.
    — Ну что ж, — сказала мама, вспомнив об обязанностях хозяйки дома, — теперь самое время выпить за нашу молодость.
В это время за окном засигналила машина.
    — Ой, это мой муж. Я попросила его заехать за мной, — забеспокоилась рассказчица с тоненьким голоском.
    — Немного же времени ты, Ада, отвела на встречу старых друзей, — сказала с упреком Зина.
    — Но ведь мы можем встретиться и еще когда-нибудь. Вот приедете ко мне на дачу, угощу клубникой прямо с грядки.
    — До клубники чуть ли не целый год, на дворе-то осень — уже с явной насмешкой возразила Зина.
Машина за окном забибикала уже совсем сердито.
    — Ну, ничего не поделаешь, мое время истекло. Да, чуть не забыла, сколько я тебе, Маша, должна? — Ада щелкнула кнопкой кошелька.
    — Что должна? — удивленно спросила мама.
    — Ну, мой пай в складчину.
    — Вот что, захлопни свою толстую суму — с обидой сказала мама. — Сейчас не война, и, слава богу, каждый из нас может угостить старых школьных друзей, не скидываясь по трешке.
Ада нисколько не смутилась.
    — Ну как знаешь — сказала она спокойно.
Потом было слышно, как она обнимала подруг, звонко целовала их в щеки, и, наконец, зашуршал щелк подкладки на ее плаще, и дверь за этой гостьей захлопнулась.
    — Да... — сказала задумчиво та из женщин, рассказа которой я не застала и не знала по имени. — Вот что, оказывается, время делает с людьми. А ведь мы с ней закадычными подружками были, несколько лет просидели за одной партой. До чего мне ее жалко!
    — Жалко? — в один голос воскликнули Зина и мама. — Так ведь она живет получше нас всех, как сыр в масле катается.
    — А вы видите, что взяла у нее взамен, эта сыромасляная жизнь? Нет, девчонки, правду говорят, что беда вымучит, беда и выучит.
Они вернулись в комнату, и я почувствовала, как изменилось настроение в их компании. Они подшучивали друг над другом, покатывались со смеху, вспоминая какого-то лохматого Гену, который прятал шпаргалки в своей огромной шевелюре. Они называли друг друга девчонками и хихикали, как девчонки.
Я прошла мимо них в прихожую, и они сразу же замолчали, и я поняла, что поступаю правильно, что ухожу на улицу и оставляю их одних. Пусть они смеются, называют мою маму Трошкой (потому что в школе у нее была фамилия Трофимова), а еще кого-то Пончиком. Пусть юность, нечаянно вернувшаяся к ним, побудет с ними подольше.
На улице стояла скверная погода. Порывистый ветер швырял в лицо полные пригоршни дождевой воды. Казалось, что тебя изо всех сил хлещут по щекам мокрой тряпкой. Мне это быстро надоело и я заскочила в первый же освещенный подъезд. Там неприятно пахло кошками и дерматином, видно, в квартире на первом этаже только что обили входную дверь, но было тепло. Я смогла даже присесть па колченогий стул, стоявший у двери в лифтерную. Наверное, в погожие дни лифтерша выносила его во двор и сидела под деревьями.
      В этот вечер я столько раз слышала слово «счастье» в самых различных значениях, что окончательно перестала понимать, что это такое. Любовь? Спокойная жизнь? Деньги? Самоотверженность? Хорошая работа? А какую бы выбрала себе жизнь я, если б ее предложили выбрать? Говоря откровенно, мне бы, наверное, хотелось, чтоб первая половина моей жизни была похожа на мамину — юность, полная приключений и трудных, но интересных дел, — а вторая, как у Ады, — спокойная, в достатке, без забот о деньгах. Но я смутно чувствовала, что так не бывает. Нельзя склеивать кусочки разных судеб. Должно быть, судьбу каждого человека определяет его собственный характер. А что, если она вообще не зависит от людей и ею управляют обстоятельства? Грохнула дверь и мои размышления прервала вышедшая в коридор лифтерша. Подозрительный взгляд ее заплывших маленьких глазок ощупал меня с головы до пят. Жиденькие волосы были собраны на макушке в крошечный шиш, но этот шиш торчал воинственно. То ли ей не понравилось, что я заняла ее стул, то ли показалось странным, что я обретаюсь в подъезде в такое позднее время, но она принялась раздраженно бурчать о плохом воспитании нынешней молодежи. Я вспомнила, что я тоже теперь стала воспитательницей и мне завтра надо идти в интернат.
      Во дворе дети сразу же рассыпались в разные стороны, как горошины на гладком столе. Я еще не знала, кто во что одет, и отыскать своих подопечных мне было нелегко. Наверное, я испугала не одного ребенка, стремительно подбегая и заглядывая ему в лицо. К тому времени, когда я сумела направить энергию моих ребят в безопасное русло — собрать группу для игры в пятнашки, а другую — в прятки — у меня уже оставалось сил ровно столько, чтобы плюхнуться на скамейку и заняться тихими играми с теми, кто не захотел бегать. Но мне пришлось еще не раз срываться со скамейки и бросаться то в одну, то в другую сторону. Особенно много хлопот доставляла стайка мальчишек во главе с Леней Левашевым, юрким длинноногим пареньком с косой челкой, на которого Марина Павловна сразу указала как на отчаянного озорника. Они все время норовили пробраться за забор, отгораживающий недостроенную часть интерната, и судя по тому, что некоторые из них были выкрашены в тигриную масть — желтые полосы от охры и белые от известки, — им это удавалось, несмотря на мою бдительность.
    — Полегче — сказала мне проходившая мимо Марина Павловна — не вздрагивай. Ничего с ними не сделается. Предоставь им больше самостоятельности.
Сама она так и сделала: села под деревом другой
воспитательницей и стала рисовать фасон спортивного платья, который, по ее мнению, должен сделать стройнее ее полную фигуру.
Немой Шурик не принимал никакого участия ни в беготне, ни в тихих играх. Он стоял в углу двора, повернувшись почему-то лицом к забору.
    — Что ты здесь делаешь один? Пойдем играть с ребятами, — предложила я ему и обняла за худенькие плечи. Он вздрогнул, поднял на меня свои глаза, невидящие, неподвижные, глаза ночной птицы на солнечном свету. Потом решительно отстранился и перешел на другой конец двора. Больше я подойти к нему не осмелилась.
       Когда я утром шла на работу, я рисовала себе много картин, и среди них такую: я в кругу детей. И, поскольку я молодая и живая, не то что старухи, как, например, учительница пения Вера Модестовна или директор Евгения Алексеевна, дети ко мне сразу прилипнут и будут ходить за мной по пятам. Но пока что все было не так: по пятам за мной ходила одна-единственная девочка Люда. Она была похожа на рябенького цыпленка. Лицо в веснушках, серые глаза с коричневыми точечками и даже фланелевое платьице в крапинку. Если я устраивала игру, Люда первой становилась в круг, а на скамейке старалась сесть, оттерев других, только рядом со мной.
Я выдохлась уже через пару часов. Но, к счастью для меня, мой первый рабочий день выпал на субботу — короткий день. После обеда дети из старших групп стали разъезжаться по домам сами, а за моими малышами начали приходить родители. В общей суете я не заметила, кто забрал Шурика.
Скоро у меня осталось только двое — Люда и самый маленький из группы — Павлик. Люда, уже одетая, сидела на скамье у окна. В своем сером пальтишке и длинном красном шарфике она теперь была похожа на снегириху на морозе. Нахохлившись, она наблюдала, как одеваются другие дети.
    — Дай я тебе надену рукавички — сказал маленькой рыженькой девочке ее отец.
Люда, не сводившая с них глаз, вдруг встала, подошла к мужчине и дотронулась до его рукава.
    — И мне, — сказала она.
    — Что тебе, девочка? — не понял он.
    — Надеть рукавички.
И она протянула к нему худенькую, похожую на птичью лапку руку.
    — Я помогу тебе, — подошла я к ней.
    — Нет, — упрямо тряхнула головой Люда, — пусть папа.
Она осталась сидеть в рукавичках, хотя в раздевалке было жарко, и я заметила, как она погладила одной рукавичкой другую.
Я проводила до калитки Павлика, за которым приехали на такси родители, и вернулась в раздевалку. Люда сидела на длинной скамейке и, уткнувшись в портьеру, всхлипывала.
    — Ты что? — подошла я к ней.
    — За мной не пришли, — прошептала она.
    — Где ты живешь? — спросила я Люду. — Ты помнишь адрес?
    —- Пионерская пять, квартира два — быстро ответила Люда и, не дожидаясь моего предложения отвести ее домой, вложила свою руку в красной варежке в мою.
       Дверь нам открыла женщина, которая в полутьме прихожей показалась мне пожилой. Но, приглядевшись, я увидела, что ей чуть больше тридцати, а старили ее сутулость и бесформенная одежда.
    — Вот спасибо! — воскликнула она. — А я тут как на иголках — и за Людой надо бежать, и доктора дождаться: малец заболел. А мамаша моя — кивнула она на дверь другой комнаты — совсем ненадежна стала, все поперепутает, заговорит с доктором о своих болезнях, а про мальца и забудет.В соседней комнате сердито скрипнула кровать.
Женщина стала торопливо расстегивать Людино пальтишко, и я обратила внимание на ее руки — суставы были шире фаланг, а кончики пальцев сплющены, словно стерты.
Я огляделась. Комната почему-то производила впечатление пустой, хотя в ней было немало мебели. Наверное, комната казалась такой неуютной из-за того, что над лампой не было никакого абажура. Она была просто вставлена в патрон, как на складе или в подвале. На окнах не было занавесок.
    — Садитесь, пожалуйста — сказала Людина мать и, обмахнув рукавом, придвинула ко мне стул.
    — Ну как Люда? — спросила она с беспокойством.
    — Я еще ее мало знаю, но, говорят, старательная.
    — И то хорошо, — вздохнула она и, помолчав, спросила: — А бывает, что отсталые дети исправляются?
    — Бывает — сказала я — говорят, в прошлом году после выпуска ребята были приняты на заводы, работают на конвейере и у станков.
Она обрадовалась, как будто я предсказала и Люде такую работу, засуетилась.
    — У меня чай есть, индийский, я мигом заварю, и варенье еще осталось. Я в ту субботу открыла банку, когда дочка пришла из интерната.
Мне надо было домой. Я валилась с ног от усталости. Но не хотелось обижать отказом эту женщину.
Она расставляла посуду так, чтобы как можно больше прикрыть дырок и царапин на клеенке. Было видно, что она стесняется своей бедноты.
    — Худо мы живем — сказала она, когда Люда вышла за хлебом в кухню. — Но теперь-то будет лучше: отец нас бросил, кажется, насовсем.
И, заметив удивление на моем лице, пояснила:
    — Пил он. Все тащил из дома. А вот теперь не прошло и полгода, как он уехал, а мы вон покупаем мебель.
И она бережно провела ладонью по цветастой обивке нового стула.
    — Но ведь он вам должен помогать. Может быть, устроится и будет присылать деньги.
    — Что вы — испугалась женщина — ничего нам но надо, лишь бы он не нашелся. Нам без него хорошо.
«Хорошо ли?» — думала я. У меня перед глазами все еще стояла сцена в раздевалке: Люда с рукой, протянутой к чужому папе.
 ............................                Открой, Павлик, пошире рот. Теперь сделай язык вот так. Давай порычим, как рычат тигры: р-рр. Чувствуешь, как дрожит у тигра копчик языка? Придержи язык пальчиком. Еще раз порычим. Вот уже немножко получается. А теперь повторяй за мной:
                Роет землю старый крот.
                Разоряет огород.
Так. Еще раз. Еще раз. Еще раз. Ну, иди, Павлик. Завтра ты расскажешь мне этот стишок. Позови ко мне Люду Сурканову.
Уф! Кажется, что-то сдвинулось с места. Теперь, может быть, дело и пойдет.
Логопед Светлана Петровна устало опустилась в кресло и вытерла пот со лба.
Следующая из моего класса, Люда, не вошла, а вбежала в кабинет логопеда и, не дожидаясь приглашения, села
 на стул и с готовностью раскрыла рот. Светлана Петровна рассмеялась.
    — Ты не на приеме у зубного врача. Сначала закрой рот, а уж потом ты его будешь открывать так, как надо для того, чтобы красиво сказать звук «ш».
Она обняла Люду за плечи.
    — Ну как ты поживаешь, маленькая?
Люда блаженно зажмурилась и, прижавшись к белому халату Светланы Петровны, шепотом, как будто сообщая какую-то важную тайну, сказала:
    — Хоросо.
Теперь мне стало ясно, почему, когда я объявила, что наш класс идет на занятия в логопедический кабинет, дети сорвались с места и помчались, перегоняя друг друга. Они любили Светлану Петровну, чувствовали доброту. Мне самой вдруг захотелось ощутить, как Люда и Павлик, прикосновение ее тонких нежных пальцев на своем затылке.
    — Хорошо, что вы пришли вместе с классом. Теперь вам понятно, чего я добиваюсь и как — сказала мне Светлана Петровна после своего урока. — Я прошу вас быть моей помощницей — тренируйте детей, когда это можно. Только, пожалуйста, не пережимайте, чтоб им не надоело. Вообще старайтесь помягче, так всегда лучше.
Она задумчиво посмотрела вслед уходящему последнему мальчику Лене Левашову.
    — Не надо бояться, что мы избалуем наших детей лаской. Они столько ее недополучили за свою короткую жизнь. --Леня, постой — вдруг остановила она мальчика. — Пойдем, ты поможешь мне позвонить по телефону.
Леня запрыгал на одной ножке, завертелся вокруг Светланы Петровны, засиял щербатым ртом.
    — Я иду звонить по телефону! — с гордостью кричал он всем ребятам, встречавшимся нам в коридоре.
Я недоумевала: почему такая радость из-за простого телефонного звонка? Светлана Петровна заметила мое удивление.
    — Знаете ли — сказала она — все, что кажется таким обыденным и привычным для нас с вами и для детей нормальных школ, не так просто для наших воспитанников. Родители не посылают их в магазин — то стесняются, то не доверяют. Они не звонят по телефону из-за плохой дикции, они плохо узнают время по часам, потому что их никто не спрашивает. Порочный круг: они отсталые, по этому отстранены и поэтому отстают от жизни еще больше. -Шурик! — Она заметила Шурика и прервала наш разговор. — Почему же ты сегодня не пришел ко мне в гости? Я была бы очень рада.
Я поразилась: Шурик улыбнулся ей. И, что еще более удивило меня, его глаза видели Светлану Петровну. В них была если не явная радость, то, во всяком случае, удовольствие.
    — Речь к нему, может быть, и вернется, — сказала Светлана Петровна. — Но вот как вылечить его душу?
      
       Дождь лил как из ведра и нянечка тетя Катя заперла на ключ изнутри парадную дверь и две маленькие двери во двор и сад, чтоб ненароком кто-нибудь из детей не выскочил на улицу. Комнаты для игр уже были забиты старшими ребятами. Мы вернулись в класс и опять сели за парты. Дети с удовольствием прослушали «Дюймовочку», но, когда я перешла к следующей сказке, беспокойно заерзали. Видно, уже устали. Я растерялась: что же делать? Потом я вдруг вспомнила разговор со Светланой Петровной.
    — Ребята, давайте сыграем в магазин — предложила я.
Ко мне повернулись непонимающие лица.
    — Мы устроим два отдела —- для продажи еды и одежды, выберем двух кассиров и двух продавцов, а остальные будут покупателями.
    — Магазин! Магазин! — закричали ребята. — Чур, я буду продавцом! Я кассиром!
Мы принесли из комнаты несколько комплектов предметного лото и отобрали все картинки с изображением подходящих для продажи вещей. Я нарвала бумажки и написала на них: 1 рубль, 3 рубля, 5 рублей, 10 рублей. Мы пристроились в изгибе коридора — там стояли удобная длинная скамья и низенький стол. И игра началась. Но купля-продажа сначала шла крайне мучительно. Дети с трудом считали. «Кассиры» называли самые фантастические цены, поскольку не знали реальных. Я металась из «отдела» в «отдел», помогая то «продавцам», то «покупателям». Но потом дело пошло получше. На цены я уж махнула рукой, а уделяла внимание главным образом
арифметике, а также тому, чтобы дети учились правильно обращаться друг с другом в «торговой» ситуации. Краем глаза я видела Шурика. По своему обыкновению, он маячил где-то на расстоянии. Трудно было понять, интересует ли его наша игра или нет.
    — Шурик! — окликнула я его на всякий случай. — Иди играть с нами!
    — Он же не может сказать «дайте мне поллитра хлеба» и «платите два рубля», — прошепелявила Люда, дернув меня за рукав.
В самом деле, какую же роль можно отвести немому мальчику? Но зачем же зря ломать голову — он все равно играть не будет. И вдруг, к своему изумлению, я увидела, как тоненькие ножки-карандашики Шурика, потоптавшись на месте, направились к импровизированному прилавку. И тут мне пришла в голову спасительная мысль:
    — Шурик! Ты будешь рабочим магазина. Мы сложим на окне — в складе — товары, и ты будешь их подносить продавцам.
Шурик двигался медленно, как во сне, и бойкий Леня Левашов, игравший роль продавца промтоваров, не раз на него покрикивал.
В пылу игры мы не заметили, как к нам подошла со шваброй нянечка тетя Катя и голосом, который иначе не назовешь как «трубный глас», закричала:
     — Вам что же мало зала или комнат для игр? Посмотрите, какую кошюшню вы здесь устроили!
Я огляделась. Действительно, пол был затоптан и усыпан бумажками.
    — Мы уберем, мы все уберем, мы даже вымоем мокрой тряпкой — стала я ее уверять, лишь бы она нас не прогнала.
    — Знаю я, какие из вас уборщики — не унималась тетя Катя.
    — Оставьте их, Екатерина Марковна — сказала вдруг неизвестно откуда-то возникшая директриса. — Галина Ивановна проследит, чтобы коридор после игры был приведен в порядок.
Она остановилась у двери в учительскую и долго с интересом смотрела на нас. Ее взгляд переходил с Лени Левашова, напустившего на себя ответственный вид, подобающий, по его мнению, продавцу, на раскрасневшуюся Люду, изо всех сил старавшуюся правильно рассчи-
таться с кассиром, и дольше всего останавливался на Шурике. Закрывая за собой дверь, она обернулась и впервые за все время моего пребывания в школе улыбнулась мне.

       Теперь у меня вообще не стало свободного времени. Дома я мастерила наглядные пособия для интерната. Я сделала огромные картонные часы с подвижными стрелками. Точно такие, правда, были в методическом кабинете, но мне хотелось, чтоб я могла почаще тренировать детей в классе. Я собрала все имевшиеся дома белые тряпочки и цветные нитки и начала, как умела, обучать девочек простой вышивке. Попросила старшего брата Женьку выпилить лобзиком трафареты смешных зверюшек, которых я нарисовала на фанере. В одной из педагогических книг я прочла, что у ослабленных детей, как правило, недостаточно развиты так называемые мелкие мускулы, поэтому они плохо пишут. Мне пришлось углубиться в джунгли педагогической литературы. Продираясь сквозь мудреную терминологию, я набредала на кое-что полезное практически. То и дело меня охватывал ужас: сколько же я должна знать и сколько сделать?!
       Антон теперь никак не мог выманить меня ни в кино, ни на вечеринку. Отчаявшись договориться по телефону, он заявился ко мне домой и уговорил пойти к нему, обещав показать какой-то «сюрприз».
Там уже сидели Сергей и Алена и еще какой-то незнакомый мне парень, длинный, худой. Волосы до плеч, чахлые бакенбарды.
    — Знакомься — сказал Антон — мой новый приятель Славка. Знаешь, кем он работает?
Антон выпятил живот, что всегда означало, что дальше будет сенсация.
    — Дворником!
    — Вот удивил! — ответила я. — Это раньше дворниками работали старики, а теперь это или молодые матери, или студенты. Твой друг явно не молодая мать, значит, подрабатывающий студент.
    — А вот и нет — засмеялся Славка. — Просто дворник, и все тут. А чем плохо? Занимаюсь физкультурой на свежем воздухе и мне еще за это платят.
Мне захотелось понять этого парня.
    — А если говорить серьезно, почему ты пошел работать дворником?
Славка немного запнулся, видимо, хотел на ходу выдумать какую-нибудь интересную притчу, но потом решил сказать правду:
    — Из школы выперли. Отец заявил: «В деревне я бы тебя отдал в пастухи, а здесь пойдешь в дворники. Побьешь ломом лед, может, из тебя выйдет дурь». И сам записал меня, как маленького, в вечернюю школу.
    — За что тебя выгнали?
    — Один хмырь тачал шикарные джинсы — под американские, а мы — я и еще один парень — прилаживали к ним иностранные ярлыки. Всю школу одели! Такие финансовые операции! Узнаешь — побледнеешь.
    — А что же ты будешь делать дальше? — не отставала я.
    — До армии помахаю метлой, а там за два года что-нибудь придумаю.
Он явно хотел перевести разговор на другую тему, отвернулся от меня и подошел к Алене и Сергею.
    — А ты, старик — сказал он Сергею — устроился недурно, вон какой бутончик отхватил! — И он поднял своей тощей длинной лапой Аленин подбородок.
    — Ну ты! — угрожающе поднялся Сергей. Алена, не меняя позы, больно пнула Славку ногой, обутой в зимний сапожок.
    — Я вас понял, вы не таковские — извиняющимся голосом сказал Славка, потирая ушибленное колено. Он отошел в другой конец комнаты и стал через стол уже украдкой разглядывать Алену.
Алена привыкла к таким взглядам. Она не просто хорошенькая, а феноменально красивая. Как в сказке: русая коса, с поволокою глаза, зубки — жемчуг, щечки — розы алые. За ней всегда таскается длинный хвост поклонников и говорят, что в конструкторском бюро, куда она устроилась ученицей чертежника, за ней бегают наперегонки вся мужская половина и даже женатики. Ей очень легко жить, но, по моему мнению, ее красота оказала ей и дурную услугу — избавила от необходимости работать головой. В школе она не поднималась выше спасительной троечки. «У нашей Аленушки, — подсмеивался над ней Сергей, — нет нигде ни капельки серого вещества, даже вот здесь (стучал он по лбу), она у нас вся бело-розовая». Язвительный и холодный Серега понравился ей, наверное, по контрасту со всеми ее поклонниками по онегинскому принципу: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». А как он на самом деле к ней относился, никто не знал. Наверное, влюбленность такой красотки ему все-таки льстила.
Похоже, что сюрприз, обещанный Антоном, находился на столе и был прикрыт сверху клетчатой салфеткой. Антошка тянул время, чтобы сюрприз «созрел». Серега наконец не выдержал:
    — Ну что же ты, забыл, зачем нас звал?
    — Да — торжественно сказал Антон, — пора, час пробил. Леди и джентльмены, прошу к столу. Как говорится, скромненько, но со вкусом.
Он сдернул салфетку, и мы увидели большую бутылку красного вина, сыр, масло, лимон, маслины и красную икру.
    — Вот это да! — присвистнул Сергей. — В честь чего такое пиршество? Ты что, родился или женился?
    — Денежки нечаянно завелись. Жгли карман — небрежно ответил Антон, разливая вино по рюмкам.
    — Ну а где же эти копи царя Соломона? Нельзя ль до них добраться и другим старателям? — спросил Сергей.
    — Все проще, чем вы думаете. Николай — старший электрик — заболел, и мне пришлось ходить на вызовы одному. Повесил парочку люстр и бра.
Мы усомнились в способностях Антона.
    — А ты хоть умеешь? — спросила Алена.
    — Ну, нельзя сказать, что я сделал это блестяще. В одной квартире, где прилаживал бра, малость обои попортил — признался Антон. — Ну да ведь научусь, а то где еще научишься, как не на практике.
    — А между тем деньги брать ты уже научился. И берешь не как ученик, а как мастер — со злостью сказала я. Мне расхотелось пить. Я отодвинула рюмку и встала из-за стола.
    — Что ты вскидываешься? — удивился Антон. — Ты что, считаешь, что я должен был работать бесплатно?
    — Иногда, наверное, нужно и бесплатно поработать — ответила я и вспомнила квартиру Люды: голое окно без занавесок, облупленная краска на подоконнике, лампочка без абажура.
    — Ну это ты брось! — заступился за Антона Сергей. — С какой стати он должен заниматься филантропией?Нет денег, не вызывай электрика, а сделай сам, — поддержал Славка.
Антошка с гордым видом хлопотал у стола. Дырчатые ломтики сыра он раскладывал на тарелке веером. Теплым, специально нагретым у чайника ножом намазывал маслом узкие кусочки белого хлеба и украшал их веселой оранжевой россыпью икры. Ребята довольно потирали руки. Я смотрела на них, и мне они сейчас показались неприятными и чужими.
    -- Не кажется ли вам, что мы, молодые и здоровые, могли бы что-то сделать для старых и больных?
Я тянула их на интересующий меня разговор, хотя понимала, что момент был неподходящим и они сочтут меня несносной занудой.
    — Что же ты предлагаешь? — удивленно блеснул очками Серега. — Чтобы мы организовали отряд великовозрастных тимуровцев или благотворительное общество самаритян, как на Западе?
    — Я еще не знаю что, но понимаю, что быть равнодушным к чужому горю — стыдно.
Сережка покровительственно и успокаивающе похлопал меня по плечу.
    — Я тебя понимаю, старушка, ты насмотрелась на своих больных деток в интернате, отсюда и такие мысли. Но что делать, у каждого своя работа, к тому же государство предусмотрительно доплачивает вам за вредность, за то, что ваша работа расшатывает нервы, — двадцать пять процентов, ведь, кажется, так?
Я растерянно замолчала. Я вспомнила, как, кажется, совсем недавно похвалялась перед ребятами своей большой зарплатой. С тех пор я ни разу не вспомнила о ней, мне было не до того. Сейчас я не знала, как спорить с ребятами дальше. То, что щемило мне сердце, я не могла облечь в слова. В нашей компании не привыкли к серьезным разговорам и не научились их вести. А самое главное — я еще действительно и сама не знала, можно ли каким-нибудь образом облегчить горести — болезни, одиночество и старость.
И тут Алена тоже решила наконец вставить свое слово. До сих пор она уделяла внимание главным образом столу. Морщась, пробовала маслины. Картинно отставив изящный мизинец, отпивала вино из бокала.
    — В одной книжке, каком-то романчике, я прочла, что женщинам, занимающимся благотворительностью, грозят
две опасности — во-первых, oт вечной озабоченности они дурнеют, у них почему-то удлиняется нос, а во-вторых, они, как правило, остаются в старых девах — некогда подыскивать мужа, все пекутся о своих ближних. Так что ты, Галка, берегись!
Это было уже чересчур! Теперь меня взялась поучать еще и эта курица! Я вскочила.
Антошка ринулся гасить огонь, как образцовый пожарник.
    — Галка, Алена! Даром, что ли, я для вас старался и даже маслины раздобыл? Я их, по правде говоря, не терплю, а вроде бы признак изысканности.
Однако по моей вине вечеринка уже была окончательно испорчена. Посидев еще немного, все решили отправиться в кино, кроме Сереги. Он придерживался своего железного распорядка, согласно которому в будние дни кино не планируется.
Фильм был смешной, по дороге домой в автобусе ребята шутили, пересмеивались, и мое плохое настроение стало понемногу проходить. Когда мы спрыгивали с задней площадки, Антон вдруг заорал дурным голосом:
    — Граждане, автобус дальше не пойдет!
Молодая женщина с ребенком на руках, метнувшаяся к передней двери, отскочила назад на тротуар. Через пару секунд она поняла «шутку» Антона, но автобус, обдав ее грязью, уже двинулся дальше.
    — Хулиганье, — прошипела старуха, осуждающе глядя на нас.
    — В милицию этих балбесов! — поддержал ее какой- то мужчина.
    — Побереги дыхание, старый хрыч! — кинул ему Славка.
    — Перестань же! — одернула я его.
    — Муму в пятом классе проходила? — дурашливо кривлялся Славка. — Так вот, не гавкай, а то я тебя утоплю. — И залился хохотом.
И тут, к своему стыду и ужасу, я заметила среди людей, стоявших на остановке и с неприязнью смотревших на нашу компанию, Фаину Сергеевну, учительницу математики из нашего интерната. Она тоже узнала меня. Презрение в ее взгляде так хлестнуло меня, что я рванулась от ребят и побежала через дорогу прямо на красный свет, не обращая внимания на заливистый свисток милиционера. Потом я оглянулась на ребят. И тут, словно для того, чтобы я могла их получше разглядеть, зажглись уличные фонари. Но свет падал им в спину, и их фигуры вдруг стали черными и плоскими, как силуэты, которые вырезает из черной бумаги в одном из кинотеатров старик художник. Заворачивая за угол, я еще раз посмотрела на ребят. На этот раз с сожалением и тоской. Я вдруг почувствовала, что долго не увижу их — до тех пор, пока не разберусь в чем-то очень важном и не найду слов, чтобы объяснить им.

       На следующий день я боялась идти в интернат, а потом все дежурство шарахалась от учителей и пряталась от директрисы. Я все время ждала, когда же от меня потребуют объяснения за вчерашнее поведение или просто-напросто, без всяких разговоров выгонят из школы. Измученная таким ожиданием, я даже с некоторым облегчением услышала от Марины Павловны, что меня вызывает к себе директор Евгения Алексеевна.
Когда я входила в кабинет директора, я вся сжалась. Но, к моему удивлению, лицо директрисы было самым обыкновенным — не рассерженным, а спокойным и, я бы сказала, даже приветливым. Стало быть, Фаина еще не донесла на меня.
Евгения Алексеевна усадила меня в кресло, похвалила за уроки рукоделия, попеняла за то, что мои девочки плохо причесаны («как маленькие дикобразихи»), и наконец объяснила причину своего приглашения — она просила меня отнести после работы зарплату заболевшей учительнице пения Вере Модестовне.
       В другой бы раз я рассердилась — так потратить свое драгоценное свободное время! Но сейчас я летела как на крыльях, радуясь, что пока пронесло. К тому же мне не пришлось тратить много времени на поиски дома Веры Модестовны: он был, пожалуй, единственной достопримечательностью нашего района. Я думаю, его проектировал очень честолюбивый архитектор, — ему казалось, что он строит не жилой дом, а по меньшей мере Дворец культуры. Расположенное на еще не застроенном пустыре здание напоминало два огромных спичечных коробка, стоящих под углом друг к другу.
Лифт не работал. Где-то наверху лязгали инструменты и слышались голоса рабочих-ремонтников. Я не стала
-ждать и поднялась по лестнице, заметив с облегчением по номерам квартир, что мне не придется подниматься на самый верхний, шестнадцатый этаж: учительница пения жила на восьмом.
Дверь мне открыл паренек лет восемнадцати, невысокого роста, с взлохмаченными и спутанными черными волосами. Увидев меня, он почему-то смутился, и секунду спустя я поняла почему — на нем был старый спортивный костюм, и на колене белела довольно большая дыра. Он прикрыл ее рукой и не отрывал ладонь от колена до тех пор, пока не проводил меня в комнату Веры Модестовны. От такого неудобного положения он сгорбился и охромел, и я услышала, как он облегченно вздохнул, скрываясь в другой комнате. Я улыбнулась.
    — А, я вижу, вы уже познакомились с моим внуком! Проходите, проходите, пожалуйста.
На Вере Модестовне были простенький фланелевый голубой халат и шлепанцы, отороченные белым мехом, и в таком виде она казалась совсем другой, чем в школе, — старше, проще, приветливее. В интернате я боялась ее строгого взгляда и не понимала, почему ребята везде сопровождают ее, как цыплята наседку, и даже немой Шурик ходит на уроки пения.
Я передала ей конверт с деньгами и заторопилась домой.
    — Нет, нет, никуда я вас сразу не отпущу, — остановила меня Вера Модестовна. — Гера, внук мой, говорит, что у нас лифт не работает, так вам надо отдышаться.
Сбросив книги со стула, она усадила меня на него и, так же сбросив книги с другого стула, села рядом. Комната была в том хаотическом состоянии, какой бывает при переезде. Вещи еще не заняли своих мест и, казалось, растерянно их высматривали.
    — Только неделю, как вселились, — объяснила Вера Модестовна. — Такой бедлам, что Маркиз, как белка, спит наверху для безопасности.
Она показала на шкаф, откуда сверкнул на меня зеленым глазом рыжий кот,
    — Гераша, угости нас чайком! — крикнула она внуку.
Несмотря на мои протесты, она расстелила на столе белую скатерть, а Гера быстро и ловко расставил чашки и принес варенье и даже половину орехового торта. Он успел снять рваные штаны и надеть не менее старые, но целые. Пока они хлопотали у стола, я оглядела комнату.                Чуть ли не полкомнаты занимал старинный рояль. Он был раскрыт, и ноты стояли на пюпитре. На стенах уже висели фотографии. Они были в разных рамках, некоторые даже в деревянных, как у картин, но изображали почти везде одного человека: темноволосую молодую женщину с тонким бледным лицом. В разных позах, в разных костюмах,похоже, певицу. На одной из фотографий я увидела у рояля ее аккомпаниаторшу и, приглядевшись, узнала в ней Веру Модестовну — еще не седую, красивую, в нарядном длинном концертном платье.
    — Ваша дочь? — спросила я Веру Модестовну, указав на темноволосую певицу.
    — Нет, моя самая любимая ученица, — ответила она с гордостью.
Ее взгляд переходил с фотографии на фотографию, с нежностью задерживаясь то на одной, то на другой.
    — Мария Шацкая. Вы ее, разумеется, не помните, это было давно. Да она и не успела прославиться. Правда, ее уже пригласили в Большой театр, и она спела партию Полины в «Пиковой даме». Какой голос был — мягкий, низкий, волнующий, как виолончель! Наверное, больше такого уже не услышу. Такая несправедливо ранняя смерть, и конец всем надеждам! И что осталось после стольких трудов, прямо нечеловеческой работы? Одна единственная пластинка, одна кинозапись и вот он. — Вера Модестовна указала на Геру.
    — Недостойное произведение, — притворно вздохнул Гера, набивая рот клубничным вареньем.
Мне ужасно хотелось узнать побольше о черноволосой певице. Я теперь заметила, что Гера действительно похож на нее. Только это сходство не бросалось в глаза сразу из-за разного выражения на их лицах: у певицы задумчивое и грустное, словно она предчувствовала свою судьбу, у Геры в глазах плясали веселые зайчики, а белозубый рот не закрывался в улыбке. Но, к моему сожалению, Вера Модестовна оторвалась от фотографий и принялась потчевать меня чаем.
    — Ешьте торт, он свежий, мы его купили сегодня утром и ополовинили по торжественному поводу — Гера сдал последний зачет в медицинском техникуме, а теперь только практика. Грозится потом пойти в институт, только я еще никак не могу себе представить его врачом.
    — Успокойся. Почтенные старые эскулапы тоже не родились сразу с бородкой и в очках, — возразил ей Геpa. — Они тоже были когда-то молодыми вертопрахами.
    — Знаете, Галя, он совсем уж не такой вертопрах, каким представляется. Лучший студент на курсе, — скапала Вора Модестовна, когда внук вышел за чем-то на кухню. — Только я в его характере сомневаюсь, уж больно он живчик да смехотун. Правда, теперь я начинаю думать несколько иначе. Вот сейчас заболела. Лежу, на ум идут неприятные мысли. Приходит Гераша домой, покормит с шуткой, лекарство даст с прибауткой, посидит у постели с улыбкой. Смотришь, уже вроде ничего и не болит. Может, и в самом деле такой характер для медика самый подходящий. И кстати, для учителя тоже. Постно-ликие — самые плохие учителя.
    — Скажите, а как вы стали учительницей пения, да еще в таком интернате, как наш? — спросила я и тут же поняла свою бестактность. Это прозвучало так: как вы докатились до такой жизни после блестящей карьеры концертмейстера?
Но Вера Модестовна, похоже, не обиделась.
    — Очень просто: вышла на пенсию, а тут Евгения Алексеевна — она моя школьная подруга — уговорила заменить временно их заболевшую учительницу пения. Так «временно» и работаю уже четвертый год.
    — У нас очень трудные ребята.
    — Да, но прежде всего беззащитные. Обычно любят хороших, послушных, развитых, а наших в лучшем случае жалеют. И очень мало делают для них. Тот, кто это поймет, не может не стараться исправить эту несправедливость. Я среди них.
    — Разве такие дети музыкальны? Разве их можно научить серьезной музыке? — Я вспомнила, как в первый свой приход в школу я невольно подслушала, как дети поют «Горные вершины»: вразнобой, плохо соблюдая даже основную мелодию. Настоящий кошачий концерт.
    — Да, их научить гораздо труднее, хотя и среди них попадаются музыкальные. Кстати, я убеждена, что один из ваших — немой Шурик — удивительно одарен. Когда я играю на рояле, он впитывает каждый звук. Но, поймите, нашим детям музыка нужна даже больше, чем другим. У них будет нелегкая жизнь, и, кто знает, может быть, музыка будет для них великим утешением и радостью.
Гера, вернувшийся в этот момент в комнату, захватил конец нашего разговора.
    — Не беспокойтесь, уж если бабушка взялась учить, выучит. Почувствовал это на себе.
    — И зря учила, — сердито сказала Вера Модестовна. — Эти твои тру-ду-ду, три-ди-ди, всякие эстрадные штучки, не делают мне чести.
    — Зато мне хорошо, — смеялся Гера. — На вечерниках первый гость. Спрос как на гармониста в деревне.
    — Но ведь страшно трудно их научить, — вернулась я к моим ребятам.
    — А что легко? Вам, наверное, не приходилось видеть руки арфисток? Так вот, на их тонких нежных пальцах такие грубые мозоли, каких нет у чернорабочих, орудующих лопатой. И чем выше класс арфистки, тем толще мозоли.
Я понимала ее, но все-таки сомнения не покидали меня. В моих ушах не переставало звучать странное, окарикатуренное исполнение «Горных вершин».
    — И все-таки, может быть, стоит учить их чему-нибудь легкому — вроде «В лесу родилась елочка», — повторила я слова, услышанные когда-то у Марины Павловны.
Вера Модестовна отпрянула так, как будто я плеснула в нее горячим чаем из чашки, которую я держала в руке. Ее лицо сразу одеревенело, и резко проступили все морщины.
    — А, — сказала она холодно. — Вы поете с чужого голоса. А каждый должен стараться разбираться в своих нотах.
Я почувствовала, что сказала что-то ужасное, но не понимала, что именно. Я сидела как пришибленная.
Вера Модестовна поглядела на меня и, кажется, немного смягчилась.
    — Ничего, — сказала она. — Вы еще во многом разберетесь.
Потом она сказала в сторону, как бы обращаясь не ко мне, а к кому-то другому:
    — Человека делают человеком и страдание и сострадание.
Потом помолчала и добавила:
    — Но жаль, что не всех.
      По дороге домой я вновь и вновь возвращалась к нашему разговору и пыталась понять, почему Вера Модестовпа так прореагировала на мое, кажется, невинное упоминание о детской песенке про елочку. Я не понимала, но мне было очень горько, что я сделала что-то не так, потому что я чувствовала, что больше всего на свете хочу заслужить уважение Веры Модестовны и дружбу веселого Геры.                До сих пор я встречалась с ошибками, которые можно было исправить сразу же. «Мерцалова, слово «безыскусственный» пишется с «ы», а не с «и». И я исправляла «и» на «ы» — это в школе. «Галя, почему ты плохо встряхиваешь белье, прежде чем его повесить сушиться?» И я встряхивала как следует — это дома. Здесь же, в интернате, большинство ошибок — и моих и чужих — не исправлялось туг же, и, более того, некоторые из них оказывались вообще неисправимыми. А успехи, представ¬лявшиеся значительными, могли обернуться неудачами в одно мгновение ока.
      Так было с Шуриком. После игры в магазин я была почти уверена, что теперь-то он будет играть, как все дети, и что очень скоро появится трещина в панцире сковывающей его немоты. Но, увы, он по-прежнему ходил вокруг меня и ребят по концентрическим кругам. Правда, к своей радости, я заметила, что он постепенно переходил на круг с меньшим радиусом — поближе к нам. И мне кажется, каждый переход был связан с определенным, пусть маленьким, но конкретным событием. Одним из таких событий было «усыновление» бездомного пса.
        Он всегда торчал за интернатским забором и ждал, пока детская рука погладит его через решетку. Наверное, его подкармливали где-нибудь в другом месте, потому что он отворачивался от кусков хлеба, которые ему протягивали дети, а если иногда и ел, то нехотя, скорее из вежливости. Он приходил сюда исключительно за лаской. Он, кажется, выучил расписание уроков — в большую перемену он всегда был тут как тут.
Однажды, в дождь, выглянув из окна, я увидела, как он, не дождавшись детей, понуро побрел от забора. Несчастный, грязный, с опущенным мокрым хвостом. А у окна вслед ему печально смотрел маленький Павлик.
У меня появилась мысль: а нельзя ли взять собаку в интернат?
Марина Павловна сразу же отвергла эту идею как бредовую: «Что ты, кто же это разрешит? Грязь, микробы!»
А Вера Модестовна посоветовала все-таки обратиться к директору.
Наверное, я была красноречива и упряма, потому что Евгения Алексеевна, сперва категорически отказавшая, постепенно сдалась, по выставила непреложные усло¬вия: собаку надо вымыть, дать лекарство от глистов, сде¬лать прививки и построить будку. Тут я опять приуныла: последнее условие показалось мне совершенно невыполнимым. Но и на этот раз Вера Модестовна дала мне дельный совет: пойти с поклоном к рабочим, которые заканчивали ремонт школьного спортивного зала. Рабочие, к счастью, запросили за постройку будки самую минимальную цену. Теперь оставалось дело за мной, а вернее, за моей мамой. Она у меня все-таки золотая! Не сердилась, когда я мыла в нашей ванне донельзя грязного Цыгана — вода была такого же чернильного цвета, как и его шерсть, — и только слегка поворчала, выдавая деньги: «Почему ты? Ты что, самая богатая?»
       Пес был прочищен пиперазином от глистов, расчесан, одет в ошейник и отведен в интернат.
Водворение пса на новое место жительства пришлось на перемену между уроками и вызвало большое волнение. Не успели мы с ним сделать и шагу во двор интерната, как нам наперерез бросилась, как героический пехотинец навстречу вражескому танку, уборщица тетя Катя. После магических слов «разрешила Евгения Алексеевна» ее вопли стали тоном ниже, по меньшей мере на одну октаву, и мы беспрепятственно прошествовали дальше в сопровождении густой толпы ребят. За несколько минут Цыган получил столько похлопываний и поглаживаний, сколько недополучил за всю свою бродячую жизнь. Без привычки это было трудно выдержать, и, завидев будку, он с облегчением юркнул туда. Кто-то позаботился о его удобствах — возле будки стояла миска с водой, а внутри постлан кусок старого, совершенно лысого ковра.
После звонка на урок во дворе, кроме меня и собаки, остался только Шурик, для которого по-прежнему были не писаны общие школьные законы.
    — Шурик, — решила попробовать я. — Подойди ближе. Видишь, он хочет с тобой познакомиться.
Пес вылез из будки и, растянув пасть и хакая, умилёно поглядывал на Шурика. Шурик сделал два шага на-встречу. Я тоже сделала два шага и тоже остановилась, боясь его вспугнуть. Но пес об этом не подумал. Он бросился к Шурику и стал ему лизать руки, норовя достать и до носа. И тут Шурик, который шарахался от всех, как неприрученный звереныш, вдруг присел на корточки и уткнулся лицом в мягкую густую шерсть собаки.
       С тех пор я часто их видела вместе. И поскольку пес, побывав в моей квартире, стал считать меня своей близкой знакомой, то и Шурик волей-неволей был вынужден терпеть мое общество. И мне иногда казалось, что он не просто терпел меня, но и даже постепенно привязывался. Во всяком случае, теперь, обращая ко мне свое лицо, он меня всегда видел.
Марина Павловна заметила мои попытки приручить Шурика, но их не одобрила.
    — Зачем ты тратишь на него время? Он же не наш, его вот-вот увезут в Киев. Занимайся больше другими детьми, — сказала она мне.
       С Мариной Павловной у меня установились особые отношения. Поначалу я обращалась к ней со всякой мелочью. Я считала, что у нее-то уж есть ответ на всякий вопрос, который возникает у меня из-за неопытности. И ответ у нее действительно был, но, странное дело, часто он меня почему-то не удовлетворял. И постепенно я поняла почему: в ее глазах, обращенных к детям, я ни разу не заметила ничего, кроме равнодушия, усталости и скуки. В перемены я никогда не слышала, чтобы она говорила с кем-нибудь о наших ребятах, а только о том, что сказал Сашуня (муж) и как напроказил Мишуня (сын). А после одной ее фразы мне уж и вовсе стали не нужны ее советы. «Нет уж, — сказала она, вздохнув, — если кого-нибудь бог ударит пыльным мешком, никакой простой смертный не исправит».
       Директор, завуч и другие воспитатели, решив раз и навсегда, что я работаю временно, не относились ко мне строго и были довольны уже тем, что я слежу за выполнением детьми установленного режима и при мне не случается никаких чрезвычайных происшествий. То, что я временная, напоминали и приходы в школу воспитательницы, которую я замещала, пока у нее был декретный отпуск. Она жила неподалеку от интерната и, прогуливая своего тугощекого младенца, иногда к нам заглядывала.
       Дети заканчивали упражнения по письму. Одной из первых мне показала свою тетрадку Люда. Она писала свои крючочки и палочки, пожалуй, получше других, по тому ,что была аккуратна и старалась так, что у нее выступал пот под косичками на тоненькой шее.
    — Если хочешь, можешь выйти в сад, только застегнись как следует, — предложила я ей.
    — Там дождик, — сказала Люда, выглянув в окошко.
    — Да, погода действительно не для прогулок, — согласилась я. — Может быть, ты посидишь и порисуешь что-нибудь?
    — Я не умею, — отказалась Люда.
    — Давай рисовать вместе, — предложила я. — Я тебе сейчас покажу, как нарисовать жука. Смотри. Рисуем большую букву «о», потом приделываем сверху малень¬кое «о» — это голова, Ну а дальше уж совсем просто, надо только нарисовать усики и лапки. А теперь сосчи¬тай, сколько их у него.
Люда молчала.
    — Восемь, — подсказал кто-то едва слышным шепотом.
Я обернулась. За моей спиной стоял Шурик. Только Шурик. Все другие ребята сидели за партами. «Нет, не может быть! Я ослышалась»,     — подумала я, но на вся¬кий случай переспросила:
    — Сколько?
    — Восемь, — повторил чуть погромче Шурик, не отрывая взгляда от Людиного рисунка. У него был странный голос — натужный, хриплый. Так скрипит давно не отворявшееся окно. Голосовые связки отвыкли от речи. Но он говорил!
Не помня себя от радости, я схватила Шурика за плечи и закружила, завертела его. Дети подняли головы и с удивлением смотрели на меня: занятые письмом, они ничего не слышали. Но то ли я своей стремительностью испугала Шурика, то ли он застеснялся от направленных на него взглядов детей, но чудо вдруг кончилось. Шурик больше не проронил ни слова, как я к нему ни приставала. И все равно я не переставала радоваться — теперь я увидела, что близок конец проклятой немоте! Я обняла Шурика за худенькие плечи, и на этот раз он не отстранился от меня, как прежде. Вместе с ним мы склонились над рисунком Люды.
    — Смотрите, — сказала я. — Если мы нарисуем на спинке этого жука черные пятнышки, то получится божья коровка. Вот так.
    — А что, бык божий брат божьей коровки? — спросила вдруг Люда, старательно раскрашивавшая черные кружочки на жуке.
    — Какой бык божий? Что за глупости ты говоришь? — засмеялась я.
    — А Марина Павловна сказала на Шурика: «У, бык божий, стоит, как мебель».
Я почувствовала, как дрогнули и напряглись плечи Шурика под моей рукой. Меня захлестнул такой гнев, что я не помнила, как выскочила из класса и как понеслась по коридору. У меня была одна мысль — найти Марину Павловну и вытолкать ее за порог интерната. Я мчалась, ничего не видя перед собой, и остановилась только тогда, когда чуть не налетела на директрису.
    — Что случилось? — поймала она меня за руку.
Я выпалила все, что думала о Марине Павловне, не подумав о том, что, наверное, сперва следовало бы поговорить с ней самой, а не ябедничать директору.
    — Успокойтесь, — сказала мне Евгения Алексеевна. — Идите к детям. Я разберусь.
Похоже было, что она сделала это немедленно, потому что уже через четверть часа дверь в моем классе открылась и на пороге появилась раскрасневшаяся Марина Павловна.
    — А ты, оказывается, из молодых, да ранняя, — сказала она шипящим голосом, не считаясь с тем, что ее слушают дети. — Работать еще не научилась, а на кляузы уже мастерица.
Она наступала на меня, размахивая руками. В сгущавшихся сумерках ее лицо казалось круглым пятном, нельзя было различить черт, только глаза, сузившиеся до черных щелок. Она чуть не задела рукой мою щеку, и я попятилась к двери. Мне хотелось объяснить ей, что я сожалею только о том, что мне первой попалась директриса, а не она, а в остальном я ни в чем не раскаиваюсь и не боюсь ее.
Но она не давала мне раскрыть рта. Неправильно истолковав мое движение — видимо решив, что я хочу бежать, — она схватила меня за руку.
    — Нет, ты так просто не увильнешь от этого разговора. Я уж доскажу до конца. Евгеша мне грозит увольнением. Ну что ж, не заплачу. Я найду себе работу в другой такой школе — у меня специальный диплом. А вот ты — временная, тебя могут выставить в любую минуту, и куда ты пойдешь, что ты можешь делать? Одно умеешь — хулиганить. Фаина про тебя такое говорит!-Да над тобой вся школа смеется: мало того, что хулиганка взялась воспитывать детей, так она еще и свои порядки устанавливает!
Она кричала что-то еще, но я уже ее не слышала. Внезапно во мне сломалась пружина, державшая меня в собранном и решительном состоянии. Сломалась и ударила так больно, что у меня потемнело в глазах.
Закрывая за собой дверь класса, я оглянулась. На меня смотрели испуганные лица детей, но мне уж было все равно.
Я спустилась в раздевалку. Не нужно писать никаких заявлений об уходе с работы, и бог с ней, с зарплатой. Дрожащими руками я застегивала пальто и никак не могла попасть петлей на пуговицу.
И тут вдруг из зала, находившегося как раз напротив раздевалки, послышались необыкновенные звуки. Пели чистые детские голоса:
                Тихие долины полны свежей мглой.
Это был тот самый романс Варламова «Горные вершины», который я слышала в первый день, но сейчас он звучал совсем по-другому: тихо, нежно, выразительно. Значит, Вера Модестовна все-таки добилась своего. Среди детских голосов выделялся один. Он звенел как хрустальный колокольчик. Он вел за собой хор — казалось, он был камертоном, на который настраиваются другие голоса. Я знала, что это поет кто-то другой, не Шурик, но теперь я поняла, каким может быть голос Шурика и как я страстно хочу таким его услышать.
                Не пылит дорога,
                Не дрожат листы,
                Подожди немного,
                Отдохнешь и ты, —
продолжали стройно петь дети.
Я сняла пальто и повесила его на вешалку.