Сказка о мороке и спасенном суверенитете 1-3

  Глава 1. Сон Квакушкина.

В три-на-десятом, а быть может, на сотом царстве, каком-никаком государстве, решили думские бояре коллегиально, то бишь скопом, пред царевыми светлыми очами речь держать. А поводом к сему высокородному собранию послужил сон одного из бояр, Квакушкина, просмотренный им в пятницу, после обеда с осетринкой, да заячьими потрошками.

А снилось знатному боярину, будто плыл он по окияну-морю на диковинном корабле, в окружении чужеземных купцов и кудесников. И были те купцы очень богаты, из златой посуды ели иноземные кушанья, названьями чудные, вкусом незнакомые. Уважение к Квакушкину проявляли полное – за столы сажали, кормили, поили, разговорами тешили. И хоть Квакушкин изрядно перед сном успел откушать, отказать инородцам он не смог. Да и как устоять, не изведать неизведанное?

Боярин уже после, как проснулся, все хотел названия тех блюд запомнить, даже дьяка Трифона, думского писаря, к себе вызвал, чтобы увековечить то меню, да только подвела память Квакушкина. Вспомнил разве что, названий сорок, а их не меньше тысячи было. Хотя для Трифона и сие великотрудным делом было – попробуй-ка записать знакомыми буквами вещи совершенно незнакомые? Водил Трифон пером, от усердия закусив губу, а сам думал: « В своем ли уме, боярин Квакушкин? Это из чего же надо блюдо сготовить, чтобы его роллом обозвать? А вот суши это, навроде, наших сухарей будет. И что за зверь такой – хот-дог? А кока-кола, это что ж, их кольев каша варена? Пыхтел, пыхтел Трифон, скрипя пером, да Квакушкина про себя поругивая. А боярин, между тем, собирался на собрание их великородное, думу, значит, государственную думать. Уж и шубку соболью на плечики мясистые накинул, да шапку набекрень приодел. А сам все диктует и диктует, знай, Тришка, успевай перышко в чернильницу макать.
      
А во дворе боярском, кони белые, в сани расписные запряженные, от нетерпения пофыркивают, да копытцами серебристые брызги поднимают. Вышел Квакушкин на крыльцо, оглядел он новым взором Русь-матушку, да в первый раз недоволен остался. И домов каменных маловато, и крыши, все больше соломенные. Мужички вокруг шныряют в рваных поддевках, да в валенках латанных. Сел боярин в сани, тронулись кони рысцой, да не радует сердце боярское песнь колокольчика. А как прибыл Квакушкин в палаты царские, поднялся по крыльцу белокаменному, да такая тоска его за сердце взяла, такая обида за весь люд русский, что красивой заграничной жизни и не видел вовсе.

А в палатах каменных бояре собиралися. Рассказал Квакушкин им сон свой беспокойный, заморским духом пропитанный. Порешили бояре челом государю бить, просить его о великой милости – снарядить в земли дальние корабли – путешественники, чтоб воочию убедиться, что есть чудеса такие на крещеной земле. Как вошел грозный царь, да как взобрался на трон, бояре и стали Квакушкина наперед толкать, чтобы, значит, речью своей государев слух потешил. Оробел наш герой, это он среди семейства, да челяди ходил грудь колесом, а перед царем боязно. Да делать нечего, вышел он к царю, поклонился, да и начал сказ про земли дальние, чудесами зело богатые. Говорил он царю, да всему честному собранию про то, что видел во сне распрекрасного. У царя глазки заблестели, что рубины на короне. Велел он сей же час снарядить корабль, да отправить его на поиски тех земель, что манили сокровищами невиданными, да  диковинками неслыханными. А надо сказать, что царь наш на решения спор был, вернее решения его бесспорными оказывались. Да и как с ним поспоришь, на колу сидючи? Забегали, засуетились придворные, спешили волю царскую исполнить. А наш Квакушкин приосанился, осмелел, на других бояр свысока посматривал. Да только царь быстро с него спесь эту сбил. Повелел, надежа-государь Квакушкину на корабле том отправляться, да чтобы, значит, без энтих хот-догов, да без сушей не возвращаться.
Пригорюнился боярин, идет, думу свою невеселую думает. Как плыть? Куда? И решил он пойти на болото, к советчице царевой, Бабе Яге.


  Глава 2. Именины Яги и аудиенция у царя

Яга, в то время как раз именины справляла. Назвала она в свою избушку на курьих ножках всю нечисть лесную, речную, болотную. Даже Домовые, что больше за печкой сидят, пожаловали, каравай именинный откушать, да медовухи хлебнуть. Когда наш Квакушкин к избушке подходил, нечисть уже не один бочонок выкушала, а посему на весь лес такой вой и стон стоял, что вековые дубы гнулись. Да и избушке, похоже, кто-то ведерко поднес, лихо приплясывали курьи ножки, да и труба печная как-то уж залихватски набекрень торчала, а окошко пьяно подмигивало. Не стал Квакушкин избе дислокацию объяснять,  и как она с пьяных окон поймет, где у нее зад, а где перед, изловчился, да на крыльцо впрыгнул. А там уже и до двери рукой подать. Да только дверь никак отворяться не желала, хихикала глупо, будто девка подгулявшая, да норовила на запор затвориться. Ну, у боярина с ней разговор короткий вышел. Припугнул сердечную, что, если добровольно не сдастся, то он и ссильничать может, дверка и уступила. Лишь совсем уж тяжко вздохнула – заскрипела, да и отворила перед Квакушкиным взором все бесстыдство подгулявшей нечисти.

А посмотреть было на что. Русалки, охальницы речные, расселись по лавкам, только хвостами по полу постукивают. А рядом с ними примостились Домовые, маленькие мужички в лаптях. Они девок за плечи синие обнимают, да в уши их холодные непристойности шепчут. И откуда слова такие слышали, чай среди людей живут? Яга, виновница торжества, не то пела, не то выла, не разобрать, да только от этих звуков пьяный Леший громко сморкался в ее же юбку. А на Водяном, как на батуте прыгали Кикиморы. Соревнование у них такое – кто, значит, прыгнет выше, чтобы до потолка достать. Крик, смех, визг. На Квакушкина никто и внимания не обратил. Вошел наш боярин, в уголок сел тихо, да на всякий случай примечает, чей Домовой самый разнузданный. А русалки, завидев боярина, плечиками повели, смахнув своих ухажеров, да Квакушкина со всех сторон обступили, хвостами его гладят, в глаза заглядывают. В другое бы время наш Квакушкин, может быть и побеседовал с ними, да только теперь совсем не до игрищ ему было. А тут и Яга нашего боярина заметила.

- Что, мил человек, - обратилась она к нему, - никак и ты поздравить меня, бабу кручинную явился. А может, сам царь тебя послал?

- Нет, сам я. Поздравляю и желаю. Да только я к тебе по делу.

- Слыхали, гостюшки дорогие? Не дают и продыху от дел своих. Да и какое - такое дело у тебя ко мне быть-то может?

- А об этом нам с тобой с глазу на глаз поговорить надо.

- Ну что ж, выйдем, гость дорогой и нежданный.
Как остались они наедине, обсказал ей Квакушкин свою кручину, да только Яга и не ответила ничего, лишь языком поцокала. Начал ее Квакушкин богатствами своими соблазнять, что, мол, озолотит ее всю, если поможет, направит в те места неизведанные, ибо ему самому золото на колу без надобности.

- Что ж, милок, заварил ты кашу. Соблазнили тебя чужеродные колдуны, прельстили забавами невиданными. Да только вот что скажу тебе, добрый молодец, воротись, поклонись царю, скажи, что все это блажь, что и сна такого с тобой не было. Царь он добрый, он простит, милость явит.

- Знаю я такую милость, как с кола снимет, повелит похоронить со всеми почестями.

- Давно колдуны иноземные до нашего государства добирались, уж больно им земли наши приглянулись. Да только и мы с коллегами времени зря не теряли – заклятье наложили на них страшное, не могут они границы нарушить, только по особому приглашению. Думали, защитили государство наше, а вороги, вишь, что удумали, супостаты. Во снах являться, да людей глупых чизбургерами соблазнять. Отстранись, не ищи. А я к царю поеду, как только медовуха выветриться. Не могу я пьяная в ступу садиться. – На том и порешили. Квакушкин до утра подождет, а там, если удатся Яге царя отговорить, то кто знает, может и путешествия не состоится. Идет он до терема своего боярского, а сам думает, что, может, зря он старуху послушал? Может, и опасности нет никакой? Он найдет их, к царю доставит, а за это ему почет и уважение, да и золотишком разживется?

Наутро, протрезвевшая Яга, без доклада к государю явилась. Впрочем, эта старуха могла прийти к нему и ночью. С тех самых пор, как она нашего царя-батюшку в лягушонка превратила и не расколдовывала до тех пор, пока сердечный ей особые льготы к допуску до его царского величества не предоставил. Ее даже стражники не доглядывали. Хотя об этом она особо сожалела. Кикиморам своим на болоте жаловалась. И в этот раз она лишь посмотрела на стражников, даже задержалась на пороге, но никто рвения на обыск не предпринял. Пришлось нашей старушке, вздохнув тяжко, так и идти к царю, без объятий жарких молодцев добрых.

Царь только проснуться изволил, и Яга застала его за утренней манной кашей. То ли каша пригорела, то ли сон какой нашему государю недобрый приснился, только сидел наш надежа в самом мрачном расположении духа. А надо сказать, что и у Яги настроение после медовухи было наисквернейшее. А когда в голове пчелы роятся, тут уж не до дипломатических тонкостей. Прямо с порога она и повела речь про колдунов иноземных, что посулами охмуряют. Царь, как эти речи услыхал, ажно кашей поперхнулся.

- До коих пор, ты, нечисть лесная, будешь в дела государственные свой носище совать? Что же, я и сам не соображу весь расклад своей политики? Да надо мной все соседи потешаются. Живу как сыч какой, право слово. Все по старинке, лаптями щи хлебаем. Никакого тебе прогресса.

- Да я ж не против. Да только и у нас умельцев много. Ты вот, что с Федоткой сделал, который телегу безлошадную смастерил?

- Это та, что на навозе работала? Так она от забора до плетня дойти не могла, а уж вони на все государство. Сослал я его в леса буйные. Пусть там мастерит, а мне атмосферу не портит!

- Что ж ты думаешь, венценосная твоя голова, колдуны заморские о твоем благе пекутся?

- И слушать не хочу, поганка старая. Не заставляй меня серчать. Убирайся к себе в лес, да что бы носу из него не казала. Надоела ты мне старая, никакого сладу с тобой нет. Иди вон, эстетическое недоразумение! – Обиделась Яга, села в ступу, да в лес свой улетела. А царю уже бегут докладывать, что, мол, за воротами купцы иноземные ожидают.

  Глава 3. Царская демократия

Царь наш, батюшка, сызмальства очень любопытен был,но часто сетовать, сердечному, приходилось на отсутствие диковинок в родном государстве. Бывало созовет своих придворных и требует с них чудес различных, а те и не знают, чем государя потешить. Расскажут ему, как кухарка лягушек для охлаждения молока припасла, а они у нее все и разбежались,  царь только брови хмурит. И это только на первый раз,  если кто рискнет эту историю в другой раз поведать,  не миновать ему монаршей немилости. А ведь она, немилость эта самая, очень разной бывает. В иной раз, сладко почивши, да вкусно откушав, государь в гневе и не грозен вовсе: сошлет окраины охранять лет на двадцать, да на том и остановится. Но когда у высочества зуб, скажем, разболится или каравай пригорелый откушать изволят, то тут уж жди крутых мер.  Но даже в гневе справедлив наш самодержец. Прежде чем на кол отправить или в скотники разжаловать, он норовит от приговоренного последнее слово услышать, мол, демократия у нас, спорь, если сможешь, приводи доводы в свое оправдание. Однако желающих спорить не находилось.

Уж как наш надежа-государь любил гостей заграничных. Все ему в диковинку было: и одежды, будто из штанишек детских сшитые, и речи замысловатые. Вроде на животных и не похожи вовсе, лопочут,  не мычат или лают, а без толмача и не расшифровать никак.  В этот раз, едва заслышав о купцах заморских, накинул он на плечи царские мантию соболью, корону поправил, чтобы на лоб не съезжала, да велел в палаты звать.

Купцы в хоромы ступили смело. И то сказать, что им иноземный повелитель сделать может, чай не средневековье, а вполне себе дипломатичное время. Государь им очень рад, да только из последних сил крепится, виду не кажет – нельзя, не по-государственному, политика, понимаешь, штука тонкая.  Но правила гостеприимства соблюдает, рассадил на лавки, коврами узорчатыми покрытые. Эти ковры в его государстве что-то вроде промысла народного были. Любая баба за неделю могла такую живопись наткать, что и не стыдно перед иностранцами стелить.  Как купцы в своих штанишках детских на коврах этих расселись, так самодержец с ними речь повел, мол,  правда ли, что на свете есть место дивное, где потчуют блюдами неведанными? Купцы поддакивают, говорят, что очень даже экзотичные меню в чужих землях встречали. Есть, к примеру, места, где лягушками закусывают,  есть и того пуще, червей да улиток разных на гарнир пускают.

Приободрился тут наш монарх, аж ножками в сафьяновых сапогах затопал. Позвал он купцов откушать. В трапезных палатах, между тем, столы от закусок ломятся. Тут вам и куры, и гуси, и утки, и дичь всякая. Кто птиц не жалует, тому на выбор: телятинка парная да поросята молочные. А уж рыбицы сортов сто, и все это под медовуху ядреную, что с одного глотка ног лишает.  Сидят, пьют, кушают, разговоры неспешные ведут. Царь видит, что у купцов от непривычки уже очи закрываются, да животы из штанишек узеньких выскакивают, но все никак не дождется, что кухню его хвалить станут. Стал наш государь намеками гостей изводить, мол, как вам наше питание в мировых масштабах, значит. Купцы вяло так похваливают, но говорят, что едали блюда и повкуснее,  в одном государстве им такое крем-брюле подавали, что у них монпасье из глаз посыпались.  Рассерчал наш государь, но улыбку дипломатичную на лице уверено держит. Тут купцы ему такую подробность поведали, что дрогнуло сердце самодержное.  Во всех цивилизованных государствах давно уже на правильное питание перешли. И будто бы от этого питания такая силушка в некоторых членах образуется, что численность народонаселения неуклонно растет. А икрой да кулебяками закусывают разве что конюхи да пастухи. От этих слов  гнев великий снизошел на царя нашего. Еле сдержался государь, чтобы гостями свой плетень не украсить. Выскочил из-за стола, глазками-рубинами сверкнул, да в опочивальню выбежал. И от этого аппетит у купцов незаметно пропадать начал. Смахнули они в свои карманы глубокие все, что не доели, да поспешили из государства вон отправиться.

Между тем царь велит в свои покои звать Квакушкина. Побежали  придворные и ввиду особого царского гнева вытащили боярина прямо из перин пуховых. Собирался наш Квакушкин продолжение сна смотреть после обеда сытного. Да не просто смотреть, а по сну маршрут за неведанным определить. Но придворные быстро  картографический пыл остудили, Квакушкин и глазом не моргнул, как в палатях государевых оказался. Видит, дело плохо. У царя от гнева даже корона раскалилась, аж дымок идет. Как увидал он нашего боярина, да как рявкнет, что мол, сроку тебе, честной молодец всего двадцать четыре часа. Ровно через сутки будем мы тебя, родимый, всем двором в дальнее плавание провожать, платочками с берега махать, да с диковинными рецептами дожидаться. Попробовал было Квакушкин возразить, что ему для начала хоть бы план какой, хоть самую захудалую карту, куда плыть, да слова в горле и застряли. Вспомнил, сердечный, что когда его придворные мимо забора царского вели, плотник подозрительный столб заместо лаза ладил. 

На следующий день, отобедав без аппетита, царь решил прогуляться до бережочка, проводить, значит, своего боярина в путь неблизкий.  Даже дюжину платков с собой захватил, чтобы махать, видимо. А Квакушкин  по палубе как раненый зверь мечется. Не хочется ему от мягких перин, да теплого бока жены уплывать, а поделать ничего нельзя, надо волю монаршую исполнять. Отплыл наш боярин в неизвестность, а царь с прогулки вернулся, да только нет покоя самодержцу. Все ему после речей купцов заморских не так да не этак. И домишки все сплошь бедненькие у народа. Одна радость – на хоромы думских бояр посмотреть.  А одежонка у подданных – латаная да штопаная, а гляди же, не унывают.


19.02.2013 - 20.02.2013