Июнь сорок первого. Глава четвертая

Наш дом считался расположенным довольно далеко от центра города, зато у него были свои неоспоримые преимущества, особенно в развлекательном плане.
В двух остановках трамвая от нас, в помещении самой большой в городе синагоги,    закрытой большевиками, размещался театр оперетты. Большое, высокое молельное помещение синагоги превратилось в зрительный зал, окна закрыли закрашенные щиты, в торце импровизированного зала высилась пристроенная сцена с невзрачным занавесом и небольшой оркестровой ямой, отгороженной от зрителей низким заборчиком.
А в двух кварталах от дома находился цирк старой дореволюционной постройки, где, несмотря на все еще продолжающуюся войну, в конце лета открылся сезон цирковых представлений, собиравший свободное  от дел и военных призывов мужское население. Странно, но женщины в то время в цирк почти не ходили, возможно, боясь частых облав, не минующих даже зрелищные предприятия. Не слишком много зрителей, впрочем, наслаждалось и опереттой, для людей важнее лифчиков, книг и зрелищ была еда.
Близость нашего дома к цирку привлекала артистов, и многие из них на весь сезон снимали в нем комнаты. В одной из квартир, рядом с нашей,  обосновалась цирковая семья. Старшие,  дед с бабкой, и три их дрессированные собачки занимали большую часть комнаты, а  меньшую,  отделенную перегородкой – их  дочь с мужем и сыном, Лёшей, моим сверстником.
Выходя из квартиры, я часто слышал громкие перебранки цирковой семьи, сопровождаемые визгливым лаем собачек. В такие дни Лёша одиноко сидел с книжкой на ступеньках лестницы, ведущей к нашему балкону, и скоро мы с ним познакомились. В цирке он помогал родителям, веселым, музыкальным эксцентрикам, подносил им всевозможные предметы. Все эти предметы, от  скрипок до обычных обеденных тарелок и кастрюль, в их в аттракционе превращались в музыкальные инструменты.  Лёша экстерном учился в школах разных городов, где приходилось работать его родителям.
В один из вечеров я, отпросившись у мамы, отправился с ними в цирк. До начала представления я побывал в их маленькой гримерке, успел не раз подняться к последнему ряду скамеек под самую цирковую крышу, познакомиться с двумя униформистами, бывшими цирковыми актерами, работающими билетными контролерами.
В первой части представления обычно  выступали артисты цирка, а во втором отделении начиналась французская борьба. В  перерывах между номерами публику веселил клоун Байда, высокий и худощавый артист в черном с белыми полосками пиджаке, в узких, очень коротких  брюках. Удивляли его длинные с загнутыми носами туфли, обутые на босу ногу. Внешне Байда походил на несуразного, длинноногого и очень смешного клоуна Пата, такого в немом фильме «Пат и Паташон» играл Черкасов.
Байда поражал зрителей своим необычным номером. Сидя на стуле, он  сбрасывал туфли и, подняв ноги, пальцами удивительно подвижных ступней доставал из одного нагрудного кармана пиджака сигару, из другого коробок спичек. Затем сигара ногой подносилась к носу, Байда, причмокивая и охая,  нюхал ее  и, покачивая головой, таким же образом переносил в рот. Сделав паузу, доставал из коробка спичку, зажигал ее и,  прикурив, под аплодисменты зрителей начинал выпускать одно за другим кольца сигарного дыма. Свой номер он заканчивал, вздыхая и пожимая плечами, громко плача обильно брызгающими струйками слез и  усердно закапывая ногами недокуренную сигару в опилки арены.
Но я ждал, конечно, второго действия, в котором должны были выступать известные борцы России. Посмотреть мне не удалось. За мной пришел Лёша, сказав, что родители уже собираются уходить. Дома я торопливо начал рассказывать маме о трех веселых  собачках, прыгающих по очереди через обруч по команде Лёшиных деда  с бабкой,  о его родителях,  играющих на всех инструментах, тарелках и кастрюлях, до слез смешивших  зрителей, о Байде  с его волшебными ногами   Мама слушала молча, понимая, что у меня настала новая страсть – цирковая.    

Моя сестренка подрастала.  Порой  она доверчиво тянулась ко мне, просясь на руки, чтобы взглянуть на мохнатого Нерона и нового щенка Топку, ласкающихся у моих ног. Я выносил Натулю на наш балкон, завитый краснеющим, осенним диким виноградом, и позволял ей тянуться ручонками к его листьям. Она уже могла сорвать листик и прижать его к носику, делая вид, что нюхает, потом она протягивала его  мне, а я начинал чихать и веселить ее. Признаюсь, что иногда я это делал на глазах у мамы только с одной целью, чтобы она разрешила мне пойти в цирк.  Я часто и занудно рассказывал ей, что в цирке скоро закончатся соревнования  борцов. Что афиши обещают в дни закрытия сезона показать комическое антре с их участием. Что в нашем доме давно квартируют два популярных борца: почти двухметровый Абдурахман и Владимир Плясуля, и мама сдавалась, разрешая мне сходить в цирк с единственным условием, что это будет в последний раз.
«Последний раз» затягивался, знающие меня контролеры пропускали  в цирк без билета, и я, забираясь на галерку, болел за знакомых  мне по двору борцов и кричал вместе со всеми «Вова! Давай, давай, дожимай», когда Плясуля прижимал к ковру не менее популярного Петра Загоруйко.  Правда, тому всегда удавалось выскочить из рук здорового Плясули и свести встречу к ничьей. У них, по обоюдному согласию и к радости публики, все заканчивалось хорошо.
А у меня нет. В один такой вечер  я  заставил маму переволноваться, вернувшись за полночь, потому что в цирке, под самый занавес, попал в облаву. Все входы и выходы  были закрыты, на арену вышел  майор  с мегафоном и приказал всем оставаться на местах, объявив, что в цирке проверка документов, и предупредив – по нарушителям откроют огонь. Проверяли паспорта: во время войны развелось много жулья, убивавшего не ножом и пистолетом, а воровством карточек. Но главным делом облав являлся поиск дезертиров. Началась паника, у  дверей в зрительный зал  встали  солдаты с автоматами. Мне повезло, рядом с моим местом на галерке была лестница, я сбежал вниз, и мне удалось с трудом протиснуться к закрытым створкам выхода – если бы остался где сидел, так бы и просидел до утра.
Там уже столпились люди, у многих не было документов, их под руки  выводили на опустевшую арену. Наконец  дошла моя очередь. Молодой лейтенант потребовал документы, а увидев меня, безусого, вытолкнул в фойе, матюкнулся, успев  дать мне напоследок по шее. Я бегом бросился домой и не заметил, как добежал до нашей лестницы. Мама, волнуясь, ждала меня, выговоров  не было, правда, я по заслугам получил и второй подзатыльник.
Но мама не могла долго сердиться и скоро перестала напоминать мне о цирковом приключении. Цирк после облавы закрыли, и Лёша пришел попрощаться. Рассказал, что весь реквизит уже отправлен в Ташкент, вся труппа на пароходе «Чичерин» отплывает в Красноводск, а дальше они поедут поездом. Он признался, что цирковым артистом не станет и пойдет в летное училище.

Вместе с цирком кончилось и лето, начался учебный год. По дороге в школу я иногда  менял путь, проходя мимо синагоги-оперетты и большой стойки с афишами театра. Одна из них звала на новую постановку «Бал в Савойе». Большие буквы сообщали, что композитор – Пал Абрахам, а роль Мустафы-бея исполняет  Аллегров. Афиша смотрелась празднично: какой-то Мустафа-бей, верно, фокусник, и Абрахам – почти Абдурахман-борец. Невольно я вспомнил о цирке, может быть, потому что цирк мне всегда казался праздником. Окошко с надписью «Касса» заставило меня подойти.
Я узнал, что все спектакли начинаются в семь вечера, входной билет – два рубля, всего в два раза дороже билетов на дневные сеансы в кино «Пролетарий». Дома я предложил маме пойти в оперетту и тут же получил ответ, которого ждал:
– Пойди сам, если хочешь. Только возвращайся не задерживаясь. Возьми три рубля, больше с тебя не возьмут. Буду ждать рассказа о впечатлениях.  Думаю, ты не забыл генеральные репетиции в опере, часто бывал на них, вот и узнаешь, что тебе больше по душе: оперный театр, цирк или оперетта.
В оперетте мне достался последний ряд, два рубля стоил только входной билет. Но
всё равно, насколько он был дешевле нашего пирожка или стакана пшена! Ну что  тут сказать, разве только повторить Цицерона: «Когда говорят пушки, музы молчат». Зал был полупустой, и я, постепенно перебираясь поближе к сцене, получал всё больше удовольствия. «Бал в Савойе» мне очень понравился. Дома я попытался, фальшивя, спеть арию Мустафы: «Кто влюблен жестоко, знай закон востока – под замком у мужа место для жены …», развеселив маму до слез.
На время мной были забыты походы в кино и побеги с уроков. В зимнее время, сидя в пальто, я мерзнул в зрительном зале, крича фальцетом «Браво, бис!», хлопал в ладоши, и каждый раз уходил покоренный и опереттой, и героем всех спектаклей Аллегровым. Я познакомился с опереттами Кальмана, Легара, Оффенбаха, и у меня перепутались в голове все популярные мелодии из «Сильвы», «Марицы», «Веселой вдовы», «Баядерки». Я был готов не выходить из театра, а пропадать в нем до одурения.
Меня отрезвили мои «успехи» в школе. Вернувшись с родительского собрания,  мама долго  молчала, не в силах начать со мной разговор.
– Ты, оказывается, часто удирал с уроков, – сказала она, вздохнув, – одних пропусков у тебя в кондуите только за первую четверть больше двадцати, а неудов по всем предметам не счесть. Вторая четверть не лучше. Во всем этом моя большая  вина. Скажи, Юришенька, что же ты теперь будешь делать, как тебе нагнать все пропущенное? Остались две четверти, спасут ли они тебя? Конечно, спасибо тебе за помощь. Ты здорово помог мне, присматривая за Татой, когда я приболела. Вот до чего довели моя невнимательность и твои походы в цирк и в эту безголосую оперетту. Утро вечера мудренее. Задумайся, и с завтрашнего дня, прошу, возьмись за учебники, постарайся как-то изменить случившееся. Прошу тебя!
Заплакав, мама замолчала, и я понял, что во всем она винит только себя.