Июнь сорок первого. Глава вторая

К Баксовету мы подъехали в одиннадцатом часу. Я попрощался с молчавшей всю дорогу Беллой, без ее просьбы чмокнул в щечку и пообещал встретиться. Белла заплакала.
– Не забывай меня, ты был настоящим другом, – тихо сказала она.
Мне вдруг стало жаль ее, одиноко стоящую рядом с непригодившимся  чемоданом. Папа согласился дождаться ее мамы. Стемнело, фонари были уже отключены, светились только редкие окна в домах. Появилась запыхавшаяся мама Беллы, мы простились и отправились  домой  пешком, трамваи уже не ходили.

Папа рассказал, что пришлось срочно возвращаться из  Мингячеура, что уже успел побывать дома и в своем управлении получить новое срочное задание. И главное, мама, слава богу, задержалась и не поехала в Сталино. Ждет нас дома.

Мама обняла меня и, еле сдерживая слезы, прерывисто сказала не мне, а папе:
– Господи, еле дождалась вас, мои путешественники милые. Война, ужас! Выступление  Молотова. До чего горькие слова! Слушать было страшно. И как он сказал, Германия варварски, не предупредив,  без объявления войны напала на нашу родину. Как же так? Вроде бы мы дружили, ничего не понимаю.
Папа закашлялся, видимо, у него запершило в горле.
– Ириночка, тебе же наш сосед, Рубен-сапожник, говорил, что его сын служит комвзводом в Красной Армии где-то под Брест-Литовском. И он в письме, еще за неделю до нападения, написал: «Ждите, что скоро нам скажут наши «друзья-соседи». Выходит, «друзья-соседи» очень торопились накрыть бомбежкой  наши города. Потому не успели поблагодарить за подарок: за зерно и мясо эшелонами, за сталь, за уголь и нефть. Нет, то есть мы не дарили, а «по-соседски» меняли, свое добро – на их дырявые суда, старую военную технику... 
– Не надо, пожалуйста, – тихо произнесла  мама, но папа не остановился:
– Жаль Киев, красавец город. Да, трудно будет вытолкать незваных гостей! Я тогда еще удивился, что письмо дошло, ведь эзопов язык в нем слишком прозрачен. На постах уже за неделю знали, что нас ждет, даже раньше! А мы и не чесались.
– Замолчи, прошу тебя, – умоляюще попросила мама, и папа махнул рукой.
– Ладно. Хорошо, что ты задержалась и не уехала. Немцы скоро смогут долететь и туда. И что бы мы с Юркой сегодня делали?! Завтра мы с ним займемся срочным заданием Архитектурно-планировочного управления, выедем к Шаховой косе.
– А что понадобилось строить вашим архитекторам в «чистом поле»?
– Потом расскажу, Иринушка, потом. И не надо говорить об этом никому.
Мама посмотрела на папу серьезно, и он улыбнулся.
– Да знаю я, что вы не болтливые, но все же. Тем паче у Юрия столько друзей! А о нас не беспокойся, нам вдвоем будет сподручней  работать. К вечеру будем дома!

Мы еще долго не ложились. Я рассказывал о лагере, похвастался, что могу подтягиваться на турнике пять раз, что решил серьезно заняться гимнастикой, но о дружбе с Беллочкой промолчал. Рано утром за нами заехал служебный пикап. Проехав Зых, мы остановились у взморья. Папа и его помощники вытащили из кузова вешки,  огромную рулетку, нивелир с треногой и связку деревянных, чисто обструганных колышков. Я взялся помогать, но тут папа предложил мне более интересное дело – осмотреть виноградник  на небольших холмах. Я бродил меж высокими шпалерами винограда, поражаясь размеру кистей, пока еще зеленых и кислых. Под густой одинокой алычой примостился на стожке скошенной травы. Подумал: надо бы папе помочь, он же говорил маме, что со мной ему легче работать, но закинул руки за голову, и перед глазами поплыли картинки: пляж, линейка, забавная подружка Беллочка. И незаметно уснул под ее тихое пение, под одну и ту же фразу: «Юрка, ты помнишь нашу встречу… нашу встречу-уу».

– Вставай, Аника-воин! –  услышал я папу. – Перерыв, перекусить надо. Нам немного осталось, уже прошли по побережью почти пять километров. Море здесь в пяти шагах. Захочешь, искупайся. Можно даже голяком, никого нет.
Вечерело. Солнце, опустилось, просвечивая лучами шпалеры виноградника.
– Ты видел, какие кисти? Каждая из них не меньше двух килограммов. К сентябрю лишь созреют. Это винные сорта, потом, если урожай соберут, появится за столами «Аг суфре», белая кислятина, – папа никогда не пил вина и, как древние греки, считал, что любое вино надо пить лишь разбавленным, например водой «Боржоми», тогда не будет изжоги. Может быть, потому так же поступали и древние греки?
– Пап, а что вы тут делали? Я слышал, как вы стучали, забивая колышки. Все   
забили? Ни одного не осталось? Ты еще обещал рассказать о Мингячеуре.
– Дома обо всем расскажу, а пару колышков прихвачу. Из них можно кинжалы настрогать, а лучше придумать бы тебе для них что-нибудь новое и интересное.

Вечером я, чтобы не разбудить бабушку Кости, тихонько постучал в их окно..
– Ты вернулся? – услышал я шепот своего друга. – Подожди, я оденусь и вылезу в
окно, бабушка на ночь закрывает ключом дверь и прячет мою одежду. У меня есть запасная. Алик уже спит. Здорово, что ты пришел! Есть, что рассказать.
И Костя рассказал, что ему передали письмо из Степанакерта, от дедушки и бабушки по маминой линии. Они  работают учителями в школе и скоро заберут и его, и брата к себе, а к  Анне Суреновне переедет жить их дальняя родственница, чтобы за ней присматривать. Костя пообещал помнить меня и, помолчав немного, сказал, что писать письма не станет, боится навредить мне. Мы попрощались. 
Увижу ли я его снова? – подумал я.

Да, встретиться нам так и не удалось. Через многие годы случайно, в разговоре с дальними родственниками бакинской семьи Тархановых, я узнал, что родители Кости в 1954 году были посмертно реабилитированы.  Константин окончил МГУ, работал преподавателем, заведующим отделом Министерства образования и  умер, не дожив одного года до пятидесяти лет. У него болело сердце с детства, с того момента, как забирали его отца и мать. А Алик не болел – он ничего не помнил.
               
                * * * * *               

Прошло лето. Папа  еще не раз выезжал к винограднику. Однажды на двукрылом самолете У-2, летающей «фанерке», ему пришлось темным вечером облететь с проверкой  взморье, где его бригада забивала колышки. Вернувшись, шутя рассказал, что сдал экзамен на второго пилота, что все колышки на месте, что ветром у него сдуло кепку, но летать больше не будет – твердая земля под ногами все же лучше.
В сентябре папу мобилизовали и направили вместе с его бригадой в район  Малгобека на строительство оборонительных сооружений. Перед отъездом он рассказал маме и мне настоящую военную тайну:  в «чистом поле» установили столбы со светильниками, чтобы сбить германских летчиков с толку, или, по-военному, дезориентировать при ночных налетах на город, на нефтеперегонные заводы и нефтепромыслы. Мои колышки как раз служили метками расположения столбов. И я понял, что мне придумывать для колышков ничего не надо, они на  военной службе, но это не кинжалы и мечи, а разметка, чтобы обмануть немцев.

В кухне, на стене под черной тарелкой репродуктора я прикрепил карту СССР и бумажными флажками на булавках отмечал положение на фронтах войны: черными –  города, захваченные фашистами, красными –  освобожденные Красной Армией. Немцы рвались к Ленинграду, Волге, Крыму, Кавказу. В Баку ввели полное затемнение. Редкие уличные перекрестки накоротко освещались светильниками с синими лампочками. Трамваи, приглушенно позванивая, ходили с замазанными синькой окнами, а на площадях города и в рабочих пригородах были расставлены зенитные батареи.  Даже в подворотне, под нашей квартирой,  разместились две пожарные машины с  женским взводом пожарных для тушения  зажигательных бомб. Были введены хлебные и продуктовые карточки. Магазины непривычно опустели – поражали пустые полки и прилавки.

За неделю до Нового года неожиданно приехал папа, похудевший и обветренный. Полдня он отмывался и приводил себя в порядок, попросив маму вынуть из вещевого сундука нижнее белье и все теплое, чтобы взять с собой в обратную дорогу, – в  короткие дни надо было создать второй рубеж обороны под Грозным, чтобы не пропустить немцев к  грозненской и бакинской нефти, к работающим нефтеперегонным заводам.
Появились над Баку  и германские самолеты-разведчики. Первым прилетел под вечер какой-то странный самолет с двумя фюзеляжами, похожий на раму. Летел он очень высоко, слышалось далекое жужжание его двух моторов. Сразу же сработала вся  противовоздушная оборона.  Темнеющее небо над городом прорезали лучи прожекторов, пытавшихся высветить самолет, раздались залпы зениток, завыли сирены, возвещая об опасности. Я стоял на балконе и, закинув голову, смотрел, как прожекторы охватили перекрестком своих лучей вражескую раму, а вокруг нее вспыхивают белые облачка разрывов.
Мама, испуганная пальбой, затащила меня в столовую и со слезами начала упрашивать залезть под обеденный стол, спрятаться от бомбардировки. Чтобы успокоить ее, я с трудом, согнувшись почти вдвое, уселся под столом, представив себе, как бы смеялась надо мной, «галантным мужчиной», моя подружка Белла. К счастью, стрельба быстро закончилась.

В июле немцами был взят Ростов, в августе Моздок. Германские дивизии, пытались пробиться к Грозному и в Закавказье, но героическими усилиями Красной Армии, понеся большие потери,  были остановлены у Малгобека. Немецкие самолеты еще не раз появлялись в небе над нашим городом, их  всегда встречали мощным заградительным огнем зениток, а истребители-перехватчики завершали защиту нефтепромыслов. В  один из августовских дней  самолету-разведчику «Юнкерсу» удалось на большой высоте пройти сквозь огневую зону зенитных батарей, как выяснилось позже, для аэрофотосъемок стратегических объектов. Сделав круг над городом, самолет, подгоняемый залпами зениток, начал уходить на север, но был перехвачен и сбит истребителями  ПВО. Сбитый самолет с черными крестами привезли в город и  выставили на всеобщее обозрение.
С дворовыми мальчишками я не раз бегал смотреть «Юнкерс», каждый раз пробираясь через плотное кольцо любопытных.  После налетов я лазил на плоскую, залитую киром крышу нашего одноэтажного большого дома, подбирая упавшие  рваные осколки от зенитных снарядов. Увидев мои находки, мама всегда просила поскорее выбросить их. Один самый страшный осколок, похожий на крокодила с открытой пастью, я все же оставил себе на память, а другие «сувениры» раздал соседям.

                * * * * *

Мама ушла из оперного театра и стала работать в филармонии. Пела популярные
песни и романсы в госпиталях и на открытых площадках перед новобранцами, что
уходили на фронт. Но как-то вернувшись с концерта, мама,  волнуясь, сказала, что в военное время, на ее взгляд, наиболее важна работа медиков, поэтому она поступила в мединститут на двухгодичные курсы подготовки врачей для полевых госпиталей и городских больниц, где не хватало медперсонала. Так у нас появились дома кости человеческих скелетов, беззубый череп с пустыми глазницами и альбом с цветными картинками всех мышц и внутренних органов. Мама объяснила, что это наглядные пособия для изучения анатомии, что скоро первый экзамен, и ей нужно все выучить, главное, запомнить сложные медтермины. Ей приходилось подолгу засиживаться по ночам за учебниками, и я, просыпаясь, слышал, как она вслух зазубривает мудреные латинские названия. Такой поступок был очень важен для нее, поэтому она, сердясь, просила  не трогать пособия и не размахивать костями.

Однажды мне все-таки влетело. Виноваты в этом были Том Сойер и отважный Джим из «Острова сокровищ», именно их приключения заставили меня вечером, в темноте, до прихода мамы, зажечь в черепе огарок свечи. Светящиеся пустые глазницы создавали ощущение таинственности, превращая меня в участника их подвигов. Мама, вернувшись и услышав мои воинственные крики, включила свет и, увидев мою размазанную печной сажей пиратскую рожу, устало села в кресло и смогла только спросить, когда же я, наконец, повзрослею. Затушив свечку и сняв повязку с одного глаза, я под честное «пиратское» слово пообещал ей, что уже завтра стану другим, совсем взрослым.

Мою большую трехэтажную школу с высокими светлыми классами отдали под военный госпиталь, а всех нас перевели в другие школы. Я оказался в школе на Телефонной улице, ее построили перед самым началом войны. Мальчишки нашего класса на переменах только и говорили о войне, многие собирались бежать на фронт и с пеной у рта обсуждали, как скорее добраться до передовых Кавказского фронта. Эти шумные разговоры и споры закончились, когда наш учитель истории, фронтовик, продолжающий лечение в госпитале, однажды повел нас  туда, и  мы увидели перебинтованных, тяжелораненых солдат и их страдающие глаза.
Наши девчонки заплакали, подавлены были и мы, мальчишки: ждали героев как на плакате, а встретили горе. А бойцы – действительно настоящие герои – заметив наше смятение, старались улыбнуться, приободрить нас, и это было еще тяжелее. Мы, стоя в проходах между кроватями, не могли проглотить ком в горле и произнести необходимые слова сочувствия и пожелания скорейшей поправки.
Лев Маркович, главный врач, хорошо знавший  нашего учителя, попросил приходить почаще, считая, что такие встречи успокаивают раненых и помогают лечению. 
– Дадим вам белые халаты, будете помогать раненым, кому воды подать, кому почитать фронтовые новости или полученные письма от родных и близких. Кому-то
поможете и написать письмо. Так вы действительно поможете нашим защитникам и
не наделаете глупостей, – сказал он, выпроваживая нас из палаты.