CАГА пятая. Вечера на станции близ Одессы

 

                Мешочники.

                Эту категорию людей хорошо помнят те, кто проживал в поселках на железнодорожных станциях юга и юго-запада Украины в первые послевоенные годы. Два года подряд в 1947-1948 годах в Молдавии и на юге Украины случились сильнейшие засухи, приведшие к страшному голодомору население этих областей. В западной же Украине эти же годы выпали урожайными и сытыми.
Единственное спасение людей - челночное движение с юга на запад, дабы закупить или обменять вещи, драгоценности на продукты питания, главным образом, на зерно, крупы и сало.
                Маршрут во многом напоминал дорогу жизни через Ладожское озеро: перемещение людей также было связано с риском для жизни, правда уже по другим основаниям, нежели на блокадном пути. Здесь людей косил голод, болезни и бандиты.
                Наша станция- узловая для движения с юга на запад, восток и север к хлебным местам, где можно было разжиться  продуктами и спасти оставшиеся дома семьи. Соответственно здесь и образовался пересадочный пункт для сотен несчастных, ежедневно прибывавших на станцию со всех сторон света, которых и называли словом со времён Гражданской войны-мешочники.
                Так уж повелось, что беда одних людей оборачивается спасением для других. В условиях карточной системы жизнь  детей и взрослых и на железнодорожной станции протекала голодно и холодно. Не более половины трудоспособного населения имели возможность хоть что-то заработать на станционных объектах или на немногочисленных маленьких госпредприятиях. Остальные перебивались мелкой торговлей и ремонтом, что однако также было небезопасно, так как первое именовалось спекуляцией, а второе требовало патента, который порой делал  сие занятие бессмысленным.
               Сотни этих мешочников, ожидавших  поезда в разные направления,  нуждались в ночлеге. Маленький станционный зал не вмещал и десятой части пассажиров. Ночевать в станционном скверике даже летом без риска лишиться груза, а заодно получить “перо в бок”? На это могли решиться только нищие. Поэтому относительно надежное пристанище для себя и своего товара люди находили в домах посельчан, расположенных в радиусе полукилометра от вокзала.
 Плата за крышу над головой взималась продуктами (кружка крупы, миска зерна, кусочек сала), реже деньгами или вещами. Понятное дело, что ближе к станции стояли, как правило, еврейские домики, так называемое в поселке “местечко” - -государство в государстве.
               Вообще, наблюдения показывают, что евреи каким-то невероятным чутьем определяют места будущего жизнеобеспечения и традиционно гнездятся возле рынков, вокзалов, портов.Чего только стоит еврейская Молдаванка вокруг легендарного Привоза в Одессе!
               Вот таким образом, местечко и существовало в это голодное и смутное время. Как правило, хозяева оставляли себе комнату побольше, где сбивалась вкучу вся семья, а в остальных ночевали мешочники со своим скарбом.

                Так дальше жить нельзя!

               Не был исключением в ночлежном бизнесе и дом Исрулыка, расположенный в непосредственной близости от вокзала. Семья занимала крайнюю комнату и крошечную кухоньку, а в двух больших гостиных на полу вповалку спали мешочники, подложив под головы свой драгоценный груз и укрывшись овчинами или другой одежкой. По углам комнат на тумбочках чадили по керосиновой лампе с прикрученным  (для экономии керосина) фитилем. Вообще-то, поселок благодаря станции был электрофицирован, но по ночам свет частенько отключали.
                Обычно за полночь у Исрулыка наступала вторая смена. В кухоньке за русской печкой стояла маленькая (из трофейных) швейная машинка и отец семейства тайком подшивал какой-нибудь левый заказ. Жена его Шейнале, одев старый ватник и такую же древнюю довоенной ажурной вязки шаль, выходила во двор и зорко стерегла покой безлюдной ночной улицы: в любой момент мог появиться гроза всех мастеровых фининспектор Павло Гулеватый.
                Вот такая ретроспективная картинка жизни первых послевоенных лет: в доме стоит спертый тяжелый воздух – запахи немытых тел, пота и чеснока, входившего в рацион каждого мешочника; на улице трескучий мороз, полная луна освещает замерший (словно вымерший) поселок, развалины разбомбленных домов;  завывания тощих собак, тень крадущегося вдоль забора фининспектора… Тоска.

                Махн еймыцн мишиге (подурачить кого-то)

                А Исрулыку в ту пору стукнуло всего-то 45 лет, по характеру же и мироощущению ему еще и 30-ти нет! И мириться с этим тоскливым, безысходным существованием не хочется: ведь только лишь закончилась война, повеял ветерочек надежды на лучшую жизнь и душа рвалась хоть как-то, хоть в чем-то ее, эту жизнь, приблизить.
                И он придумывал, как   же встряхнуть серое однообразие будней. Для  осуществления своей затеи Исрулык достал с чердака странную одежку из плотного холста, напоминавшую одновременно одеяние монаха, поповскую рясу и тогу иезуита,  старые донельзя растоптанные валенки и какую-то то ли ушанку,   то ли треух,оставшийся, быть может, от квартировавших в наших местах полторы сотни лет назад суворовских солдат.
Местечковая элита из числа хойзекмахеров и соседей была извещена о предстоящем этим вечером представлении.
Исрулык напялил на себя топорщившийся  балахон, нырнул в разбитые валенки, водрузил вкривь и вкось шапку-треух,  для убедительности слегка прукрасил печной сажей физиономию и превратился в существо непонятной социальной принадлежности (что-то вроде прародителя нынешних бомжей).
            ...Со двора нашего дома вышел странного вида мужик с суковатой палкой в руке и, энергично ковыляя, двинулся вдоль по улице. Внешне сей тип смахивал на сельского священника, если бы не необычное сооружение, прикрывавшее голову путника. Вел  себя данный субъект также довольно подозрительно: прогуливался взад-вперёд по вечерней улице, приставал к редким прохожим, которые  недоуменно шарахались от этой одиозной фигуры. Таким образом Исрулык разминался и входил в роль, с удовлетворением убеждаясь в том, что  никто из прохожих его не узнал.
               После разминки началось само представление. Первым на тернистом пути Исрулыка стоял дом Дмитрия Воскобойника. Мотл Воскобойник был очень правильный человек, невероятно дисциплинированный и законопослушный. Он входил в районную номенклатуру и принадлежал к числу вечных замов; в зависимости от конънюктуры. Мотлом затыкали все кадровые дыры, будь то маслозавод или сельпо, кооптах или артель: как легендарный Фунт, Воскобойник был заместителем порой целый год не назначаемого директора.
Мотл нес свой крест, как могендовид –истово и торжественно. Поэтому, когда раздался громкий стук в ставни и глуховатый голос провозгласил: -“Це я до вас від Пилипа Івановича”, - Мотл  ни секунды не медля открыл дверь.
               Внешность посланца районного начальника несколько удивила Воскобойника, но его пиетет перед руководством был столь высок, что он отбросил сомнения в сторону.
             -Які  справи до мене має шановний Пилип Іванович?
             -Я не знаю, що конкретно. Мені доручили передати Вам цього листа, якій необхідно терміново зачитати на активі промартїл.i.
Исрулык ттут же передал пакет со страницами из старой тетради сына- третьеклассника, скрепленный клеем из белой муки.
             -Пилип Іванович просили, щоб ви йому протелефонували зразу ж після зборів.
С этими словами посыльный развернулся и поковылял прочь от дома Воскобойника, который уже с тревожной задумчивостью смотрел ему вослед.
               Небольшая кучка народу, находясь на приличном расстоянии, наблюдала завязку интриги.  Находясь на безопасной позиции и убедившись, что Мотл закрыл дверь, Исрулык присоединился к болельщикам, все стали ждать первых всходов. Расчет вполне оправдался: минут через пять точный, как хронометр, Мотл вышел из дому и рысью направился собирать членов партактива. В толпе раздался радостный смешок: начало доброму делу положено.

                Юдалес эйер (яйца Юдале)...

               Пока Воскобойник будет собирать свой актив и беседовать с Пилипом Ивановичем, Исрулык, сопровождаемый эскортом остряков, направился к  жилищу следующей жертвы спектакля. На сей раз это был домик Юдале. Конечно же, Вам не терпится узнать, кто такой господин Юдале. Удовлетворяю законное любопытство.
               Сначала об имени. Вообще-то, звали его Ныся. Но настоящего имени никто не знал, а называла  так, может быть, лишь супруга. Для всех он был Юдале, Юдл. Почему? Юдале был малорослым, тщедушным, длинноносым и страшно крикливым еврейчиком. Но слово еврейчик в те времена не употреблялось - нормальные антисемиты – аграрии называли евреев жидами, а откровенные юдофобы – оставшимся от немецких оккупантов мерзким словом «юде».
 Типичный еврейчик, жидок Ныся получил свое прозвище Юдале еще будучи за проволокой гетто. За ним оно и осталось на всю жизнь, заменив на долгие годы имя, данное при рождении.
Занимался Юдале перепродажей скота (потом это занятие получит респектабельное название “заготовитель”). Юдале был прирожденным коммерсантом, цепким и хватким, мастером торга и инсценированных скандалов.
             …Приход посетителя застал его, когда он готовился отойти ко сну. Юдале сидел за столом босой, в одних подштанниках и пил чай со своей молодой женой. Да-да, молодой ибо первая его супруга умерла в гетто и отчаянный Казанова под метр пятьдесят пять ростом уговорил красивую девушку лет на двадцать моложе выйти за него замуж.
 Кайфующий в узком семейном кругу Юдале был отвлечен громким и настойчивым стуком в дверь. Наспех набросив на спину пуховый платок жены и всунув ноги в калоши, Юдя вышел в холодные, морозные сени и спросил:
               -Хто це там грюкає? Що треба?
               -То ж я з Вербової від Івана Шпака. (был такой король скототорговцев и мясников). Він доручив відвезти Вам порося. Ось воно тутечки, кажить, куди його діти?
               -Яке порося, що за порося? –засуетился Юдя, - я ж йому нічого не казав.
               -Ну, якщо ви не берете це порося по 300 карбованців за кіло, то я піду до Хаїма та й віддам йому кабанця.
Услышав цену в полтора ниже базарной, Юдале всполошился:
               -Ша, стривай, шо ти такий нєрвений? Я ж тільки хотів спитати, скільки важить те порося?
               -Отож поки я тут патякаю з Вами воно вже мабуть схудло на кіло. Каж!ть, берете кабанця або ні. Важити будете пізніше.
               -Беру, беру, трасця твоїй мамі. Давай його сюди у сіни – ранком зважимо і візьмешь гроші.
           Пока шла эта перебранка, Юдале основательно продрог, но заходить в дом пододеться не решался, а вдруг этому гою взбредет отвезти кабана мяснику Хаиму.
Юдале открыл дверь и в сени вместе с морозным ветерком влезла жестяная спина Исрулыка. Влезла и застряла в дверном проеме. Пришелец попробовал затащить в сени свинью, но, очевидно, попался крупный экземпляр и мужик изо всех сил, но тщетно пытался справиться со скотиной.
 Визгливый смех зрителей воспринимался, как визжанье свиньи. Так продолжалось три, пять, десять минут. Юдале уже не дрожал, а трясся от холода, его тонкие ножки в солдатских с тесемками кальсонах посинели и потеряли чуствительность. Он уже не кричал, а вопил истошным голосом:
              -Гей, бандюго! Ти затягнешь, нарешті, свого хозера? Я вже через тебе відморозів собі яйці!
           Визг кабанчика, а точнее говоря, смех уже порядком пополнившейся толпы был ему ответом. Юдл забарабанил изо всех сил худенькими кулачками по жестяной спине клиента, но на  того эти комариные укусы не возымели никакого действия.
 Положение спасла жена Юдале Броня. Почувствовав угрозу единственному несомненному достоинству сексапильного мужа, она схватила увесистую кочергу и с силой молодой страсти, защищающей свое кровное, нанесла удар по постылой спине. Второго удара Исрулык дожидаться не стал.
     Когда раэъяренный Юдале выскочил во двор и увидел толпу радостно гогочущих односельчан, он понял, что стал объектом злой шутки, но догонять  «посланника Шпака» было поздно –  спина проходимца маячила далеко на безлюдной улице…

                Дер гой от гыпейгерт (иноверец окачурился)...

            Представление близилось к своему апогею. Следующим объектом экспансии стал дом Исака Тыкмана.  Этот хозяин слыл весьма уважаемым в местечке человеком: фронтовик, вступивший в партию на фронте в 1942 году, инвалид войны (ампутирована нога), серьезный и мудрый человек.
            Еще два выдающихся качества: непреклонная принципиальность и прямота, а также абсолютная невозмутимость и спокойствие. Первое качество порождало проблемы в жизни Исака: карьера его колебалась от высокой начальственной должности председателя сельпо до продавца магазина, а то и просто безработного. Второе же – помогало без последствий переживать все потрясения в результате первого.
             В момент колебаний карьеры все трудности быта несла на себе его жена тетя Эстер: маленькая, энергичная и предприимчивая женщина. Детей в семье Тыкманов было четверо, и весь уход за четырьмя мужиками и двухгодовалой дочерью лежал на ее плечах. Кроме того, нужно было содержать ночлежный дом.
 Дети были плохими помощниками: старший восьмиклассник учился на одни «пятерки» и тетя Эстер считала унизительным загружать его домашней работой, младшему было 6 лет и пользы с него было аж никакой, доченька (уже послевоенного приплода) только писала, какала и плакала. Таким образом, все поручения доставались среднему, но он был из тех, о ком говорят «где сядешь, там и слезешь».
             В тот вечер каждый член семьи был занят своим привычным маневром: мама колдовала на кухне, постоянно отрываясь, чтобы успокоить младшенькую, надрать уши меньшому, дать подзатыльник среднему, и полюбоваться старшим, сидящим за столом, уткнувшись в учебники. География комнат в доме Тыкмана была таковой: сразу из небольших сеней гость попадал в продолговатую  кухню-столовую. Справа в глубине кухни находилась печь и большое корыто, где мама Эстер попеременно стирала белье и детей. Слева прямо у входа стоял большой обеденный стол, за которым на скамейке лицом к дверям сидел хозяин Исак Тыкман с неизменной толстой книжкой в руках. Вокруг кипела жизнь: шастали  взад-вперед мешочники, орали дети, бушевала жена, забегали соседи – все это не касалось старого Тыкмана – он сосредоточенно читал роман за романом, далекий от суеты этой бренной жизни. Слева от него, как символ стойкости и силы, стояла пара костылей, которыми он изредка грозил сыновьям-разбойникам, но ни разу не пустил в ход.
 Из кухни вели две двери:  левая в комнату, где жили продолжатели рода, а правая в общежитие, состоящее из двух последовательно соединенных комнат. В глубине дома за детской был альков, святая святых дома, где все еще темпераментные супруги совершали свое священнодейство…
Был обычный для семьи Тыкманов вечер, когда в дверь со двора дома кто-то громко постучал. Эстер вышла в сени:
              -Хто там?
              -Жінко, пасажирів берете ночувати?
(Чуть не забыл сказать, что мешочников для респектабельности еще называли пассажирами). Вообще-то, людей в двух комнатах было, что сельдей в бочке, но как же отказаться от клиента, который уже сам пришел?
              -А скільки вас чоловік?
              -Та  один я. Мені тільки на ніч.
Тетя Эстер открыла щеколду и в тесные сени ввалилась громоздкая фигура. Оттеснив крохотную Эстер жестяным плечом  эта особа бесцеремонно зашла в кухню и, не останавливаясь, мимо сидящего за столом и не отрывающего взгляда от книги Тыкмана, уверенно прошествовала сначала в детскую, а затем и в альков. Там  наглый пршелец как был в балахоне, шапке и валенках завалился на святая-святых- супружеское ложе Тыкманов.
Тетя Эстер, как встревоженная квочка, вприпрыжку неслась за незнакомцем, нервно вскрикивая:
              -Та це шо таке? Та куди ж ви пішли? Стійте, туди не можна! Гвалт, шо це робиться!!
Тем временем нахальный тип сложил руки на груди и густо захрапел. От     его наглости Эстер перекрыло дыхание. Как коршун на курицу набросилась на незванного гостя, пытаясь стащить его на пол.. Куда там – гость  лежал, как каменная глыба.
              -Исак! Исак!- истошно завопила жена. Исак оторвался от книги и внимательно посмотрел в сторону, откуда неслись крики.
              -Исак! А рих ын дан тотн! (Черти в бок твоему родителю). Иди посмотри, что вытворяет этот проходимец!
С сожалением отложив том, Исак взял в руки костыли и направился в спальню. Там все было, как прежде, но пассажир почему-то перестал храпеть!
Старший лейтенант-фронтовик голосом,  каким  он поднимал взвод в атаку, громоподобно скомандовал:
              -А ну, поднимайся, мать твою!..
Охальник даже не пошевелился.
Невозмутимый Исак начал закипать.
              -Вставай же, сволота, а то я тебе сейчас оторву голову, мать-перемать!..
 Никакого движения.
              -Эстер, их нем дейм штекн ын ихн циброхен дым гой олы бейнер! (Возьму костыль и переломаю этому иноверцу все кости).
Но до Эстер эти слова уже не доходили: она смотрела на бледное, покрытое сажей лицо постояльца, на  его неподвижную позу и ей становилось не по себе.
Исак тоже насторожился, перестал кричать, наклонился к «гою» – дыхания не было. Он взял безжизненную руку и попытался найти пульс. Тщетно.
              -Дах цех мир, Эстер, аз дер гой от  гипейгерт…(сдается мне, что этот тип гикнулся) – почему-то уже шепотом произнес Тыкман.
Тихонько, чтобы не привлечь постороннего внимания, из детской был вызван старший сын-отличник. Муня задрал неподвижно лежащему Исрулыку веко, глубокомысленно и торжественно на уровне судмедэксперта изрек:
             -Труп мертв…
Ситуация становилась пиковой. В голове Исака промелькнули варианты развития событий: нужно заявить начальнику железнодорожной милиции Продану, начнется следствие, допросы… Кстати, допросы свидетелей тоже. А ведь другие мешочники слышали, как Исак обещал оторвать покойному голову…
        …Увлеченные  происходящим  в доме, Исак и Эстер не обратили внимания на уткнувшихся носами в стекла всех окон тыкмановского дома зевак. А во дворе Тыкмана и на улице стоял гомерический хохот: впередсмотрящие транслировали ход событий в доме, приукрашивая  происходящее своими комментариями.
            Силы Исрулыка были на исходе. Его тоже начал душить смех, кроме того из этой ситуации надо было уже искать выход. Для начала он тихо и протяжно вздохнул. Чета Тыкманов испуганно уставилась на лежащего -  труп, кажется, оживал. Рука Исака непроизвольно потянулась к костылю. Краешком глаза Исрулык заметил это движение и, дабы не испытывать судьбину, рывком сорвался с кровати и ринулся к выходу.
Боевой командир Исак проявил былую солдатскую сноровку и подобно одноногому пирату Сильверу из «Острова сокровищ» запустил костыль острием вперед вдогонку убегающему. Костыль уже на излете саданул беглеца пониже спины, однако к счастью последнего,  балахон типа кольчуги смягчил удар, и Исрулык пулей вылетел из душной квартиры на свежий морозный воздух в объятия толпы, чье веселье достигло апогея.

                Фрейлех зол зайн!

             Он чувствовал себя героем дня – куда там парикмахерам с их старыми анекдотами и плоскими шуточками против устроенного Исрулыком грандиозного шоу (понятное дело, такого слова тогда никто в государстве не знал). Ему бы остановиться на этом, тем более,  что сам Исрулык любил поучать других на счет чувства меры, которому изменять нельзя. Но эйфория успеха вскружила голову, породила то самое состояние, которое много лет спустя будет названо «звездной болезнью».
             Желая развить успех, Исрулык  направился туда, куда соваться ни в коем случае не следовало, а именно: в дом Софрона.
Софрон был человеком, стоявшим  особняком в еврейском местечке: грубый, нелюдимый, нетерпимый в общении. Люди старались по возможности избегать контактов с этим бирюком. Кроме того, о Софроне ходила дурная слава, как о стукаче и сексоте.Однако Софрон был соседом и Исрулык решил по-соседски пошутить с этим упырем. Лучше бы он этого не делал…
              На стук в ставни окна никто не отзывался. Потерявший бдительность Исрулык решил усилить давление и стал настойчиво стучать в дверь. В ответ на резкое Софроновское «Кто там?» Исрулык начал плести очередную байку, но досказать ее не успел. Дверь стремительно распахнулась и из нее, как смерч, вырвался могучий Софрон с топором в руках. Схватив за грудки ночного гостя, покусившегося на его покой и собственность, Софрон в тупой ярости занес свой карающий меч над повинной головой Исрулыка.
Исрулык, а вместе с ним и вся толпа взвыли, призывая Софрона к благоразумию.
Беда никогда не ходит одна: кто-то крикнул, что Мотл Воскобойник только что из сельсовета переговорил по телефону с Пилипом Ивановичем и сейчас следует сюда…
              Сочетание стоящего с топором в руке, изрыгающего брань и проклятия Софрона, надвигающихся со стороны сельсовета Мотла Воскобойника, а с ним заодно и членов актива с окаменевшими от ярости лицами, заставило Исрулыка совершить кое-что, о чем впоследствие он будет вспоминать краснея. Исрулык бежал с места  своего недавнего триумфа «быстрее лани, бежал, как заяц от орла».
              Продажная толпа, обрадованная таким поворотом событий, хохотала пуще прежнего, теперь уже вослед несущемуся вприпрыжку в сторону родного очага недавнему триумфатору.
Впрочем, какая разница, отчего смеются люди? Главное, чтобы было весело.
             Фрейлех зол зайн!