СБ. 2. 10. Раскаяние Анны Петровны

2.10. Раскаяние Анны Петровны.


— Что-то мы с тобой совершенно не думаем об отце! — заявила с порога Анна Петровна, придя однажды из института вообще в одиннадцатом часу вечера.

— Что с тобой? — спросил Евгений. — Чай хоть попей.

— Что с нами, ты хочешь сказать? Родной твой отец где-то в глуши, у чужих людей, без призора и участия, доживает свой век, а мы живем, будто нас это и не касается!

— Ма, у вас что, был вечер поэзии? Сколько патетики!

— Брось издеваться над матерью!

Если она и совершила в жизни ошибку, по молодости (будь она неладна, твоя молодость!), — это вовсе не означает, что ее должен в старости попрекать собственный сын!

Началось, подумал Суэтин. Пошло-поехало.

— Отец — кстати! — сказал он. — Не позабыт и не позаброшен. У него там своя семья. Дом.

— Да какая семья! Какой дом? Тут его дом! Мы — его семья!

Вот те раз! С чего это? Угрызения совести? Раскаяние? Да она-то при чем? Спился человек. Спился и укатил в свою губернию. К первой своей жене и первому сыну. Суэтин впервые осознал, что у него где-то в брянских лесах еще есть отец и брат. Что он про Брянск знает? Шумит сурово брянский лес. Да волки воют зимними ночами... Грибы с глазами? Нет, то в Рязани. Он попробовал про себя проговорить слова «отец», «брат», но они были сухие и шершавые, не родные слова. Отца Суэтин практически не помнил, а брата и вообще не знал.

— Значит, так, — решительно заявила Анна Петровна. — Берешь отгул, прогул, чего хочешь, и катишь в Сельцо. Это под Брянском. Находишь там отца и привозишь его сюда. Адрес есть. Как добраться, тоже.

— Ну, спасибо за сказку. «Спокойной ночи, малыши». Ма, может, до утра с поездкой подождать? Утро вечера мудренее.

— Тебя никто на ночь глядя из дома не гонит.

— Благодарствуйте. А мой голос как-то учитывается?

— Как совещательный.

— Тогда спокойной ночи!

Утром Суэтин хмуро пил чай, как бы забыв о вчерашнем разговоре на сон грядущий. Анна Петровна перебирала листочки с лекциями.

— Ну, я пошел, — сказал Евгений.

— Лучше возьми неделю в счет отпуска. Или за свой счет. Не обнищаем. Там поживешь хоть пару дней. А то неудобно приехать и сразу увозить. Родственники какие никакие, — смилостивилась Анна Петровна.

— Ты это серьезно? Ма, да меня никто сейчас на неделю не отпустит. Отчет кто будет писать?

— Подождет твой отчет. Отец важнее! Вот адрес, дай телеграмму, чтобы встретили. Там надо добираться от вокзала.

Суэтин хлопнул дверью, но, придя на работу, остыл — и снаружи, и внутренне. Может, и права мать, отец важнее? Поговорив на высоких тонах с Булкиным, он добился-таки недели и укатил под Брянск.


Встретил его сводный брат Николай и по дороге долго и как-то мелко рассказывал про свое невыносимое сельское житье-бытье. «У вас там, в городе!..» — то и дело восклицал он и глядел на Суэтина настороженным взглядом. Было ему лет сорок, и был он широкий и плоский, как лепешка, точно все эти сорок лет ездила по нему тяжелая скалка. Суэтин не произнес ни слова и только думал, что за то время, что он жалуется на жизнь, можно было бы выправить ее не один раз. Да и у нас в городе, как у вас тут в огороде, одна холера!

— Надолго? — настороженно спросил Николай.

— На пару деньков. Отец как?

— Да так же.

Суэтин не стал уточнять, как. И так было ясно, что плохо и все с ним намучались. Теперь будем мучаться мы, со злорадством представил он растерянность и раздражение матери, когда он вывалит папеньку на ее чистую постель. Ох, что-то я злой стал, подумал Евгений. Нехорошо.

Отец спал. В комнатенке его пахло залежалым и кислым.

Сидели в зале с низкими потолками и маленькими окошками, пили водку, макали пирожки в сметану, перекусывали. Николай перестал говорить, а Суэтин так и не начал. Нина, жена его, возилась с едой. Ксения Борисовна, первая жена отца, молча сидела за столом и изредка вытирала платком то ли рот, то ли глаза. Она отворачивалась в этот момент. Ей было тоже где-то под семьдесят. К вечеру должна была собраться остальная родня, из которой Суэтин не знал никого, и предстояло веселье.

— Плохой отец наш, — наконец произнес как бы через силу Николай. — Очень плохой. Немного осталось мучиться.

Ксения Борисовна встала из-за стола и вышла из избы. Она с трудом передвигалась. У Суэтина сжалось сердце.

«Мучиться кому?» — подумал Суэтин. Его покоробила эта деловитая информация, но, взглянув на лицо Николая, состоящее из морщин и теней, понял, что тому не совсем гладко в жизни и не так уж светло.

— Я приехал за ним, — сказал он.

— Какое там! — махнул рукой Николай. — Его шевелить-то страшно.

Когда водку допили, Суэтин достал из сумки бутылку коньяка.

— Плакал отец, — сказал брат, — как же так, помру, а ни Женьку, ни Анну не увижу больше. Хорошо, хоть ты приехал.

— Мать не приедет, — сказал Суэтин, чтобы поставить точку на возможном развитии разговора. — Сама болеет.

— Серьезное что-то? — спросил Николай.

Суэтин не ответил.

Зашла Нина.

— Проснулся. Сказала. Заплакал, ждет. Я посадила там его, управилась одна. После паралича приходится таскать, — с осуждением, как показалось Суэтину, добавила она.

На кровати сидел, сгорбившись, опухший старик. Бог ты мой, сколько же ему лет? Все сто, наверное. Где-то семьдесят, вспомнил он слова матери. Чтобы не упасть, старик вцепился желтыми пухлыми пальцами в кровать, голову держал прямо, а глаза косил к двери. Суэтин с болью отметил, что он небрит и, очевидно, давно не мылся. Голову отца ровно покрывал седой стриженый волос. Он не мог повернуть шею, кривил рот и из груди его рвался хрип.

— А-а-а-х!.. — он повалился навзничь на подушку, раскрыл беззубый рот и из него засипел то ли смех, то ли плач, какого Суэтину отродясь не доводилось слыхивать.

Суэтин стал беспомощно суетиться возле отца. Нина занесла тому опухшие ноги на кровать и прикрыла одеялом. По пухлым щекам круглого, незнакомого, широконосого лица ползли огромные желтые слезы, а рот все сипел и сипел, точно изнутри кто-то проколол пузырь с застоявшейся тоской.

— Не плачь, не плачь, — гладил Суэтин отца по мягким седым волосам. — Не плачь. Не надо, я тут.

— Да не плачу я, — с трудом, но достаточно внятно произнес отец. — Разве я плачу? Разве это плач? Сами они текут, накопились, не спрашивают. А-а-а-х... На чем приехал? Колька привез?

Нина стояла в дверях, все еще с осуждением, как показалось Суэтину, глядела на них, но — кусала губы. Заметив, что Суэтин обратил на это внимание, повернулась и ушла.

Только минут через десять Суэтин стал признавать в этом грузном туловище с несуразно большой головой отца. Что сделалось с ним, что сделалось! Ему показалось, что он что-то припоминает. Это, скорее всего, в нем припоминала что-то отлежавшая бока совесть.

— Как ты тут... папа?

— Что?

— Как ты тут, спрашиваю, хорошо живешь, папа?

— А-а. Хорошо, лучше некуда, — пробовал улыбнуться отец. — Дышу вот еще. Дыху вот только нет. Так мой отец говорил когда-то: дыху. Давно! Живу пока. Всем надоел уже.

— Ну что ты так, папа...

— Надоел, надоел. Да и мне-то надоело все, если б ты знал! Я уж и зову ее, зову — не идет! Не берет меня, не хочет.

— Кто? — спросил Суэтин, но отец не услышал. Он закашлялся. Кашлял долго, с треском, точно у него рвалось что-то внутри. Вот так и дорывается жизнь, с тоской подумал Суэтин. Ему было невыразимо жаль старика, в котором он и хотел, но не мог увидеть своего отца, которого помнил остатками памяти, в котором не было чего-то такого, что должен был обязательно ощущать в себе он, как его сын. Этого — наверное, уже в нем и не осталось, подумал Суэтин. Значит, скоро, и правда, конец. Отец тянул голову к краю подушки и сплевывал в тазик с водой.

— Что оно такое? Душит и душит. А напоследок так придушит... Уж хочется, чтоб придавило, да и закопали потом, — вяло махнул он рукой. — Раньше внутри, точно кошка, собака или другой какой зверек залезет и поет там, поет на свой лад, а то свистит, как суслик. Чуть кашлянешь — орет там благим матом. И что ей надо?.. Колька-то переменился, переменился. Редко тут у меня бывает. Оно — и работа у него, понимаю, трудная, и время все забирает. А невестушка — третий год вот лежу...

Как третий, — оторопело подумал Суэтин, — неужели третий — вот так?

— Не зайдет, не спросит: папа, может, вам желательно чего? Третий год лежу, и ничего мне не надо. Позавчера думал: всё, помру. Опять не забрала.

Суэтин подумал: как странно, отец, в общем-то интеллигентный человек, учитель географии, не только в мыслях, а даже в словах скатился чуть ли не на самый низший уровень мыслей и слов. Что это я, смерть надо встречать просто, ведь проще ее ничего нет.

— Оно и хорошо, — продолжал с подобием улыбки отец. — С тобой свиделись. Жаль, мать не привез. Мы-то с ней в Венгрии еще познакомились. Я начальником штаба был. Помню, иду как-то вечером, а она на крылечке сидит. Вот тогда она и приглянулась мне. Эх, пил тогда! После войны. В войну-то особо нечего было. Да и как не пить? Столько горя вокруг... Ну, да ладно. А она-то боится, что ли, меня? У меня уж и сил не будет дать ей в морду...

Суэтин невольно отодвинулся от отца, так как подумал, что тот говорит о матери, но потом понял, что у того есть более важный предмет для рассуждений — смерть.

— ...да и желания. Это молодых да здоровых ей остерегаться надо... Три года вот это окно!.. А у всех свои дела, у одного меня ничего, ни-че... — и вновь засипело у него в груди.

— Ты хоть телевизор-то смотришь?

— Да не вижу я! Слушаю, когда громко включают. Я хоккей больше люблю. Николая Озерова. Концерты люблю. Софью Ротару... Они оба веселые.

Отец взял Суэтина за руку большой ладонью не учителя-географа первой половины своей жизни, а плотника — второй, и попробовал встать.

— Фу ты, Женя, посади-ка меня. Взопрел весь.

Суэтин усадил его. В дверях молча возникла Нина.

— Это что там за человек? — скосил отец глаза.

— Это я, папа.

Он накренился набок. Суэтин поправил его, за спину подложил подушку.

— Хорошо?

— Хорошо-то хорошо, плохо не скажешь. Да и хорошо не бывает плохо.

Слабые руки все-таки не удержали его, и он вновь повалился на спину.

— Ой! В костреце больно.

Суэтин с Ниной уложили его.

— Ксения где? — спросил отец.

— Спит мама, — ответила сноха. — Слаба она.

— А я силен! — хихикнул отец. — И борд... бодр... бодрствую!

— Вот видишь, какой он, — сказала Нина тихо, — измучалась я с ним. Он же тяжеленный. А у меня уж и у самой-то сил никаких. Спина отнимается. Саму бы кто тягал по двору. А свекровь сама божий одуванчик, ветром носит. Сейчас-то он еще ничего, а весной был... А на двор вздумается, так... А-ай! — махнула она рукой.

И все, что она не сказала еще, сказали красные опухшие глаза. Много сказали. И ничего злого. От злого другой цвет у глаз. Пепельный.

— И врач говорит: болезнь моя идет в независимости от никакой пропорции, — вдруг ясно, без сипения произнес отец.

— Папа, хочешь конфетки? Я привез разных…

— Спасибо тебе, Нина, спасибо, родная, — вырвалось у Суэтина за столом. Нина положила свою теплую руку поверх его руки и сказала только : «Чего уж там...»


— Ну, и как там наш отец? — спросила Анна Петровна. — Козликом всё? Хорохорится? Раз не приехал.

Глаза ее поблескивали, но в них был и вопрос.

— Почти что никак, — сказал Суэтин.

Он хотел скрыть от матери то, что смерть уже занесла свою ногу в дом отца, а значит, и в их дом, но не смог, и рассказал все, как оно было: неприглядно, страшно и безжалостно.

— Лежит небритый, немытый, забытый! — вырвались напоследок богатые рифмы жизни. Где ты, Леша Гурьянов?

Анна Петровна впервые видела его таким жестким и осунувшимся. Он не обвинял ни ее, ни себя, но в словах его, тоне и еще сильнее в опущенных глазах были гнев и боль.