В Трех товарищах СБ 3. 7

3.7. В «Трех товарищах».


Евгений встретился с Алексеем и они, не сговариваясь, подались к Дерюгину в гараж. Подходя к гаражам, взглянули друг на друга и пожали руки. Похоже, мужские треугольники надежнее смешанных. Как в былинах да сказках.

На гараже болтами была привинчена вывеска «Три товарища». Ниже разными почерками мелком было приписано: «Три толстяка. Три мушкетера. Три поросенка. Трое. Трехчлен. Три пескаря. Три сестры. Три года». «Трехчлен» был зачеркнут.

— Бог троицу любит, — сказал Гурьянов и приписал «Трибрахий».

Заглянув в гараж, они услышали голос друга. В гараже было пусто. Голос и свет шли из недр земли.

— Я тебе… — говорил голос. — Я тебе сейчас так пойду, что тебя ни один стационар не примет! Коником по фейсу! Вот сюда! На жэ!

— Ой-е-ей! Напугал! Напугал бабку отверткой! — ответил первому голосу второй, принадлежащий, впрочем, тоже Дерюгину. Послышалось короткое, но выразительное слово из ненормативной лексики, бульканье, стук, кряканье, звук «а-а-а!..» — выражавший высшую степень удовлетворения.

— Пьешь? — спросил первый голос. — Пьешь, значит? А мы, что же, лысые? А мы лы-ысые?.. Лысые-лысые! О так-от! Получил? Е-два получил? Это тебе не г-пять!

Послышалась причудливая вязь из слов нормативной и ненормативной лексики, бульканье, стук, кряканье, звук «а-а-а!..» После чего, как после всякого удовлетворения, наступила некоторая пауза.

Гурьянов подошел к яме:

— Ты чего там, Толя?

— Не мешай! — послышалось из ямы. — Посиди. Гамбит добиваю...

— Добиваешь или допиваешь?

— Что он там? — спросил Суэтин, не заходя в гараж. Он невольно залюбовался видом рощицы на другой стороне балки.

— Партию исполняет. Гамбит на табурете. На прочее, увы, опоздали.

— Ты посмотри, какая красота, — указал Суэтин на рощицу. — Зачем он в яме-то сидит?

Агония гамбита длилась пять минут. После грохота сметенных с доски фигур вылез недовольный Дерюгин.

— Зинаида достала, — были первые слова Дерюгина. — Заначку, — он похлопал по пистончику брюк, — вчера постирала вместе с брюками! Это бы ладно. Гладить стала, нашла, прогладила ее и, проглаженную, изъяла в доход государства. Да еще пристала: откуда? На свою голову сказал, что профвзносы. Так много, удивилась она. Хорошо, мысль пришла, что это за полгода. С зарплаты отдашь, сказала и изъяла. Пришлось «закладку» вскрывать.

«Закладки» были разбросаны по гаражу во множестве. Это, разумеется, были не те закладки в томиках поэзии или артистических мемуаров, которые любят делать рафинированные дамочки, находящие вкус в «высокой» литературе. Дерюгинские закладки были в щелях между кирпичами. Все их Дерюгин, естественно, не помнил, так как «закладывал» большей частью в беспамятстве, после того, как уже заложил за воротник.

— Зинаида с табульками не ловила? — поинтересовался Суэтин.

— Тьфу-тьфу! Бог миловал. У меня они и по форме, и по содержанию, как надо. Тик в тик. Не подкопаешься.

Дерюгин бухгалтерские квитки о начислении зарплаты печатал сам на машинке «Ивица» и относил «для отчета» жене. Та ни разу не усомнилась в их подлинности, так как даже не подозревала о мошеннических талантах супруга, поскольку считала его круглой бестолочью. Каждый раз она сетовала:

— Ну, что это за получка? Раз от раза все меньше. У вас что, совсем нет премий?

— Нет, — вздыхал Дерюгин. — План не даем уже несколько месяцев.

— Лет, — поправляла его Зинаида и шла жаловаться на мужа соседке. У той муж получал и того меньше, и это хоть как-то успокаивало Зинаиду.

— Это еще не все, — продолжал досадовать Дерюгин. — Потом сюда приперлась. Картинки сорвала. «Трехчлен» зачеркнула. Вон они, — он указал на обрывки бумаги в углу. — Пришла, увидела, разодрала.

— Что за картинки? — спросил Суэтин.

Дерюгин поднял обрывок, разгладил на колене, ласково провел ладонью по наливному бедру разорванной на части красавицы.

— Ё-моё! Такую красоту! — сокрушенно сказал он.

— Что бабы понимают в красоте? Особенно женской. Завистницы! — подхватил тему Гурьянов. — Мы тут к тебе, Толя, не совсем пустые...

— Вижу-вижу, — повеселел Дерюгин. — Закусончик есть. Ё-пэ-рэ-сэ-тэ!.. — он извлек из сумки хлеб, колбасный сыр, кильку в томате, головку чеснока. — Мне житья от нее, братцы, нет, а сама гуляет, как хочет. Как выходные, так калым. Деньгу зашибает, а где она, деньга, не видать!

— Тут вы квиты, — сказал Гурьянов.

— Ей бы только песни попеть. Она и калымит для этого. Верите ли, в выходные один дома, как сыч. Туда, сюда сунешься — пусто! В гараж подамся, так хоть партийку-другую сам с собой сгоняю, пивка хлебну — на душе светлеет.

Друзья сочувствовали Дерюгину, но, увы, ничем не могли помочь. Да, собственно, кто ее, помощь эту, ожидает по гаражам да по кухням. Поплакался, поругался, и полегчало на душе. Так и идет круговой плач и круговая ругань. Как в цирке.

Зинаида лет десять работала маляром, а потом по просьбе Дерюгина Николай Федорович Гурьянов устроил ее в Дом офицеров художником. Рисовала плакаты, оформляла стенды. Удачно написала несколько картин из солдатских будней — «Читающий старшина», «На балете» и тому подобное.

По выходным подрабатывала побелкой и покраской квартир военнослужащих. Квартиры были двухкомнатные, редко — трех. Приходила с кистью на длинной ручке. Краску, известку, ацетон предоставляли хозяева. В завтраке не нуждалась.

Для настроя выпивала (не закусывая) сто граммов водки и до обеда красила первую комнату. Обедала в пять вечера. Комната сияет, пахнет свежестью или краской, на столе красный с косточкой борщ, селедочка с лучком, холодец с хренком, две котлеты с картофельным пюре, политым растопленным маслом. Зинаидины вкусы знает вся дивизия.

Бутылка допита, обход позиций сделан, в рот сигарета, в руки гитара, проигрыш, перекур, и звучит русская раздольная песня. Часов до одиннадцати. А назавтра в восемь утра Зинаида, как штык, на боевом посту, опрокидывает (без закуски) сто граммов, и вторая комната — держись! В семнадцать ноль-ноль обед, а потом песни до двадцати трех. В двадцать три ноль-ноль расчет наличными. С военных скидка пятьдесят процентов. В двадцать три тридцать возвращение домой и разнос Дерюгину за небрежно прибранную квартиру.

— И вот так, ребята, я живу всю свою сознательную жизнь!

Гурьянов утешал Дерюгина:

— Не переживай, Толя! Она — во имя творчества! Творческие натуры не переделать! По себе и по отцу знаю! Нас не переделаешь, к нам приноравливаться надо! Не переживай! Переживания сокращают век. А зачем, если он и так короткий? Ну, за любовь!

— Ты что, серьезно? — Дерюгин даже встал. — Не, я за это не пью! Нашел, за что пить! Стареешь, знать.

— Любовь, — протянул Гурьянов. — Любовь, брат, такой особенный, такой таинственный предмет... Ее Бог отпускает одну на троих...

— Как водку, что ли? — спросил Дерюгин.

— Бог отпускает одну любовь на троих, а весь мир состоит только из третьих лишних.

— А что же тогда достается тем двум?

— Дело в том, что их нет. Одни только третьи лишние. Поэтому любовь сама по себе, а мир сам по себе. Не пересекаются.

— Врешь! — воскликнул Дерюгин. — Быть такого не может!

— Не может, но есть. Вот за это я и хотел бы выпить.

— А поехали завтра семьями на остров, со скалы попрыгаем, — вдруг предложил Дерюгин. — Ты, Алексей, возьми кого понадежней. Чтоб наших дам не расстраивать.

— А как же Зинаида, у нее ж в субботу калым?

— Тут полный порядок! Она руку сломала, — улыбнулся Дерюгин.

— А что, это мысль, — согласились Суэтин и Гурьянов. — Пикник это эх! А как же она со сломанной рукой стирала? Ногами, что ли?

— Ну, ребята, вы даете! Я ж забыл сказать вам — стиральную машину купил. Вот когда затаскивали ее, и сломала. Ну, не сломала, а зашибла. Но сильно. Жить будет, а вот красить недельку, врач сказал, надо погодить.

— Что ж молчал? За стиральную машину!