Море Лета. Глава 19

ПОГИБШИЕ



Буквально выворачиваясь наизнанку от душившего его надрывного кашля, Бонифаций, стоя на коленях, краем сознания понимал, что конец уже близко и надежды на спасение нет.
Густой смок и слезящиеся воспаленные глаза стали причинами тому, что он почти ничего не видел. Все его тело ныло изнутри, горло раздирало, дышать в перерывах между приступами кашля становилось все тяжелее – потому что воздуха становилось все меньше. Бонифаций хотел жить, но не мог…
Неожиданно он отключился, перестав кашлять и чувствовать боль. Он подумал бы, что умер, если бы мог думать. Забыв прошлое и настоящее, не помня эмоций и ощущений, не зная, кто он такой и существует ли вообще, он словно растворился в пространстве, которого, в сущности, даже и не было.
Не было и ни единой мысли. Честно говоря, он вообще не подозревал, что это такое – мысль. Не было даже намерений или инстинктов – будто бы они никогда не присутствовали в его жизни.
Исчезли звуки, запахи и краски, испарились образы, пропало время, стерлась грань между светом и тьмой, добром и злом, знакомым и незнакомым. Он не понимал ничего, потому что нечего было понимать. Он не мог дышать, двигаться или хотя бы просто шевелиться, но это не было чем-то важным. Его не интересовало ничего, потому что здесь вообще не было «ничего», и его самого тоже не было.
Только подвешенное небытие было пронизано холодом – оно будто состояло из него одного, но в тоже время оставалось пустым, ни с чем не связанным, неживым. Просто холод, без осознания, без ощущения. Могильный, ледяной, жуткий…
Память, мысли и чувства разом вернулись к нему. Бонифаций очнулся лежа на земле в неестественной позе – с раскинутыми руками и вывернутой вбок ногой. Вокруг было все по-прежнему: полыхал пожар, вытеснял воздух едкий дым, погибали полулюди. Но нечто все-таки изменилось, и это нечто было внутри самого Бонифация.
Он вдруг несказанно обрадовался, что все еще жив, что может думать и чувствовать, ощущать боль и задыхаться от дыма. Но самое главное – к нему пришло осознание того, что такое с ним уже случалось. Тогда, в Рассвете, на войне, когда не было ни единого шанса на спасение, когда не было надежды, он все же сумел выжить.
Бонифаций понял, что это небытие породила вышедшая из себя Рова. Теперь он убедился, что, пусть и не видит ее, пусть она неосязаема и с ней нельзя поговорить как в Рассвете, но она есть в этом мире.
Вслед за этой мыслью мелькнула следующая. В Рассвете Бонифация спасло его облако, его Найа. Что же может помочь ему здесь? Он лихорадочно начал перебирать в уме возможные варианты, но, как назло, в голову не приходило ничего стоящего.
Бонифаций так и остался лежать на земле, не открывая глаз, потому что сбивала с толку невыносимая болезненная резь, и не пытаясь встать, потому что на земле дышать было легче. Каждый вздох сопровождался свистящими хрипами, но зато его сознание было как никогда ясным.
Размышляя, он вдруг почувствовал прохладную каплю, упавшую на его лицо, а потом еще, и еще. Сначала было он подумал, что это пот струится по его лбу и щекам, и, подняв руку, провел ей по лицу. Но когда и на тыльную часть его ладони упало несколько капель, он понял, что ему не померещилось. Бонифаций попытался открыть глаза, но через дым и слезы все равно не смог ничего различить. А вместе с тем капли падали все чаще и уверенней, и уже совсем скоро откуда-то сверху прохладная вода полилась ручьями.
Чувствуя, как его разгоряченное тело остужается, и ноющую боль частично заглушают облегчение и усталость, Бонифаций, собравшись с силами, сел. Подставив ладони под непрерывные и еще больше усилившиеся струи, он набрал в них воды и промыл глаза, а затем повторил это еще несколько раз. Резь не прошла, но, по крайней мере, стала терпимей, и Бонифаций смог немного оглядеться.
Первым делом он посмотрел наверх. Сквозь все еще стоявший в воздухе смок и до сих пор горящие или тлеющие, заметно поредевшие  верхушки деревьев, он различил очертания большой серой тучи.
«Дождь», - запоздало подумал он, и радость переполнила его.
Проморгавшись и протерев глаза, он предпринял вторую попытку оглядеться. Сквозь пелену льющейся с неба воды он смутно видел, как преображается все вокруг. Подкошенные пожаром деревья и большие ветки, бывшие когда-то густыми кронами, валяющиеся на земле и сгоревшие до состояния угля, теперь оживали, заново зеленели, а некоторые даже исчезали, возвращались на свои места, закрывая собой тучу так, что через какое-то время через просветы между листьев стали видны только серые лоскутки, по которым даже понять нельзя было, что это – туча. Но не смотря на то, что ее заслонили от видимости кроны, ливень ни на каплю не стал слабее.
А пожар слабел. Даже черный дым частично был прибит к земле. Но Бонифаций, сидя в луже, все равно не мог полноценно сделать вдох, чтобы не закашляться. Горло до сих пор раздирало, все внутри ломило, а тело саднило от ожогов и ран. К тому же, резь в глазах хоть и стала меньше, благодаря прохладной дождевой воде, но терпеть ее было едва ли возможно. Даже с закрытыми глазами ощущение было таким, будто под веками у него по меньшей мере мешок с песком, и песчинки, не замирая на месте, еще и трутся друг об дружку.
Откуда взялась эта чудо-туча, Бонифацию в голову не приходило. Он вообще сейчас, окрыленный спасением, мало о чем мог думать. Но кое-какая догадка все же омрачила его мысли: если чудотворная вода оживляла и приводила в порядок аллею, излечивая раны деревьев, то она не могла воскрешать и исцелять полулюдей, судя по тому, что кожа Бонифация так и осталась в ожогах. Следом за этой мыслью пришла другая: возможно, кому-то сейчас нужна помощь.
Бонифаций, стиснув зубы, открыл глаза и, прищурившись, посмотрел по сторонам. Совсем рядом с собой он заметил получеловека, едва подававшего признаки жизни. Бонифаций, еле как встав на ноги, доковылял и неуклюже опустился возле него. Глаза у незнакомца были закрыты и ходили ходуном под веками. Он тяжело дышал – надрывно и громко, так, что даже Бонифаций слышал его свистящие хрипы сквозь шум от дождя и всеобщую возню и стоны. Незнакомец то и дело вздрагивал всем телом.
Бонифаций нагнулся к его лицу, и ему понадобилось несколько попыток, чтобы суметь более-менее выговорить те слова, которые он хотел – горло продолжало нещадно саднить и першить, а язык отказывался слушаться, натужно ворочаясь в пересохшем рту.
Он собрал в ладони дождевую воду и жадно пригубил ее. Когда ему удалось напиться, он сумел выговорить свой вопрос, наклонившись к уху незнакомца.
- Ты как?
Бонифаций не узнал своего голоса. Но он надеялся на ответ, даже забыв о том, что если бы незнакомец его и услышал, он бы не смог понять ни слова – ведь все здесь говорили на разных языках.
Получеловек никак не отреагировал. Тогда Бонифаций осторожно похлопал его по черным в подтеках и разводах от слез, пота и дождя, щекам. Незнакомец еле слышно застонал, но глаза так и не открыл. Спустя несколько секунд его дыхание оборвалось, тело перестало вздрагивать, а сам он словно разом затих и обмяк.
Бонифаций подставил ухо к его рту, чтобы услышать дыхание, потом к груди. Признаков жизни не было, и до него отдаленно дошло, что получеловек погиб – на его глазах, дожив-таки до чудесного спасения, он не смог больше бороться и погиб.
Противный холодок пробежал по спине Бонифация, и он, снова промыв глаза, на четвереньках пополз к еще одному телу, лежащему на расстоянии не больше двух шагов от него.
Здесь все было понятно сразу. Лежащий в луже получеловек уже был мертв. Его тело было настолько обгоревшим, что узнать его, даже если бы внешность всегда была одинаковой, не представлялось возможным. Бонифаций боялся к нему прикоснуться, чтобы ненароком не нанести еще большего вреда его останкам. Глядя на него сквозь прищуренные глаза, Бонифацию пришло в голову, что, должно быть, погибший вспыхнул разом, и в таком буйном пожаре у него просто не было шансов потушить себя и выжить. Он надеялся, что этот получеловек – не Ахилл, он всей душой желал, чтобы его друг сумел выжить.
Бонифаций слышал вокруг чьи-то стоны, но никого живого не мог найти. Он увидел дымящееся, еще не до конца потушенное водой дерево, и удивился, что при таком ливне оно до сих пор не восстановилось. А потом он заметил под деревом что-то, более всего походившее на чью-то ногу, и пополз туда.
Под разваливающимся бревном он нашел еще одного погибшего. Должно быть, дерево, подкошенное пожаром, рухнуло прямо на этого несчастного, убив его своим весом. А может, он задохнулся от угара прежде, чем дерево упало. Тело незнакомца было в ужасных ожогах и переломах, особенно в тех местах, где ствол придавил его. Бонифаций не мог смотреть на то, как дерево лежит на чьем-то мертвом теле, поэтому, не став дожидаться, пока оно восстановится и вернется на свое место, навалился всем телом и отодвинул сломленный ствол в сторону, обжигая при этом ладони. Закашлявшись от поднявшегося в воздух пепла, он бросил взгляд на мертвого незнакомца, но тут же отвел глаза, почувствовав, что его замутило от этого вида.
Мелькнула мысль, что ему еще повезло, что он не вспыхнул, не был придавлен горящим деревом и не задохнулся раньше, чем подоспела помощь, но он со стыдом отогнал внезапное проявление малодушия. На смену пришел страх: а вдруг он единственный, кто остался в живых? Но спустя мгновение до него дошло, что иначе он бы не слышал стонов. Это придало ему сил, и он снова приступил к поискам, хотя больше всего он бы хотел сейчас лечь и закрыть глаза, забыв о тех ужасах, которые видел.
А дождь, полностью потушив собой пожар, вдруг кончился, и Бонифаций, подняв глаза к небу, сквозь просветы между листьями не увидел тучи. Зрение подводило: воспаленные глаза, словно отказываясь, стали видеть гораздо слабее. Бонифаций по лужам пополз туда, где ему почудилось движение.
Получеловек, которого он нашел, действительно был жив, и Бонифаций моментально узнал его по похожему кулону в обожженной руке, лежащей возле закопченной щеки. Ему хватило минуты, чтобы мысленно побороться и поспорить с самим собой, по истечении которой благородство и жалость возобладали над личной неприязнью, и он перевернул Фурлея с живота на спину.
Мучительное выражение его лица сменилось страхом, когда тот признал в склонившемся над ним Бонифация. Сощуренные красные глаза забегали, и Фурлей осипшим голосом, в котором, впрочем, улавливались умоляющие интонации, что-то слабо залепетал на своем языке, то и дело прерываясь из-за кашля.
Но Бонифаций даже пытаться не стал что-то ему объяснять. Он приподнял руками его голову, когда увидел как тот облизывает губы, и, высвободив одну руку, зачерпнул в ладонь воды из ближайшей лужи и стал вливать ее Фурлею в рот. Тот жадно глотал грязную воду и не сводил настороженного взгляда сощуренных слезившихся глаз с Бонифация.
Когда жажда была более-менее утолена, Фурлей попытался сесть, поддерживаемый Бонифацием со спины. Удостоверившись, что его жизни ничего не угрожает, что негодяй не собирается в ближайшее время умирать, и что помощь ему больше не требуется, Бонифаций оставил его и продолжил поиски живых.
Аллея теперь выглядела почти так, как раньше, не считая того, что повсюду были лужи, а в этих лужах и рядом с ними лежало множество погибших и раненых. Бонифаций нашел еще несколько полулюдей, которые нуждались в помощи. Некоторые из них не могли даже пошевелиться, не то что сесть или встать. Ему волей-неволей приходилось видеть ужасающие ожоги и раны у пострадавших, и каждый раз при этом он чувствовал, как у него леденеет и словно замораживается что-то внутри. К боли в груди примешивалась тяжесть – будто увесистый груз из жалости и сострадания давил на него.
Умом Бонифаций понимал, что и половине выживших не дожить до следующего дня, а всем остальным, включая его самого, остается надеяться на чудо – всем раненым нужны лекарства или что-то, что поможет излечить ожоги, и чего у них нет совсем.
Бонифаций снова вспомнил о чудо-туче. Откуда она здесь взялась? Неужели в последний момент сам Город Языков пришел им на помощь? Но почему он тогда столько времени ждал?
Вдруг ему вспомнился момент из книги Ри. Сам он тогда был без сознания и не видел того, что описывала Эрите, но когда он читал это место, еще в Рассвете, картина живо рисовалась перед его глазами – наверное, поэтому он запомнил так четко ее написанные слова.
«…Я чувствую, как большие капли падают на меня. Подняв глаза, я вижу как черная туча во все небо проливается дождем, а вокруг становится светлее. И молний больше нет. И, кажется, гром не гремит…»
Бонифация озарила немыслимая догадка. Конечно, туча над аллеей не была черной, и молний не сверкало, и гром не гремел – но ведь в этот раз он не заманивал в свое облако чудовище.
«Нет, этого не может быть, - мысленно заспорил он сам с собой. – Моя Найа жила в Рассвете, и она исчезла тогда, когда я ушел оттуда. Ее место либо там, либо нигде».
Но в голову, будто насмехаясь над здравым смыслом, закралось противоречие.
«Хотя она же не могла исчезнуть в никуда. Что если Найа все-таки способна переходить в другие миры вместе со мной или без меня, неважно как? Ведь от дождя этой тучи Город Языков тоже оживал и восстанавливался, совсем как Рассвет. Точно! – озарило его новое воспоминание. – Я же вспоминал Рассвет, ее вспоминал, перед тем, как появилась эта туча с дождем. А вдруг она и есть…»
Он, внутренне замерев и сжавшись, мысленно позвал ее. Приказал лететь к нему сейчас, как когда-то на войне приказал ей спасаться и лететь к лесу. Какое-то время ничего не происходило, и Бонифаций уже отчаялся, думая, что позволил себе поддаться заранее неоправданным надеждам.
Но потом он заметил тень, падающую на землю, и, заглянув в лужу, увидел его – белоснежное пышное облако, его Найу. Он медленно оторвал глаза от отражения и поднял голову, будто до последнего боялся, что это его воображение, и что на самом деле он ничего не увидит.
Но нет, все правильно. В нескольких метрах над землей зависло кучевое и мягкое даже на вид облако – такое родное, такое знакомое. Бонифаций, забыв о своей боли, забыв о тех, кто рядом, и о том, что вокруг, попросил облако опуститься ниже, и вошел через его прохладную и невесомую, но осязаемую стену, испытав при этом прилив нежности.
Внутри все было в точности таким, каким он помнил в свой последний день в Рассвете. Бонифаций, осторожно ступая по облачному полу с растущими из него Кюрэлями, оглядываясь и вдыхая аромат своего дома, добрался до кухни. От одной только мысли стол, который в его «день рождения» был поднят на высоких ножках специально для большого Далигора, вновь принял свой обычный вид, опустившись. Посуда, должно быть, была убрана в шкафы самим умным домом, и от этого следов празднования почти не замечалось, пока Бонифацию не попалась на глаза очень знакомая вещица, напоминавшая подсвечник в виде лотоса. Он был сделан Аиянной еще при жизни, но подарил его Далигор, уверенный, что у Бонифация действительно был день рождения.
Бонифаций осторожно взял его в руки и легонько дунул в торчащую из центра цветка трубочку. Сразу же в его сердцевине задребезжал маленький огонек. Бонифаций печально усмехнулся и задул его. Почти сразу на глаза попался стеклянный куст, подаренный Чиликой и Гойтаном.
Здесь, внутри, будто ничего не изменилось. Словно он опять был в Рассвете, и с минуты на минуту сюда должна была ворваться Эрите сквозь облачную стену или на больших крыльях спуститься с крыши, звонко хохоча и смотря на него излюбленным им лукавым взглядом янтарных глаз. Они бы кувыркались и дурачились, летая и врезаясь в мягкие стены и мебель, а потом бы, тяжело дыша, завалились на их любимый огромный диван, на котором при желании мог поместиться и сам Далигор.
Бонифаций, скрепя сердце, которого в этом теле у него, возможно, не было вообще, отогнал настойчивые иллюзии и попытался вернуться в реальность. Но сделать это было не так просто – облако буквально дышало уютом и теплом, и если бы Бонифаций не видел своими глазами весь ужас, творившийся снаружи, то ни за что бы никому не поверил на слово.
Но все-таки помогать выжившим сейчас было его первой задачей, поэтому он решил затаскивать в свой дом всех живых – комфортная обстановка, по его мнению, должна была придать сил тем, у кого есть все шансы жить, а тем, у кого их нет – хотя бы помочь умереть в уюте и покое.
Он вышел из дома и, приказав облаку следовать за ним, дохромал до ближайшего получеловека в сознании, которого он уже осматривал. Теперь перед Бонифацием открылась новая проблема: как затащить пострадавшего внутрь, не причинив ему новых страданий. Вопрос решился неожиданно. Когда он, взяв получеловека за подмышки, волоком потянул его, стараясь, чтобы с землей соприкасались только ноги, перед ним возник никто иной как Фурлей. Он молча, с хмурым видом, подхватил ноги раненого и помог Бонифацию. Но самого Фурлея облако внутрь не пустило.
Сначала хозяин дома не понял в чем дело – оказавшись внутри, ему пришлось тащить по мягкому полу пострадавшего самостоятельно. Когда он, пыхтя, наконец взгромоздил его на диван и вышел наружу, решив, что Фурлей уже передумал помогать, то увидел, как тот сидит на земле в нескольких метрах от облака и, морщась, потирает локоть.
Увидев Бонифация, Фурлей тяжело поднялся на ноги и, прокашлявшись, все так же щурясь, начал жестами объяснять о случившемся. Из всего Бонифаций частично понял, а частично догадался, что облако, будучи еще в Рассвете, запомнило, как Фурлей пытался разорвать между домом и Бонифацием незримую связь, и точно так же, как и тогда, отшвырнуло его от себя на несколько метров.
Бонифаций приказал облаку впустить Фурлея, потому что сейчас ему как никогда требовался помощник, и затем жестом попросил Фурлея снова попробовать войти. Фурлей еле как доковылял до дома, но Найа Бонифация была неумолима. Она дернулась вперед, тем самым опять отшвырнув Фурлея от себя.
Хозяин дома пожал плечами, сурово взглянув на прокаженного, и в одиночку продолжил свое занятие. В конце концов, если Найа ослушалась в этом вопросе своего хозяина, то ей наверняка виднее – так рассудил Бонифаций.
Но Фурлей не опустил рук и, ковыляя, снова подхватил ноги очередного раненого. Бонифаций посмотрел на него как на невообразимо глупого, и если бы руки не были заняты, непременно бы покрутил пальцем у виска. Но Фурлей, видимо, считал себя виноватым и заслуживающим такого обращения, поэтому с хмурым видом продолжал помогать, потом лететь по воздуху и потом больно приземляться – снова и снова. Бонифацию оставалось только злорадно ухмыляться – он тоже считал, что Фурлей это заслужил, ведь именно из-за него погибло столько полулюдей. В общем, они так и продолжали молча работать, кашляя, пыхтя и задыхаясь до тех пор, пока не наткнулись на тело Ахилла. Мертвое тело.
Нельзя описать, что почувствовал Бонифаций, увидев того, с кем он научился понимать любого из этого города. Удивительно, но его внешность так и не изменилась. Он лежал на боку, и его хлипкие волосы на лысеющей голове, собранные когда-то в хвост, были теперь растрепаны.
Для Бонифация тело друга стало настоящим ударом. Ведь он так надеялся, что Ахилл выживет, он почти что был в этом уверен, поэтому никак не ожидал такого исхода. Впервые в жизни Бонифаций так явно кого-то потерял – до этого момента ему никогда не приходилось видеть кого-то близкого мертвым.
Он ощутил, как боль от потери и жалость к другу вытесняются заново закипавшей злостью на Фурлея. Тяжело дыша, Бонифаций медленно повернулся к нему, но, увидев, как тот сел на землю и, исказившись в лице, заплакал, Бонифаций замешкался. Это остудило его пыл, и он, недоумевая, чем же вызвано такое проявление чувств (неужто, раскаянием?), решил поставить себя на его место.
Гнетущая тоска и чувство вины были невыносимыми. А затем в непрерываемом потоке полились мысли.
«Это я во всем виноват, я! Что же теперь будет… Моя трость уничтожена, без нее я никто! Бурлей бы тоже сказал, что в том, что мы теперь никогда не сможем найти друг друга, виноват я! Я должен был беречь ее, но я растерялся, не успел ее спасти… Это я виноват!..»
Бонифаций пришел в себя и изумленно посмотрел на всхлипывающего и бормочущего себе под нос Фурлея. Значит, его не волнует, что он спалил город, что из-за него погибли десятки полулюдей, а у чудом выживших едва ли есть шансы жить дальше. Ему безразлично даже, что он сам чудом остался жив, благодаря Найе Бонифация. Единственное, о чем он сожалеет, так это о том, что не уберег трость и теперь не сможет встретиться с братом.
Когда изумление отступило, Бонифаций внимательнее вгляделся в лицо Фурлея. Будь он нормальным, он бы понял, что натворил. Если бы он был способен осмыслить свой поступок, то уже давно осмыслил бы. Если бы он был в состоянии осознать весь нанесенный им вред, осознание уже настигло бы его.
Бонифаций мотнул головой, отгоняя свои мысли, которые, впрочем, никуда не делись. С одной стороны, ему не до конца верилось в то, о чем он только что додумался, но с другой – его догадка подтверждалась множеством фактов. Неприятности и несчастья во всех мирах, по которым он путешествовал со своим братом… Война в Рассвете… Пожар, паника и смерти в Городе Языков…
«Он больной», - не отрывая от Фурлея слезящихся глаз, подумал Бонифаций. Но тут же в памяти всплыли его слова в Рассвете.
«…Мне хотелось немного усложнить вам жизнь, но не более того. Я не хотел никого лишать жизни, правда».
Там, на поляне, он показался всем достаточно искренним, было похоже на то, что он раскаивался. Но ведь и сейчас со стороны похоже, что он сожалеет – плачет, чувствует себя виноватым… Бонифаций был уверен, что если бы он мог услышать его мысли в Рассвете, то его искренним словам наверняка бы нашлась иная причина, как и теперь.
Эрите бы назвала его другим, она бы горячо доказывала, что в глазах Фурлея мир перевернут, что он не такой как все и думает иначе, не так, как большинство. Она бы наверняка сравнила его с Далигором, чье восприятие мира тоже кардинально отличалось от остальных. Ри не позволила бы обижать близнеца Бурлея…
Бонифаций, задумавшись, в растерянности дотронулся до своего кулона. Он перевел  взгляд с тела Ахилла на всхлипывающего Фурлея, медленно обвел глазами аллею, споткнувшись на зависшем в воздухе облаке, и вдруг ощутил себя одиноким, чего раньше никогда с ним не случалось. Наверное, впервые в жизни он об этом подумал.
В Рассвете все гордились его свободой, приравнивали ее к героизму и счастью, не подозревая, что однажды она повернется к Бонифацию другим боком. Так свободен он или все-таки одинок? Бонифаций сейчас не мог ответить на этот вопрос.
«Я ведь даже не знаю, носит ли Ри до сих пор свой кулон, ведь то, что я чувствую ее, еще не говорит о том, что она продолжает чувствовать меня. А вдруг в Рассвет пришел кто-то, ради кого она сняла свой кулон?»
От этого предположения ему стало еще тоскливее, и Бонифаций, чтобы избавиться от нелегких мыслей, с двойным рвением принялся за тяжелую работу. Перетаскав в облако всех живых – а их в итоге оказалось около двадцати, перед ним встал новый вопрос: а что же делать с мертвыми. Он еще никогда с таким не сталкивался, и не подозревал, нужно ли что-то делать с телами или оставить все как есть, и город сам о них позаботится.
Тех, кто мог бы держаться на ногах, кроме него и Фурлея, не нашлось, да и сам Бонифаций уже сомневался, что сможет выстоять хотя бы еще немного. Изнеможенный и вымотанный, он решил немного отдохнуть в облаке, а уж потом все обдумать.
Бросив последний взгляд на уже успокоившегося и заснувшего прямо на сухих листьях аллеи Фурлея, и пересилив себя, чтобы не посмотреть на Ахилла, Бонифаций прошел сквозь мягкую стену своего дома и, завалившись на облачный пол, моментально провалился в сон.





Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2013/08/27/368