Канченджанга, которой не видать мне теперь вовек..

      
                Славный монастырь Санга Челлинг.("Сангачелинг". Картина Н.Рериха продана 24.11.2008 на аукционе Sotheby's London и 3.12.2009 на аукционе MacDougall's London).
В Санга Челлинге нет реликвий, но зато там камень, освященный благословением основателя. Когда чиста жизнь монастыря, прочен и камень. Всякая грязь жизни заставляет камень трескаться.(Н.К. РЕРИХ Алтай — Гималаи).
               
                "Моей души туманная долина была погружена в печальный сон"
                ("Опыты Канченджанги" Виктор Тузлуков)               
               
               
                Ну, вот и дождалась! Меня остановили в моих бегах ...И это свершила Канченджанга – капризная гора женщина, которая убивает всех женщин, которые пытаются приблизиться к ней....Это гора пяти сокровищ мира- пяти вершин, каждая из которых  кроме одной превышает 8 тысяч метров, и расположены они в форме креста на четыре стороны света.  И как-бы это ни было трудно, лучше покорно последовать прямому указанию священной горы, чем на ходу навсегда вылететь из седла. А посему утром я проводила своих в треккинг к Канченджанге, которую так долго мечтала увидеть, а сама осталась ждать их возвращения 8 дней в Юксоме, крошечной деревушке, состоящей из одной улицы и одного королевского трона. Трон Норбуганг принадлежит  первому венчанному на правление  ещё в 1641 г. королю Сиккима .
     Самым решительным образом меня заточило здесь в уединение, в ретрит ни что иное, как моё собственное сердце. Уже в столице Сиккима Гангтоке, который вечно  покрыт туманами, как 90-летний старец сединами, куда мы приехали поздно вечером после длинного, как здешний серпантин, дня, состоящего из полёта из Москвы, потом нудного ночного ожидания рейса в Багдогру в делийском аэропорту, я  вместо желанного расслабления и отдыха ощутила, как кто-то копошится во мне сперва мягко, а потом всё решительнее сжимая моё сердце, переворачивая во мне, как мешки  с мукой и орехами в лавке, непонятные мне органы, перекатываясь из одного бока в другой, то добираясь до самого горла, пощипывая и покусывая его, то внезапно рухнув ,как на батут, на солнечное сплетение и ,попрыгав там вдоволь,  проваливался в самые кончики пальцев ног, крутя и сводя их до оцепенения. Справиться с этим я сама не могла и просто отстранилась, наблюдая эти странные игры во мне со стороны с предельным равнодушием, дабы не впасть в панику. К утру всё стихло, как морской шторм, оставив во мне  грязную пену, щепки и обломки, которые дали знать о себе дрожью в коленях, головокружением и полным отсутствием выжатого за ночь , как лимон, сердца.  Я  дала понять моему нутру, что игнорирую его, уселась со всеми в  тесный, набитый палатками , котлами, матрасами и прочей утварью джип и потряслась по разбитым, извилистым как штопор, дорогам из Гангтока, минуя Рабонгла и монастырь Ташидинг, в Юксом. Нас так трясло и заносило на крутых поворотах над глубокими ущельями с ревущими на дне потоками и реками, мочило дождиком из задевавших крышу машины облаков и больших, маленьких водопадов, что моё нутро сжалось и забилось  куда-то в  самый дальний угол, откуда , как затаившаяся змея, выползло наружу уже только ночью и стало давить и грызть меня, как тяжёлый юксомский туман.Да так беспощадно, что я не только не смыкала глаз, но  медленно и верно наполнялась смутной тревогой, переходящей в безысходность.
    Поначалу я надеялась, что если опять не замечать этой странной возни вокруг моего всё ещё отсутствующего сердца и заснуть, то она уползёт в свой закуток. Но вместо этого я не могла уже не только спать,но и лежать, то постоянно вскакивая, то бесплодно снуя по тёмной комнате, то тоскливо сидя на кровати, растирая онемевшую левую сторону груди ,одной за другой сдавая позиции на пути завтрашнего треккинга к Канченджанге. Сперва я сдала перевал  Дзонгри высотой в 4 км., осознав по мере растирания своего сердца , что в таком состоянии мне перевал не одолеть. Потом стала задумываться и о Тхсока, до которого надо было идти целый день, набирая высоту в 1000 м.
   Тхсока  метался передо мной, как на веревочке- туда-сюда, туда-сюда! Чуть мне становилось легче и я отваживалась лечь  на левый бок, слегка кимаря, Тхсока и Бакхим с их цветущими белыми, красными и розовыми рододендронами на фоне снежных шапок пяти пиков Канченджанги, Кабру и Пандима виделись мне совсем доступными. Я решила схитрить и даже не помышлять о конечной точке- перевале Гоечала высотой почти в 5 км и розовеющей с него  на восходе солнца Канченджангой, а сдать Дзонгри и оставить для себя Тхсока и Бакхим, как попытку  прокрасться к ним украдкой, тайком. Вот сделаю утром бросок в 18 км. вслед за яками, так мы назвали дзо - помесь яков и мулов, и разойдусь, приду в себя, высота меня вытащит за уши из моего омута. Но меня продолжало душить, давить, запугивать то , что засело во мне в Гангтоке, или ещё раньше в Москве, заставляя осознавать, что дело моё  совсем плохо и мне уже не доползти не только до Бакхима с Тхсока, а остаться бы живу здесь в Юксоме без посторонней помощи. Мысль о том, что из Бакхима с Тхсока меня могут привезти в пластиковом мешке, болтающемся на боку  толстого, чёрного яка с огромными рогами полумесяцем и короткими, как у тумбочки и неких московских женщин , ногами , будто в черных колготках , на широких  каблуках-копытах, меня окончательно отвратила от треккинга. Я поняла, что единственный выход- сидеть 8 дней в Юксоме, надеясь  на то, что  взбунтовавшееся против меня нутро освоится и попривыкнет, если я перестану  его игнорировать и постараюсь понять.
    Утром я сообщила о том, что случилось со мной ночью,и все согласились, что нужно сидеть в Юксоме,однако оставлять меня одну им было страшно. И все же после завтрака  вещи погрузили на черных яков, которые лениво жевали розовые и белые петуньи у двери гостиницы Пематанг, что заставило меня испытать очередной спазм боли и тоски. Я  успела привязаться к якам, которых  уже считала родными и готова была идти за ними на край света. Наш гид Пампук, которого мы окрестили Бамбуком , чтобы не забыть его имя, сделал мне двумя руками прощальное намасте, надеясь оставить меня в гостинице, но я поплелась провожать их до начала тропы, насколько хватит моих сил, боясь оторваться так сразу от группы с яками.
    Мы шли по тропинке через зеленеющий луг, поросший тонкими розовыми лилиями, которыми торгуют в цветочных рядах в Москве, потом вдоль выстроившихся ровными рядами бамбуковых палок с длинными, прозрачными, серыми, как пепел, флагами с буддистскими молитвами . Навстречу катили на занятия школьники в ярко-красной форме, как большие ягоды земляники  на фоне изумрудно-зеленой травы. Сияло яркое солнце, вдали, как сахарная голова , виднелся пик Кабру и длинная нитка  серебряного водопада. Тёма, яки, Ярослава и Пампук-Бамбук свернули на крутую, ступенчатую тропу, радостно помахали мне и скрылись из виду. А я, как сдутый воздушный шар,совсем без сил уселась в круглой беседке, укрытой сухим бамбуком и стала уныло провожать всех, кто уходил сегодня по тропе к Канченджанге.
    Мерное бренчание колокольчиков на шеях проходящих мимо меня яков верно вливало  по капле в мою голову мысль о том, что мои вечные бега остановлены ровно в самый желанный и лелеемый долгими годами момент моей жизни. Колокольчики упорно долбили мне, что наметалась я по жизни ни много ни  мало на величину третьей горы мира Канченджанги, которой не видать мне теперь вовек. Пока всё внутри меня восставало против этого, а дух мой упорно нёсся вслед за исчезающим побрякиванием колокольчиков, этот порыв тут же подавлялся накатами тупой боли на сердце и голову, которую как грецкий орех зажимало с затылка в невидимых тисках и давило до тех пор, пока не холодели руки и ноги, и всё начинало плыть и исчезать перед глазами. Мой бунт выдавливался из меня, как чеснок из стальной давилки с мелкими дырочкам , пока я пыталась сфокусировать глаза на лежащей у моих ног черной, облезлой собаке, чтобы не свалиться в беспамятстве со стола, на котором  сидела, свесив ноги и прислонившись к столбу.Канченджанга явно не хотела показываться   мне - такой суетливой, носящейся по жизни в вечной спешке, зарывшейся с головой в кучу мелких делишек, которые рвали меня на части, как злобная стая, пропускающей за всем этим главное в своей жизни, которое я не хотела ни видеть, ни осознавать.
    Красавица гора, священная для всех сиккимцев и несиккимцев Канченджанга,  не могла стерпеть от меня такого неуважения, небрежения и неподготовленности - прийти к ней в вихре моих последних гонок то в Кералу, то в Катынь, то в Калиниград, Бишкек, Чечню, Ингушетию – череде поездок, когда я , просыпаясь в гостинице, не знала с какого края кровати вставать и в каком городе я очутилась в этот раз. Другие могли бы это стерпеть, но только  не ревнивая женоненавистница Канченджанга, к которой и приблизиться-то в такой суете невозможно. На меня даже не взглянули, даже пальцем не пошевелили, а только слегка повели краем  брови, но и этого хватило, чтобы повергнуть меня наземь, обратить в прах и запереть в Юксоме, дабы я осознала всю тщету своих метаний и ничтожность своей жизни.И я это осознавала каждой своей клеточкой по утрам , просыпаясь под разноголосицу птичьего пения, где предрассветное кукареканье петухов смешивалось с уханьем кукушки и голосом странной птицы, которая похожа Курникову бьющую ракеткой  по мячу и сексуально  выдыхающую из себя  на одной ноте о-о-о-х-х-х! о-о-о-о-х! Под бренчанье мотающихся на шее яков колокольчиков, которые колотятся, как взбивалки в деревянной ступе с тестом. Под весёлые крики детей, которые толкаясь и подбрасывая вверх , как футбольный мяч, всё, что попадается им на пути, включая зазевавшихся кур, с зонтиками наперевес от вечного дождя, несутся в школу. Под перезвон колокольчика в пудже в соседнем буддийском храме, под хриплое утреннее сплёвывание  просыпающихся юксомов и юксомок, поголовно простуженных в местном промозглом климате.
 Все эти ощущения, словно пчёлы,набравшие пыльцы, влетают в меня, как в улей, и оседают в моих внутренних сотах, выпотрошенных до полной пустоты вихрем жизни.
     Так оседает во мне и ежедневный вечерний дождь, который спускается в виде густого, серого тумана с гор, куда ушли яки, укрывая струящийся водопад и белую голову Кабру, ласково похлопывая по лакированным листьям огромных фикусов и по опавшим головкам рододендронов, переходя в мелкую барабанную дробь по крышам домов. Дети раскрывают зонтики и разбегаются по ниточкам-тропинкам домой, где матери разжигают огонь, а отцы гонят яков и коров с полей, громко выдыхая « Чу-у! Чу-у! Пошел!». Потом начинает мигать электричество, чтобы погаснуть уже до утра. Тогда в решетчатых окошках крошечных домиков, где на грядках вместо капусты растут орхидеи и каллы, ненадолго зажигают свечи, мягкий свет которых подрагивает, как- будто в испуге, в глубине комнат, откуда несётся мирное щебетанье сгрудившейся там всей семьи. Я покорно укладываюсь спать в 8 иногда 9 часов вечера под тихую мысль, что мне, как и  юксомцам, больше ничего  и не надо, поскольку это и есть сама жизнь, которая в быстроте моего коловращения никак не успевала  попасть ко мне.
  С середины ночи и до самого вечера следующего дня в моё окно начинали беспорядочно биться, как ночные мотыльки, гортанные молитвы монахов из соседнего монастыря, укрывшегося за огромными бамбуками, подгоняемые пронзительными звуками больших  и маленьких труб, украшенных замысловатой резьбой. Молодой монах извлекал молитвы из глубины своего существа , откуда они попадали к нему на кончик языка, где вибрировали и гудели  на самой низкой ноте, как рой огромных мохнатых шмелей, чтобы разлететься по всему Юксому.  Низка  отрывистых гортанных звуков летела, как стая перелетных птиц, сбиваемая с курса тонкими , пронзительными вскриками маленьких горнов, которым вторили басами большие трубы , удары тарелок с бубенцами и разрисованный диковинными голубыми цветами барабан из кожи яка, по которому нежно ударяла тонкая, изогнутая, словно лапка богомола, палочка. Бесконечные молитвы монаха ударялись о моё сердце, заставляя его вибрировать в такт молитвам, успокаивая и утешая его, умоляя и заставляя не спешить, никуда не рваться, ничего не ждать и ни на кого не надеяться, а пустить всё идти своим чередом, как тому и положено. Сидя на ступеньках монастыря с  прикорнувшей у моих ног все той же чёрной собакой, окутанная роящимися вокруг меня кустами мелких тубероз, я была готова и к тому , что именно здесь мягко и навсегда затормозит моё сердце. И это не пугало и не печалило меня. Молитвы , которые начинались с нежных, рокочущих убаюкиваний, переходили в настойчивые, всё убыстряющиеся на более низкой ноте уговоры, то падающие до самых низких басов профундо, то взлетающие почти до визга вверх, перерастая в жёсткие, хлёсткие, чеканные наставления, почти отчитывания, которые  отшлёпывали меня, как ребёнка за проступки и заканчивались скороговоркой, подкрепляющейся для убедительности хлопками в ладоши и коротким, как выстрел, ударом в барабан. Они  шли, как дождь, который,казалось, уже закончился, но вот опять набирает силу. Они готовили меня к любому концу или началу. Они говорили мне, что не это ли было моей давней мечтой - заточиться в таком месте, как Юксом  среди гор , лесов и водопадов и ,наконец, навек успокоиться. И о том, как трудно опознать это долго лелеемое и взращиваемое внутри , когда наконец оно приходит к тебе, а ты начинаешь сопротивляться и отказываться от него, устремляясь к мифической Канченджанге, которая ,похоже, ненавидит тебя и грозится убить. Молитвы призывали меня благодарить за данную мне передышку перед возможными новыми путями и трудностями, для которых нужно собирать и накапливать силы, чтобы пройти их до конца, что куда сложнее, чем дойти до Дзонгри или Гоечала. Возможно, до своего конца, уготованного мне Канченджангой именно здесь и сейчас, что по сути и есть великая честь и благодать. 
     В конце концов,все эти пришедшие ко мне мысли унеслись с дымком ритуальных хвойных веток и курительных палочек, брошенных монашками в костер, а я вся превратилась в одну вибрирующую молитву  без чувств и  желаний, которая послушно следовала за губами монаха, боем барабана и трубными гласами.
                После очередной нелёгкой ночи, когда сердце застывало , а мозг окутывала пелена ужаса, с дрожащими от слабости ногами и руками я неожиданно для самой себя решила отправиться куда-то наверх в монастырь Хунгри с приставленным ко мне для верности гидом Карвалом. За завтраком во мне ещё пульсировало сомнение идти - не идти...Но мои ноги сами понесли меня за Карвалом. Мы прошли 16 км. вверх-вниз по горам до крошечного монастыря с расположенной рядом школой, смахивающей на сарай, для 6 монахов-мальчиков, обвеваемой всеми ветрами на вершине горы, где внизу парили орлы и  вдалеке виднелись монастыри Ташидинг и Пемаягатсе, усевшиеся на вершинах соседних гор. Наверх я тащилась с таким чувством, что у очередного привального камня  моё сердце разорвётся пополам, но оно предпочло удалиться восвояси.Я перестала ощущать как его биение, так и пульс. Мало помалу осмелев, я увеличила темп и оторвалась от Карвала, который надоел мне тем, что спрашивал каждую минуту « Ну, как вы, м-э-м?! Сколько вам лет ? О-о-о! Не скажешь!». Я успевала вдоволь насидеться на камнях, слушая окрестные ручьи и маленькие водопады, любуясь розовыми орхидеями, хищно приросшими к мшистым, влажным деревьям, поедая  огромную,безвкусную землянику и отбиваясь от местных весёлых собак, которые неожиданно подкрадывались ко мне и утыкались носами в ногу. Карвал догонял меня и притворно смеялся « О-О! Мэ-э-м сильнее меня! Но я всё равно буду рядом!». Так мы и шли бок о бок через крошечные деревушки непали и лепча, где на полях пахали плугом на двух волах, которые застывали и пялились на нас влажными, глупыми глазами, а погонявший их и уставший до смерти лепча из последних сил выдыхал из себя «Чу-у! Чу-у!». Где красавцы петухи с перепугу ломились через кусты и с паническими криками валились нам на голову,а козы бережно прикрывали собой игрушечных черных и белых козлят. Где женщины полоскались у ручейков и серпами рубили ветки на склонах, чтобы потом водрузить их на голову и превратиться в огромный движущийся куст. Где кардамон и имбирь растут ,как лопухи при дороге, а бедные хижины прячутся в «заморских зарослях» - орхидеях всех цветов и видов ,красных и розовых махровых мальвах, царственных амариллисах, кажущихся здесь переростками, туберозах, цепляющихся за всё, что попадалось на их пути, фуксиях, вымахавших с небольшое апельсиновое дерево и белых каллах,  в пышных кустах которых скрывались дощатые туалеты. Где склоны гор усыпаны маленькими, трогательными  розовыми лилиями, которые « ни трудятся, ни прядут, но говорю вам, что и царь Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них!», а в траве , как капельки крови краснеет , промытая тропическими дождями земляника без вкуса и запаха. Назад вниз я неслась по камням, опираясь на две бамбуковые палки, которыми меня вооружил Карвал, подгоняя себя, как яка « Чу-у! Чу-у!». Карвал спотыкался, смеялся мне вслед и голосил " Мэ-э-м! Возьмите передышку!». Ему хотелось не гнаться за мной, а поболтать по дороге со своим приятелем  молодым буддийским монахом и учителем маленькой школы в монастыре Хунгри, с открытым круглым лицом , застенчивой улыбкой и извечным зонтиком в руках, которые делали его похожим на доктора Айболита.
     А я неслась навстречу возвращающимся из  школы маленьким и большим детям, для которых преодолевать по 15 км. в день по горам обычное дело. Их отцам, которые нагрузившись почище яков мешками с рисом и цементом , мерно  и покорно ступали по тропе ,  низко наклонив вперёд голову , обвязанную широким ремнём, на котором и крепилось всё  их неподъёмное хозяйство на спине. Увидев Карвала и монаха, они  останавливались поговорить о том, о сём, немало не обращая внимания на свой тяжелейший груз, как будто это дамская сумочка. Я мчалась вдоль бурного потока, заросшего кустами, на которых висели ,как елочные украшения, огромные белые колокольчики, которые хлестали меня по голове и  обсыпали жёлтой пыльцой. Под конец, догнав меня у самого Пематанга, Карвал уверенно сказал: «Я готов, мэ-э-м, взять вас с собой в Дзонгри, но что скажет  мистер Лукендра!?». Мистер Лукендра, жирный и ленивый, как кот, хозяин туристического агентства в Гангтоке,взял на себя роль вершителя моей судьбы в момент моей слабости.
   Моё тело было пустым и лёгким, ни один мускул, ни одна жилка не болели, а сердце и прочие надоевшие мне органы, как перепуганные звери, забились во мне в самые дальние норы. Не находящий себе места от волнения за меня  хозяин гостиницы Ким Дзонг оторопело встретил нас у порога. Мы с Карвалом бросили ему победное «Намасте!» и ворвались в гостиницу. Ощущение лёгкости, радости и покоя разлилось по моему телу, которое, кажется, так и ждало целый год, чтобы его прогнали вверх-вниз по горам и выбили из него всю скопившуюся там дурь. Внутри меня опять закопошилось сожаление, что я так и не смогла увидеть Канченджангу  при виде группы малайцев, которые ликуя и вопя, праздновали благополучное возвращение с тропы.
         Но с террасы на крыше гостиницы Viewpoint, которая смотрит прямо на   горную гряду, Канченджанга, действительно прекрасна , как корона, с её пятью пиками. На неё  лучше смотреть с дальнего расстояния, утешаю я себя и с милостивого позволения мистера Лукендры из Гонтока, с которым связался по телефону мой хозяин гостиницы Пематанг,отправляюсь на джипе в соседний Пеллинг.  Я надеялась рано утром вдоволь налюбоваться Каченджангой с чёрным и белым Кабру, её пиками ,утопающими в облаках и лесах , которые смотрели бы на меня, как с экрана на моём компьютере в Москве,  а пока отправилась в монастырь Санга Чоелинг в трёх километрах от Пеллинга. Дорога была похожа на китайскую стену, окаемленную зубцами и резко взбирающуюся на гору, на верхушке которой примостился маленький монастырь, принадлежащий школе Нингмапа , построенный в 1642г. ламой Чемпо, который и венчал на трон первого короля Сиккима. На резких виражах дороги я усаживалась на один из зубцов и наслаждалась остатками Канченджанги, которая потихоньку укутывалась облаками, как капризная, вечно мёрзнувшая дама, мехами. Монастырь мне открыл трогательный восьмилетний монашек с обритой наголо головкой, болтавшейся на длинной, тонкой шейке, похожий на облетевший одуванчик. Стены монастыря  с болотно - зелёными фресками будд и бодхисатв потихоньку шелушились,как обгоревшая на солнце кожа, так что их головы и ноги опадали на пол,будто лепестки отцветших рододендронов.  Фигура Самантабхадры отличалась от других тем, что распласталась на стене невообразимым зигзагом ,на котором  пристроилась верхом  в любовном соитии майтхуна страстная белокожая женщина, тянувшая в истоме лицо с длинным, пламенеющим языком к страшной маске этого бога, посиневшего от переполнивших его страстей , приведших к озарению, которое выходило у него из головы в виде разноцветных, переплетенных, как крендель, лент, и устремлялось в вечность. Это была центральная фигура Всеблагого и его супруги Самантабхадри - союз Яб-Юм , олицетворяющий единство блаженства и пустоты на втором этаже монастыря, принадлежащего к одной из тантрических школ буддизма, практиковавших этот, возможно, один из самых приятных и для некоторых легко достижимый путь к нирване через плотские утехи.
  Я отправилась бродить босиком вокруг монастыря, оставив на траве
ботинки , которые тут же принялась меланхолично жевать пасущаяся на фоне сгрудившихся в удивлении в кучку  ступ и  разноцветных знамён с молитвами коротконогая белая лошадь. Обслюнявив ботинки, лошадь бросилась трусить за мной ,как собака, храпя в спину и останавливаясь порой, чтобы с шумом втягивая воздух, пощипать траву. Я спаслась от неё на огромном камне, который навис прямо над пропастью, уходящей вниз больше, чем на 2500 м, отчего у меня поначалу стали дрожать ноги и кружиться голова, но потом, осмелев, я разлеглась на горячих камнях и стала следить за парящими в небе ястребами, маленькими кроваво-красными  с чёрными хвостиками и головками, нарядными птичками и бархатными, величиной с ласточку , бабочками с длинным, как у фрейлин , шлейфом-хвостом,который волочился за ними, занося их в сторону. Рядом был камень с белым чортеном, нагромождением священных камней, который, как взлётная полоса в никуда  совсем оторвался от земли и , крепясь бог знает на чём, парил в воздухе. На нем сидел, прислонившись спиной к чортену, пожилой монах. Я подумала, что он выбрал идеальное место для медитаций, но приглядевшись, увидела, что он держит в руках маленькую женскую пудреницу и ,глядя в зеркало, выдёргивает волосок за волоском из подбородка. Совершив туалет в самом подходящем для этого месте, монах важно удалился, а я решила испытать себя, посидев у чортена. Смелости сесть, как монах, свесив ноги над бездной, у меня не хватило, поэтому я присоседилась сбоку, прижавшись к чортену всем телом, как малое дитя к отцу, потихоньку открывая глаза и привыкая к высоте. Белую лошадь тянуло ко мне, как магнитом. Я чувствовала её дыхание за  спиной и надеялась, что ей не придёт на ум лягаться и сбрасывать меня вниз. Позже к нам присоединился знакомый бритоголовый монашек, который, вызвав  у меня замирание  в сердце , залихватски прошёлся по самому краю камня и уселся рядом со мной, свесив ноги и лихо плюнув в пропасть. Я схватила его за руку, не зная, за кого больше боюсь, и так мы молча сидели,прижавшись друг к другу и глядя на облака и горы, на синеющие  в дымке дали, пока белая лошадь,сопя у нас за спиной, не выкосила  весь соседний участок травы.
     А вечером Пеллинг то покрывался одеялом из облаков, как-будто ему становилось холодно, то сбрасывал его с себя ногой, как разметавшийся в кровати ребёнок. Тогда дождь пускался идти на нижних улицах, усердно их поливая, как из лейки, в то время как  верхний Пеллинг наслаждался сиянием звёзд. Облака гуляли в полном смысле этого слова, то доставая до колен и иногда до пояса, а то неожиданно , как отлив,отходя в самый низ и открывая склоны напротив, усыпанные ,как рождественская ёлка гирляндами, огнями мелких деревушек, сбегавших по отрогам к реке. По всему было видно ,что Канченджанга может опять закапризничать на своих высотах и скрыться утром в густой пелене, как вставшая не в духе поздно утром , уставшая от публики престарелая актриса, которой хочется  побродить по небу неприбранной в халате, с косметической маской на лице. Я  понаблюдала за телодвижениями облаков, подмигиванием огней со стороны Юксома, послушала, как предаются веселью индийцы на соседней крыше, и пошла в свои 9 часов спать без всякой надежды лицезреть Канченджангу на рассвете. Так оно и получилось- я вставала в 4 утра, когда облака набились на террасу, как индийцы в переполненный автобус, где они устраивались даже на крыше. И в 5 часов, когда всё ещё не было видно ни зги на расстоянии одного метра, и последний раз в шесть , когда лучи солнца стали разбавлять туман, как молоко разбавляет кофе. И тогда я решила махнуть рукой на Канченджангу, хотя у меня ещё щемило сердце от её равнодушия. Я, как безответно влюблённый ,устала от бесплодных усилий увидеть её здесь и теперь мне стало всё равно, покажется ли она мне перед отъездом здесь или позже в Даджилинге. Она уже не сможет поразить меня ничем, потому что хорошо всё то, что приходит само по себе, неожиданно открывается там, где этого не ждёшь. Я слишком много о ней знала, видела её как на картинах Рериха, так во всех других видах. Поэтому у неё самой могли затаиться подозрения, что она может разочаровать меня в живую, как возлюбленная по переписке, которая спустя годы едет на свидание с любимым. Так случается всегда, когда слишком много навыдумываешь и перестаёшь придавать значение всему тому , что происходит рядом,  что само по себе и есть биение  жизни , и что куда значительнее и грандиознее, чем сама Канченджанга, хоть на рассвете при пробуждении, хоть на закате при отходе ко сну. Бог с тобой, Канченджанга!
         Когда солнце так и не смогло выкарабкаться из густых облаков, которые всё густели и темнели, пока не стали намокать и протекать дождём, меня впихнули в джип , идущий из Пеллинга в Юксом, доверху забитый бэкпекерами вперемешку с сиккимцами, рюкзаками, мешками с цементом и корзиной с цыплятами. Для того, чтобы меня втиснуть четвертой  на сиденье , тощего и бледного, как зимний зелёный лук, выращенный на подоконнике , англичанина забросили назад к мешкам с цементом и цыплятам. Трое девушек-бэкпекерш без жалоб  сжались, освободив мне крошечное пространство у окна, в которое я кое-как втиснулась ,напирая на дверь и молясь о том, чтобы не выпасть в пропасть на одном из многочисленных крутых поворотов. Девчонки смеялись, что нас набили в джип, как цыплят в плетёную корзинку. Но оказалось, что и это ещё не предел - на перекрёстке в Пеллинге на первое сиденье к шофёру, где уже сидел флегматичный француз, невозмутимо перебиравший чётки и привалившийся к нему, как на последнем издыхании, древний старик в цветастой непальской шапочке топи, подсел ещё один старик помоложе. Сперва мы подумали, что он сел на место шофёра, чтобы дать разъехаться двум машинам на узкой улице, а потом уйдёт . Но когда гогочущий во всё горло шофёр, вылитый клон Ивана Урганта, упёрся в старика руками, как в вагонетку, и сдвинул всю кампанию к окну, чтобы освободить себе клочок места, мы все дружно завопили «Н-е-е-т!!!». И разразились гомерическим хохотом, который с перерывами продолжался всю дорогу и наводил меня на мысль, что это не к добру. Невозможно было себе представить, как шофёр Ургант   в такой тесноте ухитряется поворачивать руль, нажимать педали и переключать скорость - с одинаковым успехом он мог бы просто болтаться за окном и оттуда вести машину. Но тем не менее мы мчались сквозь тропический ливень по крутой дороге, подпрыгивая , сотрясаясь и хохоча, пока не раздались вопли сзади, джип резко затормозил и мы, кто мог повернуться , воззрились друг на друга « Что ещё?!». Оказалось ,что на ухабе на дорогу выскочила плетёная корзина с насмерть перепуганными цыплятами, которые не только уцелели,но и успели разбежаться по кустам, куда мы , оставив древнего старика почивать в блаженстве на опустевшем  переднем сиденье, пустились  отлавливать их. Заточив цыплят в их узилище и водрузив его под бок вялому англичанину, мы вновь отправились в путь, но ровно до того места , где стоял указатель 10 км. до священного озера Хечеопалри, где выяснилось,что всей команде бэкпекеров нужно именно сюда, а не в Юксом.  Они изумлённо уставились на шофёра, требуя от него объяснений, но потом смирились со случившейся с ними реальностью, перед лицом которой , похоже, Сикким любил  ставить  не только  таких, как я, и принялись обсуждать, как им быть дальше. Шофёр и старики, надеясь освободить себе побольше места, настойчиво уговаривали бэкпекеров идти от поворота пешком до самого озера Хечеопалри, и те нехотя выбрались под дождь и отправились  по мокрой , скрытой кустами майорана  дороге, оживлённо обсуждая ,как отбиваться от многочисленных пиявок , усеявших всю зелень на их пути.  Облегчённый джип с оставшейся с нами канадкой, не желавшей мокнуть под дождём и согласившейся на Юксом, радостно подпрыгнул и рванул вперёд, но ровно до того момента, когда впереди завозились старики и присоединившийся к ним «Ургант», забывший про руль. Джип опять остановился, канадка возопила « Ну, что опять ?!  Ничего не понимаю, чем они там занимаются?! Когда же закончатся эти вечные приключения?!». 
    Меня несколько удивила её реакция. Из слов этой женской троицы я поняла, что они только и делают, что шатаются по свету в поисках приключений, изрядно поднабравшись в разных странах местных  слов и премудростей .Они веселились всю дорогу , припоминая свой словарный запас на разных языках, включая русский «давай! давай!»,пока не дошли до непали, на который отозвался более "молодой старик" . Тут выяснилось, что дальше двух-трёх слов они не понимают и  " молодой старик", надеявшийся скоротать время беседой, разочарованно подставил плечо вновь свалившемуся на него "старому старику". Стало понятно и то, как бэкпекеры договаривались на непали попасть на озеро Хечеопалри, вконец запутав шофёра  юксомского джипа. Канадка успела расспросить, кто я и зачем в Сиккиме,  и узнав, что моему сыну тридцать лет, охнула «Какой старый уже!". Вынула из рюкзака спицы и принялась в  большой задумчивости плести шерстяные кружева, которые,как оказалось позже, она вяжет долгие годы и в Калининграде, где волонтёрствовала и набиралась русских ругательств, и в Камбодже, и в Таиланде, и на Шри Ланке, и в Варанаси, и на Гоа с Кералой,  и в Даджилинге, и теперь в Сиккиме. Потом она , видимо, вспомнила свою маму ,горестно воскликнула « Но в этом году и мне стукнет тридцать!» и поникла головой. Я почувствовала себя виноватой,  словно это я заставила её скитаться в беспамятстве  по миру до 30 лет. Канадка ввязывала в каждую петлю свои надежды, самой простой из которых было добраться до Юксома, встретить одного из знакомых бэкпекеров, попасть в сухое место, выпить чашку горячего чая  и увидеть ,наконец , завтра солнце. А я высчитала, что к 30 годам у меня было двое детей , когда я ездила всей семьей по Мадагаскару. И мне тогда было не до вязания и не до надежд, потому что жизнь моя "вывязывалась" так быстро, что я не успевала ни понадеяться, ни вздохнуть.
   В Юксоме на чоук-базаре, куда прибывали джипы со всех концов Сиккима , коротала время за пивом в старой беседке череда бэкпекеров всех видов и возрастов. Они были очень разные - молодые и не очень,то в широкополых ковбойских шляпах , то обритые наголо ,или увешанные фенечками, или аскетически минималистичные - в выцветших футболках и давно потерявших форму штанах, в сандалиях на босу ногу, с отсутствующим взглядом. Пожалуй, последние и являли собой весь бэкпекерский подвид, который слегка расцвечивался всеми остальными. Мне они представлялись в виде химических формул, где атомы непроизвольно сцепляются по два,по три и больше, образуя на время фигуру, потом распадаются, чтобы опять притянуться  уже в другом сочетании и в другом месте. Все они разные, но вместе образуют одно целое, в котором сохраняют своё существо, свою индивидуальность и независимость, которые, как им кажется, определяют их передвижения и сочетания друг с другом. Они ,похоже, одним миром мазаны, но каждый сам по себе и в любую минуту может сняться, нарушив общую фигуру, на время оставшись в одиночестве для того, чтобы дальше притянуться к другой молекуле-конфигурации, засевшей, скажем  в ресторане «Борис» на улице « 32-х бабочек» в Катманду или в старой беседке на чоук-базаре в Юксоме.  Для меня является загадкой , что чувствуют и думают атомы, странствуя и соединяясь в молекулы, также как и не понятны  внутренние мотивы передвижений бэкпекеров. Разве что допустить, что те и другие  пускаются в путешествия, руководствуясь не вполне осознанным наитием, которое придаёт им особое очарование и обособленность от остального мира, делает их вещью в себе. На чоук-базаре в Юксоме я временами встречала формулу H2O из двух мускулистых, бритых наголо молодых людей в вылинявших до неопределённого цвета, который собственно уже сам по себе стал цветом, майках, и простоволосую, босоногую девушку в балахонистых одеждах  с лицом того же линялого цвета, что и майки , лениво потягивающих пиво в полном молчании. На другой день один из атомов, скажем Н ,оставался в Юксоме, притянутый уже к другой формуле С6Н6 , которая  красивым шестигранником с тремя двойными связями расселась за круглым столом в беседке , где С оживлённо делился былыми впечатлениями с Н, а остальные вытянув ноги под столом ,краем уха прислушивались к ним, строя собственные планы на завтра, когда шестигранник дробился и превращался в квадрат или треугольник, а иногда и просто в прямую линию. Так тощего, бесплотного англичанина за один день  я встретила в трёх комбинациях- с говорливым , шумным индийцем по дороге к местным развалинам, позже в монастыре Пемаянгтсе школы Нингма , где он уже в компании толстого любителя тибетских танок поднимал жёлтое  шёлковое покрывало, скрывавшее от нескромных взоров особо чувственные сцены тантрических действ, и третий –в большой компании в джипе, по ошибке следующем в Юксом.
   Проходя мимо таких сборищ я чувствовала, что у меня другая валентность, которая не позволит мне заместить ни один из атомов ни в одной из молекул в данной фигуре, которая меня в свою очередь в упор не замечала, как и прочих личностей с иной ,как и у меня, валентностью. Это вещество,эта общность, эта каста бэкпекеров с её многочисленными передвижениям по миру и участием во множестве конфигураций теряла свои исконные свойства, соединявшие её с прежней средой . Она легко, как пищевая добавка,специя,входила в новую среду, страну, не меняя общего вкуса местного национального блюда, но как душистый перец, придавала ему оттенок  и порой, попадаясь на зуб, вызывала лёгкое раздражение и желание побыстрее его выплюнуть. Так местные жители привычно не обращали на них внимания, давно к ним привыкнув  и извлекая из их присутствия кое-какую пользу, пусть и не такую большую, как от обычных туристов, но зато более постоянную. Они стали неотъемлемой частью местных кухонь и местных пейзажей по всему миру, как лавровый лист в супе или стая бродячих собак.
 Но некоторые редкие элементы, которые попадались мне на пути там и сям, были не сочетаемые с другими атомами ни в одной из комбинаций и одиноко, и гордо носились в пространстве, не задевая и не пересекаясь с себе подобными, не нуждаясь в обмене впечатлениями и полезной информацией об удешевлении транспортных и гостиничных расходов, деля их с другими. Так я сталкивалась нос к носу с подобным элементом, который сушил свои серые носки на соседнем балконе, то в коридоре гостиницы, где он жил напротив меня, то в монастыре, где он внимал молитвам внутри храма, а я снаружи, сидя на камнях в окружении местных бродячих собак. То в тёмной столовой, где при свечах мы молча и сосредоточенно поглощали свои момо то с мясом, то с курицей - и каждый раз по его лицу пробегала мимолётная судорога узнавания, сменяясь таким же лёгким недовольством от того, что я опять попалась ему под ноги, которые быстро уносили его прочь от меня. А я чувствовала себя надоедливой мухой, которая мешает его гордому одиночеству и досадно напоминает ему, что в этом мире он не один ,будто я нахально откусила кусочек его наслаждений молитвами и уселась на виду ,злорадно потирая свои мушачьи лапки.
   Я так глубоко погрузилась в свои ощущения, связанные с бэкпекерами, что голос одной из них доносился до меня, как из глубины колодца « Когда же  наконец закончатся эти вечные приключения?!».
Шофёр на это стыдливо опустил глаза, а "молодой старик" доверительно объяснил нам «  Проблема с мочой !». « С чем-чем?»,- не расслышала канадка. Я посоветовала ей принюхаться и она, поводя носом, переспросила меня : « Он, что, помочился прямо в машине?!».
-Похоже на то!- подтвердила я, провожая глазами несчастного старика, который не успел доехать до своего дома буквально несколько минут и теперь был осторожно извлечён из машины вместе с мешками с цементом. Он нетвёрдо стоял на кривых  ногах в  изрядно подмоченных серых галифе, из которых торчала длинная кишка, на которой болталась бутылка с мутной, жёлтой жидкостью. Пока сиденье вычищалось и сушилось, канадка , не находившая себе места из-за рюкзака,мокнущего на крыше джипа под дождем , уговорила шофёра переместить его внутрь, так что к несказанному удивлению "молодого старика", надеявшегося , что мы скоро тронемся с места, шофёр опять куда-то исчез и затеялось нечто странное. В этот раз пришёл его черёд дивиться , и он осведомился у меня: « Что опять произошло?». И ,обрадовавшись завязавшемуся так кстати разговору , пустился расспрашивать, кто я такая и откуда, с чем мы наконец и добрались до Юксома,где монахи продолжали твердить свои молитвы ровно с того самого места, на котором я их покинула и отправилась в Пеллинг. Только в этот раз молитвы перемежались звуками дождя и чудесной музыкой с мантрами, которые разносились по горам и наводили на мысль, что я наконец  счастливо вернулась к себе домой и уже видела всё это в одном из своих самых добрых снов.