Чеченский след на склоне горы Машук

   Ужин, который давал в Новочеркасске – столице донского казачества – бывший командир лейб-гвардии  Гусарского полка  Михаил Григорьевич Хомутов, удался вполне. Ныне он - первый из не донских казаков наказной атаман Войска Донского. За  хорошо сервированным на петербургский манер столом царила обстановка  добросердечия и шумного веселья. Занимательные истории, шутки и вирши сыпались непрестанно.
   Наконец, генерал-адъютант Хомутов по праву хозяина и старшего оседлал тему разговора, интересную всем присутствовавшим офицерам, и с пафосом объявил:
   - Хочу уведомить вас, господа, что вскоре на Кавказе нашим войскам предстоят жаркие дела.
   Впрочем, сия новость уже успела обрасти бородой, офицеры давно рвались в бой, горя желанием отличиться. О возможной гибели не помышлял никто…
   - Будет где проявить вам удаль и воинское мастерство, - продолжал Хомутов. – В феврале и марте этого года мы имели неуспех на правом фланге линии – по Черноморью. Банды Шамиля завладели Лазаревской и Вельяминовской. Когда горцы ворвались в форт  Михайлов, рядовой казак  Архип Осипов ценой своей жизни взорвал пороховой погреб крепости… Прочие укрепления также подверглись осаде – головы из-за стен нельзя было высунуть! В Чечне, на левом фланге, опасность для нас стала еще большей. Шамиль заставил горцев мирных аулов изменить нашему царю и сосредоточил здесь свои резервы. Его войско вторглось в Аварию, заняв переправу через Сунжу и Сулак. Мюриды пока тревожат нас малыми вылазками, имам же готовится к штурму Грозной. Недавно я направил туда дополнительно два батальона донцов. Сейчас их там более тысячи… Сколько же не вернется в родные станицы? Кто знает…- грустно завершил атаман.
   - Осмелюсь заметить, господин генерал, что крепость эта, хоть и носит столь внушительное название, вид имеет весьма жалкий, - вставил сидящий неподалеку от хозяина двадцатипятилетний поручик, которого направили из столицы на службу в Тифлис, где располагался штаб Тенгинского полка. – Сия «твердыня» состоит из домика начальника и низеньких казарм. Окружают ее невысокий осыпавшийся вал с двумя чугунными пушками да заросший бурьяном ров. За ними – убогая еврейская слободка, сады и огороды…
   - И все же, убедительно советую вам, мой славный друг, держать путь не в Тифлис, а в Ставрополь, - неожиданно предложил генерал молодому гостю, - и проситься в действующий отряд, которому предстоит скорая экспедиция против горцев. Я, со своей стороны, охотно посодействую вам. Ну, как?
   Радушный атаман находился в полной уверенности, что делает благое дело.
   - Буду глубоко вам признателен, Ваше Превосходительство, за оказанную мне честь! – не раздумывая, ответил поручик, задорно сверкнув темными выразительными глазами.
   - Браво, господин поручик! Вот ответ, достойный офицера! За то время, пока вы гостите у нас, я заготовлю рекомендательное письмо к командующему войсками Кавказской линии  генерал-адъютанту Павлу Христофоровичу Граббе… Кстати, господа, не развлечься ли нам? – продолжил Хомутов, - Если желаете, можно нагрянуть в здешний театр. Право, его представления не лишены провинциальной пикантности. Да и выбирать не приходится.
   Все тут же радостно согласились. Атаман не обманул их ожиданий. Впечатления от новочеркасского балагана оказались достаточно острыми даже для пресыщенных театральными действами петербуржцев…

                * * *
  C письмом атамана Хомутова в кармане  и отвагой в сердце поручик русской армии, подобно д’Артаньяну, прибыл 10 июня 1840 года в Ставрополь к командующему Граббе. Но если герой Дюма мечтал служить в полку мушкетеров, то поручик наш, напротив, стремился избежать счастья  быть командиром взвода 12-ой мушкетерской роты Тенгинского полка. Это ему удалось. Граббе зачислил ссыльного офицера в штабные адъютанты и назначил наблюдателем в предстоящий поход.
   Ставрополь кипел тогда  хлопотливой жизнью растревоженного муравейника. Многочисленные добровольцы-«охотники», разжалованные декабристы и сосланные за разные провинности офицеры занимались подготовкой большой экспедиции против Шамиля.
   « Охотники», в основном из петербургских гвардейских офицеров,  закупали оружие и экипировку, искали хороших коней и упряжь. Все были возбуждены, словно при сборах на веселую прогулку, обещавшую массу приключений и побед на пути. Каждый грезил если не маршальским жезлом, то уж крестами, чинами, новыми эполетами, золотым оружием – наверняка. Трепетные ноздри романтиков битв улавливали пока лишь сладкий аромат обманчивых надежд, но отнюдь не смрадное дыхание близкой смертельной опасности.
   Поручик Лермонтов варился в котле общих приподнятых настроений. Ссыльным и наказанным он себя не ощущал, тем более, что среди «охотников» он встретил немало хороших знакомых – Столыпина ( Монго),  Фредерикса, Глебова, Александра Долгорукова, Сергея Трубецкого.
   …Разморенный невыносимой духотой и жарой поэт макал кончик гусиного пера в загустевшую от нагретой медной чернильницы жидкость и выводил строчки письма к другу Лопухину:
   « О, милый Алексис! Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать  к тебе по пересылке. Такая  каналья этот пророк!.. Дорогой я заезжал к генералу Хомутову и прожил у него три дня, и каждый день был в театре. Что за феатр! Об этом стоит рассказать… Капельмейстер  примечателен тем, что глух, и когда надо начать или кончать, то первый кларнет дергает его за фалды, а контрабас бьет такт смычком по его плечу. Раз, по личной ненависти, он его так хватил смычком, что тот обернулся  и хотел пустить в него скрипкой, но в эту минуту кларнет дернул его за фалды, и капельмейстер  упал навзничь головой прямо в барабан и проломил кожу; но в азарте  вскочил и хотел продолжать бой – и что же! о,  ужас! на голове  его вместо кивера торчит барабан. Публика была в восторге, занавес опустили, а оркестр отправили на съезжую… Но здесь, в Ставрополе, таких удовольствий нет, зато ужасно жарко…»

                * * *
   Если верить великому Шекспиру, вся наша жизнь – театр, а люди – актеры. Может, оно и так, только жизнь, в отличие от театра, лишена  театральных условностей. Это на сцене актер, которому ткнули картонным мечом в  спину, долго и душещипательно поет, прежде чем по сценарию испустит дух…Горе тем, кто в настоящем сражении  утратит хоть на мгновение ощущение суровой реальности. Легкомыслие  не менее опасно, чем безоглядная удаль. Плата за него  может оказаться слишком высокой.
   Шамиль готовился к захвату Северного Дагестана. Генерал-лейтенант Галафеев,  в распоряжение которого прибыл в Грозную поручик Лермонтов, 6 июля решил с войсками выступить в Чечню. На рассвете отряд из полутора тысяч донских и моздокских казаков,  семи батальонов пехоты  при четырнадцати пушках двинулся по мосту через реку Сунжу. Миновав Ханкальское ущелье, он направился к аулам, оставляя за собой мертвый след пепелищ, трупы горцев, русских солдат, казаков и офицеров.
    Чудовищный бой состоялся 11 июля в лесу  и стиснутой отвесными берегами речке Валерик. В итоге побоища – сотни убитых. Их телами были завалены  чаща, русло реки, овраг. Чеченцев погибло втрое больше, чем русских…
  …Вековой чеченский лес зловещей стеной обступал дорогу. Под его непроницаемым пологом  только что прошла жесточайшая  рукопашная схватка егерей куринского полка с горцами. Она продолжалась недолго. Горцы не могли устоять против яростного натиска опытных егерей – лихих мастеров  лесного боя, где управление войсками невозможно, и все решают навык, слаженность и инициатива. Стоит лишь дрогнуть, на минуту растеряться  - и не выйдешь  живым из лесной чащобы.
   … Последние из разбитых и  рассеянных чеченцев  еще продолжают  сопротивление стрельбой из-за деревьев.  Сизый пороховой дым стелется меж стволов. Под кронами – влажная духота и безветрие. Поручику Лермонтову было приказано во время боя наблюдать за действиями передовой колонны. Вместе с ней он штурмовал лесные завалы, докладывал обстановку Галафееву, под пулями доставлял его приказы командирам, участвовал в случайных стычках.
   Теперь он движется между  обгоняющими его солдатами. Они бегут с ружьями наперевес в запыленных, пропотелых до нитки, ставших бурыми белых рубахах. Редкие выстрелы со стороны… Вот падает один солдат…другой…Поручик смахивает рукой струйки пота, стекающие из-под грязно-белой  фуражки. Его китель расстегнут, рубашка – хоть выжимай.
   В одном из солдат он внезапно узнает декабриста Владимира Лихарева:
   - А, Владимир! Рад встрече! Ну и жарища, однако! Тяжко воевать в такой бане!
С Лихаревым, так же, как с братом Пушкина, Лермонтов познакомился в Грозной.
Теперь они вместе шагают к выходу из леса. Звуки стихающего боя не мешают беседе:
   - Знаете, Владимир, я уже вошел во вкус войны и уверен, что для человека, привыкшего к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые не показались бы приторными, - говорит с некоторой легкомысленной бравадой  Лермонтов.
  -  Удовольствий? Но позвольте, Михаил, разве смертельная пуля – не самое большое удовольствие, которое может подарить нам война? – грустно удивляется лишенный иллюзий декабрист. – Вы изволите шутить  о вещах совсем неподходящих…В овраге, где, по вашему  выражению, «была потеха», пахнет кровью сотен убитых. Тяжело ранен в шею Трубецкой, у Глебова перебита ключица…Вот она, наша доля солдатская! Ищи не ищи ее, а свое получишь…
  -  А ведь Гегель оспаривает идею Канта  о вечном мире, -  Михаил  резко  переводит разговор в общую плоскость. Беспощадная правда слов Лихарева ему неприятна, она бьет по самому сокровенному, тому, что тщательно скрывается от других под маской лихого рубаки, иронизирующего над смертью и мерзостями войны. -  Вечный мир по Гегелю –гниющее озеро, медленно перерождающееся в болото. Нужен свежий ветер, очищающий ураган, чтобы взбаламутить его трясину…Не вторил ли он великому Шиллеру, утверждавшему, что мирная жизнь не есть высшее благо?
   - Ну, положим, ученый немецкий схоласт и поэт из бывших полковых лекарей пороху-то сроду не нюхали. Вот и  решили, что хуже долгого мира для народов и нет ничего. Загнивают, мол, они на корню. Да здравствует война – великая освежительная сила! Ну, не бред ли? – горячо возражает Владимир. – Согласно Гегелю, Наполеон – спаситель погибающего человечества, давший ему путеводную нить к высшей нравственности. Но нам ли, русским, не помнить, господин поручик, какие бедствия принес сей кумир на нашу землю, в разоряемую и горящую Москву? Шестьсот тысяч угробил только своих, а зачем? Да-а-а…А мы? Что делаем МЫ со своими штыками и пиками здесь?
    Лермонтов, подавленный словами Лихарева, замолчал. Они продолжали шагать… Михаил будто выпал из реальности, погрузившись в размышления. - У людей есть множество иных путей для нравственного совершенствования, - думал он, - разве убийства себе подобных не отбрасывают нас к дикому состоянию?
   В  молчаливых раздумьях, забыв, где находятся, оба неосторожно остановились. И тут, из чащи просвистела чеченская пуля. Она со спины прошила навылет  грудь Владимира Лихарева и со чмоканьем впилась в древесину ближайшего ствола. Выронив ружье, он рухнул, захлебываясь кровью. Жестокая реальность войны поставила свою точку в его недолгой  жизни…
                * * *
    На другой день отряд Галафеева остановился в поле. Полковые батюшки спешили совершить положенный обряд  над телами убитых. Стояла невыносимая жара: следовало торопиться с их погребением. Лермонтов делал в альбоме зарисовки с натуры и наброски по памяти вчерашнего сражения при Валерике. Из многочисленных палаток, где хлопотали лекари, слышались стоны раненых и вопли умирающих.
   Прав был Лихарев, навеки упокоившийся в чужой земле…Огромные жертвы с обеих сторон в итоге оказались напрасными. Никто не был покорен. Ничего не было завоевано.Незакрепленная тяжелая победа бесполезна. Отряд смерчем пронесся по цветущей земле, чтобы снова возвратиться в Грозную. Его сменили казаки и пехота генерал- майора Лобанцева.
  Вскоре  поэт напишет стихотворение о битве при Валерике. В нем – сцены похода, сшибки казаков с горцами, штыковая атака, кровавая резня в водах Валерика, смерть под палящими лучами солнца.
                « А там вдали грядой нестройной,
                Но вечно гордой и спокойной
                Тянулись горы – и Казбек
                Сверкал главой остроконечной.
                И с грустью тайной и сердечной
                Я думал: жалкий человек,
                Чего он хочет!..небо ясно,
                Под небом места много всем,
                Но беспрестанно и напрасно
                Один враждует он – зачем?»
  Некому ответить поручику. 17 июля он ушел в новую экспедицию вглубь Дагестана и Чечни. Его отчаянная отвага удивляла даже бывалых солдат. Рука тверда, а сердце заковано в броню жестокой действительности, воинского долга и верности присяге… В походе Лермонтов спал на бурке у костра вместе с солдатами, а не в палатке с другими офицерами. Ел из солдатского котла. Ходил в красной рубахе и вечно расстегнутом кителе без эполет. Даже бриться в это время перестал.

                * * *

   Короткий отдых в Грозной – и опять поход. На сей раз поэта прикомандировали к кавалерии. Старые друзья – Лермонтов и Мартынов – в одном отряде. Мартынов командует сотней гребенских казаков, задача которых  жечь чеченские аулы и вытаптывать конями посевы. Лермонтову это не по душе. Хотя топчут-то казаки, а друзья едут бок о бок и ведут беседу.
   Казачий офицер Мартынов уделяет самое пристальное внимание своей внешности. На нем добротный чекмень кавказского типа с серебряными газырями, на поясе – в богато отделанных ножнах - огромный кинжал и шашка, на голове – лихо заломленная папаха.
 Но внушительного вида рубака с большими висячими усами, к стыду своему, не силен в приемах конной езды, не говоря уж о простейших навыках джигитовки. Так и не научился переводить скакуна из галопа на рысь, все время срываясь в галоп. До болезненной подозрительности  боится каждого замечания или улыбки в свой адрес.
  - А что, Мартышка, пишешь ли ты еще стихи? – интересуется Михаил.
  - Да где мне, Маешка, уравняться с тобою, - смущенно басит Мартынов.
  - Прочти  что-нибудь, право, мне очень занимательно.
  Наконец тот уступает и  читает  поэмку о Герзель –ауле. Михаил слушал в полной задумчивости, невольно сравнивая строки со своим «Валериком». Мартынов  без тени смущения затронул моменты, которые он бы не решился  опоэтизировать:
                « Поля засеянные топчем,
                Уничтожаем все на них…

                …Налетом быстрым, соколиным,
                Являясь разом в трех местах,
                Мы их травили по долинам
                И застигали на горах,
                На них ходили мы облавой,
                Сперва оцепим весь аул,
                А там, меж делом и забавой,
                Изрубим ночью караул…»
   Протокольная ясность мерзостей разорения  окрашена пафосом удали и чугунной уверенностью в абсолютной правильности деяний.
   - Что есть  для него война? – думал Михаил.- Веселая прогулка? Охота на горных козлов? Азартная травля борзыми…не волков, - людей! Лермонтов рассеянно дослушивал конец поэмки, оглядывая горные вершины- стражи вечности над бренной суетностью мира.

                *  *  *
   Как и Пушкина, но одиннадцать лет спустя, жизнь свела Михаила здесь, на Кавказе,
со знаменитым буяном-мордобойцем Руфином Дороховым – прообразом Долохова в
толстовской «Войне и мире». Буйный до дикости, отчаянно-храбрый и жестокий воин, он в свои сорок лет служил всего лишь юнкером. Этот, по словам современника, « лев тогдашней молодежи, но фанфарон и хвастун…весьма приятный в обществе», был вновь разжалован в рядовые и сослан на Кавказ за очередную выходку. Кроме того, он слыл еще и сентиментальным поэтом, переводившим элегии Ламартина. Бывало, развалясь на бурке у бивачного костра, за стаканом вина, декламировал Дорохов:
                « Когда с дубравы лист слетает пожелтелый,
                То вихрь его несет за дальних гор поток –
                И я душой увял, как лист осиротелый…
                Умчи же и меня, осенний ветерок!..»
   Сей славный муж, являвший собой странную смесь свирепого янычара, барона Мюнхаузена и вольного стихотворца, верховодил  вольной казачьей сотней «охотников».Эту ватагу удальцов  в отряде генерала Галафеева называли « беззаветной командой», что в данном случае значило – «беззаконной». То есть никакие законы: воинский устав, правила ведения войны, диктат генерала и нормы морали – «летучему» отряду Дорохова были не писаны.
   Поступить добровольцем в «беззаветную» команду могли представители всех наций, племен и состояний без исключения, лишь бы знали «татарский» (чеченский) язык. Добровольцу учиняли экзамен: сходить в разведку либо угнать скот  или лошадей у горцев, добыть горного козла на  шашлык…Если экзаменуемый был удачлив, ему брили налысо голову, заставляли отпускать бороду. Затем одевали по-черкесски и вручали двустволку со штыком, у которой один ствол был гладким, а другой нарезным. После такого ритуала новообращенный становился полноправным членом «беззаветной» команды.
   10 октября в стычке с горцами Дорохов был ранен. Галафеев передал  командование сотней «охотников» поручику Лермонтову. Тот горячо взялся за дело. Аполлон Васильевич Галафеев не мог  нарадоваться  своему удачному выбору и с восторгом рапортовал командующему:
  - Всюду поручик Лермонтов первый подвергался выстрелам хищников и во главе отряда оказывал самоотвержение выше всякой похвалы.
   Генералу и в голову не приходило, что он подставляет под чеченские пули драгоценную для России жизнь ее поэтического гения. Как тут не вспомнить Паскевича, которого безопасность жизни Пушкина волновала гораздо больше!
   Но кроме опасности для тела  была и другая – угроза для души поэта. Ее тонкую организацию никак нельзя было сравнить с сумбурной внутренней мешаниной его предшественника – буяна, пьяницы и меломана Дорохова. Романтическая хмельная чаша, испитая в кровавых, не оправдываемых разумом битвах, таила в себе горькое похмелье смятенного духа… И не было лекарства от этой боли.
   Сознание полной свободы действий и независимости от начальства пьянило кровь и кружило голову  молодому командиру. Он наслаждался этим новым для него состоянием. Его сотня, словно блуждающая комета, бродила всюду, выискивая самые опасные места.
   Михаил  умел расположить к себе подчиненных, и они были ему  всецело преданы. Он минимально владел татарским, и это вызывало у абреков особое чувство уважения. Не зная, в какой степени надежно дороховское наследство, он надеялся  раскусить « свой разный казачий сброд». Недостатка в боях не будет…
   12 октября Лермонтов во время  фуражировки (пополнении запасов корма для лошадей)около Шали с горсточкой казаков бросился  на превосходящих числом чеченцев и, раз за разом  отбивая их нападения, поразил лично несколько врагов. 15-го его команда первой миновала шалинский лес, отвлекая на себя удары горцев от главных сил. Отличилась сотня и при переправе через Аргун.
   27-го октября  после короткого отдыха  отряд Галафеева выступил в новый поход.
Жарко пришлось в тот день! Пытаясь быстрее миновать гибельную чащобу, войска шли  неся потери, под перекрестным огнем, по узкой лесной тропе. Арьегард пехоты слишком быстро вырвался из лесной ловушки…Артиллерия осталась без прикрытия…Чеченцы  бросились на артиллеристов. И тут перед ними, словно из-под земли, вырос Лермонтов  со своей командой. « И как он был хорош, - по словам одного из участников этого эпизода, - в красной шелковой рубашке с косым расстегнутым воротом; рука сжимала рукоять кинжала. И он, и его  охотники, как тигры, сторожили момент, чтобы кинуться на горцев, если б они добрались до орудий…» Но этого не случилось. Пушкари подпустили чеченцев и почти в упор ударили картечью. Те отхлынули, но тотчас собрались вновь - через груды тел они ломились на пушки…
    В тот день «беззаветная команда» первой  выбила «хищников» из села Алды, загнав их в чащу леса, где Михаил отличился в рукопашном бою, Наутро, переходя Гойтинский лес, отряд поручика  скрытно зашел со стороны заросшей речки. Чеченцы отступили на открытое место под беспощадные пули русских…
    В конце октября у печально известной  речки Валерик  произошел бой. Снова : штурм высокого берега, кровавая река, завалы, грохот пушек, свист картечи, бой в лесу, груды тел… Все повторилось. Сотня Лермонтова отрезала чеченцам дорогу в лес, и отряд искрошил их гораздо быстрее, чем 11 июля.
  Но что толку от сражений, которые  раз за разом происходили в одних и тех же местах?
Ежедневно рискуя жизнью, собирали урожай смерти на ниве войны  также и Мартышка-стихотворец, и Лев Пушкин, и граф Ламберт, и красавец Монго. Убийство стало для них делом  столь же обыденным, как поглощение пищи…  По выражению Лермонтова, все они ждали, будто «что-нибудь дадут» за их подвиги.
     Зимой 1840-41 годов отряд Галафеева вернулся в Грозную. Все  жертвы, понесенные в боях, оказались напрасными. Их территории тотчас возвратились под власть Шамиля, призывавшего горцев готовиться к новой войне – газавату.
   Командующий Граббе распустил войска по зимним квартирам, а сам засел за написание мемуаров о пережитом. Лермонтова он очень уважал, представив новоиспеченного «поручика гвардии», наконец получившего патент, к награде золотой саблей с надписью «За храбрость». Впрочем, тот ее не увидит…

                *  *  *
   Горская пуля миновала поэта-воина. Но - пробившая его молодую и пылкую грудь
15 июля 1841года  на горе Машук  была отлита в раскаленном тигле именно той чеченской бойни. Рукоять направленного не него дуэльного пистолета сжимала бестрепетная рука, а целил мертвый ледяной глаз окостеневшего душой человека, натренированного спокойно и буднично убивать «хищников».
  Злоба на всех и вся за свою неудавшуюся военную карьеру, болезненная обидчивость, зависть к таланту начисто вытравили у отставного казачьего офицера Мартынова не только последние крохи дружеского участия, но всякой человечности  вообще…
 Невидимый глазу чеченский  кровавый след, присыпанный пеплом пожарищ и колосьями с вытоптанных полей, тянулся по травянистому склону Машука вверх,  за копытами коней дуэлянтов  пока не закончился последней каплей крови, смытой слезами внезапно разразившегося ливня  с распростертого тела Лермонтова под скорбную кононаду грома и ослепительный салют молний.
  На склоне древнего Машука сошлись на дуэли двое. Один считал ее не более , чем досадным недоразумением, другой – смертельным поединком, где он  должен, как всегда, упредить своим выстрелом врага. Оба еще недавно были старинными друзьями, боевыми соратниками. Один баловался, другой жил высокой литературой и творил величие русской поэзии. Оба были кадровыми офицерами и прошли  адский огонь чеченской войны. Душа одного была опалена ее жестоким дыханием, душа другого – сгорела в этом горниле дотла, до углей, которых не могло коснуться  какое бы то ни было чувство вроде раскаяния…
  Не явился ли трагический выстрел на Машуке предвестником  столь знакомых нам теперь « феномена Рэмбо», афганского и чеченского синдромов, сломавших психику тысяч молодых парней в конце 20-го века человеческой истории?

                В соавтростве с Ю.Литвиненко
                1999г., 
                Иллюстрация Ю.Литвиненко
                Опубликовано в газете
                "Уральские военные вести",№95-1999г.