Снова в Москве

Я подал документы в МЭИ, но с треском провалился на первом же экзамене. Пришлось искать работу. Мы решили, что плавать я больше не буду, семье это неудобно и готовиться в институт будет затруднительно.

Люсю забрали в роддом, расположенный за Крестьянской заставой, около Симоновского переезда, но через несколько дней отпустили, сказали, что рано привезли. В конце августа я снова отвез Люсю  в роддом, в Шелапутинский переулок. Здесь Федя и родился 1 сентября 1957 года, между семью  и восемью часами утра.

Друзья помогли мне устроиться штамповщиком на Кожгалантерейную фабрику №6, около станции метро “Семеновская” (совсем недавно эта станция называлась “Сталинская”). Делали мы кожаные велосипедные седла на ручных винтовых прессах. Работа была очень тяжелой. На руках у меня сначала образовались просто мозоли, потом - кровавые мозоли, через неделю-полторы мозоли ороговели, руки стали очень жесткими. Когда я пытался погладить Люсю по голове, мои мозоли выдирали у нее большие прядки волос.

Втянулся в работу я быстро - был молодым и выносливым, зарабатывал 1600-1800 рублей в месяц - большие деньги по тем временам. Это было даже больше, чем я получал на Севере. Мог бы зарабатывать и побольше, но возражали коллеги-штамповщики и, как это ни странно, фабричное начальство - нормы выработки могли подтянуть под такого ретивого “передовика”, заработки бы упали, а в этом не был заинтересован никто - ни рабочие, ни начальство.

Заработки в начале 1958 года все равно существенно (до 1200-1300 рублей) снизили. Как нам объяснили, мы зарабатывали больше чем рабочие ЗИЛа, у нас предприятие легкой промышленности и заработки должны быть ниже, чем на предприятиях машиностроения.

Денег нам катастрофически не хватало, но все равно интересно было ходить в московские магазины, особенно в продовольственные. Мы выходили на Таганскую улицу около Абельмановской заставы и гуляли, заглядывая попутно в большие и маленькие магазинчики, которых на Таганской было множество.

Нравился овощной магазин на Абельмановке. На его прилавках стояли лотки с маринованными и солеными грибами: белыми, груздями, маслятами. Продавалось много сортов квашеной капусты: провансаль и даже капуста, шинкованная разными способами, вплоть до небольших кочанчиков, разрезанных на восьмушечки. Была постоянно в продаже моченая антоновка, свежие фрукты - яблоки, груши, сливы, а также ягоды - клюква, брусника.

В рыбных отделах даже маленьких магазинов совершенно свободно продавалась черная и красная икра по вполне доступным простому люду ценам. В продаже постоянно были балык осетровых рыб, осетрина горячего и холодного копчения, перевязанные веревочкой аппетитные тушки копченой трески, довольно часто продавалась свежая рыба, в те годы главным образом речная - судак, сом, щука, карп.

В больших гастрономах широким был ассортимент колбас, кондитерских изделий и конфет. До сих пор помню своеобразный аромат гастрономов на Тулинской улице и на Таганской площади - смесь запахов копченой колбасы, свежемолотого кофе и хороших шоколадных конфет.

Интересными для нас были и магазины, в которых продавалась одежда, обувь, ткани, мебель, разная галантерея. Но в продаже были только отечественные товары, никакого импорта тогда не было. Модную одежду можно было пошить в ателье (кстати, по вполне доступным ценам) или купить в комиссионных магазинах, которых в Москве было очень много. 

В свои первые годы жизни в Москве мы с Люсей очень активно пользовались Дворцами и Домами культуры расположенных недалеко от нашего дома крупных и средних промышленных предприятий.

Я к ним привык с детства. Одно время, еще школьником, я бегал на занятия в баскетбольную секцию в спорткомплексе Дворца культуры завода “Серп и молот”. А уже с Люсей мы часто ходили на различные концерты, праздничные вечера и танцы в ДК швейной фабрики имени Смирнова, ДК Метростроя, ДК заводов “Компрессор” и имени Войтовича, тот же Дворец культуры завода “Серп и молот”. Сюда же мы ходили смотреть фильмы - билеты здесь были чуть дешевле, чем в больших кинотеатрах.

Дворцы культуры и клубы были, начиная с 30-х годов, очень эффективными центрами культурно-эстетической работы с рабочей молодежью. Здесь активно функционировали драмкружки, самодеятельные эстрадные и духовые оркестры, фото и  изостудии, библиотеки и читальни, разного рода кружки домоводства для девчат. А так как промышленные предприятия работали в две-три смены, жизнь в помещениях таких клубов кипела с утра и до позднего вечера.

Чтобы лучше подготовиться к вступительным экзаменам, мы с Люсей записались на подготовительные курсы при Московском высшем техническом училище имени Баумана (МВТУ). Много занимались самостоятельно по вечерам дома. Было трудно, особенно Люсе.

В июле 1958 года я подал документы сразу в два института: техникумовский диплом в МВТУ, а аттестат за 10 классов в МЭИ. Первым экзаменом и там и там была письменная математика. В МВТУ я получил двойку, а в МЭИ пятерку. Возникли проблемы с английским языком. В школе-семилетке я учил немецкий, а в техникуме - два года английский. В школе рабочей молодежи нам иностранный язык не преподавали.

Готовился к экзамену по английскому я двое суток. За одни сутки кратко законспектировал весь учебник грамматики английского языка, а за вторые попытался выучить ее наизусть.

Экзамен по английскому языку был последним. Я уже имел пятерки по письменной математике и за сочинение, четверку по устной математике и трояк по физике. По языку хватило бы и тройки. Экзамен я провалил, но сумел уговорить экзаменаторшу поставить мне “3”.

1 сентября 1958 года я приступил к учебе на первом курсе Теплоэнергетического факультета МЭИ, а Люся вышла на работу в детские ясли при швейной фабрике №4 имени Смирнова в качестве старшей медсестры. Федя пошел в эти ясли вместе с Люсей. Примерно через полгода случилось несчастье - ночью Федю напугала нянечка и он начал заикаться.

Учеба в институте у меня пошла коряво. Я не сразу понял, что нянек здесь нет, учиться надо самому, а кроме того в начале декабря я заболел туберкулезом легких. Болезнь началась очень бурно, по тем временам она большинством людей считалась страшной, почти неизлечимой.

Мне сразу же установили вторую группу инвалидности без права работать, назначили небольшую, что-то около 400 рублей пенсию. В институте пошли навстречу и предоставили мне академический отпуск, хотя студентам первого курса таких отпусков, как правило, не дают.

Очень многим в этом, да и в последующих моих институтских годах я был обязан куратору первого курса набора 1958 года Ревекке Соломоновне Френкель. Активная участница Гражданской войны, уже довольно пожилая женщина, она для нас, первокурсников, была как строгая и заботливая мать - всех знала, с каждым была готова нянькаться в любое время дня и ночи.

Это благодаря ее заботам и заступничеству мне был предоставлен академический отпуск, она меня очень опекала, когда я начал второй заход на первый курс, и она же очень радовалась, когда я первую сессию сдал на одни твердые пятерки. Приглядывала она за мной (в индивидуальном порядке) до самой защиты дипломного проекта, хотя наш курс набора 1959 года она никогда не курировала.

Меня положили на лечение в Московскую городскую центральную клиническую туберкулезную больницу, что на Стромынке в Сокольниках. Почти сразу на правое легкое наложили пневмоторакс - между плеврами закачали воздух, за счет чего больное легкое сильно сжали и вывели из работы. После этого провели операцию под названием “торакокаустика” (пережигание спаек между плеврами).

В здании, где размещалась моя больница, до Октябрьской революции находилась громадная богадельня. Комнаты-палаты были очень большими, на 15-20 коек каждая. Но зато раз в неделю все палаты обходил профессор-фтизиатр, который осматривал каждого больного. Лечащим врачом у меня был великолепный доктор, кандидат медицинских наук, звали ее Вильгельмина Вацлавовна.

Дважды в день в палате делали влажную уборку, раз в неделю меняли постельное белье. Больным бесплатно давались все необходимые им лекарства, самое эффективное из которых - стрептомицин - покупалось за границей за валюту. И была великолепной кормежка. Из дома ничего не надо было приносить - ни еды, ни лекарств.

Я на собственном опыте ощутил преимущества социализма - практически неимущий, я смог получить полноценную, не зависящую от размеров моего кошелька медицинскую помощь и полностью вылечиться. Более того, в связи с заболеванием я еще несколько лет уже после фактического излечения получал очень ощутимую материальную помощь от государства.

К лету 1959 года меня хорошо подлечили, палочки Коха из анализов пропали. Я восстановился в институте. В 1959 году в вузах Н.С.Хрущевым проводился эксперимент, как бы направленный на укрепление связей высшей школы с жизнью и какое-то решение кадровых проблем крупных промышленных предприятий. Ребят с производства стали принимать в институты вне конкурса, надо было только сдать вступительные экзамены, можно было даже на одни троечки. Первый семестр все поступившие отрабатывали на одном из крупных московских заводов - это считалось как бы практикой.

С деканатом с помощью все той же Р.С.Френкель мы договорились, что вместо работы на заводе я съезжу в санаторий, еще подлечусь. Предполагалось, что осенью ВТЭК снимет у меня вторую группу инвалидности, а с февраля 1960 года я начну учиться со своим потоком.

Поздней осенью я приехал на лечение в санаторий “Брянский бор” под городом Новозыбков Брянской области, километрах в 40 от Гомеля. Путевка была на 45 дней. Санаторий стоял на берегу небольшой речки, в громадном сосновом бору, а сосны росли на песчаных почвах. Стояла поздняя осень, часто шли сильные дожди, но вода мгновенно впитывалась в песок, было сухо, и очень сильно пахло предзимней сосновой хвоей.

Санаторий был маленьким, человек на 150-200, размещался в большом рубленом бревенчатом двухэтажном доме. Меблировка небогатая, палаты на 4-5 человек, но везде цветы в кадках, ковровые дорожки и очень чисто. Были хорошие физиотерапия и рентгеновское отделение.

Кормили нас очень хорошо, что удивительно, так как вокруг санатория в магазинах продуктов почти не было, даже хлеб практически не продавался. А близлежащие белорусские деревни, только-только оправившиеся от войны, были вообще очень бедными.

Запомнилось, что рядом с санаторием, окна в окна, размещался интернат для инвалидов Великой Отечественной войны, у которых одновременно отсутствовали и обе руки, и обе ноги.

Зрелище было просто жуткое: абсолютно беспомощные, но живые, люди лежали на койках или висели, подвешенные на специальных крючьях в мешках с прорезями для обрубков ног и рук. Родственников у них то ли не было, то ли никто не захотел взять их домой. А ведь шел 1959 год, со времени окончания войны уже прошло 14 лет! И сколько лет такой беспросветной и безнадежной жизни было у этих людей еще впереди.

Кормили инвалидов неплохо, кормили с ложечки молоденькие девчонки. Уход и медицинская помощь были хорошими. Но разве же это была жизнь для еще сравнительно молодых мужиков. Мы в белорусских деревеньках покупали самогон и угощали этих инвалидов. А больше им ничем и не поможешь.

Вернувшись из санатория, я с головой окунулся в учебу.

Московский энергетический институт конца 50-х годов был одним из лучших московских технических вузов. Учебные корпуса располагались очень компактно на Красноказарменной улице. В нескольких минутах хода от них находились здания общежитий, причем каждый из девяти факультетов имел в студгородке собственный корпус.

В студгородке находился и отличный спортивный комплекс, имевший крытые спортзалы и плавательный бассейн, стадион с беговыми дорожками и легкоатлетическими площадками, Дворец культуры, прекрасная столовая, собственная институтская поликлиника №100, которая хотя и находилась в ведении Мосгорздрава, но обслуживала только студентов и преподавателей МЭИ.

Институт также располагал фундаментальной научной библиотекой, прекрасно оснащенными аудиториями, учебными лабораториями и мастерскими.

Практически весь институтский комплекс был построен перед самой Великой Отечественной войной, бережно эксплуатировался и к концу 50-х годов имел очень ухоженный, добротный и даже элегантный вид.

МЭИ были в высшей степени свойственны атмосфера научного творчества, демократичных и доброжелательных отношений между преподавателями и студентами.

Высочайший авторитет и самостоятельность имела комсомольская организация - практически все студенты дневного отделения были комсомольцами. Московский энергетический институт конца 50-х и начала 60-х, как и многие вузы Москвы того времени, обладал очень высокой идеологической однородностью студенческого коллектива. Я расскажу обо всем этом немного попозже.

В 1996 году я начал оформлять пенсию по старости и меня кадровики попросили дополнительно представить некоторые справки из института. Я подъехал в отдел кадров МЭИ, зашел в деканат Теплоэнергетического факультета. Кто-то из знакомых нашелся, но института я не узнал - все драное, убогое, обшарпанное. Конечно, я никак не мог оценить нынешний уровень обучения в МЭИ, хотелось верить, что он по-прежнему очень высок. Но сразу бросалось в глаза, что из института исчез его прежний дух - повсеместного присутствия комсомола, веселой и дружелюбной общественной активности, своеобразия и открытости жизни факультетских студенческих коллективов. Но это так, просто ностальгическое отступление.

Экзаменационную сессию после первого семестра я сдал на одни пятерки, получил повышенную стипендию. Больше меня по этому поводу радовалась, наверное, только Ревекка Соломоновна.

Мне предоставили место в институтском профилактории для студентов, больных туберкулезом. Профилакторий был рассчитан на 25 человек, имел двухместные жилые комнаты, очень хорошее трехразовое питание (завтрак, обед и ужин). Была комната для занятий и комната отдыха с большим телевизором. Можно было остаться ночевать в профилактории, а можно было уехать ночевать домой. В этом профилактории я прожил в общей сложности три года.

Кажется, летом 1961 года мне довелось еще раз, уже последний, съездить на 45  дней в санаторий. На этот раз это был санаторий “Болдино”, размещавшийся в старинной графской усадьбе на берегу небольшой очень чистой лесной речки Пекши во Владимирской области.

Санаторий снова был бесплатным, с очень хорошими лечением и питанием, прекрасными жилищными условиями, веселой молодой кампанией парней-студентов из разных московских вузов. Мы настолько подружились, что даже спали по ночам не в своих палатах, а на общей большой застекленной веранде.

Среди туберкулезников в советские времена ходила шутка: заболевший туберкулезом плачет дважды - первый раз, когда узнал, что заболел, а второй раз, когда узнал, что вылечили. И действительно: в те годы каждого больного туберкулезом брали фактически на государственное содержание. Он мог месяцами лежать в больнице, срок пребывания в санатории практически не ограничивался - я знал людей, которые проводили в санаториях по семь а то и по девять месяцев, вплоть до полного выздоровления.

Лекарства, исследования, операции любой сложности были для пациента абсолютно бесплатны. Больным давали много молочных продуктов, сливочное масло, сметану, дорогие сорта вареной колбасы, сыр, супы на курином бульоне, хорошую рыбу, мясопродукты и многое другое.

За время болезни я два раза был в санаториях, три года питался в институтском профилактории. Шесть лет, пока я не окончил институт, ВТЭК  сохранял мне третью группу инвалидности, а это давало в наш семейный бюджет ежемесячно по 36 рублей.

Из-за туберкулеза я не смог поехать со студенческим строительным отрядом на летние работы по электрификации. Взамен мне было предложено отработать два месяца прямо в институте на летних регламентных работах в институтских электросетях.

Работа мне понравилась, и я понравился руководству Отдела главного механика МЭИ. Мне предложили оформиться на постоянную работу в качестве дежурного электромонтера, работать через день по шестнадцать часов: с 16-00 до 8 утра следующего дня. Режим работы устраивал, можно было сорганизоваться так, чтобы прямо в электрощитовой делать уроки. Мне поставили туда письменный стол, я принес чертежную доску и дело пошло.

Моя работа электромонтером давала нам 64 рубля в месяц. Плюс 45 рублей моя стипендия. Таким образом, у меня суммарно, вместе с пенсией по инвалидности и стипендией выходило 145 рублей в месяц. Электромонтером я проработал до самой защиты дипломного проекта.

Моим напарником был профессиональный электромонтер, фамилию которого я сейчас уже не помню. Запомнилось, что был он в годах, весь совершенно седой. С первых дней войны он рядовым солдатом участвовал в боевых действиях Красной Армии, кажется, в 1942 году раненым попал в плен к немцам и после нескольких пересыльных лагерей оказался в концлагере Саласпилс, что совсем недалеко от Риги.

Он мне не раз рассказывал, как в Саласпилсе обращались с советскими военнопленными, гражданскими заключенными и, особенно, с детьми - это был просто ужас. Взрослые использовались на тяжелых физических работах, а детей превратили в доноров, у которых без всяких норм и мер откачивали кровь для раненых немецких солдат.

Если не ошибаюсь, в концлагере Саласпилс мой напарник пробыл что-то около двух лет. А когда Советские войска освободили Латвию, он сразу же снова попал в лагерь, теперь уже советский, где провел еще три года.

Зла у напарника ни на кого не было. Он был тихим, очень работящим и добрым человеком, по которому жестоко прошлась судьба. По-моему, у него была семья, дети.

Сегодня как-то незаметно сложилось представление, что все, кто побывал в немецком плену, после освобождения из него автоматически отправлялись в лагеря ГУЛАГа. Однако это не так.

О.С.Смыслов в книге “Пятая колонна Гитлера” отмечает, что после завершения   Второй  мировой  войны  в   СССР   было   репатриировано   свыше 1 миллиона 866 тысяч бывших военнопленных и более 3,5 миллионов гражданских лиц.

К лету 1945 года на территории СССР действовало 43 спецлагеря и 26 проверочно-фильтрационных лагерей, а на территории Германии и стран Восточной Европы еще 74 проверочно-фильтрационных лагеря и 22 сборочно-пересыльных пункта. Проверку репатриантов проводили сотрудники органов контрразведки “СМЕРШ”, НКГБ и НКВД, при этом срок проверки предполагался не более 1-2 месяцев.

За 1944-1945 годы по результатам проверки были осуждены 98 тысяч репатриантов и свыше 42 тысяч были отправлены в следственные тюрьмы.

О.С.Смыслов отмечает, что в ходе проверки всех репатриантов делили на три категории:
- враги Советской власти, предатели, изменники и т.д.;
- незапятнавшие себя  сотрудничеством с врагом;
- оставшиеся   вне   территории    СССР  лойяльными к Советской власти.

Однако и после окончания войны бывших военнопленных продолжали привлекать к уголовной ответственности, побывавших в плену и их родственников нередко ограничивали в правах.

Имелись ли для этого достаточные основания – судить трудно. Но в середине 90-х годов, уже при новой демократической власти Комиссией по реабилитации жертв политических репрессий при Президенте РФ около 300 000 граждан все же были признаны служившими в 1941-1945 годах в немецкой полиции и Вооруженных силах Германии и, стало быть, репрессированными обоснованно.

Иногда со своей электромонтерской зарплаты я покупал поллитровку водки, и мы с моим напарником неспешно ее выпивали, закусывая нехитрой снедью, данной нам на работу нашими женами.

В те годы были интересные цены: можно было вдвоем сходить в хороший ресторан и за 10-15 рублей на двоих выпить бутылку вина, съесть по хорошему шашлычку или по цыпленку табака. А за два рубля из центра города можно было вдвоем доехать до дома на такси. При наших тогдашних доходах это было вполне доступным удовольствием.

Был и еще ряд мелких льгот, которые я получил, заболев туберкулезом. Например, меня освободили от занятий на военной кафедре, и у меня вместе с воскресеньем стало три выходных дня в неделю.

Нашим с Люсей любимым времяпрепровождением стали поездки на Истринское водохранилище, в устье речки Катыш. Здесь имелся очень большой залив, весь заросший белыми лилиями. Широкой дугой к воде подходила довольно большая роща плакучих берез, росших без подроста, прямо среди травы. С берега эту рощицу прикрывала заболоченная и густо заросшая молодым ельником лощинка, так что попасть на наше место можно было только с воды.

Время тогда было спокойное, на водохранилище приезжали ловить рыбу и отдыхать, а не пить водку и хулиганить. Отдыхать на берегах Истры было очень приятно и, наверное, полезно для здоровья.

В 1960 году сбылась мечта Люси: она подавала документы сразу в два института - 1-й медицинский им.Сеченова, и 2-й медицинский им.Пирогова. И сдала экзамены в оба. Мы решили, что учиться надо в Первом Меде, ведь не случайно же он - Первый! Люся попала в хороший поток - первые три курса она училась как бы на вечернем факультете, а днем работала. Нам повезло - когда Люсин поток перешел на дневную форму обучения, я как раз начал работать электромонтером и в деньгах мы ничего не потеряли.

В эти годы мы несколько раз съездили на Люсину родину, в Брянск.

Большое село Тимоновка потихоньку спивалось. Пили мужчины, женщины и даже дети. Пили, постепенно сползая от дешевой водки, самогона и вина-бормотухи к денатурату. И уже в конце 60-х годов мелкие услуги друг другу все чаще оказывали за стаканчик денатурчику.

У простого народа все в большей степени стала ощущаться своего рода апатия, некоторая разуверенность в том, что дальше жизнь станет лучше, утрата тех идеалов, которые в 30-40-е годы были практически у всех людей, независимо от их социального статуса и которые очень помогали переносить тяготы и лишения повседневной жизни.

У Люсиной матушки в Тимоновке был собственный дом, большой фруктовый сад, солидный огород. Что бы не надорваться на этом хозяйстве, Люсина мать сошлась с очень колоритным мужичком по имени Саня. Так его звали все в деревне, где он был “в авторитете”.

Саня имел за плечами несколько ходок в зону, все за “хулиганку”. Но, если отбросить регулярное пьянство и склонность к матерщине, Саня был неплохим человеком - работящий, целый день ковырялся в земле, по-своему очень справедливый, в трезвом состоянии доброжелательный и рассудительный. Лицо худощавое, изрезанное глубокими морщинами, глаза светлые, смотрящие на собеседника с какой-то своего рода житейской мудростью.

В середине 70-х у Сани началась гангрена, ему ампутировали ногу. Пить он стал меньше и целыми днями ползал по грядкам в огороде, помогая Люсиной матери. Перед смертью он попросил, чтобы на его похоронах оркестр играл вальсы. Его гроб несли на руках те метров 700-800, что отделяли дом от кладбища, и почти всю дорогу шедший за гробом самодельный духовой оркестр играл веселые вальсы. Но все это случилось еще только через много лет.

Хорошо запомнился один из апрельских дней 1961 года. У нас в группе было занятие по английскому языку, сдавали “тысячи” (перевод на русский больших текстов из газеты на английском языке). Вдруг дверь в нашу аудиторию распахнулась, ворвался какой-то парень и крикнул:

- “Наш человек в космосе!”

Мы побросали свои книжки, газеты и тетрадки, высыпали в коридор. По внутриинститутской трансляции передавали сообщение ТАСС о том, что в Советском Союзе впервые в истории человечества, майор Юрий Гагарин полетел в космос и вышел на околоземную орбиту.

Вечером на Красной площади прошел стихийный митинг. Сюда шли тысячи людей - молодых и не очень молодых, мужчин и женщин, студентов и рабочих. У всех на лицах была радость, гордость за свою страну, за первого космонавта Земли.

Кажется, в 1962 году мы с моим институтским приятелем Володей Поляковым решили поехать куда-нибудь на  рыбалку, по возможности по красивой речке проплыть какое-то расстояние на самодельном плотике, поночевать на берегу, у опушки леса, около костерка.

Мы выбрали речку Угру и впадающую в нее Рессу, что около города Юхнова в Калужской области. С собой взяли палатку, рыболовные снасти, кое-какую посуду и продукты и поехали. Сначала втроем - Люся, я и Володя, а позже к нам присоединилась жена Володи.

Туристы мы были совершенно неопытные, плот из четырех бревен кое-как сколотили, проплыли на нем по Рессе наверно с километр до впадения Рессы в Угру и здесь остановились на весь наш отпуск. Палатку мы поставили на помост из жердей, покрытых толстым слоем сена и соломы. Ловили рыбу, собирали в лесу грибы, покупали в расположенной неподалеку от нашей стоянки деревушке великолепнейшее молоко, много купались.

В выходные дни к нам из Юхнова приезжали в гости отдыхавшие там студенты московских и калужских вузов. Играли с ними в волейбол, купались, смеялись, пели песни, выпивали немного вина.

Отдых, несмотря на пасмурную и довольно холодную погоду, удался.