Я с тобой, Павлик!

                Анна Когинова


               
                Я с тобой,Павлик!

                Рассказ

    Машинка жужжит. Иголка, как пчела, передвигается от цветка к цветку на хрустящем ситце. Люблю шить из нового материала и шью сама все то, на что хватает моего ничтожного портняжного таланта - наволочки, занавески, полотенца. Эту любовь я вынесла, наверное, из детства, скромного детства тридцатых годов, когда все жили небогато и новому ситцевому платью радовались так, как сейчас не радуются дубленке. А уж наряд из блестящего сатина-либерти приберегался только на выход. Помню, бабушка, укладывая в сундучок отрез из ситца, приговаривала: «Глянь, какой материалец глазастый! Это тебе, девушка, на приданое».
    Приданое, увы, не понадобилось - свадьбе помешала война, и все мое счастье там на войне и осталось. Но бабушкин сундучок все-таки пригодился: в блокаду он выдавал свои ситцевые сокровища в обмен на кусочки хлеба, и, может быть, как раз он-то и спас меня от голодной смерти.
    Тоненько скрипнула дверь. Не оборачиваясь, я знаю, что это прошмыгнул соседский мальчик Павлик. Он быстро-быстро перебежал комнату, сел на краешек дивана и облегченно вздохнул: теперь он сидит, как настоящий гость, а гостя уже выставить неудобно, совсем не то, что на пороге сделать от ворот поворот.
-- Ты что ж это не гуляешь, Павлик? Посмотри, какая погода прекрасная!
Из окна видно, как на деревья и кучи старого с городской копотью снега падает пушистый снежок, делая всю улицу чистенькой, как квартира после генеральной уборки.
-- Я пойду гулять, когда снег будет потеплее. Вчера лепил снеговика, так все руки отморозил.
-- А, может быть, тебе стоит сходить поиграть к Максимке?
Сегодня, суббота, и он тоже не в садике.
-- А, - досадливо поморщился Павлик, - их новый ребенок так орет, что не поиграешь. Неудачного выродили.
-- Это почему же? - удивилась я.
-- Кричит, хотя его никто не трогает и (смущенно понижает голос Павлик) какает прямо в постель.
-- Но ведь и ты это делал, когда был маленьким.
Испуганно и возмущенно:
-- Я - нет! Можете спросить у мамы!
Забавный какой! Однако не стоит его приучать приходить всякий раз, когда ему вздумается. Я старый человек, мне иногда и днем хочется вздремнуть. Нет, надо признаться, дело не в том,что четырехлетнего  мальчика вихрастого и тоненького, как карандаш,потом будет очень трудно отрывать от сердца. Я уже прошла через все это. Мне когда-то другой детский голосок тоже говорил забавные вещи:
-- Баба Юля, а я знаю, почему тебя так называли! Ты была маленькая очень непоседа, правда? Мне тоже мама часто говорит: ну что ты все вертишься, что ты все юлишь?
И так же как сейчас, я удивляюсь высказываниями Павлика, таким неожиданным для нас, взрослых, так и два года назад меня поражали и смешили. Катенькины замечания и поступки. Помню, как-то ей случайно попался в руки учебник по анатомии, принадлежавший ее матери, моей племяннице.
-- Что это такое? — со страхом сказала она, показывая мне человеческий скелет.
-- Это человек, наши косточки, - ответила я, не зная, как объяснить понятно трехлетнему человечку.
-- Ой, - воскликнула Катя с жалостью, - ему же очень холодно, он ведь совсем голый, даже без кожи!
Когда я укладывала ее спать, и её теплая щечка прижималась к моей, мне казалось, что вся я растворяюсь в любви и нежности. Но однажды я услыхала, как муж моей племянницы, думая, что меня нет, раздраженно спросил: «И что она к нам таскается? Покою нет, в доме все время чужой человек!» И племянница ответила: «Ты же знаешь, что пока Катя болеет, нам без нее не обойтись».
    Старые люди тоже имеют гордость. Я выходила Катеньку от болезни, и больше в их дом ни ногой. Но знал бы кто, как рвалось туда мое сердце, как украдкой я подходила к садику, чтобы взглянуть на ребенка!
Моя племянница звонит по праздникам красного календаря, а девочка, наверное совсем меня забыла.
Так что:
-- Иди, Павлик, к себе. Ты мне мешаешь.
Павлик вздохнул разочарованно и поплелся к себе в комнату. Но не успела захлопнуться дверь за ним, как просунулась другая голова, на этот раз сына другой соседки, девятиклассника Виктора.
-- Юлия Васильевна, вас к телефону!
В нашей коммуналке живет три семьи, если можно назвать семьей меня, одинокую. Две комнаты занимают Фоняковы - мать, отец и вот этот Виктор. В третью комнату недавно переехали по обмену Павлик и его мать, и, наконец, в четвертой проживаю я.
Голос Кимы в телефонной трубке был необычно серьезным и даже торжественным.
-- Приходи ко мне сегодня вечером часов в семь. Хочу познакомить тебя с одним человеком.
    И так, наконец-то я увижу этого «одного человека». В последнее время я то и дело слышала: «Один человек достал билеты во МХАТ» «Один человек дал почитать Пикуля». И Кима при этом всегда краснела. Я знала, что они познакомились в пансионате на юге, но полагала, что такое курортное знакомство долго не протянется. У Кимы такие романы завязывались и прежде, потому что Кима все ещё красавица, даже в свои шестьдесят с лишним лет. Конечно, сейчас ей это стоит больших усилий, и ее прекрасные белокурые волосы совсем не те, что я. знала в молодости, а сплошная химия, но и густые ресницы и ямочки на щечках - все подлинное. Правда, в последнее время у нее появилось неуверенное, иногда даже жалкое выражение лица. Она словно извиняется за то, что постарела. Бедные красавицы, как трудно им в старости! Мне. лучше - потери невелики. Была в молодости серой мышкой, стала старой мышью, вот и всё.
    Кима моя самая близкая подруга. Помню её столько же, сколько себя. Всякое бывало в нашей жизни. Случалось, что подолгу не виделись. Я то и дело уезжала из Ленинграда по делам работы - моя конструкторская группа проектировала мосты для разрушенной немцами Белоруссии. Я как-то вычитала из одной ученой книги, что во время наводнений Нева стремится к старым берегам, которые она занимала до того, как несколько тысяч лет назад поднялась суша. Вот так и я, где бы ни была, стремилась к старому берегу, где меня всегда ждала Кима. Несмотря на свои ямочки, розовые щечки, белокурые локоны,как атрибуты так называемой «вечной женственности», Кима по-мужски стойка и надежна. Недаром ее отец, кадровый военный, страстно желал сына и заранее приготовил имя Ким. А когда родилась дочка, от имени все ж не отказался и от мужского воспитания тоже. В детстве Кимка всегда ходила в синяках и царапинах, но не хныкала никогда.
    По дороге к Киме при выходе из метро мне бросился в глаза пожилой мужчина несколько необычного вида - весь состоящий из кубов. Маленький куб - голова- посажен на большой куб-туловище. Шеи практически не было. Лицо вытесано довольно небрежно. Он с нетерпением переминался с ноги на ногу, видно, кого-то ждал. И вдруг я ещё не успела отвести от него взгляда, этот человек буквально преобразился. Он весь сиял, он стал почти красавцем. Мне захотелось узнать, кого же это он дождался. Опять геометрия, но на это раз шары - маленький шар пристроен на большом шаре. И это женское шарообразное существо тоже светится радостью. Вот, поди же, можно сказать, два отменных чучела, а нашли друг друга и счастливы! Может быть, всем запланировано счастье но только не каждый умеет его найти? Что если и Кима после долгих лет одиночества, наконец, нашла свою вторую половину?
«Один человек» был отнюдь не похож на чучело: высокий, подтянутый, Лысоват, но терпимо. Полноват, но в меру.
-- Николай Иванович! - представился он.
И, как мне показалось, даже прищелкнул по-военному каблуками. И чем больше я к нему приглядывалась, тем больше убеждалась, что передо мной бывший военный,привыкший к дисциплине и порядку. За столом он сразу же переложил в правильную позицию нож и вилку из своего прибора и сидел, вытянувшись в струнку. Он как-то выбивался из интерьера Киминой квартирки, где царит наряду со своеобразным уютом, весьма художественный беспорядок. Гора расшитых подушек разбросана как попало, все вещи стоят там, где им хочется - очень непринужденно. Для гостей этого дома атрибутом уюта является также пушистый черный кот Чуня. Все, кто приходит, особенно женщины, бросаются его тискать. Чуня вежливо, но решительно высвобождается из объятий: он ласкается только к Киме и не выносит нежностей чужих людей. Светлая полоска на носу у Чуни проложена так, что придает его мордочке высокомерный вид. Манишка, вылизанная до блеска, бела, как у настоящего джентльмена. Хотя меня Чуня терпит чуть больше, чем других, все же он предпочитает моим коленям своё привычное место на кушетке. Сидит, посматривая с большим интересом на закуски на столе и, как мне кажется, не без презрения к нам - болтают, болтают вместо того, чтобы наброситься на такую вкусную еду.
    Разговор сперва вертелся преимущественно вокруг пустяков. Потом Николай Иванович рассказал какие-то фронтовые эпизоды. Я, признаться, слушала его не очень внимательно, а все больше приглядывалась, пыталась определить, что он за человек. Выражение лица и интонация сообщают гораздо больше, чем слова. Умный человек может говорить и глупость, но никогда торжественным тоном.
К тому же теперь, спустя чугь ли не полвека после войны правда уже настолько переплелась с вымыслом, что их отделить чрезвычайно трудно. Ветеран иногда приукрашивает свое участие, потому что теперь - то видит, что он не сделал, а мог бы. Он как бы хочет переписать свою жизнь начисто с учетом всех своих ошибок - ведь он знает, что некоторые люди поступали иначе.
    Глядя на упрямый подбородок Николая Ивановича и жестковатую усмешку его тонких губ, я с тревогой думала, что Киме будет с ним нелегко, а в том, что Кима пригласила меня неспроста, и они уже определили свои отношения, я теперь нисколько не сомневалась. И, действительно, Николай Иванович решился сказать мне об этом по-военному напрямик.
-- Юлия Васильевна, - обратился он ко мне, - вы, как мне известно, самый близкий Киме Андреевне человек. Поэтому именно вам первой мы решили сообщить о своём намерении пожениться.
Я стала поздравлять их обоих, а он продолжал:
-- Квартиры мы по обмену объединим. Летом будем жить на моей маленькой дачке. Пенсия у меня достаточная. Думаю, будем жить тихо и спокойно.
Я осторожно заметила.
-- Но мне кажется, что всё, о чем вы только что сказали, не самое главное и этого недостаточно. Надо прежде всего любить друг друга.
Он отвел глаза и, кажется, немного смутился.
-- Разумеется, - торопливо ответил он, - но, знаете ли, в нашем возрасте как-то неудобно говорить о пламенных чувствах. Мне нравится Кима Андреевна, я уважаю её, у нас во многом сходятся интересы, это, наверное, надежней, не правда ли?
Я увидела, как вспыхнуло лицо Кимы, а затем погасло, словно чиркнули выключателем. Не знаю, что было бы дальше, но в дело вмешался Чуня. Воспользовавшись тем, что мы не обращаем на него внимание,он цапнул кусок ветчины и, вдохновленный успехом, собирался повторить разбой, но на этот раз его постигла неудача: он задел баночку с горчицей. Горчичная лужица растекалась по столу, а виновник безобразия, сразу утратив свой надменный вид, трусливо спрятался под скатерть. Кима схватила шкодника за шкирку и понесла в кухню.
    Мне показалось, что она задержалась там значительно дольше, того времени, которое понадобилось для выговора коту, но когда она вернулась, её лицо было опять спокойно, а на губах играла улыбка.
Разговор снова завертелся о житейских делах. Николай Иванович рассказывал о том, что собирается устраиваться на работу кадровиком на судостроительный завод, потому что без работы скучно. А я опять отключилась и не слушала его. «Бедная моя Кима, - горестно думала  я, - неужели ты перестала быть достойной большой любви только потому, что появились морщинки у твоих прекрасных глаз? За что же тогда любят женщин? Только за гладкую кожу? В любом возрасте женщина живет любовью или хотя бы надеждой на неё. Самое страшное, когда отбирают эту надежду».
Я очнулась от своих невеселых размышлений, когда Николай Иванович обратился непосредственно ко мне. Он поинтересовался, почему я, не будучи ни больной, ни дряхлой, решила оставить работу.
-- Не люблю, когда мне дышат в затылок, - ответила я.
-- Кто дышит? - не понял он. И потом до него дошло. - Вы имеете в виду молодежь?
-- Да, молодежь. Ей надоедает ждать, пока мы окончательно рассыплемся на своих служебных креслах. Мы держим их на побегушках в самый расцвет их возможностей.
-- А наш опыт? А квалификация? Разве это не величайшая ценность? - не согласился он.
-- Haш опыт устаревает быстрее, чем мы полагаем. И, может быть, мы, вообще, его преувеличиваем.
-- Ну уж нет, тут я с вами никак не могу согласиться, - решительно возразил Николай Иванович. - Что было бы со страной без нашего поколения? И войну выиграли, и хозяйство подняли, и на международной арене такой авторитет заработали!
-- А также довели страну до ручки. - прервала я его громкие слова. — Халтура, воровство, разгильдяйство, лесть и поддакивание - это тоже не без нашего участия, не так ли? Может, после того, как мы свое дело сделали, да ещё с таким финалом, пусть попробуют другие? А вдруг у них получится лучше!
Николай Иванович несогласно засопел, но увидев, что Кима встревожена нашей схваткой, разговора не продолжил. Отвернулся от меня и все свое внимание демонстративно уделял Чуне, который  вновь просочился в комнату и занял свое привычное место на кушетке. Я поняла, что мне пора собираться.
    Обратно домой я ехала более длинным путем - на трамвае. У меня всегда такое чувство, что стоит сесть в освещенный трамвай, как он увезет тебя в детство. Ведь в то давнее время не было ни троллейбусов, ни метро, только трамваи. Помню громыхает облезло-красный трамвай по Дворцовой набережной, а мы, малышня, с задней площадки глядим, расплющив носы на стекле, на свинцовые воды Невы, на чаек, кружащихся над баржой. У Кимы красная шапка с помпоном, рука в красной рукавичке крепко сжимает мою.
    Так мы и держались всю жизнь друг за друга, особенно в войну. Кимка с её стойким характером помогла же выжить в блокаду. Она же утверждает, что, наоборот, именно я помогала ей. Странно, ели-ели, душа в теле, а мы мечтали о счастье. Один такой разговор я довольно часто вспоминала после войны.
    Это было летом сорок второго. Ленинградцам, выжившим после страшной голодной зимы, разрешили распахивать городские дворы под огороды. Наш с Кимой участок имел площадь чуть больше той, что занимала старинная софа в Киминой квартире. Но уж до чего он был ухожен! Буквально падая от истощения и усталости после работы в госпитале, мы тащились на свой огород и, стоя на коленях, выпалывали сорняки до самой крошечной травинки.
-- Ну, вот теперь мы с голоду не умрем, - сказала Кима, с удовлетворением поглядывая на ровные зеленые полоски картофельной ботвы. (Смех! Как будто такой малости хватило бы на долго!). И в горшочки на окна чего-нибудь насажу.
-- Планы наполеоновские, а где семян для посадки найдем? - охладила я её.
-- Где-нибудь уж раздобуду, - не сдавалась Кима.
И вдруг, погруснев, спросила:
-- Помнишь, как хоронили тетю Капу?
-- Ну, помню, ведь с тобой отвозили ее на санях до братской могилы.
А мне вот что тогда подумалось: зачем она жила, если никому на свете не была нужна, если в последнюю минуту ей закрыли глаза чужие люди? И мне стало страшно, когда я представила, что такими всю жизнь одинокими будем и мы - ведь все наши будущие женихи погибли, кто на фронте, кто от голода. Зачем же мы-то остались жить, если нам не будет личного счастья?
-- Ну уж нет! Ты-то найдешь свое счастье!
-- И Кима искала счастье всю жизнь, боясь повторить судьбу тети Капы. Завязывались какие-то связи, но все было не то. И вот теперь, когда вроде бы причалила к надежной пристани, ей в лицо говорят, что неудобно говорить о любви к ней. Сердце у меня заныло от жалости к ней.
   ... Уже в подъезде я поняла, что в нашей квартире Виктор опять устроил дискотеку. Стоял такой магнитофонный рев, что в коридоре дребезжали стекла. На лестничной клетке в сизом сигаретном дыму толкалась молодежь - одноклассники Виктора. Я бочком пробралась к себе в комнату и долго улавливала удобный момент, чтобы проскользнуть в уборную, но возвращаясь к себе, все-таки задела за чьи-то длинные ноги и чуть не упала. Долго ворочалась в постели. Музыка словно забивала гвозди в мою голову. И ещё эта тревога за Киму...
«Обязательно завтра просплю», - подумала со страхом и тут же спохватилась - ведь завтра меня не ждет никакая работа, и я могу спать хоть целый день. И с этой мыслью, которая вызывала смешанное чувство удовольствия и горечи, я, на конец, заснула.
    На утро я поймала Виктора в коридоре и принялась совестить:
-- Ну, нельзя же устраивать такой бедлам в коммунальной квартире!
-- А куда нам деться? - защищался он, - Вы то, небось, свое оттанцевали, а мы, что, должны чинно сидеть на диванах?
-- А вы бы попросили в ЖЭКе отдать под дискотеку подвал в нашем подъезде, он, кажется, не занят.
-- Как бы не так! - высунулась на шум мать Виктора Клавдия Петровна. Его ещё в прошлом, году отдали под архив старому большевику Новикову.
Говорят, хранит там какие-то газеты, журналы и вырезки. И ещё мемуары пишет.
-- Мы узнавали, законно ли это, - добавил Виктор. - В милиции сказали, что нет, незаконно и к тому же опасно в пожарном отношении, но мер не приняли. Ну да ничего, - ухмыльнулся он, - они не приняли, так примем мы. Мы этого старикана выкурим.
-- Как это выкурим? - поинтересовалась я.
-- Найдем средство, - загадочно пообещал Виктор.
С семьей Фоняковых у меня нейтральные отношения: ни симпатии, ни неприязни. Поскольку они занимали две комнаты, а я одну, они называли меня «наша жиличка». Не знаю, может быть, они и пошли бы на сближение, но я не смогла простить им один эпизод. Несколько лет тому назад я решила завести щенка и спросила согласие соседей.
-- Никоим образом! - закричала Клавдия Петровна. - Грязь, шерсть, лай! Мы этого не потерпим!
А её муж высоко поднял толстый указательный палец и помахал перед мои носом: « Вы слышали? Не потерпим! А если не послушаетесь, так ведь можно и в милицию обратиться».
    Вот что такое коммуналка, о которой сейчас стали писать с умилением! Телевидение, поставившее сериал об одной коммуналке, где все жили именно по-коммунистически, завалили письмами. Та самая старуха, которая первой устраивала баталии в общей кухне и разодрала в клочья не одну репутацию, писала, что была бы счастлива поставить свою раскладушку в такой квартире. Между тем, многим это насильственное совместное проживание испортило нервы, а иногда и жизнь. Меня, например, лишили большого, может быть, даже последнего, утешения в одиночестве.
    Передо мной лежала изрядная стопка чистых открыток. Я посылаю поздравления крайне редко, чаще всего под Новый год, но зато уж почти всем своим родным и знакомым. А вдруг есть реальный шанс, что искреннее пожелание добра сбудется? Услыхала такое теперь уже привычное царапанье по двери. На этот раз Павлик пришел не просто так, а с определенной целью: принес книжку о Чиполлино, чтобы я ему почитала.
-- Подожди, - сказала я, указывая на открытки, - вот напишу хотя бы несколько
штук и почитаю тебе. А ты пока посиди и посмотри картинки.
Павлик сел на диван, но был недоволен и что-то бурчал себе под нос. Я прислушалась. «Говорят: почитай сам, - бормотал Павлик, - как будто не знают, что ребенок не умеет. Кали-мали, кали-мали, - передразнивал он, - крючков много, а какой из них Чиполлино, а какой синьор Помидор?»
Я не могла удержаться от улыбки.
-- Ну, давай твоего Чиполлино, почитаем!
Он придвинулся поближе и положил книжку мне на колени. Содержание он знал наизусть и строго следил, чтобы я не схалтурила, не пропустила ни одной строчки. Но мне и самой интересно - ведь я читала о Чиполлино в первый раз. За окном начинали сгущаться и синеть сумерки. В прихожей хлопнула дверь - с работы из сберкассы вернулась мать Павлика. Книжка о приключениях Чиполлино осталась на диване, как намек на то, что на следующий день меня ожидает продолжение чтения. Закрывая за Павликом дверь, я вдруг ясно поняла, что теперь уже бесполезно сопротивляться новой любви, потихоньку входившей в мою душу. Как известно, свято место пусто не бывает.
    Днем я прилегла вздремнуть. Все обитатели квартиры ушли на работу или в школу, и стояла такая тишина, что меня невольно разморило. Мне приснился страшный сон. Кто-то черный и ужасный душил меня горелой тряпкой. Я отчаянно отбивалась и с криком проснулась. С изумлением я увидела, что вся комната тонула в клубах дыма, а в воздухе плавали черные сгустки гари. Я бросилась в коридор. Там дым стоял такой густой стеной, что не видно было даже входной двери. Задыхаясь, я помчалась в кухню и убедилась, что там ничего не горит. Я распахнула настежь окно и почти наощупь добралась до телефона в прихожей. Набрав 01, путанно сообщила свой адрес. Следующей рывок - к входной двери. За ней такие же клубы дыма и даже летящие искры и клочки горящей бумаги. Поняла, что пожар не у нас, а внизу, под нами, должно быть, в подвале, где хранились бумаги старика Новикова. В мозгу промелькнул разговор с Виктором - «уж мы его выкурим, найдем средство». Нет, не может быть! Это просто совпадение, кто бы пошел на такое преступление? Хорошо, что хоть дома никого, кроме меня нет. И тут вспыхнуло: а вдруг дома Павлик? Ведь он, кажется, простудился и не ходит в садик. Его мать ещё сокрушалась, что как на зло её в сберкассе некем подменить. А их комната как раз над самым подвалом.
Я бросилась к двери. Закрыто. Начала кричать: «Павлик, Павлик!» мне послышался какой-то слабый шум. «Павлик, открой дверь!» - продолжала я стучаться. Шум затих. «Он, наверное, задохнулся», - в ужасе подумала я. Не раздумывая, я навалилась на дверь. Дверь не уступала. Тогда я стала бить с разбега. Я чувствовала, как при каждом ударе у меня словно что-то рвется в груди, но мне уже было все равно, что со мной будет потом, лишь бы успеть. Дверь распахнулась, когда я уже совсем обессилела и отчаялась. Я схватила скорчившегося в обмороке на полу мальчика и ещё сумела, задыхаясь, дотащить его до кухни, где было почти светло, и из распахнутого окна лился свежий воздух. Последнее, что я услышала, падая с Павликом на пороге, был вой пожарной сирены.
    Когда я открыла глаза, мне показалось, что я лежу на снегу - кругом все белым- бело, и от холода меня пробирает дрожь.
   Чей-то мужской голос сказал.
-- Ну, вот она, кажется, приходит в себя. - И добавил:- Сестра, протрите ей осторожно лицо, особенно нос, чтобы она не дышала гарью.
Гарью! Ко мне сразу вернулось сознание.
-- Что с Павликом?-хотела закричать я, но оказалось, что сил у меня осталось только на шепот.
Однако врач меня понял.
-- Не беспокойтесь, с ним все в порядке, - сказал он, поглубже укрывая меня одеялом.
«Все в порядке», - повторила я про себя, и почувствовала, как тяжелеют мои
веки, и я погружаюсь в приятную дрему.