Похитители Цю Гуна

Посвящается моей горячо любимой супруге,
послужившей прототипом
всех женских персонажей этого рассказа.

28.08.2013

Мин Лин была странной, не такой, как все. Высокая, худенькая, с молочно-белой кожей и огромными глазами неправильного цвета. Отец ее не любил; впрочем, он никого не любил, и дома бывал редко. Уходил с друзьями в море еще затемно, возвращался днем с уловом. Рыбаки молча потрошили рыбу, развешивали ее на деревянные колья для сушки и потом до вечера веселились, играли в ют у холостяка Пака или гулящей Им Су. Иной раз отец и домой не приходил ночевать, а если приходил, Мин Лин не очень-то была ему рада: встанешь не там, вовремя не поклонишься — заработаешь затрещину, как пить дать.

Совсем другое дело — Кван. Он тоже был странный. Рыбаки рассказывали, что его нашли в море года за два до рождения Мин Лин; он плыл куда-то, как большая рыба, далеко от берега, совсем больной и долго умирал, когда его вытащили, но потом все-таки выздоровел. Рассказывали еще, что он сначала не мог понятно говорить, да и теперь смешно коверкал слова, произнося согласные звуки особенно резко и твердо. И на вид он был необычный: на голову выше самого высокого мужчины из деревни, легко поднимал жернов для терки риса и волосы у него были не черные, как у нормальных людей, а какие-то красноватые. Отец Квана терпеть не мог, а мама очень даже могла, и часто посылала к нему Мин Лин с парой лепешек и неизменным вежливым вопросом о здоровье. Кван всегда благодарил, улыбался, отдаривал чем-нибудь, и на здоровье не жаловался, что, вообще-то было неприлично, но ему легко прощалось. Мин Лин любила задержаться у Квана подольше, потому что он ее никогда не обижал и рассказывал интересные сказки про волшебную страну, в которой люди носили по три ханбока, надетых друг на друга и танцевали в огромных каменных домах. Лодки там были размером с остров и строились из какого-то особенного камня, название которого Мин Лин не могла ни выговорить, ни запомнить. Кван хмурился, теребил свою красную бороду, но не мог объяснить толком — что это за камень такой. Он говорил, что сам когда-то плавал на такой волшебной каменной лодке, она была и тяжелой, и легкой, и прочной, и хрупкой — ведь сломалась же она почему-то на большой волне, и Квану из-за этого пришлось трое суток плыть, пока его не подобрали рыбаки. Все это было трудно понять и не с чем сравнить — ведь на острове лодки издревле делали из тростника, связанного пальмовыми волокнами и они были совсем маленькие.

Однажды Мин Лин застала Квана на берегу моря за починкой сети: он напевал одну из своих непонятных протяжных песен и заметил девочку только тогда, когда она села рядом.

— А, здравствуй, — спросил он весело — ну, с чем пришла?

— Лепешки с зеленью. Сегодня хорошие получились, вкусные

— Спасибо! А я выменял свиной окорок за вчерашнюю большую рыбу. На столе — видишь? — для вас кусочек лежит.

Мин Лин церемонным поклоном оценила щедрость Квана и степенно справилась о его здоровье.

— Да все хорошо, милая, все хорошо. У Вас тут и болеть-то не чем, даже простудиться толком не получается.

Он помолчал и вдруг хлопнул себя по лбу:

— Вот, чуть не забыл. У меня ведь тебе подарок есть!

Он легко вскочил на ноги, забежал в хижину и через пару минут вернулся, держа в руке какой-то круглый черный камушек.

— Вот, смотри — он протянул руку — из этого у нас делают большие лодки, помнишь, я рассказывал?

Мин Лин радостно взмахнула ресницами и, позабыв о приличиях, удивленно, по-детски, раскрыла рот. Камень и вправду был странный.

— О… Но он такой маленький и круглый! Как же из него сделать лодку?

— А вот как, слушай. Берут много таких камней, кидают в печь, они плавятся, как воск. Потом жидкий камень разливают по корытам, он застывает и становится доской, очень тонкой и крепкой. Из этих досок потом строят корабли. Ну, это, конечно, чугун, а корабли делают из стали — но все равно, это почти то же самое. Разница только в углероде, в саже от костра — понимаешь?

Мин Лин навострила уши.

— Как ты сказал? Тсю Гун? — этого слова она еще не слышала. «Сталь» — да, вспомнила, — именно так он называл волшебный камень для больших лодок.

— Чу-гун!

— Цю Гун?

Кван рассмеялся.

— Ну да, вроде того.

Он постоял еще немного, как будто стесняясь, и потом дарительно протянул руку с камушком:

— Это тебе. Картечина вроде, или ядро от фальконета. Видать, кто-то пальнул с моря. Пираты, должно быть. Может, сто лет назад, а может двести. Я вчера на берегу нашел, половину ночи чистил песком, чтобы красивая была.

Мин Лин очарованно смотрела на волшебный камень и с восторгом слушала неизвестные слова.

— Можно потрогать?

— Конечно, бери!

— Нет-нет, я только потрогаю.

Она коснулась гладкой поверхности. Камень был очень гладкий и холодный, Мин Лин никогда в жизни не ощущала подобного прикосновения. Настоящая волшебная вещь! У нее перехватило дыхание.

— Бери, не бойся — смеялся Кван.

Шарик скользнул в маленькую девичью ручку. Мин Лин, вскрикнув, тут же выронила его на песок и испуганно отскочила в сторону. Цю Гун оказался на удивление тяжелым, не было на свете предмета плотнее и тверже. И ладно бы только тяжелый! Когда шарик коснулся ладони девочки, она вдруг почувствовала, что на нее накатывает какое-то необыкновенное, не испытанное ни разу ощущение, как будто что-то пронзило ее от копчика до затылка; лоб покрылся испариной, ноги затряслись и стало отчего-то очень страшно.

Кван смеялся, и Мин Лин на него слегка рассердилась — кажется, впервые в жизни.

— Ты даришь? — спросила она, нахмурившись

— Ну конечно! Забирай.

Мин Лин очень хотела забрать Цю Гун, но боялась взять его в руки. Она долго стояла, кусая губы (Кван все смеялся), потом вдруг решилась; подняла подол платья и с досадой, топнув для верности ножкой, почти приказала Квану: «Клади!».

Тот учтиво повиновался, и Мин Лин, осторожно побрела обратно. По пути она любовно разглядывала подарок и опасалась, как бы он не прорвал своей необыкновенной тяжестью ее домотканую, многократно стираную чхиму.

*.*.*

Домой нести такое сокровище было немыслимо. Когда у тебя шесть младших братьев и сестер, шансов сохранить что-то в своей, неприкосновенной собственности, не остается. А делиться волшебным Цю Гуном Мин Лин ни с кем не собиралась. Поэтому она свернула на полпути к дому и пошла к заветному мускатному дереву, в дупле которого прятала свои сокровища: платок с вышивкой, две костяные иглы и вырезанный Кваном из дерева непонятный зверь с ушами. Закатив шарик в дупло, Мин Лин воровато оглянулась и заторопилась домой, чтобы никто ничего не заподозрил. Когда у тебя тайна, надо быть особенно обыкновенным и вести себя, как ни в чем не бывало.

С того дня Мин Лин совершенно изменилась. Например, она совсем перестала шалить, и вела себя так хорошо и правильно, что даже отец заметил перемену и, однажды, обнаружив чисто выметенный пол и перемытую посуду, сказал жене:

— Смотри-ка, и от этой ублюдочной сучки может быть польза!

Мама тогда покачала головой — не надо так говорить! Они всегда из-за нее ссорились. Отец хмыкнул и ушел играть в ют к Паку.

Все эти положительные перемены в поведении происходили из опасений Мин Лин нечаянно выдать свою тайну, суть которой ей самой была не вполне ясна. Одно не вызывало сомнений: то что происходило с ней у дупла мускатного дерева определенно является верхом неприличия и потому все следует хранить в строжайшем секрете.

Это началось в тот памятный день, когда она вторично решилась взять Цю Гун на ладонь. Мин Лин уже давно не боялась брать его пальцами, и наслаждаться необыкновенным весом и формой Цю Гунна, но одно дело пальцами, и совсем другое — вот так, полной рукой! Она помнила то бешеное чувство, которое накатило на нее возле хижины Квана, очень боялась его, и в то же время страстно желала испытать его вновь. Набрав в легкие побольше воздуха, Мин Лин осторожно подняла Цю Гун кончиками пальцев левой руки, и, закрыв глаза, медленно, торжественно опустила его в раскрытую правую ладонь.

Да, это было оно. То самое чувство. Тяжелый шар как будто проник в руку и холодно растекся по всему телу. Сердце сошло с ритма и, кажется, вовсе перестало биться. Ледяная судорога сковала руки и ноги, погрузив тело Мин Лиин в оцепенелое состояние короткой, временной смерти. Но внутри этой смерти продолжалась жизнь — необыкновенная, иная, чем здесь, нет, уже не здесь — там! Ее там уже не было здесь, она была — где-то! И в этом где-то она пользовалась яростной, неистовой свободой, которой так и не не успела насладиться, ибо вдруг все покатилось обратно, как уходит волна, только что бешено влетавшая на берег. Цю гун выпал из ладони, а Мин Лин каким-то образом очутилась в душистой траве, хотя вроде бы и не падала, и ритмично извивалась в ней, словно змея, которой наступили на голову.

Потом пришло полное бессилие; она снова вернулась в этот мир, показавшийся теперь совершенно иным, немного помертвевшим, словно ею был сделан существенный шаг к смерти. Как будто какая-то важная часть ее жизни ушла, переселилась в тяжелый, плотный шарик, лежавший прямо перед глазами. И Мин Лин поняла, что она теперь связана с Цю Гуном не только тайной, но еще и другими, неведомыми узами. Нет, она не стала счастливее, хотя в тот момент, когда Цю Гун находился в ее руках, ей казалось, что она погружена в абсолютное, окончательное счастье, несовместимое с жизнью. Но это ощущение длилось всего один ослепительный миг, а когда он прошел, стало ясно, что Цю Гун ничего не подарил ей — наоборот, что-то забрал без всякого возмещения. Но это случилось, и теперь ничего уже нельзя было переменить. Мин Лин поднялась в тот день из травы совсем другой. Цю Гун забрал ее детство.

*.*.*

Преподобный Джеймс Барнет, молодой пресвитерианский пастор-миссионер, был из тех честолюбивых молодых людей, энергия которых угасает от рутинной работы, но легко возбуждается при решении какой-нибудь сложной и опасной задачи. Он неимоверно скучал в Чемульпо, большом портовом городе с комфортабельным европейским кварталом. Покидая Англию, мистер Барнет бредил дикарями, мысленно представляя себя во главе огромных толп полуголых наивных людей, ведомых им к спасению. Увы, в Чемульпо все оказалось намного скучнее: продажные чиновники, хитрые торговцы, равнодушные к Христу буддисты. Он совсем было упал духом, и даже начал сомневаться в своей избранности для служения Господу; но тут Небеса ниспослали ему Случай. Однажды мистер Барнет разговорился после проповеди с одним своих благочестивых прихожан, капитаном Линдгреном, шведом по происхождению. Линдгрен был старым моряком, бороздившим Желтое море чуть ли ни со времен Первой Опиумной войны. Он-то и поведал Барнету об удивительном племени рыбаков, не ведающих греха и железа — о том самом поселении на острове Чхо, в котором жила Мин Лин. Сам капитан там ни разу не бывал, но хорошо запомнил описание места со слов одного купца-корейца, посетившего чудесный остров лет тридцать назад.

— И ведь представьте себе, Ваше преподобие, — смеялся капитан Линдгрен — этот купец не смог там решительно ничего продать, ибо в том поселке не знали ни денег, ни оружия, ни металла. Но при всем том они оставались совершенными корейцами — и по языку, и по всей повадке. Добродушные, учтивые люди, с утонченным средневековым этикетом. Говорят, в древности какой-то ван ссылал туда провинившихся придворных, — и он запретил продавать им железо и медь, чтобы оградить их от пиратского промысла. Эта мера возымела такое действие, что бедолаги  заново научились обходиться одним камнем и деревом, ни с кем не торгуют, ни с кем не воюют. И представьте себе, уже тысячу лет не переменяют этой привычки! Чудесный, должно быть народ! Если и живут где-то на земле безгрешные люди, то только там, и нигде больше.

Услыхав эти слова, пастор буквально заболел идеей обратить жителей Чхо в истинную веру. Ему легко удалось уговорить Линдгрена возглавить морскую часть экспедиции и заняться всей материальной частью предприятия. Старый моряк и сам был не прочь поглядеть на людей-ангелов, как он их называл. Глава миссии, преподобный Фицджеральд, тоже исполнился энтузиазма — он живо представил себе, какой грандиозный эффект может произвести в Англии известие о столь удивительном подвиге благочестия. Барнет получил от него пастырское благословение, отеческий поцелуй, и приличную сумму денег, на которую тут же арендовал небольшой пароход с гордым названием «Утопия» и нанял местную команду. Из европейцев в экспедиции участвовали только Линдгрен, Барнет и доктор Андерссон, давний приятель капитана — чудесный, добрейший человек, несмотря на свою принадлежность к лютеранской конфессии.

Найти остров труда не составило — он был нанесен на все карты и не представлял для мореплавателей никакой загадки; однако обычно его проплывали мимо, оставляя примерно в сорока милях на левом траверсе по пути в Пусан. Решительно свернув с обыкновенного маршрута, путешественники уже через час встретили изумленных рыбаков на тростниковых лодках, которые охотно указали им удобную стоянку рядом с деревней. В 4 часа пополудни 11 января 1889 года пастор, доктор и капитан впервые ступили на обетованную землю.

*.*.*

Мин Лин сразу поняла — вот они, люди в трех ханбоках! — как только углядела под кителем Линдгрена полосатую тельняшку. Вне себя от восторга, она вскочила на ноги и понеслась к хижине Квана, стоявшей на дальнем краю деревни.

— Кван, Кван! — кричала она, подпрыгивая от радости, — приплыли люди на большой лодке! Такие, как ты!

Кван, с побледневшим лицом, уже давно стоял на берегу и напряженно всматривался в непривычный для здешних вод силуэт «Утопии».

— Это они, да? — не уставала спрашивать Мин Лин.

— Да, они — отвечал Кван, растерянный и смущенный, как будто случилось что-то одновременно и радостное, и грустное.

— Ну, так пойдем, пойдем к ним! — тянула его Мин Лин, которую визит незнакомцев привел в необъяснимое возбуждение.

— Да, пожалуй, — Кван как бы очнулся и медленно побрел за девочкой, которая изо всех сил тянула его за руку.

Они еще издали увидали шлюпку и три черные фигуры, окруженные любопытными рыбаками и детьми. Пастор о чем-то деловито разговаривал со старейшинами поселка, Линдгрен курил трубку и мечтательно улыбался, а доктор Андерссон, присев на корточки, внимательно осматривал рот какого-то мальчугана, удовлетворенно покачивая головой. Мин Лин уверенно потащила Квана к Линдгрену, заметив, что тот ничем не занят и непременно обратит на них внимание.

— Вот! Он тоже плавал на большой лодке! — выпалила она, показывая пальцем на Квана, и ни на секунду не сомневаясь, что ее поймут.

Капитан Линдгрен удивленно вынул трубку изо рта и посмотрел на странную пару. Он увидел рослого, крепкого мужчину —  несомненно, европейца, примерно лет сорока, с обнаженным торсом и в ветхих паджах. Его держала за руку изящная девушка, тоже европейского вида, но с очаровательным восточным оттенком в глазах и скулах. «Какая красавица — решил капитан, — вероятно, его дочь». Помолчав немного, он рискнул спросить мужчину по-английски:

— Good day, sir! Are you living here? (Добрый день, сэр! Вы тут живете?)

Незнакомец внимательно вслушался в слова и, кажется, понял. Он немного сощурил глаза, как будто что-то вспоминая, и потом медленно произнес:

— Yes, I am living here for last sixteen years… (Да, я живу тут уже 16 лет)

Обрадовавшись, что с незнакомцем можно поговорить по-английски (за 40 лет плавания в этих водах Линдгрен так и не удосужился толком выучить корейский язык), капитан принялся расспрашивать его; мужчина медленно, вспоминая слова, отвечал — и так, мало-помалу рассказал удивительную историю о том, как он, лейтенант российского флота Иван Унковский, прибыл в 1873 году в Пусан в составе комиссии по закупке кораблей и судов, подходящих для дальневосточной флотилии; как комиссия выбрала корвет новой постройки «Пегас», как англичане, после долгого торга, согласились его продать, как, после осмотра силового набора русская комиссия выразила сомнения в продольной прочности корабля, и как они вышли в штормовое море проверить этот вывод. И, конечно, как «Пегас» разломился пополам на высокой волне и в сей же момент затонул.

— Полагаю, все погибли, кроме меня — вздохнул Унковский — Шторм был о шести баллах, не меньше. Большая часть экипажа находились в корпусе, и они утонули мгновенно. Я видел в воде нескольких офицеров, из бывших со мной на квартердеке, но нас раскидало волнами. А через сутки, когда шторм стих, уже никого не осталось. Даже обломков на воде. Вот такая печальная история.

— Боже мой, лейтенант! — Линдгрен расчувствовался чрезвычайно; несколько минут назад он ухватил руку своего собеседника и все забывал отпустить, то и дело сердечно встряхивая ее, — Боже мой! Кто же не помнит той ужасной катастрофы? Тогда о ней только и говорили! И никто ведь по сей день не знает, что случилось! Какое чудо, что Вы живы! Боже мой! Какое удивительное чудо! Шестнадцать лет на острове! Да Вы Робинзон!

Вся толпа уже давно сгруппировалась вокруг Унковского; Барнет тоже оборвал разговор со старейшинами и, повернувшись, слушал рассказ «Робинзона» с неподдельным интересом. Андерссон, уже нашедший три или четыре подтверждения своей гипотезе о пагубном влиянии жесткой воды на состояние зубной эмали, также забросил осмотр ребятишек и присоединился к беседе. Европейцы наперебой забросали Унковского вопросами, потом спохватились и повезли его на корабль — угощать. Андерссон разыскал в своих запасах заветную бутылку старого коньяка, у Линдгрена нашелся почти полный ящик черного, как деготь яванского рома. Даже преподобный Барнет решил временно приостановить христианизацию острова ради веселого кутежа; поставив, однако, условием свой полный отказ от спиртного в пользу чая; однако его это не спасло. Путем несложной казуистики доктор убедил пастора в совершенной невинности и даже пользе для здоровья небольшой добавки рома к чаю, предложив, для начала, всего одну ложечку. Но уже третий стакан содержал ром в пропорции in quartа, а четвертый — in demidius, после чего пастор совершенно сравнялся со своими сотрапезниками-моряками и принялся нестройно, но громко подпевать:

Then, if you love me, let me sail
While a vessel dares the deep;
For the ship’s wife, and the breath of life
Are the raging gales that sweep

And swish of rope and ring of chain
Are music to men who sail the main.

Еще через час можно было увидеть Унковского и Линдгрена, привалившихся к переборке в обнимку, причем Унковский в слезах извинялся перед Линдгреном за Полтавское сражение и утверждал, что его пра-пра-пра-прадедушка наверняка был пленным шведом, и что вообще вся Россия происходит от пленных шведов, например, от Рюрика и этого… как его.. Аскольда с Диром. Линдгрен с достоинством отвечал, что он не в обиде за Полтаву, потому что под Ронче… Рочне… Роченсальмом честь шведского оружия была отомщена и что лично он, Линдгрен, желает всегда жить с Россией в вечном мире и союзе, потому что русские – отличные ребята и дамы в России отменно красивые. Далее разговор естественно перетек в неизбежно заложенное траекторией вечера направление, и в нем активно приняли участие доктор и пастор, до того обсуждавшие какой-то сложный вопрос мироздания, кажется — произошел ли человек от обезьяны или что-то в этом роде.

— Лейтенант, скажите — а как тут насчет женщин? — вопросил доктор, которому еще на берегу приглянулась пара-тройка островитянок.

— Да! Склонны ли местные дамы принять Иисуса Христа в сердце? Или нет? — заплетающимся языком развил тему пастор.

Не выпуская из объятий капитана, Унковский наморщил лоб, пытаясь как-то примирить оба вопроса.

— Насчет Иисуса Христа — не знаю, не замечал… А вот вообще — тут, господа, есть некоторая свобода нравов, хотя и не без тонкостей.

Линдгрен, уже собиравшийся заснуть, привалившись к плечу собутыльника, мгновенно открыл глаза, приготовился слушать и даже как будто слегка протрезвел.

— Суть в том, господа, что женщина здесь находится в полной принадлежности к мужчине. Если на нее покуситься воровски, тайком — так, пожалуй, и прибьют. А ежели по-честному — так ради Бога, никто и слова не скажет.

— Как же это, по-честному? — полюбопытствовал доктор.

— Ну, купить, например. Или выиграть. Они тут играть — страсть как любят. На жен поигрывают, бывает.

— И что ж, насовсем проигрывают?

— Да нет, обычно не насовсем. Как правило — на побаловаться.

— А дети как же?

— Ну, а дети что? Куда мамка, туда и дети.

Все замолчали, каждый думал о своем. Унковский внезапно вспомнил о Мин Лин, о ее матери, которую он однажды выиграл у ее мужа на целых три ночи, и которая до сих пор присылает ему лепешки и справляется о здоровье. Андерссон прикидывал, что лучше — выиграть или купить, и если купить, то почем, а если играть — то в какую игру? а Барнет грустно размышлял о препонах, выставляемых варварскими обычаями на пути к Царству Небесному. А потом он уснул и ему снились наглые голые женщины.

*.*.*

Мин Лин всю ночь бродила по берегу и тревожно слушала шум и песни с борта большой лодки, на которую увезли Квана. Она чувствовала, что лодка приплыла неспроста, что ее прислали Боги — за ней, что для нее вот-вот начнется какая-то другая жизнь. Но еще она волновалась — ей не было понятно, что это за люди, почему они увезли Квана? Вдруг они его обидят? Он рассказывал, что люди на больших лодках часто убивают друг друга, хотя эти, в черных узких ханбоках, выглядели совсем не злыми.

И еще, конечно, Цю Гун. От внимания Мин Лин не укрылась ни серебряная цепочка на жилете пастора, ни вороненый револьвер капитана, ни ложечка, которую доктор засовывал в рот соседскому мальчику. Это все, несомненно, были Цю Гуны, или что-то очень на них похожее. Мин Лин испытала некоторое разочарование, когда узнала от Квана, что приплывшая большая лодка — деревянная, но он тут же уверил ее, что на ней полно чугуна — там, внутри. И поэтому, бродя по берегу, она не только боялась за Квана, но еще и мечтала.

Ее собственный маленький Цю Гун, который она по-прежнему прятала в дупле мускатного дерева, продолжал возбуждать в ней прежнее чувство, но само чувство слегка остыло. Теперь она уже не теряла сознание, чуть только шарик оказывался на ладони. Она научилось управлять восторгом и ужасом, поселявшемся в ней от ощущения Цю Гуна, и первое время наслаждалась этим чувством. Потом она обнаружила способ усиливать и ослаблять чувственный восторг, катая шарик в руке. Вместе с этим движением внутри нее плескались волны ужаса и наслаждения. Какое-то время она получала от этого чрезвычайно острое удовольствие, но постепенно и оно притупилось. И тогда она стала раздеваться догола и катать Цю Гун по обнаженному телу. О, это было прекрасно! Месяц или два она разыскивала у себя на теле самые чувствительные места, и хотя ладонь по-прежнему оставалась наиболее отзывчивой, нашлись и другие точки — стопа, между пальцев ноги, пупок, лоб. Цю Гун, лежащий на лбу, погружал Мин Лин в сладчайшую истому, в ушах начинала звучать музыка — но он, как, назло, имел дурацкое свойство скатываться в самую неподходящую минуту. Для ладони его шарообразная форма была идеальной, а вот для лба Мин Лин нестерпимо хотела какой-нибудь другой Цю Гун, более плоский и тяжелый. И вообще — ей хотелось много разных Цю Гунов. Стоило ей закрыть глаза, как воображаемые Цю Гуны тут же появлялись перед ней: сначала скромные, с кулак размером, потом они становились все больше и больше, удлинялись, вытягивались, становились продолговатыми и почти достигали ее роста. Их уже можно было обнять, прикоснувшись всем телом к шершавости и холоду, к твердости и силе. Но где им было взяться в этом Богами забытом месте? Последний месяц перед появлением Большой лодки Мини Лин ненавидела свой родной остров. Она ходила и проклинала все, что видела: каждую пальму, каждое дерево, каждую немощную тростниковую лодку, на которой страшно и пару миль отойти от берега. Она проклинала отца и мать, сестер и братьев, соседей и даже Квана — за его несчастный маленький Цю Гун, способный только приоткрыть завесу, показать возможность наслаждения, но неспособный дать само наслаждение в столь страстно желаемой полной мере. Часа бешеных утренних проклятий хватало ей, чтобы выплеснуть из себя эту ненависть и худо-бедно пережить один постылый день, и еще один час она проводила у мускатного дерева, где, раздевшись догола, тискала, целовала, лизала и нюхала свой почти уже бесполезный Цю Гун, сотрясаясь в потугах к наслаждению, не находивших исхода.

И вот — большая лодка. Люди, которые запросто, не стесняясь, носят Цю Гуны в карманах. Они ее заберут с собой, другого не может быть. Кван уедет с ними и заберет ее… Иначе… Иначе — она это понимала абсолютно точно, — иначе она умрет. И потому она стерегла лодку чтобы, если она уплывет без нее — сразу же умереть, не продляя ни секунды томившей ее муки.

На борту лодки вдруг мелькнул свет. Мин Лин увидела знакомую фигуру Квана. Его силуэт, четко различимый на фоне светлеющего неба качнулся и медленно двинулся от кормы к носу. Дойдя до самого края, Кван неожиданно выбросил руки вверх, задрал голову и начал что-то весело кричать на непонятном языке. Мин Лин различала только часто повторяемое слово «Ля», произносимое с особым выражением, с долгим растягиванием, вот так: «ля-я-я-я-я»! Потом Кван перегнулся через фальшборт и закричал по другому, как-то хрипло, неразборчиво, потом еще и еще… Постоял немного, подышал тяжело, выпрямился и вернулся в каюту. Мин Лин облегченно вздохнула — значит, его там не обижают, ему там весело. Он не уплывет без нее. И она вернулась домой, чтобы поспать хотя бы часок.

*.*.*

Наутро, несмотря на чудовищную головную боль, Барнет, Андерссон и Линдгрен стали наперебой давать Унковскому советы и предлагать свои услуги. В итоге, они решили доставить его в Чемульпо и оттуда с ближайшим пароходом отправить в Европу и, далее, в Санкт-Петербург. Унковский, растроганный до слез, благодарил своих новых друзей. До отплытия ему предлагали поселиться на «Утопии» в свободной каюте, использованной прежде под склад. Унковский учтиво отвечал, что ему довольно оказанного чудесного приема, а также обещания доставить бесплатно в Чемульпо, что он стеснять никого не намерен и отлично поживет до отплытия в своей хижине на острове, более того — он ждет их всех с ответным визитом, откушать свежей рыбы и овощей. Помимо этого, он обещал всяческое содействие в сношениях с аборигенами, как по вопросу основания миссии, так и по иным вопросам, волновавшим доктора и капитана.

Возвращаясь к своей хижине, Унковский издали увидел стоящую на берегу Мин Лин, и понял, что она ждет его. Он почему-то почувствовал себя виноватым, молча прошел в дверь и стал перебирать сети — завтра утром следовало выйти в море за большой рыбой, чтобы угостить на славу вчерашних собутыльников. Мин Лин вошла в хижину вслед за ним.

— Ты уедешь с ними, Кван? — спросила она с непонятным вызовом в голосе, швырнув на стол лепешки, которых на сей раз было втрое больше обыкновенного.

Унковский медленно выпрямился и посмотрел на нее, вдруг поняв, что все не так просто, как казалось ему еще час назад.

— Да, я уеду. Они отвезут меня в большой город.

— Я поеду с тобой. Я твоя дочь.

Унковский присел на обрубок дерева, служивший ему табуреткой, и внимательно посмотрел на девочку. В его глазах блеснули слезы. Он медленно притянул ее к себе и обнял. Гладил спину и щекотно капал слезами на плечо. Наконец, спросил:

— А что мама?

— Мне мама сказала, что я твоя дочь, сегодня утром. Я раньше не знала, правда. Она сказала — уезжай с ним. Просила, чтобы ты договорился с отцом, с моим другим отцом. Он продаст меня, легко. За пару черноухих свиней точно продаст, не предлагай больше.

«Сам я свинья черноухая, — подумал Унковский — вчера по пьяни вспомнил про Мин Лин, а утром уже забыл. Господи, какая же я свинья!» — и он продолжал молча, без рыданий, плакать, обнимая дочь, так долго, что ей надоело, она вырвалась и снова, твердо нажимая на главные слова, повторила:

— Я поеду с тобой. Понятно? Тебе нужно добыть две свиньи. Или укради меня. Ты все понял?

— Да, конечно! Добуду, украду! Все сделаю!

Мин Лин вспыхнула от счастья, порывисто бросилась к нему на шею, стукнула лбом в ухо и тут же убежала, чтобы побегать по прибою и покричать от радости. Унковский вышел из хижины и улыбаясь, смотрел на нее, как будто видел впервые — и не смешную загорелую девчонку в неуклюжей корейской одежде, а спустившегося с небес маленького веселого ангела.

Мать Мин Лин, спокойная, мудрая женщина, когда-то — первая красавица и самая завидная невеста на деревне, все поняла и рассчитала верно. Ее муж с большим удовольствием согласился обменять дочь на двух черноухих поросят, ради который Линдгрен совершил рейс на соседний остров. Более того — поскольку масштаб цен стал ясен, он привез целое стадо черноухих свиней, купив благосклонность и снисходительность мужей всех сколько-либо примечательных деревенских женщин. Продажа женщин на Чхо была в обычае, однако случались такие сделки крайне редко, ввиду ограниченности торговых связей с другими островами. Поэтом расставание Мин Лин с семьей обставили особо торжественно, после долгих консультаций со старейшинами. Обычай требовал, чтобы все домочадцы рыдали в голос, что и было неукоснительно исполнено, и даже самого младшего брата, наотрез отказавшегося плакать, отловили, отшлепали и натерли ему глаза диким луком. В доме минут десять стоял благопристойный рев, — О, на кого же нас покидает наша любимая Мин Лин! — а потом все поужинали. Унковский и мать Мин Лин во время церемонии не сказали друг другу ни слова, но обменялись взглядами, в которых наблюдательный Барнет с умилением обнаружил и нежность, и скорбь, и благодарность.

Дела христианской миссии, не без участия все тех же черноухих свиней бывших на острове самой твердой валютой, пошли неожиданно хорошо. Местные жители с удовольствием приходили послушать сказки про Великого Бога, и про первого Мужчину и Женщину. Яблоко раздора Барнету пришлось заменить на плод манго, что, впрочем не избавило его от богословских дискуссий с островитянами. В говорящего змея они еще худо-бедно поверили, а вот в змея, способного сорвать с дерева и принести в пасти плод манго — в такого змея они отказывались верить наотрез. Несмотря на подобные трудности, мистер Барнет совершенно уверился в успехе миссии на Чхо и решил отправить «Утопию» обратно с подробным докладом о перспективах и списком всего необходимого для постройки молельного дома и начальной школы.

С этим рейсом Унковский и Мин Лин покинули остров. В Чемульпо жена доктора Андерссона с большим удовольствием занялась гардеробом девочки и та вскоре стала обладательницей нескольких чемоданов и коробок, плотно набитых упоительными сокровищами — европейскими платьями, шляпками, шалями и зонтами. Расходы по возвращению Унковского на родину взяла на себя пресвитерианская миссия, с тем условием, чтобы по прибытии в Англию он прочел несколько лекций о своем пребывании на острове, с обязательным упоминанием о роли миссии в деле распространения Цивилизации; Унковский горячо благодарил и обещал представить все в самом благоприятном для пресвитерианской церкви свете.

22 мая, в православную Троицу 1889 года, нарядно одетые, снабженные скромной, но вполне достаточной для путешествия суммой денег, Унковский и Мин Лин взошли на борт парохода «Калькутта», направлявшегося через добрую половину земного шара в английский порт Портсмут.

*.*.*

Что происходило в это время с Мин Лин? Ее чувства можно было описать двумя словами — восторг и трепет. Цю Гуны всевозможных весов, цветов и размеров окружали ее повсюду. Целой жизни не хватило бы даже на то, чтобы просто их потрогать. Они все назывались по разному: сталь, железо, медь, бронза, латунь, — помимо собственно чугуна, разумеется. Люди в трех ханбоках особенно ценили Цю Гуны из золота и серебра, но как раз к ним Мин Лин осталась совершенно равнодушной: слишком мелкие, слишком легкие. То ли дело — паровоз! Увидав этот оживленный паром чудовищный кусок металла, Мин Лин едва не задохнулась от изумления и восторга.

Следует особо отметить, что во время пребывания в Чемульпо чувственное влечение Мин Лин к Цю Гунам серьезно ослабло — она была так ошеломлена, так счастлива, испытывала такое благоговение перед новым удивительным миром, что иной раз робела прикоснуться к какому-нибудь особенному чуду. К тому же паровозу: они с Унковским и женой Андерссона кого-то там встречали на вокзале, кажется, русского консула, а Мин Лин с открытым ртом и рвущимся наружу сердцем стояла на перроне и всем своим существом впитывала железнодорожные звуки и запахи; прикоснуться хотя бы к одной заклепочке в этом величественном царстве металла казалось ей невозможным святотатством. И она стояла там, в перчатках до локтя, стиснутая корсетом, натянутая как струна, и с трудом понимаемые слова приветствий повторялись в ней тревожным колокольным эхом.

— Какая прелестная девушка — шутил фатоватый консул — я замечаю в ней много скрытой страсти!

Умом Мин Лин, понимала, что он, шутя, попал пальцем в небо, но все-таки внутренне содрогнулась при мысли о возможном разоблачении. Пока взрослые разговаривали, она стояла очень прямо, с губами, поджатыми вежливой улыбкой — для нее уже перестало быть открытием, что людей в трех ханбоках проще всего обмануть, улыбаясь. Что по-прежнему удивляло, так это странное безразличие жителей большого мира к Цю Гуну. Здесь, как и на острове, Мин Лин приходилось скрывать свои чувства. Здесь тоже не было свободы. Но тут был Цю Гун.

Главное волшебство поджидало ее на «Калькутте». Еще издали, когда они только подъезжали на извозчике к пристани, Мин Лин уловила терпкий запах металлов, которым густо пропитался портовый воздух. По мере приближения к огромным кораблям и кранам ее волнение возрастало, и достигло наивысшей точки в тот момент, когда она поднялась по трапу и ступила на гулкую железную палубу. Гудок сирены, работа машин и вращение винтов вызывали восхитительные металлические вибрации, которые передавались на палубу и проходили через ее напружиненное тело, колыхая сердце и мертвя ее губы в снисходительной защитной улыбке. Путешествие длилось долго, почти три месяца — и все это время Мин Лин чувствовала себя туго закрученной пружиной, которая не имеет права распрямиться даже ночью в постели. Она часто слышала у себя за спиной восторженный шепот: «Как она держится, с каким удивительным достоинством! О, еще бы! Ведь она настоящая леди, дочь того самого русского князя с пятой палубы! Вы слышали эту романтическую историю?»

Да, история Унковского была на слуху и «очаровательной мисс Мин Лин», с легкой руки какого-то ушлого репортера, постепенно стало отводиться в ней едва ли ни большее место, чем самому «Робинзону». Благодаря почтовым пароходам и телеграфу, эпопея Унковского становилась достоянием общественного внимания примерно с той же скоростью, с которой «Калькутта» совершала свой кругосветный поход и почти до самого мыса Доброй Надежды пассажиры, получая с берега свежие газеты, вычитывали в них новость об Одиссее «нашего русского князя с пятой палубы». Унковский устал уже разубеждать попутчиков что он не князь, что хотя князья Оболенские и являются его дальними родственниками по материнской линии, но они отделились от от их родословного древа два поколения тому назад, и это не в счет, а иных князей-родственников он не ведает, и что его семья — хотя и родовитая, но обычная дворянская, и что все его предки до седьмого колена служили обыкновенными флотскими офицерами, если конечно, не считать двоих адмиралов, Федора Тимофеевича и ИванаСеменовича, в честь которого он и носит свое имя. Все эти сложные объяснения убеждали его собеседников только в одном, а именно в том, что Унковский — все-таки князь, и, кажется, еще и адмирал в придачу. Что же касается его прелестной дочери — тут и вовсе не возникало разномыслия, все единодушны сходились во мнении, что она — настоящая леди, что в ней видна порода; и что держится она не хуже принцессы Уэльской, будучи, в отличие от нее, редкой красавицей в самой чудесной поре свежей юности.

Когда в Сингапуре на борт взошел генерал-лейтенант Эшли Вудворт с семейством, его жена леди Кэролайн с удивлением обнаружила, что пьедестал главной корабельной знаменитости уже занят Унковским, и это обстоятельство настолько поразило ее, что «русский князь с дочерью» немедленно получил приглашение на ужин. Генерал, представлявший славный тип старинного сельского аристократа, нашел в Унковском исправного собутыльника и занимательного собеседника, способного скрасить скучное плавание; однако сама леди Кэролайн пользовалась иными способами борьбы со скукой. Будучи светской львицей и держательницей весьма модного лондонского салона, она неустанно выискивала для него что-нибудь этакое, особенное. Сам Унковский для этой цели не подходил. В салоне леди Кэри, как ее называли близкие друзья, терпеть не могли банальных газетных знаменитостей, — а «русский Робинзон», с ее точки зрения, был именно таким персонажем. Леди Кэролайн собирала вокруг себя людей необычных; сколь бы ни был знаменит политик, писатель или художник, он не получал доступа в лимонно-желтый особняк на Палмер-стрит, покуда его имя не связывалось с какой-нибудь пикантной историей. Хозяйка салона прекрасно умела отличать подлинную, изысканную пикантность от грубого скандала — и потому ее особняк всегда пользовался безупречной репутацией места, где можно, не роняя собственного renomm;e поиграть, пошалить и встретиться с интересными людьми.

В первый вечер знакомства хищный взор светской львицы лишь слегка скользнул по простоватому, честному лицу Унковского, — боже, какая пошлость, шестнадцать лет на острове с дикарями, кому это может быть интересно? — и надолго задержался на лице его дочери, которое леди Кэролайн была вынуждена признать изумительно красивым. «Такие лица любят писать художники — подумалось ей — потому что они переворачивают привычные представления о красоте. Во всей Англии не сыщется ничего подобного. Старина Фрайт наверняка душу бы отдал за такую модель, да и Хант с Миллесом тоже».

Неожиданно она наткнувшись на встречный взгляд Мин-Лин, — такой лживо-вежливый, такой потаенно-страстный, такой детски-невинный, что леди Вудворт, чтобы не отводить глаз в смущении, была вынуждена вступить с этой пигалицей в разговор; и разговор, несмотря на очень слабое владение Мин Лин английским языком — а, может быть, и благодаря этому обстоятельству, оказался чрезвычайно интересным.

— Тебе нравится здесь, девочка? — спросила леди Кэролайн самым снисходительным тоном?

— Мне – да, очень. — отвечала Мин Лин, привычно улыбаясь

— Наверное, тебе нравятся сладости и наряды?

— Не все. Много лишнего.

— Вот как? Ну, скажи, например, что лишнего в моем наряде?

Следует заметить, что леди Кэролайн ценила в одежде изысканную простоту и терпеть не могла бантики, кружева и ленты; в тот вечер она не отступила от своих правил и не допустила в наряде ни малейших излишеств. Тем не менее, Мин Лин спокойно встала с кресла, подошла к ней, и безошибочно указала на массивный браслет, послуживший причиной получасовых размышлений во время одевания к ужину. Конечно, следовало надеть браслет белого золота; однако леди Кэролайн знала, что за ужином будет русский аристократ, т.е. существо заведомо лишенное вкуса; и он наверняка сочтет браслет белого золота серебряным, чего никак нельзя было позволить. Поэтому она и выбрала ярко-золотой, украшенный сапфирами, прекрасно понимая, что хотя густые сапфиры и сочетались с оттенком и фактурой ее синего бархатного платья, цвет золота совершенно не гармонировал с ее платиновыми волосами. Ошеломленная леди Кэролайн не нашлась, что ответить и скрыла смущение под снисходительной улыбкой — мол, что за чудо эта детская непосредственность.

Мин Лин, не выказывая внешне никаких чувств, кроме глубокого почтения к хозяевам, вернулась на свое место и снова села, чопорно выпрямившись. Воспитанная в духе старинного корейского этикета, она понимала, что совершила дерзость, и теперь обязана исправить ее высокопарным восхвалением, иначе будет потеряно лицо. Она помолчала пару секунд, соображая, и затем объяснилась:

— Ваши волосы — белое золото. Они красивые. На руке — желтое золото. Оно тоже красивое. Они спорят друг с другом. Желтое золото не дает увидеть Вашу красоту.

Все это было сказано с очень серьезным видом, без тени иронии или подобострастия. Унковский с генералом рассмеялись и начали наперебой сочинять комплименты прекрасным волосам хозяйки, которыми она, чего уж греха таить, — немало гордилась. Заинтригованная леди Кэролайн решила не сдаваться и попыталась несколько повысить градус разговора:

— Спасибо, милое дитя, я тронута твоей заботой. Тебе здесь нравится, я очень рада; уверена, что Англия понравится тебе еще больше — но ты, наверное, оставила на своем острове какую-нибудь сердечную привязанность? Если это не твоя тайна, конечно, — говоря о тайне леди Кэролайн нарочито-игриво улыбнулась.

Мин Лин встревожилась: да, тайна была, и разглашение ее наверняка обрушило бы ослепительный успех Мин Лин в «большом» мире. Она чувствовала, что эти люди, такие бесчувственные к своим Цю Гунам, стали бы смеяться над ней, раскрой она им свои чувства. Но богатая госпожа предлагала ей поиграть в мудрые слова, и Мин Лин увлекала эта игра.

— Все что я любила на острове — теперь здесь, на корабле, — скромно отвечала она, притворно скосив глаза на растроганного Унковского, — Кроме моей мамы. Но с ней остался мой другой отец и шестеро моих братьев и сестер. Поэтому мы не смогли ее забрать. Что же касается того, что я могла бы полюбить в будущем, то, поверьте — даже тут, на корабле этого гораздо больше. Не говоря уже об Англии.

Чтобы сказать эту сложную фразу, Мин Лин пришлось очень постараться, и особо сложные пассажи она скопировала из обращенного к ней вопроса, что придало ее ответу неожиданный комический эффект. Тому же эффекту чрезвычайно способствовала и торжественная, полная достоинства манера, с которой были произнесены эти слова. Полагая, что речь идет о мужчинах, все собравшиеся расхохотались до слез. Но Мин Лин, конечно же, говорила о Цю Гуне — мужчины ее совершенно не волновали.

Изумленная леди Кэролайн потом весь вечер расставляла перед Мин Лин всевозможные этикетные ловушки и всякий раз приходила в восторг от ее ловкости и умения сохранять достоинство в любой ситуация. К концу вечера она с удовольствием обнаружила, что влюблена в Мин Лин (в ее салоне очень поощрялась такого рода платоническая влюбленность между дамами), что сам Господь ниспослал ей этого ангела в попутчицы на целых десять недель плавания, и что самым верным способом заполучить ее в свое полное распоряжение будет дружба с ее собственными тремя дочерьми, которые также присутствовали за ужином и с интересом разглядывали «русскую княжну».

Леди Кэролайн умела добиваться своего. Уже на следующий день ее дочери носились по всем палубам вместе с Мин Лин веселой щебечущей стайкой. По вечерам леди Кэролайн, с позволения Унковского, давала девочке уроки языка и хороших манер. Плавание оказалось настолько приятным, что где-то вблизи Канарских островов генерал Вудворт, сдружившийся с Унковским на почве сигар, виски и бесед об артиллерии, заявил ему, что сожалеет о грядущем конце путешествия и тоскует от тех временах, когда мертвые штили задерживали корабли в пути на долгие месяцы.

— Мне будет чертовски жаль расстаться с Вами, когда эта чертова посудина доберется до этой проклятой Богом Англии — доверительно сообщил старый вояка Унковскому, — а мои дурехи, сдается мне, готовы перейти в русское подданство, лишь бы не лишать себя общества Вашей прелестной дочери. Да уж… Как подумаю об этом чертовом парламентском отчете, возникает желание попросить капитана повернуть оверштаг и поплыть обратно, а еще лучше — поселиться на Вашем чертовом острове и рыбачить там до конца своих дней…

Проведав о таких умонастроениях своего мужа, леди Кэролайн решилась привести в действие давно задуманный план. Сначала она обговорила все детали с генералом, и, заручившись его поддержкой, обратилась к Унковскому, который в тот момент беззаботно любовался на утесы мыса Финистер со шлюпочной палубы «Калькутты».

— Любезный г-н Унковский, — начала она в деловой манере, с которой общалась с людьми нужными, но неинтересными, — я бы хотела поговорить с Вами о судьбе Вашей дочери. Вы должны признать, что возвращаетесь после 16 лет отсутствия в пустоту, и у Вас в настоящее время нет в России ни средств к существованию, ни твердого положения в обществе.

— Ну, не все так дурно, как Вам представляется — ответил Унковский, улыбаясь — у меня есть родовое имение, которым, должно быть, управляет мой брат, и родители, я надеюсь, еще живы. К тому же, мне полагается жалование от морского министерства — чина меня никто не лишал. Но, конечно, потребуется какое-то время, чтобы наладить дела, тут Вы совершенно правы.

Леди Кэролайн энергично возразила:

— Поймите меня правильно,— я ни на секунду не сомневаюсь, что Вы, еще не старый, трудолюбивый и образованный человек, сумеете поправить свои дела. Дай Бог! Но, согласитесь — нельзя исключить и такого поворота дел, при котором Вам придется преодолевать временные затруднения на пути к благополучию. Имение Ваше может оказаться разоренным, а министерства всегда так затягивают денежные дела! Между тем, Ваша прелестная дочь знает всего несколько слов по-русски, не имеет никакого образования, и при этом находится в самом позднем возрасте, в котором барышне еще прилично учиться. У Вас не будет ни времени, ни средств, образовать ее в Санкт-Петербурге. Понимаете? Молю Вас — оставьте ее нам хотя бы на год, пока Вы устроите свои дела! Мы обещаем, что займемся воспитанием Мин Лин с полным старанием и заботой! Мы наймем ей учителя русского языка, обучим танцам, рисованию, математике – если Вам так угодно. Вот увидите — к Вашему возвращению она станет настоящей леди. С ее-то талантами и задатками — даже не смейте в этом сомневаться! Ну дайте, дайте же нам наиграться вдоволь в Вашу очаровательную Мин Лин!

Как ни странно, но именно последняя просьба, при всей ее циничной шутливости, склонила Унковского к согласию. Поначалу он так и подумал — вот, богатая барыня захотела поиграть в экзотическую девочку — и эта мысль его возмутила. Но когда леди Кэролайн честно призналась в своем желании поиграть в Мин Лин, возмущение пропало. Унковский имел перед глазами пример комнатной собачки леди Кэролайн — счастливейшего в мире существа, буквально купавшегося в лучах всеобщей любви. И если к самой леди Кэролайн он испытывал некоторое недоверие, то сомневаться в искренности дружбы Мин Лин с ее дочерьми не было ни малейших оснований; честность и добродушие генерала также не подлежали сомнению. Унковский не стал ломаться, молча поцеловал руку своей благодетельницы, сообщил, что находит резоны в ее предложении и глубоко благодарен ей и ее мужу. Затем он пообещал переговорить с дочерью и удалился к себе в каюту.

*.*.*

Мин Лин согласилась, взяв на размышление один день — и весь этот день она лежала в кровати и тихо радовалась. Расставание с отцом она выдержала в строгих традициях острова Чхо, то есть громко рыдала минут десять, после чего генерал, леди Кэролайн, и стайка хохочущих девчушек погрузились в ожидавший их у пристани экипаж и весело покатили в Лондон. Унковский остался в Портсмуте, исполнять свои пресвитерианские обещания. Через две недели он навестил Мин Лин в Лондоне, погостил пару дней и, убедившись в полном благополучии дочери, отплыл в Санкт Петербург.

В последние дни путешествия приподнятое настроение начало покидать Мин Лин. Сначала ее состояние приписали нездоровью, потом — грядущей разлуке с отцом, но настоящая причина была совершенно иной. Нервное возбуждение, вызванное могучими вибрациями корабля, постепенно истощило ее силы. В ней вновь начала просыпаться чувственность, требующая прикосновений. Мин Лин понимала, что если дать этой страсти выход, она непременно потеряет самообладание, потеряет лицо — и тогда обязательно случится катастрофа. Скорее всего, ее отправят обратно на Чхо — зачем им нужна сумасбродка, которая теряет сознание от прикосновения к железкам? Корабль был слишком населен людьми, чтобы надеяться получить удовольствие тайно. Мин Лин так боялась, что ее выдаст какое-нибудь необдуманное касание, что всегда носила перчатки до локтя, длинную юбку и двигалась, даже во время игр с девочками Вудворт, чрезвычайно осмотрительно.

Ночью она спала с Унковским в большой каюте 2-го класса, боясь выдать себя даже шорохом. Это были танталовы муки: находиться в окружении миллионов фунтов металла — и не сметь прикоснуться даже к стальным перилам на лестнице! К концу путешествия моральные ее силы истощились настолько, что она не могла думать без трепета о предстоящем еще одном путешествии до Санкт Петербурга, ни длительности, ни обстоятельств которого она не была способна оценить. Потому-то предложение леди Вудворт и показалось ей манной небесной: Мин Лин надеялась, что, сойдя на берег, ей будет легче изыскать возможность утолить свою жажду прикосновений к металлам, найти там аналог своего мускатного дерева, оставленного на острове Чхо.

Дорога в Лондон заняла меньше суток; поздно вечером уставшие путешественники, встреченные толпой радостных и хлопотливых слуг, ступили на порог особняка на Палмер Стрит. Леди Кэролайн тут же начала хлопотать о комнате для Мин Лин. Ей очень хотелось угодить своей воспитаннице, и она водила ее с собой по дому, предлагая любую свободную комнату на выбор. Мин Лин, к которой во время поездки из Порсмута вернулось хорошее расположение духа, шутливо скромничала, выбирая то чулан под лестницей, то комнату на половине прислуги; леди Кэролайн грозила ей пальцем и обещала, что если Мин Лин не прекратит свое кокетство, она тоже съедет из собственных апартаментов и поселится, из солидарности, в соседнем чулане. Перешучиваясь таким образом, они дошли до большой комнаты со старинной мебелью и огромной кроватью на могучих бронзовых столбах, увенчанных массивными шишечками с виноградным рельефом и с подножиями в форме тигровых лап. Мин Лин побледнела и замерла на пороге, не в силах вымолвить ни слова.

— Это комната моего покойного отца — с официальной печалью в голосе сообщила леди Кэролайн — она пустует уже десять лет, со дня его смерти.

Мин Лин посмотрела на нее с мольбой.

— Что? Тебе понравилась? Но это ведь мужская комната! Ты сама посмотри: массивные канделябры, зеленые обои и занавески, а эти ужасные шпаги и мушкеты на стенах? Полно, Минни, — это обстановка не для девушки!

Мин Лин огорченно потупила глаза и ничего не ответила. На глазах у нее появились слезы.

— О, Боже, боже! Ну, хорошо — захлопотала леди Кэролайн, — Бедное дитя! Да как угодно, но с одним условием — я прикажу обить стены розовым штофом, и мы уберем эту ужасную коллекцию оружия со стен.

— Нет, пожалуйста, —  всхлипнула Мин Лин — оставьте все как есть, милая леди Кэри, я умоляю Вас. Ради памяти о Вашем отце! Пусть все будет как при нем. Эта комната умерла вместе со старым лордом, — так пусть она оживет со мной, и в доме тогда поселятся добрые духи.

— Ах, какая же ты прелесть, Минни! Но и сумасбродка ужасная. Будь по-твоему! Да, ты права — присутствие юной девушки оживит даже этот печальный склеп. Но не жалуйся, если ночью к тебе будет являться привидение в виде злобного старикашки с густыми бровями. Помни, это мой папа, будь с ним повежливей!

— Обещаю, обещаю! — Сердце Мин Лин ликовало. Не чувствуя вкуса еды, она проглотила свой ужин. Внутреннее возбуждение сделало ее особенно остроумной в тот вечер; сестры Вудворт падали со стульев от ее шуточек, а генерал так хохотал, что опалил себе брови, раскуривая вечернюю сигару. Что же касается леди Кэролайн, то она позволила себе всего лишь слегка расплескать чашечку чая.

Пожелав всем спокойной ночи, Мин Лин, изнывая от нетерпения, взлетела на второй этаж, вбежала в свою новую комнату и плотно затворила за собой тяжеленную дубовую дверь. Дверь закрывалась на ключ, но Мин Лин этого показалось мало и она, на всякий случай, еще и связала массивные дверные ручки шнуром для штор с золоченой нитью. Во время этой операции она несколько раз случайно коснулась полированной меди и с трудом сдержала стон наслаждения. Окна выходили в пустынный сад. Массивные стены не пропускали ни единого звука. Убедившись, что она одна, и что ее никто не услышит, что наконец-то она может высвободить адское напряжение, скопившееся в ее груди, Мин Лин торопливо сбросила с себя одежду, обвила ногами бронзовый столбик и что было сил прижалась животом к виноградной шишечке. Сдавленный звериный крик тут же вырвался из ее горла.

*.*.*

Леди Кэролайн принялась «играть в Мин Лин» со всей энергией салонной львицы, готовящей сенсацию для гостей. Изнурительные тренировки языка и произношения, постановка манер, отработка движений давали замечательный результат. Но одновременно появились и основания для тревоги. Леди Кэролайн с волнением отмечала, что Мин Лин с каждым днем теряла какую-то долю своей прежней неуловимой привлекательности. Она все больше и больше становилась обыкновенной благовоспитанной девушкой, волшебный дерзкий огонь, сводивший всех с ума на «Калькутте», все реже зажигался в ее глазах. Одно радовало – по мере изучения языков, природное остроумие Мин Лин обретало блеск обработанного бриллианта. Она отлично овладела английским и делала большие успехи во французском и русском языках. Ее красота расцветала, таланты не оставались без развития, но леди Кэролайн все чаще тосковала по тому церемонному бесенку в тугом корсете и перчатках до локтя, каким Мин Лин была во время морского путешествия. Через полгода Мин Лин превратилась в очень красивую, недурно воспитанную барышню, каких в Англии водилось во множестве. Она, безусловно, имела преимущество экзотической красоты, а недостаток образования компенсировала врожденным остроумием с особой корейской присадкой. Но этого недоставало для салонной звезды — главная изюминка, перчинка куда-то исчезла. Леди Кэролайн была уже готова со вздохом признать провал своего замысла; тем не менее, она так свыклась со своей воспитанницей, что не хотела отпускать ее от себя, и всегда с опаской читала письма Унковского из России, приходившие примерно раз в две недели — вдруг у него уже все наладилось и он собирается вернуться за дочерью?

Ее опасения были напрасны. Дела Унковского оказались расстроенными вконец. Родители умерли, завещав долю сына каким-то дальним родственникам, с которыми один ушлый адвокатишка тут же подбил его начать долгую и хлопотную тяжбу. Брат встретил «пропащего» радушно, со слезами и объятиями, но имение он запустил до состояния почти полной безнадежности, так что Ивану Петровичу пришлось глубоко погрузиться в хозяйственные вопросы и буквально спасать семейную вотчину от разорения. Что же касается морского министерства, то там Унковского встретили как живую легенду, восстановили в службе с повышением в капитан-лейтенанты, пообещав выплатить содержание за все 16 лет, проведенные на острове. Однако, ввиду беспрецедентности случая, Морской министр устроил консультацию с Великим князем, а тот, в свою очередь восхищенный подвигом российского моряка, решил прежде устроить аудиенцию с Его Императорским Величеством, дабы представить ему неслыханного героя. Аудиенция все откладывалась, а с ней откладывалась и выплата. В итоге, Унковский перебивался капитан-лейтенантским жалованием, не имея ни минуты свободного времени и ни копейки лишних денег. Все это вынудило его согласиться продлить пребывание Мин Лин в Англии еще на год.

Время шло. Леди Кэролайн все-таки представила Мин Лин в салоне и вскоре с удивлением обнаружила, что в ее глазах вновь замелькали знакомые искры. Первое появление «русской княжны» оказалось почти незамеченным, но на нее все-таки обратил внимание какой-то известный художник и взялся писать портрет. После опубликования этого портрета, очень удачного, образовалась целая очередь портретистов; а вслед за ней выстроились поэты, желающие посвятить стихи, и где-то вдали начала собираться грозная туча поклонников с еще более серьезными намерениями. В тот сезон по всему Лондону распространился слух об удивительной воспитаннице леди Кэролайн, и в этом слухе смешалось все: и корейская дикарка, и русская княжна, и (sic!) дочь Робинзона с необитаемого острова, и преувеличенные рассказы об ее изысканных манерах и удивительном остроумии. Последние два качества целиком приписывались благотворному влиянию леди Вудворт и бросали на нее столь желанный ею отблеск светской славы. Но сама слава целиком принадлежала Мин Лин, и на какое-то время она стала главной знаменитостью салонного Лондона. Когда по столице расползся слушок о ее порочной лесбийской связи с Мин Лин, леди Кэролайн взглянула на себя в зеркала, обнаружила, что помолодела лет на десять и окончательно убедилась, что не зря потратила столько сил и времени на эту маленькую чертовку.

Что же происходило на самом деле? В чем состояла причина столь странных изменений поведения и характера нашей героини? Разумеется, в чудесной комнате, наполненной десятками разнообразных Цю Гунов. После ужина, запершись в полумгле своего убежища, Мин Лин полностью и без остатка отдавалась своему влечению к металлам. Она перепробовала все — от поразивших ее в первый вечер бронзовых шишечек с виноградным рельефом, до самых опасных стальных лезвий из коллекции старого лорда. Читателю не следует представлять себе картину какого-то особенного разврата. Нет, в каком-то смысле Мин Лин оставалась чрезвычайно целомудренной и невинной девушкой. Она раздевалась донага, когда играла с Цю Гунами, но делала это лишь для того, чтобы изведать все способы прикосновений. И, несмотря на то, что некоторые из этих поз и жестов могли быть сочтены бесстыдными, Мин Лин продолжала оставаться девственницей, как в медицинском смысле этого слова, так и в значении полной наивности в вопросе отношений полов. С другой стороны, нельзя отрицать, что характер ее возбуждения от контакта с металлом имел ту же физиологическую основу, что и чувственные переживания в момент полового акта. Несмотря на это немаловажное обстоятельство, скрытность, с которой действовала Мин Лин, удовлетворяя свое влечение,  имела мало общего с обычной девичьей стыдливостью. Мин Лин не стыдилась — она пряталась, прекрасно понимая, что в мире, в который она попала, ее чувства никогда не будут поняты и одобрены. Однако сама она не находила в них ничего постыдного. «Эти странные люди живут среди источников необыкновенных удовольствий и не умеют ими пользоваться! Вот дураки!» — так думала Мин Лин и ставила себя несколько выше окружающих, обделенных ее даром. Понимание их ущербности и собственного превосходства служило источником той необыкновенной иронии, с которой Мин Лин относилась к остальным людям, и которую леди Кэролайн называла «искрой» или «изюминкой». Когда ей мешали предаваться страсти к металлу, ощущение неполноценности остальных людей доходило в Мин Лин до яростного сарказма, но, будучи удовлетворенной, она была способна лишь на мягкую, легкую иронию.

Имелась еще одна причина перемен настроения, а именно — быстрое истощение источника удовольствий. Такова уж была природа влечения Мин Лин, что она требовала постоянной смены объектов своей чувственности. Тело Мин Лин как бы наощупь искало то, чего требовала его природа — но эти поиски заведомо пошли по ложному пути и блуждали в потемках. Она была уверена, — да, точно знала, — что все удовольствия, испытанные ею — ничто по сравнению с недоступным пока главным удовольствием. И так как круг ее поиска был ограничен только металлическими предметами, она тщательно перебирала их, надеясь, наконец, отыскать тот самый, который доставит ей окончательное, финальное наслаждение.

Постепенно набор предметов в комнате старого лорда истощился, и Мин Лин вновь начала испытывать тревожное чувство неудовлетворенности. Но именно тогда она начала общаться с мужчинами в салоне леди Кэролайн, слышала от них комплименты и даже кое-какие намеки. Разумеется, мужчины салона леди Вудворт не могли себе позволить ничего грубого или даже определенного, но их речи поселяли в душе Мин Лин некую тревожно-заманчивую неуверенность. Иными словами, в ней зарождалась, хотя и с некоторым запозданием, обыкновенная девичья чувственность, имевшая своим источником мужское внимание; и она неизбежно вступила в конфликт с той формой чувственности, к которой Мин Лин привыкла и считала единственно возможной. Как и следовало ожидать, этот конфликт только усилил ее тягу к поиску способа максимального удовлетворения, но сам поиск по-прежнему не выходил из сферы металлических предметов.

В свою вторую лондонскую осень Мин Лин пристрастилась к долгим прогулкам, чему весьма способствовала близость особняка Вудвортов к Букингемскому дворцу и окружавшим его паркам. Она сначала делала большой круг по парку Сент-Джейм, потом переходила в Грин-Парк и завершала свое путешествие у дворца, вдоволь налюбовавшись изысканным сочетанием разноцветных сухих листьев на мраморных ступенях. Так приятно потом было воротиться домой, забраться в кресло и, обернувшись красным тартановым пледом, пить крепкий чай и есть горячие тосты с клубничным джемом! Это было почти так же приятно, как тереться щекой о массивный Цю Гун какого-нибудь памятника, встреченного по дороге; иногда Мин Лин позволяла себе такую непристойную шалость на людях.

Во время одной из таких прогулок Мин Лин стала свидетельницей возмутительной сцены. Очутившись на самом краю Грин Парка, она вдруг увидела, как на углу Болтон-стрит и Пикадилли полисмен тащит за шиворот чумазую девушку примерно ее возраста, в потертом драповом пальто и каких-то невообразимых рваных галошах, из которых торчали трогательно худые, замызганные голые ноги без чулок. Девушка то и дело пыталась вырваться, на что полицейский реагировал очень грубо и один раз даже отвесил ей подзатыльник. Мин Лин ничего не имела против подзатыльников, и в свою бытность на острове Чхо получала их во множестве; но девчушка показалась ей забавной, а полицейский — противным. Мин Ли знала, что полисмены следят за благопристойностью. Например, если бы ей захотелось пообниматься вон с тем фонарным столбом (а Мин Лин давно этого хотелось) полисмен, наверное, так же схватил бы ее за шиворот и потащил куда-нибудь, награждая по пути тумаками. Мин Лин знала, что пока ей хватает выдержки вести себя прилично — она хозяйка этого мира и может быть совершенно спокойна. Несмотря на симпатию к девушке, и антипатию к полисмену, она довольно равнодушно наблюдала уличную сцену, —  до той поры, пока не услышала нечто крайне интересное!

— Господин полицейский! Господин полицейский — причитала девушка — ну это же всего-навсего одна чугунная болванка!

— Вот и получишь за нее всего-навсего один год тюрьмы! — поддразнил ее полицейский — давай, пошевеливайся!

Мин Лин навострила уши, торопливо перешла через Пикадилли и двинулась вслед за странной парой, стараясь держаться на таком расстоянии, чтобы все видеть и слышать, но не вызвать при этом никаких подозрений.

— Может, мы как-нибудь договоримся, господин полицейский — продолжала девушка умоляющим тоном, — у меня есть шиллинг!

— Ха, шиллинг у нее есть! — злобно усмехнулся ее мучитель, — шевели галошами, оборванка!

Мин Лин, вслушиваясь в разговор, все больше и больше проникалась сочувствием к жертве. Человек украл чугун – это же так естественно, как булку хлеба — и теперь его мучает какой-то злой, бесчувственный негодяй в синей форме. Шиллинга ему мало, вот оно что! Мин Лин вспомнила, как генерал Вудворт однажды говорил, что любой чертов полицейский в Англии стоит ровно один чертов фунт, если, конечно, речь не идет об убийстве. Ну что ж, можно попробовать!

Мин Лин ускорила шаг и без труда настигла полисмена и его жертву.

— Кажется, в Ваши обязанности не входит бить задержанных, сержант — сказала она спокойным и ровным голосом, сводившим с ума мужчин в салоне леди Кэролайн.

Полисмен повернул к ней злое, щетинистое лицо, но увидев перед собой безукоризненную молодую леди в элегантном костюме для прогулок, тут же виновато осклабился.

— Эта чертовка все время вырывается, мисс, вот и пристукнул слегка. Она опасная преступница, совершила кражу с чугунолитейного завода. У них там целая банда, мисс.

Мин Лин пришла в восторг от этого сообщения. «О-о-о… Целая банда девушек-похитительниц чугуна! Чертовски интересно». Мобилизовав все салонные приемы обольщения, она мило улыбнулась и примирительным тоном продолжила:

— Ну, раз их целая банда, сэр, Вы легко сможете отличиться в другой раз, поймав еще кого-нибудь. Не так ли? Что же касается этой девушки, я готова поручиться за ее дальнейшее поведение и даже оставить Вам в залог своего обещания один фунт.

Мин Лин точно знала, что в ее в крошечной замшевой сумочке лежит один фунт, восемь шиллингов и три пенса, — остатки трех фунтов, выданных ей на карманные расходы генералом Вудвортом в начале месяца. Пленница испуганно переводила взгляд с полисмена на Мин Лин и обратно, с трепетом ожидая окончания торга. Но торга не случилось, — генерал знал, о чем говорил. Полисмен учтиво поклонился, заслышав слово «фунт», поднес руку к козырьку и ответил в том смысле, что, разумеется, он готов отдать эту мелкую преступницу на поруки столь очевидно благовоспитанной девушке, и что она, несомненно, способна оказать на эту заблудшую душу положительное влияние.

— Наш констебль — он состоит в Армии Спасения, мисс, — всегда говорит нам, что важнее перевоспитать преступника, чем наказать его, — внушительно произнес полисмен, опуская массивную монету в карман, — всего доброго, мисс, и будьте осторожны.

— Спасибо, сержант, — чинно ответила Мин Лин,  крепко ухватывая под руку бывшую арестантку, чтобы та не вздумала сбежать, — я непременно буду… очень осторожна...

Полисмен пошел дальше, заложив дубинку за спину и внимательно осматриваясь сторонам — не был ли кто свидетелем его мелкого должностного преступления. Но улица была пуста и только осенний ветер гнал по мостовой два больших кленовых листа, желтый и красный.

Мин Лин не терпелось поговорить со спасенной ею похитительницей чугуна. Неподалеку находилась чудесная кофейня, в которую ее часто водила поесть пирожных леди Кэролайн. Оны было немного дороговата для оставшихся до конца месяца восьми шиллингов и трех пенсов, но Мин Лин хотелось поразить оборванку своей щедростью. Проигнорировав благодарный лепет своей новой подруги, Мин Лин потащила ее под руку в кофейню, важно сообщая на ходу, что она не привыкла говорить о важных вещах на улице.

— Да Вы что, мисс, меня туда пустят! — в ужасе зашептала похитительница чугуна, когда Мин Лин подтолкнула ее к элегантной витрине кафе «Tabard».

Действительно, швейцар удивленно приподнял правую бровь при виде испуганной маленькой нищенки и, отложив в сторону газету, приготовился встать с каким-то неясно-угрожающим  намерением. Но Мин Лин так решительно заявила «она со мной», протягивая новенький шиллинг, что ему ничего не осталось делать, как перемигнуться с буфетчиком, сесть обратно и закрыть лицо газетой — только чтобы не видеть такого вопиющего безобразия. Девушки устроились в глубине зала, за расшитой водяными лилиями шелковой гардиной — идеальное место для обсуждения секретных дел.

— Как тебя зовут? — спросила Мин Лин, чтобы начать с чего-то разговор.

— Дафна

— Отлично. Меня называй Ниной, хотя у меня другое имя. Но я не хочу его тебе говорить, ясно?

— Чего ж непонятного, секрет, значит. Очень понимаю.

Мин Лин хотела побыстрее перейти к чугуну, но слишком волновалась. Шутка ли — перед ней впервые в жизни сидел человек, которому она впервые могла рискнуть доверить свою тайну.

— Хочешь карамельку?

Дафна замялась. Она побаивалась Мин Лин и помнила, как мама предупреждала ее против джентльменов, предлагающих на улице конфетки. Говорила — они сначала конфетки предлагают, а потом заманивают в подвал и вспарывают животы, так что все кишки наружу. Она, правда, барышня, но кто их знает, этих богатых девочек, что у них на уме? Облизнув пересохшие губы, она хрипло ответила:

— Не, не хочу. Мне пивка бы, а?

Мин Лин восторженно взглянула на Дафну — ничего себе, она вот так, запросто пьет пиво, — как взрослая!

— Закажу тебе пиво, если расскажешь, где Вы крадете чугун. И зачем.

— Так, это, мисс, где крадем-то? Да на складе, — чуть ниже по Темзе, в Чипсайде. Я вот только одну болванку вытащила, через забор перебросила, сама лезу — а там этот фараон чертов. Я, значит, вырвалась, и давай от него деру! Думаю, побегу на Пикадилли, он там хоть бить постесняется — кругом господа приличные и дамы! Да где-там, сами ж видели!

Мин Лин слушала, затаив дыхание.

— А что, на складе том, много чугуна?

— Да пропасть целая! До потолка, штабелями. А потолок там знаете какой? Ого-го, повыше чем здесь станет.

— А что ты с ним делаешь, когда украдешь?

Улышав этот вопрос, Дафна прикусила нижнюю губу и подозрительно глянула на Мин Лин.

— А вот этого я Вам не скажу, мисс. Спасибо, что выручили, но я своих не выдаю, понятно?

Мин Лин все было понятно. Она бы тоже не раскрыла первому встречному свою тайну. Доверие нужно заслужить. Разочарованно вздохнув, она решила не настаивать.

— Ладно. А ты и дальше будешь чугун воровать?

— Ну да… А куда мне деваться? Жить надо как-то…

«Бедная девочка, — подумала Мин Лин с грустью, — все верно. Она ведь спит не в отдельной комнате с прекрасными Цю Гунами, а, небось, в клетушке с родителями и другими детьми. Какой там Цю Гун! Вот и бегает на склад». Ей стало жалко Дафну и она погладила ее спутанные, орехового цвета кудри.

— Возьмешь меня с собой, грабить склад?

— Да Вы что, мисс? Совсем спятили, что ли? Зачем это Вам? Поймают Вас, допустим — позора не оберетесь! Это ж не шутки, за такое могут и в тюрьму посадить.

Мин Лин вздохнула. Ей, конечно, было страшно — но что значил страх по сравнению с пустынным складом со штабелями чугунных болванок? Она нахмурилась и отчеканила, строго разделяя слова:

— Дафна! Даже не пытайся возражать! Мы пойдем туда вдвоем, только ты и я. И больше никого. И нам будет хорошо. И вот что. Если ты откажешься — я сдам тебя в полицию, поняла?

Сказав это, Мин Лин, чтобы не показаться слишком грубой, обворожительно улыбнулась, приобняла Дафну за плечи и нежно поцеловала ее в щеку.

*.*.*

Ночь выдалась лунной, но облачной. Когда часы пробили полночь, Мин Лин вылезла из окошка в сад, прокралась к ограде и выскользнула на пустынную Палмер-стрит. На ней была шляпка с вуалью и муфта. Приняв горделивую осанку взрослой дамы, Мин Лин торжественно проплыла мимо казарм Конной Гвардии, выбралась на Пэлл-Мэлл, людную даже в это позднее время, отрицательно мотнула головой какому-то джентльмену, увернулась от пьяного матроса, и минут через двадцать добралась до Чипсайда. Там уже все спали, было безлюдно и жутковато. У доков Мин Лин встретилась с Дафной, прятавшейся, как и было условлено, в кустах ракитника на берегу.

— Вот там доска оторвана — сказала Дафна, указывая на забор склада — девчонки вчера тащили чугун, все приготовили. Если сторож не исправил, даже через забор лезть не придется.

— Вот и славно, пошли. Чур, ты первая — дрожащим шепотом приказала Мин Лин.

— Ишь ты! Ну, ладно, пойду первая, так и быть.

Дождавшись, когда облако закроет немилосердно яркую луну, Дафна, согнувшись в три погибели, перебежала дорогу, приподняла доску и скрылась за забором. Через несколько секунд доска снова двинулась, из нее показалась дафнина рука и помахала — «все в порядке, иди». Мин Лин осторожно заползла в заборную дыру и тут же напоролась на розовый куст. Что за чушь? Почему розовый куст, зачем он тут, на складе? Она порвала платье, чулки и расцарапала кисть левой руки. Выбравшись, недовольно посмотрела на Дафну, — могла бы и предупредить. Та только ухмылялась, вот вредина!

— Ну, где склад?

— Да вот он — Дафна указала на высокий каменный сарай с железной крышей.

— И как в него войти?

— Очень просто — торжествующе заявила Дафна, помахав перед ее носом ключом — если у тебя есть эта маленькая штучка!

Девушки неслышно, как тени, проскользнули к массивным воротам склада; в них была прорезана дверь, запертая тяжелым навесным замком. Дафна жестом опытного взломщика достала масленку, капнула в замочную скважину и на петли. Дверь бесшумно распахнулась, из глубокой складской тьмы тут же вылетело что-то мохнатое и крылатое, размером с ворону — но точно, не ворона. Жуть какая-то. Мин Лин отшатнулась, проглотив крик, и долго не могла прийти в себя.

— Ты чего, дуреха! — недовольно шепотнула на нее Дафна, — это джерри, не бойся. Они не кусаются.

Они вошли в склад и затворили за собой дверь. Мин Лин уловила ноздрями густой, насыщенный запах чугуна и задрожала от возбуждения.

— Я сейчас зажгу свет — шепнула Дафна, все равно тут нет окон, никто ничего не увидит. Шведская спичка на секунду осветила ее веснушчатое курносое личико, и тут же по всем стенам побежал голубоватый огонек — склад был оборудован по последнему слову техники, новейшим газовым освещением.

Мин Лин замерла в полном восторге. Такого она еще не видывала. Металла на складе даже по объему оказалось больше чем воздуха; двадцати-, пятидесяти- и стофунтовые чугунные болванки, составленные в пирамиды и башни, высились до самого потолка, оставляя узкие проходы. Помимо запаха, груды металла распространяли вокруг себя напряженное магнетическое поле, которое Мин Лин улавливала внезапно раскрывшимся шестым чувством.

— Вот это да — протянула она восхищенно, и повелительно обратилась к своей подруге, — давай, раздевайся!

— Чего? — испугалась Дафна — Это еще зачем?

Мин Лин не слушала: она покачивалась посреди склада, медленно спуская с плеч платье, которое ползло все ниже и ниже, обнажая спину, бедра, икры. Уже совсем голая, она повернулась к Дафне и строго прикрикнула на нее:

— Ну, давай! Раздевайся, как я! Вместе это будет прекрасно!

Бог знает почему, Дафна послушалась. Девушки подошли к огромному ящику, наполненному новенькими, блестящими в масле гайками. Глаза Мин Лин загорелись

— С ума сойти! Ни разу такого не пробовала! — и она нырнула в ящик, потянув за собой упирающуюся, но не способную активно сопротивляться подругу — Правда, здорово?

Дафна не отвечала, но, вообще-то вся эта история начинала ее забавлять. Оказавшись нагишом в ящике с гайками, она позабыла все свои страхи, главным образом — страх быть пойманной полицией. Ей было смешно и щекотно. И она не стала сдерживаться, расхохоталась, высыпала на Мин Лин полную горсть дивных, щекотных, скользких гаек. Мин Лин ответила ей тем же, они начали дурачиться, зарываться в гайки поглубже, бороться, кататься — и продолжали все это до полного изнеможения.

— Нина, ты сумасшедшая! — кричала, хохоча, Дафна, отбрыкиваясь от Мин Лин, а та, вооружившись оцинкованным совком, все сыпала и сыпала на нее звонкие кусочки металла. Потом девчонки выбрались из ящика и принялись гоняться друг за другом, а затем — скакать между чугунных пирамид, исполняя какой-то бешеный африканский танец. Мин Лин куда-то исчезла и через минуту притащила, прижимая к животу, тяжеленную чугунную отливку.

— На, держи — крикнула она, — почувствуй, как это приятно!

Дафна прижалась к шершавому металлу с другой стороны. Она ощущала одновременно и холод чугуна и тепло тела своей подруги.

— Ага, здорово! — призналась она, внезапно поняв, что краснеет и смущается. Мин Лин, вся перемазанная черным машинным маслом, удивленно посмотрела на нее.

— Что с тобой, милая? Что-то не так?

— Да нет, все нормально, но это так странно… Ты такая хорошая… — и Дафна почему-то расплакалась. Мин Лин осторожно поставила болванку на пол и обняла ее, гладя и утешая. С ней тоже происходило что-то странное. Прикосновения к скользкому, горячему телу подруги вдруг показались ей чем-то таким же неприличным, каким ранее было прикосновение к металлу. Ничего подобного она раньше не испытывала, человеческое тело казалось ей самым обыкновенным предметом, как дерево или камень. И вдруг она обнаружила в нем не менее восхитительный источник тайной страсти, чем в Цю Гуне. Это открытие так потрясло ее, что она, желая его проверить, потянула на себя какую-то болванку из ближайшей пирамиды. Пирамида качнулась, наклонилась на бок, осела и начала расползаться со страшным грохотом. Дафна, взвизгнув, отскочила в сторону, а тяжелая груда металла со звоном рухнула на хрупкое тело Мин Лин, погребая ее под собой, подобно горной лавине.

Во дворе залаяли собаки и засвистели свистки сторожей; Дафна в смертельном ужасе заметалась по складу, в поисках своей одежды.

*.*.*

Генерал Вудворт сидел у окна в огромном кресле, излучая в пространство крайнее нерасположение духа. В воздухе витали запахи табака и виски, очевидно как-то связанные с наполовину пустой коробкой для сигар и на две трети пустой бутылкой, стоявшими на ковре подле кресла. Неподалеку от них валялось распечатанное письмо с зеленой сургучной печатью и кучей разноцветных штемпелей.

В дверь деликатно постучали.

— Войдите — рявкнул генерал, крайне недовольный, что его не могут оставить в покое даже сейчас, когда он особенно не желал никого видеть.

Мистер Конли, немного нервный, молодой, но очень популярный частный врач зашел в кабинет и плотно затворил за собой дверь. На лице его застыло выражение почтения и озабоченности. Генерал помрачнел еще больше.

— Ну, что скажете, господин эскулап?

— Пожалуй, я могу Вас обрадовать, сэр. Мой первый диагноз был поспешным, нога срастается хорошо, и у меня появляется твердая уверенность, — девочка хромать не будет. Ребра тоже не внушают опасений, и, самое главное — нет никакой необходимости в ампутации руки. Перелом, хотя и оскольчатый. Но вполне излечимый. Мой помощник, Аткинсон, собрал ее буквально по косточке, останется небольшой шрам, возможно, какое-то время будет ограничена подвижность…

— Черт побери, доктор, но лицо! Вы замотали ее по самую макушку, что будет с ее чудесным личиком?

— Вот об этом, на Вашем месте, я заботился бы в последнюю очередь, генерал, — немного раздражился доктор, но потом успокоился и продолжил — ничего страшного с лицом. Возможно, останется небольшой шрам у виска, а все остальное — пустяки, царапины. Нужно опасаться заражения, поэтому и повязка, только и всего.

Взгляд генерала прояснился, он вскочил их кресла и ухватил доктора за руки.

— Правда, доктор? Моя маленькая Мин Лин будет такой же, как раньше?

Конли нахмурился и отвел взгляд куда-то в сторону.

— Не думаю, сэр, что Вы хотели бы этого, то есть, чтобы она осталась такой же, как раньше.

— Что Вы этим хотите сказать, мистер Конли? Она была самим совершенством!

— О, нет! Она тяжело болела — если это можно назвать болезнью, и только теперь встала на путь выздоровления. Если это можно назвать выздоровлением.

— Вам что, удалось узнать, как она очутилась голой под грудой чугунных болванок на этом чертовом складе?

— Да. Она мне все рассказала.

Генерал в волнении прошелся по кабинету, подхватил на ходу бутылку виски, вынул из шкафа второй стакан и налил себе и доктору.

— Я думаю, это будет непростой разговор, давайте выпьем.

Доктор согласно кивнул, отпил глоток и начал несколько издалека:

— Некоторые дети, находясь в утробе матери, примерно на седьмом месяце начинают играть с пуповиной. Они случайно пережимают ее ручкой и запоминают это движение. Пережатая пуповина вызывает кислородное голодание мозга, с присущим ему необычным, эйфорическим ощущением, которое, несмотря на смертельную опасность, может быть расценено как весьма приятное. Такой ребенок еще в утробе становится своего рода наркоманом.

— Откуда Вы можете знать, что вытворяла Мин Лин в утробе? Она, если хотите знать, родилась на каком-то чертовом острове в Желтом море, куда еще ни одного чертова ирландца не заносило!

Конли поморщился, когда ему напомнили о его ирландском происхождении, да еще и в такой форме. Генерал это заметил и буркнул «Извините». Доктор неодобрительно покачал головой и продолжил:

— Разумеется, я восстанавливаю, реконструирую события и ничего не знаю наверняка. Допустим, это гипотеза, но я уже встречал таких пациентов и вообще речь идет о факте, хорошо известном в медицине. Примем его за основу, не более того.

— Ладно, продолжайте.

— Так вот, весьма вероятно, что наша очаровательная Мин Лин относилась к такого рода детям. Подрастая, она помнила эйфорическое состояние, в которое вводила себя в утробе матери и очень хотела его повторить. Чудесным образом ей помогло в этом чугунное ядрышко, найденное господином Унковским на берегу — оно оказалось того самого размера, формы и веса, чтобы вызвать тактильное воспоминание о пережатой пуповине. Но Мин Лин связала полученное удовольствие не с весом, не с формой ядрышка, а с его материалом — по той простой причине, что на острове не было никаких металлов, и простой кусок чугуна показался ей чудом.

— Ничего себе!

— Да, дело обстояло именно так! Поскольку реакция на подобные возбуждения казалась Мин Лин неприличной, а она воспитывалась в обществе, в котором традиционно ценятся сдержанность и самообладание, ей пришлось скрывать свою страсть от людей, что обыкновенно приводит к самым печальным последствиям. Можно сказать, нам еще повезло, что именно сейчас ей потребовалось врачебное вмешательство.

— Почему же?

— А потому, генерал, что Мин Лин становится девушкой, и ее страсти, при нормальном развитии, должны обратиться не на чугунные отливки, а на юных джентльменов. К которым, как Вы могли заметить, Ваша воспитанница была совершенно равнодушна.

— Да, это верно! Малютка Минни так отбривала кавалеров, что любо-дорого было посмотреть! Ну и славно! Хотя — да, Вы правы… Этак она останется в старых девах, а у них чертовски портится характер, доложу я Вам. И что ж теперь делать?

Доктор загадочно улыбнулся, прошел к книжному шкафу и начал внимательно осматривать корешки книг. Буквально через минуту, он вынул оттуда томик с золотым обрезом и торжествующе показал его Вудворту.

— Готов спорить, генерал, это любимая книга Вашего детства, не так ли?

— Это Вы про «Смерть Артура» Кэкстона? Ну, разумеется! Отличная книжка. Там, к тому же, чудесные картинки, даже цветные вкладки есть. Да ее все в детстве читали!

— Все, кроме крошки Мин Лин! Не забывайте, что она родилась на острове, на который не ступала нога чертова ирландца!

Вудворт смущенно закашлялся, как бы говоря — ну, сколько можно, я же извинился!

— Так вот, я предлагаю подарить эту книжку Вашей воспитаннице. Она вообще мало читает, — и этот упрек относится до миссис Вудворт, с ее методой сугубо светского образования. А между тем литература развивает чувственность, и формирует правильные отношения полов.

— Да, но почему «Артур»?

— Рыцари, генерал. Все дело в рыцарях. Насколько я знаю, именно этот образ удачнее всего объединяет металл и мужчину.

Генерал замер, в изумлении глядя на доктора.

— Ах, вот как! Металл и мужчины… Черт побери! Глядя на Вас, я начинаю уважать эту чертову Ирландию!

Доктор почтительно наклонил голову, давая понять, что на сей раз счел шутку удачной. Затем мужчины церемонно подняли стаканы с виски и осушили их до дна.

*.*.*

Получив от доктора Конли уверения в скором выздоровлении Мин Лин, генерал и леди Кэролайн, посоветовавшись друг с другом, решили не оповещать Унковского о происшествии на чугунном складе и отписались ему, что здоровье Мин Лин удовлетворительно, и что она делает успехи в учебе. Пребывая в счастливом неведении, Унковский спокойно продолжал улаживать свои дела, которые к тому времени наконец-то приняли счастливый оборот. Аудиенция у Государя состоялась, и она имела за собой много важных последствий, прежде всего — единоразовую выплату 16-летнего жалования и высочайшее повеление признать пребывание лейтенанта Унковского на острове Чхо служебной командировкой, с полным расчетом суточных, прогонных и квартирных денег. Сумма получилась астрономическая, и она позволила не только поправить имение и вернуть, с благодарностью, одолженные у Вудворта двести фунтов, но также войти в долю нескольких прибыльных акционерных обществ и оставить солидный вклад в банке про запас. Проценты с этого капитала вместе с содержанием, положенным морскому офицеру в сумме вполне позволяли содержать семью, и Унковский начал всерьез задумываться о переезде Мин Лин в Россию.

Теперь его удерживали только дела службы. Выплата 16-летнего жалования и командировочных имела приятное бюрократическое последствие в виде полного зачета выслуги лет в списках на повышение; в итоге вышло так, что Унковский всего год проходил в капитан-лейтенантах и в апреле 1892 года получил звание капитана II ранга. Пользуясь случаем, он тут же подал рапорт о назначении на какую-нибудь должность, связанную с командировками в Англию, ссылаясь на знание языка и необходимость сношений с несовершеннолетней дочерью. Просьба эта была удовлетворена весьма ловко после беседы с заместителем командующего Балтфлотом, старым приятелем Унковского по Морскому корпусу. Очнувшись на следующее утро в заведении мадам Ленорман (беседа с замглавкомбалтфлота проходила в ресторане «Метрополь», с участием цыган, девочек и ручного медведя), новоиспеченный капитан 2-го ранга обнаружил у себя в кармане, помимо невнятной детали дамского туалета — нечто кружевное, в бантиках и с пушистым помпоном, — еще и назначение на должность командира боевой части недавно спущенного на воду броненосца «Наварин». Суть дружеской услуги состояла в том, что та самая боевая часть, относившаяся к артиллерийским прицелам и дальномерам, на «Наварине» полностью отсутствовала, несмотря на уже подписанный акт приемки, и для должного ее устройства требовалась плотная работа с английскими поставщиками.

*.*.*

В мае 1892 года Унковский отправился за казенный счет на завод Уайтхеда, рассчитывая по пути навестить Мин Лин и забрать ее с собой по возвращении на Родину. Он уже договорился с дирекцией Смольного института, и собрал все необходимые рекомендательные письма.

На второй день плавания пассажиры высыпали на открытую палубу полюбоваться видами датского и шведского берегов с поверхности пролива Эресунн. Унковский, проходивший этот пролив не раз, и не два, давал некоторые комментарии своему попутчику, молодому князю Дмитрию Самойлову, изысканному аристократу и кавалергардскому юнкеру. В Лондон юного князя влекло какое-то запутанное семейное дело, относившееся до его дядюшки, служившего там по дипломатической части. Дмитрий был очень приятным юношей, но совершеннейшей сухопутной крысой, и потому легко проникся к бывалому капитану тщательно скрываемым восхищением. К тому же прошлым вечером Унковский показал Дмитрию фотографическую карточку Мин Лин и рассказал об их удивительных приключениях; юный князь пришел в полный восторг и умолял познакомить его с необыкновенной девушкой. Унковский согласился — pourquoi pas? — дело молодое — и с той поры у них только и было разговоров с Митей, что о Мин Лин. Вот и сейчас, налюбовавшись на пломбирные домики шведов и датчан, они незаметно перешли к новой теме для обсуждения — какое православное имя подобрать для Мин Лин при ее переходе в российское подданство?

— Мне кажется, должно быть нечто созвучное, например Маланья — предложил Унковский.

— Полно Вам, капитан — загорячился Митя, — Вы погубите свою дочь, если наградите ее этаким бабьим именем. Маланья — это ж коров доить по утрам, а Ваша Мин Лин — чудо красоты, украшение балов и гостиных! Нет-нет… Может быть, — Алина? Вот оно ей под стать!

По поводу Алины Унковский возразил, что имя не христианское и его нет в святцах. Дмитрий принялся азартно спорить, уверяя, что была такая святая, и он даже знавал одну Алину, и у той Алины именины были в декабре. Унковский на слово не поверил и обратился к стоявшему немного поодаль отцу Алексию с просьбой рассудить. Тот, немилосердно налегая на «о», авторитетно разъяснил, что имя это — новомодное, в святцах его нет, и что православной девице носить оное непристойно.

Юный князь Самойлов очень смутился (Алина с именинами была его выдумкой), покраснел, но решил не сдаваться.

— Раз уж Алина Вам не подходит, давайте тогда отталкиваться от количества слогов. Их два, следовательно подойдут Анна, Нина… Вера…

Унковский вдруг остановил его и поднял вверх палец:

— Вот! Вот оно! Вера, Надежда, Любовь… Надежда — это имя подходит ей ближе всего. Я, знаете ли, все надеюсь и надеюсь на нее — что она меня помнит, что она меня любит, что она со мной останется. Надежда Ивановна Унковская — отлично звучит. Впрочем, сами понимаете, последнее слово за ней.

Дмитрий на минуту задумался и потом согласно кивнул головой.

— Пожалуй, Вы правы, — лучшего имени не сыскать, — и вдруг, вспыхнув, как маков цвет, добавил, — Я ведь тоже, извините за дерзость, кое на что надеюсь!

Сказав это, он, резко повернулся и быстрым шагом пошел прочь, в свою каюту. Унковский долго оставался на месте, переживая самые разные чувства — удивление, возмущение, умиротворение, раскаяние и, наконец, смирение. «Видно такова моя судьба — всякий раз, находя мою Мин Лин, снова терять ее. Судьба всех отцов. Ну что ж, Надежда Ивановна Самойлова, княгиня Самойлова — звучит ничуть не хуже. Хотя бы останется в Петербурге, и я смогу ее навещать. Внуки, опять же… Ох, и намается с ней этот Митя — и поделом… Хотя — что это я? Еще ведь ничего не решено!». Но на самом деле он чувствовал, что все решено, и что он не способен противодействовать могучему течению обстоятельств. Таким бессильным он не помнил себя с того самого момента, когда внезапно вздыбившаяся палуба «Пегаса» швырнула его в море, на волю шестибальных волн, упоительно пахнущих теплой морской солью.

*.*.*

Мин Лин сидела на скамейке в самом потаенном уголке Грин Парка, там, где кусты розового шиповника образовывали непроходимое полукольцо. Шиповник за спиной защищал ее от всех напастей, словно вырос по мановению волшебной палочки Мерлина. А перед ней расстилался ярко-зеленый майский луг с островками одуванчиков. Разумеется, это был обыкновенный парковый газон, но очарованная рыцарским романом Мин Лин больше не любила городские слова. Не газон — луг, не парк — дремучая куща, не садовник — леший, обходящий свои владения. Вот-вот  протрубят рога и из-за поворота аллеи (pardon — из-за той дикой рощи) появятся рыцари в блистающих доспехах.

Действительно, два джентльмена в цилиндрах, — один совсем юный, высокий, с длинными белокурыми волосами и второй — чуть пониже и поплотнее, со шкиперской бородкой и загорелым лицом, появились на дальнем конце тропинки и направились к ней.

— Кван, Кван! — крикнула Мин Лин, казалось, еще раньше, чем узнала того, второго.

Она вскочила и побежала навстречу; врачи уже давно разрешали ей бегать. Подбежав к отцу, Мин Лин вдруг вспомнила, как долго она репетировала эту встречу, остановилась, церемонно поклонилась в пояс и важно сказала по-русски:

— Добро пожаловать, батюшка!

Но потом взвизгнула, вскочила ему на руки и начала обниматься и целоваться — как там, на острове. Унковский смеялся, морщился, уворачивался, и нес ее обратно на скамейку.

— Ах ты, моя девочка, ну как ты, ну что ты?

Мин Лин вкратце рассказала ему согласованную с Вудвортами версию: как она упала на мосту, да так неудачно, что вот тут — видишь? — остался шрамик, ну еще ногу сломала, пару ребер, руку еще, а так — все в порядке. Ему не писали, чтобы не расстраивать, ведь это все — пустяки… Унковский в ужасе щупал ее руки, шею, оглядывал безмятежно-лживое прекрасное лицо и мысленно благодарил Вудвортов, за то, что они скрыли от него несчастье тогда, когда он ничем не мог помочь. Полчаса протекли в радостном, возбужденном разговоре. Мин Лин любила его — он это видел, она была ему так рада!

Вдруг Иван Петрович вспомнил о своем спутнике, смущенно отошедшем в сторону, чтобы не мешать бурной встрече отца и дочери:

— Да! Рекомендую тебе этого молодого джентльмена, его зовут Дмитрий, он, между прочим, князь и кавалергард, так что будь осторожна!

Мин Лин сделала книксен и, робко смотря на Дмитрия снизу вверх, спросила:

— А что такое кавалергард?

Молодой Самойлов, который до того, не смея дышать, любовался ожившей с фотографической карточки Мин Лин, встрепенулся, принял идеально отмеренную светскую позу и ответил, улыбнувшись:

— Это то же, что здешний конный гвардеец, сударыня. Только, в отличие от англичан, мы все еще таскаем на себе стальные кирасы и шлемы.

— Да Вы что? — переспросила Мин Лин восхищенно  — не может быть!

Унковский, под предлогом заботы об упавшем со скамейки томике с золотым обрезом, отвернулся, чтобы не видеть этой сцены.