Страсти по Матфею

Он нетвердыми пальцами набирал номер, и звонок срывался. Но жар бани и  внутренний жар подгоняли – чего ждать?
 - Приезжай! Но я не могу за тобой заехать – я выпил в бане…
 - Хорошо, я найду возможность приехать сама.
Она не сомневалась в ответе, потому что только и ждала: когда же он еще позовет ее к себе? А он беспокоился и несколько раз нетвердо переспросил-перезвонил: ты едешь? Или не помнил, что она уже ответила?
Открыл ей дверь, слегка пошатываясь и несмело улыбаясь:
 - Я пригласил тебя, чтобы ты увидела меня именно таким – всяким!
 - А я-то думала, что ты пригласил меня, потому что соскучился!
 - Я же сказал тебе: мой дом всегда открыт для тебя!
 - Ты не говорил!
 - Сказал!
 - Подумал, наверное, но не сказал!
Он обнял ее сразу, у порога,  и она спряталась  в нем – сегодня это было так легко! Он всегда прежде держался отстраненно, заставляя ее сомневаться: желанна ли? Но  заскучал, как только она уехала из его дома. И не признался бы в этом, конечно, трезвым.  А она все уши прожужжала подруге про него, когда уехала  к ней на дачу. И прямо про это и сказала. Она так хотела к нему!
 - Я хочу, чтобы ты увидела меня всяким!
 - Ты и нужен мне всяким! Я знаю, что могу довериться тебе – и все!
Он долго кружился как-то хаотически вокруг своего овального стола (ей очень нравился этот стол), чтобы наконец усадить ее, и себя, и бокалы для коньяка, и коньяк. Они сидели близко-близко, она наконец не боялась к нему прижаться… коленом, хотя бы коленом!
 - Машка… Ты понимаешь… как все серьезно?
Очень близкий взгляд голубых сияющих глаз расплывался  от ее дальнозоркости и сиял еще сильнее, но  ее глаза заслезились.
 - Что ты моргаешь? Ты плачешь?
 - Я просто не вижу тебя так близко.
 - Ты плачешь! Ты понимаешь, как все серьезно? Разве я мог представить, что встречу эту рыжую бестию и буду счастлив? Ты знаешь, что ты совершенно не моего типа?
 - А если бы ты не напился и не сказал сейчас этого, я бы все равно тебе сказала: отпусти свою душу на свободу – и поверь этому счастью -  со мной!
 - Ты знаешь, я только 8 месяцев назад жить начал.
 - Значит, мы встретились очень вовремя. Дни летнего солнцестояния – нас сейчас само солнышко благословляет!
 - Ты будешь со мной… до конца? В горе и в радости? Будешь венчаться?
- Ты же говорил, что ты атеист! – пока она была еще гораздо более трезва и могла его даже осадить. Только глаза все слезились – от близкого взгляда, конечно.- Мне нужно привыкнуть к этой мысли.
- Если я ошибусь еще раз… Но я люблю твоих детей, я воображаю, как мы с твоим отцом выпьем по рюмочке и он расскажет мне про свои танки. Это здорово, что он танкист – я его со своим другом-танкистом сведу! И я хочу поговорить со своим сыном и все ему объяснить…
 - Конечно, обязательно! ты все объяснишь ему! И я люблю твою маму – она ведь твоя мама! А почему я не твой тип? Потому что рыжая?
- Ну да, рыжая. Я люблю темных. И я 8 лет искал грудастых и жопастых! Идиот… Зачем ты мне показала свои стройотрядовские фотографии? Там в тебе столько… Почему мы не встретились в 20 лет?
 - Мы бы ничего не поняли в 20 лет, прошли бы мимо! И ты тоже – совершенно не мой тип: я люблю светлых, а ты – темный.
 - Машка, что теперь будет?
 - Хочется сказать: счастье… каждое мгновенье! Но будет всякое! Справедливости ради стоит сказать!
- А мечта? У тебя есть мечта?
 - Нет! У меня все хорошо! – она вскрикнула почти испуганно.
-  А я хочу посидеть с тобой на Монмартре  и побродить по маленьким улочкам Парижа – просто побродить, я там такие злачные места знаю! И просто сидеть в уличном кафе, потягивая вино… Мы будем просто сидеть и смотреть на прохожих, ты понимаешь? И у женщины, которая будет со мной, будет все! Ну, по крайней  мере, она не замерзнет… Хотя… ты будешь меня лечить, если я заболею? Так, чтобы – в лежку, с температурищей, чтобы сутки – никуда из постели, а ты мне – лекарство подносить?
Она молчала и просто хотела сохранить в себе это сияние глаз, его и свое - что напрасно говорить? Хотя очень хотелось сказать, что он сильный, ему не нужно никому ничего доказывать – все уже доказано, а на 20 минут слабости каждый имеет право. И она так верит ему, что – да, до конца! и хоть на край света, да!
Они опять пили коньяк – в горле жгло, в желудке горело, в голове – светлело! – и кружились вместе, танцевали, и она посидела у него на коленях, осуществив девчоночью мечту. И  он сказал: «Почему-то ты мне кажешься…  девчонкой,  и хочется быть с тобой нежным…»
Кончалась пьяная ночь -  самая короткая  в году и их вторая ночь, всего вторая, да.  Смешная - они никак не  могли наговориться...
Небо светлело, тьма растворялась – как их короткое счастье, пьяное - чистое, не замутненное никаким рассудком:  коньяк скатился по  пищеводу и все разумные основания выжег, а драгоценный осадок чувств оставил. В одно мгновение ей стало нестерпимо больно от того, что завтра это кончится! И даже если не завтра – через день, через год, через век, когда одного из них не станет… Она не сможет без него! Пусть она будет первой…
А через день…
 - Разве ты сюда переехала? Кто сказал, что тебя здесь будут кормить? Дуреха…Ты же умная женщина! Да разве можно верить пьяным мужикам?
Она уехала. И больше не хотела возвращаться в этот дом с уютной башенкой наверху и запиской, которая лежала на ступеньках лестницы, спускающейся из спальни – еще до той, пьяной ночи: он уехал очень рано по делам, а ее не стал будить – положил на ступеньки записку, чтобы она не испугалась и ждала его. И к наушникам, в которых они вместе слушали тишину и его музыку, и сливались в такт дыханием – она не хотела больше возвращаться. Врала себе: конечно, хотела! Не верила утренней реплике, а верила той ночи… Да он больше  не звал!
Сначала у него месяц гостили родные из Германии, и ему было не до нее. Потом он привез ее вещи – всякие рубашки-платочки, оставленные у него, и даже не поднялся в квартиру, а попросил  ее спуститься в машину. Опять совсем некогда. Она раскрыла пакет, и первое, что увидела –  зубную щетку. Это потрясло ее.  До нервного озноба потрясло. «Ни за что не прощу тебе зубную щетку, - твердила она себе, забыв, что сама сложила все свои вещи в один пакет перед тем, как уехать, но второпях оставила этот пакет, а может, нарочно оставила, еще надеясь вернуться… - Год буду носить траур… по зубной щетке! А потом выйду замуж за другого, если не одумаешься! Только попробуй теперь позвать меня к себе! Ни за что не приеду… если не купишь сам зубную щетку!»
Ей хотелось уткнуться ему в грудь кулаками и забарабанить, чтобы пробить жесткий панцирь, почему-то выросший после той ночи. За месяц она не раз этого хотела – уткнуться ему в грудь. Но не чтобы биться, а чтоб спрятаться от всех напастей: когда комары в саду пожирали ее коленки, когда воду горячую отключали, а холод жег; когда кот прокусывал ляжку, хоть она только что его покормила.  Но ему было некогда даже позвонить! И теперь будет некогда – до самого Нового года! Он уезжает на месяц в командировку, потом надо до снега достраивать дом, забор… Не-ког-да про-дох-нуть! Не до нее!
Он и поцеловал-то ее, там, в машине, каким-то нелепым скользящим поцелуем, как чужую. Зачем она еще думает о нем? Он называл ее умной женщиной? Умная женщина давно должна понять все, а она… Цепляется за него, словно не слышит, не видит, не понимает. Даа, так хотелось быть глупой женщиной рядом с умным мужчиной! Да что там… Просто женщиной рядом с мужчиной! Просто рядом! Наговориться! И намолчаться! Как это хорошо – когда хорошо молчать…
…Когда так болела спина, он не мог ничего. Ни думать. Ни пить. Ни петь. Даже шептать не мог. Хотелось заскулить, как собаке, и вытянуться в струну – вытянуть позвоночник, чтобы  оставил его в покое. Как будто он своим горбом 8 лет строил этот дом. Да что там, словно  атлантом простоял свой век, выдерживая на плечах все свинцовые тяжести человечества!
Солнце билось в окно, жарило его башенку, тянуло к жизни, а он ненавидел его - и этот свет, и тепло, и жизнь. Зачем еще и ее втягивать в это? Операция возможна, он знал, но так рискованна, что может сделать его овощем, живым трупом, и тогда… Что тогда будет делать она? Не бросит, нет. Но будет мучиться – молодая, красивая, с ним,  разлагающимся червяком… Он плавал в бассейне – яростно, по многу километров в день, накачивая мышцы корсета, когда не было командировок. Делал блокады. Втирал яды. Все, как велели врачи. Боль отступала, но ненадолго, а возвращалась с новой силой и частотой. Надо порвать с ней, оттолкнуть. И чем скорее, тем лучше. Пока оба не успели увязнуть. Где тут ее вещи? Сегодня отдам, увижу – и все…
Не утерпел – поцеловал-таки смазанным поцелуем. Хотелось схватить ее в охапку и не выпускать. Но только скользнул губами, едва ощутив ее щеку.
Ехал назад и попал в грозу. Ливень хлестал. Хорошо хлестал, дворники разбивая.  Лучше бы по щекам. Душу бы прочистил…Муторно…
А жаль, когда тебя отпускают - птицей, свободной уткнуться носом в горючую подушку. Птицы летают парой, вот ведь как неразумно…
 Забор нужнее теплой, мягкой, милой женщины рядом? Закроешься им от всего мира? И я запрусь в своей темной комнате – то-то радость! В наших комнатах застряли прекрасные принцы и принцессы на горошинах, старухи, укалывающие веретеном, и чудовища, хранящие алые цветы. Тебе там уютно кормить своих таракашек-букашек? А я повою в подушку в своей квартире – и выйду прогуляться по выжженной пустыне, и колодцев не будет, и бедуинов, только бедующие – мир застрянет в этой сизой паутине, как будто циклопы проглотили все радуги разом, и кто их заставит выплюнуть эту радость?? Тебе не надо мне ничего доказывать, как ты не понимаешь? Надо просто поверить! Счастье – это, оказывается, тяжко, я знаю. Одному не вынести. Но вместе?!
…С ней – не вынести, одному – легче. Все. Я так решил.
Ей хотелось рассказать ему про отца – как он совсем неуверенно стал ездить  на машине – и как мама выдерживает это? Со всех сторон гудят, он ничего не видит, не слышит, чудом ни в кого не врезается и не оказывается подрезанным или избитым… Хотелось пожаловаться на сына, который укатил отдыхать, а  ее оставил один на один со всякими срывающимися кранами. Хотелось пожалобиться – на  себя-непутевую:  то пмс, то невроз перед начинающейся ломовой работой.  И каждую минуту находился новый повод: вот показали  по ТВ Аксенова, и она вспомнила, что не успела расспросить его про любимый «Остров Крым». Вчера уткнулась в какую-то до слез забавную американскую комедию – и мудрую, про отца, который заново начинает жить и умеет научить радоваться своих подростков-детей, и кольнуло: у него какой-то давний конфликт с сыном, может, сумел поговорить с ним? А сегодня пирог вишенный приготовила – как бы его накормить? И похвастаться новыми туфлями?
Но он так занят очень важными, своими, мужскими делами, и так будет до Нового года,  сказал же  уже! То есть… практически послал ее, далеко и надежно. Новый год-то через 5 месяцев. Это больше, чем их знакомство. Куда длиннее пары свиданий, нескольких разговоров и чудных смс. И нет его завораживающе теплого спокойного голоса. И смеха нет. И не будет.
Надо смириться. Оттолкнул? Оттолкнул. Значит, не мила ему, не мила. А сердцу не прикажешь. Зачем сильничать сердце? Привыкай-ка ты, мать, к своей выжженной пустыне и засаживай ее. По зернышку. По росточку. Оазисом. Одна. Не жди ничего. Отпусти! Пусть будет ему счастье, какое захочет! Пусть!
…Забор всходил. Через ломоту, но упрямо и верно. То некогда было помощнику-соседу, то наезжали гости, то просто кончались силы. И так хотелось, чтобы она… растерла спину… приготовила – что там она хотела приготовить - отбивные? шарлотку? Смешная: боялась, что ему не понравится приготовленная ею рыба… Какая разница, он не привередлив, - лишь бы она мельтешила на  кухне… приплясывала (он видел – она в любую свободную минуту пританцовывала-кружилась.) Или взять ее с собой в бассейн? Она твердила, что ей не хватает физической разрядки… Нет, ты забыл? не –льзя! Лучше – побольше работы, поменьше мыслей. И никаких звонков!
Она решила: это последняя попытка, дальше – тишина, и позвала его на ужин, на шарлотку. А  он ответил, что у него опять полная жопа – гости.. Ей хотелось заметить: моя-то жопа хороша! И гостей я люблю, а гости любят тебя – расслабься и получай удовольствие! Но смолчала. Ничего не ждать! Вот! Чтобы… не падать… с высоты ожиданий в грязную лужу. Застегни, Есенин, свою распахнутую душу – это так же неприлично, как расстегнутая ширинка! И зачем  эти нелепые смс-ки, эти обрубки, культи, осколки настоящего? Хватит! Мол-чу!!!
И он молчал. Месяц, два, три…
Перед Новым годом всегда нас одолевает уныние, не правда ли? Детская вера в веселые чудеса исчерпана, а самим создавать их некогда, да и зачем, да и кому? На нее всегда под Новый год находила не просто тоска, а айсберг тоски. Она молчала все эти месяцы вместе с ним – то есть, молчала-то вместе, а была-то врозь. Это в сущности неважно, радом ли ты с милым, лежишь ли на его руке или только мысленно читаешь ему любимое вслух, пока он в командировке. Если он всегда готов разделить с тобой  руку и  смех (и слезы), то он всегда рядом, даже когда  далеко. Но когда смех его  отзвучал – для тебя, то вокруг пустыня. И в этой пустыне Машку вдруг молния просверлила: у подруги муж умер, не старый совсем. И кольнуло веретено, припрятанное до поры: как ты можешь терпеть, Машка? Короткость жизни терпеть? Молчание твоего Матвея терпеть? Незнание про него ничего? Жизнь… без руки, без голоса, смеха без? И еще сон приснился особенный: весна, в доме с башней – потоп, а она раскрывает двери в сад, и потоп заливает ярким солнцем, и сушит…
Она набрала длинную-длинную смс: «Я нарисовала свою картинку, и тебе ее не поменять. Ты знаешь, я упряма, как тысяча чертей! Там лежит на ступеньке записка – я ее обязательно увижу, когда буду спускаться из спальни твоего дома. Ты не стал меня будить, уехал  и  оставил на лестнице записку, чтобы я тебя не теряла. Там мы слушаем в одних наушниках тишину и музыку – одну на двоих, ты мне подарил отличную музыку! И после пьяной ночи ты опять, трезвый, говоришь про Париж.  Это все есть у меня!  Ты просто  испугался своего счастья – меня, не поверил в него. Ну что ж, все страшиллы и железные дровосеки долго шли к радости и трусили  в пути ого-го как! Я тебе не скажу, как я-то боюсь!  Еще плакать буду и проситься к маме! Так что не против передышки. А там… Я буду ждать, что скажет время… Но я не хочу ждать вечно! Только… 15 секунд после смс! Попробуй,  не ответь, не позвони! Жизнь слишком коротка, чтобы разбрасываться дорогими людьми, ты не находишь? Я твой дорогой людь, ты мой дорогой людь – что мы дурью маемся? Я приеду сейчас к тебе, даже если ты ничего не ответишь! Берегись!»
Не дождалась. Не ответил. Села и поехала. «Скажу – за туалетной водой, которую оставила в ванной: жить без нее не могу, - а там пусть выгоняет», - утешала себя.
И приехала. А он открыл и обнял – сразу, как тогда.
 - Машка, как хорошо, что ты вернулась! Я бы не выжил без тебя. То есть, я уже выжил – операцию сделали, все в порядке! Но как хорошо, что ты здесь!
Она молчала, уткнувшись кулаками в его грудь и спрятав голову. И почему-то совсем не хотела ее поднимать. Все равно сейчас у нее из-за этой дурацкой дальнозоркости все поплывет перед глазами и она не увидит его сияющих глаз…