Цыганочка

               
      



       Хорошо в яркий летний день мчать в «КАМАЗе» по навощенному асфальту среди частокола рыжих корабельных стволов. Слепящие солнечные лучи дробятся в клочковатых верхушках сосен, разлапистые гиганты лениво отряхиваются от золотистой россыпи, и та, тонко позвякивая, сыплется вниз, угасая в сочных мхах. Внезапно вырвавшаяся на волю в разрыве крон лавина света ослепляет. Ненадолго потуплен взор, но вот новый зеленый гребень одаряет щадящей тенью, и лишь волнистые блики на капоте чуть свербят глаза. Впрочем, вы уже смотрите вперед... Сужающийся клинок шоссе до горизонта пронзает матовую перспективу, что там, на его острие — отсюда не видно.
       На переднем стекле аляпистое фото Сталина, должно штампованное в артели слепых к очередному юбилею вождя. Оно сразу выдает политические предпочтения водителя — крестьянского склада, мужика лет сорока с небольшим. Основательность, с которой он держит баранку, его невозмутимо-добродушный облик дают понять, что за рулем бывалый человек, знающий цену своему труду, цену себе, да, пожалуй, и своему пассажиру. Говорят, что первое впечатление, как правило, не обманывает.
       А кто его знает? Возможно, и вовсе не бывалый, а так, шаромыга, да и цену различает лишь на этикетках. С какой колокольни смотреть... Наверняка мужик «выпить не любит» — нос и щеки выше к глазам покрыты тонкой паутиной переплетающихся жилок капилляров. Впрочем, зачем хулить заранее — рабочий человек, почему не выпить? Руки трудяги, большие, татуированные металлом и соляркой шоферские кисти, их теперь вовек не отмыть. А вот и неправда! Полежи он с полгодика в больнице, и ручки станут беленькие, чистенькие, как у вора.
       Ну и где правда-истина, первого впечатления?.. Да как же Господь распознает этого человека на страшном суде? По имени, только по имени...
       Водителя «КАМАЗа» звали Колюхой, фамилия была Щеглов. Странная метаморфоза произошла с именем шофера — десять лет назад большинство знакомых звало его Николаем Ивановичем, он был тогда весьма уважаемый человек, работал замполитом в пожарной команде. Но судьбе было угодно подловить его на, прямо сказать, ничтожной мелочи, которую при других обстоятельствах и в расчет бы никто не принял. Короче, высший начальник, присмотрев Николаеву должность для своего протеже, намеренно подловил его выпившим на первомайском праздничном дежурстве. Ну кто, скажите честно, не пригубит беленького в честь светлого праздника Первомая, думается, таких нет... Так вот, начальник, как положено, поздравив дежурную команду, предложил Щеглову проехать в опорный пункт милиции за какой-то там информацией. Замполит наивно согласился, в итоге ему сунули в рот трубку-анализатор, естественно, нашли «промили» и составили надлежащий акт. Николай поначалу воспринял происходящее как глупую шутку, но вышестоящий не смеялся. Щеглов было, полез в бутылку, заартачился, чего, мол, такого — праздник ведь... Но, сука, начальник (а дело было при свидетелях) быстренько сварганил милицейский протокол, таким образом, замполита подвели под тридцать третью (алкогольную) статью. Николаю бы следовало как-то замять инцидент, возможно, дать руководителю взятку или еще как-то отслужить, но мужик стал искать покровителей, могущих воспрепятствовать несправедливости. Но, как говорится — с сильным не судись, в итоге Щеглова на полном серьезе вытряхнули с пожарной команды по тридцать третьей. Помыкал тогда Николай горя, став безработным... Хоть и был у него железнодорожный техникум, но «со статьей» на хорошую работу особенно не брали, вот и подался он в шоферюги. Поначалу рулил на Газоне, но вот уже третий год водит «КАМАЗ». Привык к дальним поездкам, да и зарабатывает неплохо, жена довольна, ну и чего еще надо, не всем же в начальниках ходить.
       Юрок прицыбарь и мне, — Николай кивнул своему спутнику, пижонистому парню с вислыми усами.
       Тот не замедлил раскурить новую сигарету. Чем-то похожий на прибалта, нескладно тощий, сложенный из острых углов попутчик гораздо моложе и явно слабей физически заматерелого шофера. Он по своей инженерной специальности вовсе не снабженец, но так уж сошлось ехать ему на «КАМКАБЕЛЬ» за обмоточным проводом. Поездка предстояла дальняя, и парень поначалу воспротивился ей, но потом рассудил в обратную. А что?.. Почему бы в разгар лета не сделать себе своеобразный отпуск. Прокатиться через половину России... Ни тебе нудных планерок, ни дурацких отчетов, ни нудного начальства. По сути, сам себе хозяин, чем не жизнь... Расслаблено откинувшись на жесткую дерматиновую спинку сиденья (потом на худых позвонках долго не сойдут синяки), парень нерасторопно покуривает, стряхивая не всегда удачно сизый пепел за окошко в упругий встречный поток. Докурив, небрежным щелчком посылает окурок за обочину, нервически помассировав тонкие холодные пальцы, равнодушным тоном спросил собеседника:
       — Сколько там осталось до Пензы? — вопрос праздный, обыкновенный повод для начала беседы.
       — Да кто знает? Километров двадцать, наверное, осталось... — шофер лихо сплевывает обмусоленный окурок. Ему тоже не терпится размять давно окостеневший язык. — У самой Пензы есть придорожная забегаловка, надо обязательно сходить порубать, а то нам сегодня еще пилить и пилить... — начал водитель серьезным тоном.
       Парень вздохнул и рассеяно полез за новой сигаретой. Шофер же вдруг заулыбался, видимо, вспомнил нечто забавное. И, наконец, рассмеявшись, выложил:
       — Сейчас подъедем к городу, нас цыгане выйдут встречать, — уловив недоуменный взгляд попутчика, подтвердил, — это точно, я не шучу. Сколько езжу, всегда одна и та же картина. Видно, табор там у них... Кто их знает?.. Ну, сейчас, Юрка, держись, проходу не дадут... Обступят толпой, ла-ла-ла, дай копеечку, дай закурить, давай погадаю. Я их завсегда как матом шугану (Николай, конечно, употребил другое, более крепкое словцо), чтобы отстали, черти окаянные. А так сладу с ними нет, слов совсем признают. А вот как обложишь по матушке, сразу отвалят, — и повторился задумчиво. — А так бесполезно, как банный лист прилипнут, клещами не оторвешь. А кто рот по дурочке разинет — заиграют только так! А девки и бабы ихние, черные, в длинных юбках, курят все, заразы, а наглые, наянные — им палец в рот не клади, откусят руку по самый локоть. Вот увидишь, интеллигенция, — это он парню, — махом к тебе, новичку, прицепятся, мол, позолоти, дорогой, ручку. — Щеглов, покровительственно поглядывая на инженера, ернически засмеялся.
       Снабженцу этот ехидный смешок, да и само отношение водителя к нему как к «салаге», показалось оскорбительным, но парень не подал виду, полагаясь на видимое простодушие и незлобивость шофера. Щеглов же, вытерев усмешку ладонью, ликвидировав остатки иронии на своем лице, уже серьезней пояснил:
       — Сколько народу таким путем, — и добавил соленый русский глагол, — не перечтешь... Да, так вот... А ничего не попишешь, наш брат шоферня, снабженцы — сегодня тут, завтра там, а здесь проходной двор, жаловаться не кому... — и, отрешенно махнув рукой, умолк.
       Если быть честным, то следовало бы рассказать попутчику, как и его самого два года назад обмишурили ловкие цыганские бестии. Он тогда ездил в Тольятти — отвозил топливные насосы. Денег при нем была самая малость, не успел еще наварить, продав таким же дальнобойщикам загодя припасенные ремкомплекты поршневых колец. Так вот, купили его на том, что вкрадчивая цыганка обещала ему повышение по службе. Николай получал, дай бог, каждому главному механику или завгару, но, как всякий русский человек, трепетал от чинов и званий... Оно ему и не нужно, а вдруг?.. Распустил уши, расслабился и лишился доброй половины припасенной в дорогу суммы. Вот так наказали его чертовы цыгане. Но ничего не попишешь, дело прошлое... Зол ли он, Николай, на бессовестные проделки цыган?.. Скорее всего, уже нет, сам ведь оказался набитым дураком, раскрыл варежку, вот и поплатился. Обижен ли он на судьбу, наверное, да. Она только и знает, подкидывает ему разные гадости и несуразности, так и норовит унизить и пришибить.
       Юрий не раз слышал подобные байки о жульнических замашках цыган. Еще с детского сада детей пугали прожжено-воровской сущностью того народа. Впрочем, и сейчас многие верят, что цыгане воруют маленьких детей у зазевавшихся мамаш, чтобы потом приспособить их собирать милостыни. По обыкновению подобные побасенки окутывались таинственными недомолвками, вроде как власти намеренно потворствуют цыганам в ущерб русскому населению. Якобы есть такие тайные законы, которые разрешают тому племени не работать, тунеядствовать и обирать всяких простофиль. Сразу же в тему приплетался и природный цыганский гипноз, заведомо дурной черный глаз, словом, всякие колдовские штучки-дрючки. Разумеется, просвещенный молодой человек воспринимал все эти «походные» истории в юмористическом ключе, как своеобразный дорожный фольклор, народное мифотворчество, идущее еще от черносотенных ямщиков и прочих пошатущих офеней.
       Тут его взор привлек дорожный указатель. Белая облупившаяся надпись на синем фоне гласила: «Пенза — 10 км.». Сосновый лес сменился хаотичной порослью корявеньких дубков и тщедушных березок.
       Лишь изредка среди молодняка возвышалась особняком зрелая сосна, правда, иногда ощипанная ветрами, с лысоватой кроной и с желтыми пожухлыми подпалинами с боков. Солнце перестало печь, наверное, уже подыскало место для ночлега. На трассе преобладали легковушки. Верткие «Жигули», словно базарные голуби, лезли под бампер, обгонит и вклинится в ряд перед самым твоим носом.
       — Вот сволочи! — незлобно ругался водитель, видя такое хамство расплодившихся частников. Но что поделать, впереди большой город...
       — Колюх, послушай, что расскажу, — молодой инженер, непонятно волнуясь, подбирая фразы и интонацию, чтобы придать большую достоверность своему рассказу, поведал следующее:
       — Читал я как-то про Алексея Толстого, ну, автора Петра Первого — знаешь такого писателя (шофер, может, и не знал, но промолчал)... Ну, вот пишет один в мемуарах... Где-то после революции в стране — разруха, нищета, голод. Семья Толстого оказалась в очень бедственном положении. Настал день... в доме остался единственный золотой червонец. Так вот, жена говорит мужу, то есть самому Толстому: «Сходи на рынок и купи молока ребенку!» Ну а теперь со слов самого писателя: «Иду, мороз лютый, вдобавок метель. Золотой зажат в кулаке, в варежке — величайшее сокровище. Навстречу старая костлявая цыганка. Хотел ее обойти, не тут-то было. Эта бестия, как будто, знает о моем золотом, подлетела, прохода не дает, пристала, мол, — баринок, баринок — дай погадаю, дай судьбу твою горькую рассужу...». Толстой тот отнекиваться, увиливать всячески. Но та прицепилась как с ножом к горлу, давай гадать, и все... В конце концов дворянская деликатность возобладала, стал он ее слушать и, как обыкновенный простак, втянулся. Старуха—цыганка нашла в душе писателя какую-то слабую струнку и давай на ней играть, наяривать. Напустила Алексею Николаевичу такого тумана, таких страстей ему наплела, что он в каком-то гипнотическом полузабытьи отдал ей ту несчастную монету. Почему отдал, зачем, с какой стати — сам потом, как ни бился, не смог объяснить не то, что жене, близким, себя не мог утешить. Конечно, дома ему предстояла страшенная выволочка, но он как-то выкрутился, стали потом вещи на барахолке продавать... — облизав пересохшие губы, парень отметил, что шофера его рассказ мало тронул.
       Щеглов с невозмутимым видом крутил свою баранку, будто случай с Толстым полная ерунда, а него есть своя, какая-то более весомая правда, и нечего ему размениваться на всяческие побасенки.
       Но Юрий не досказал, на взгляд парня, заготовленная им история действительно примечательна и достойна большего почтения.
       — И еще, — продолжил он, — это происшествие Алексей Толстой описал в своей повести «Похождение Невзорова, или Ибикус». И знаешь что интересно, я ее только вчера прочитал. В общем, то же самое, что и в мемуарах. Только более художественно описано. — Если быть честным, то мемуарный случай и художественное описание слились в памяти Юрия в одно целое, и он уж сам не знал — чьих деталей было больше в его рассказе.
       Шофер же ощерился и произнес откровенно обидную фразу, будто он считал инженера вовсе неудельным человеком:
       — А ты еще и книжки читаешь?.. Делать тебе нечего, что ли... Уж лучше бы водку пил... — рассмеялся своему остроумию.
       Юрий понял, что оконфузился перед непросвещенным водителем. На ум ему пришли мысли о свиньях и апельсинах, но разве можно все это высказать невеже водителю, как всякий самодовольный неуч, тот терпеть не мог книжников.
       Подлесок кончился. Шоссе стало хитро вилять мимо каких-то недостроенных конструкций. И вот внезапно из-за угла возник розово подсвеченный уходящим солнцем современный силуэт города.
      
      
       Я отряхнулся от чувства саднящей обиды на твердолобого шофера. Почему-то казалось, что он, как и всякий человек на его месте, заинтересуется моим рассказом, примет участие в его обсуждении что ли, ну как-то по теплому, по заинтересованному отреагирует, ну хотя бы не будет столь уперто равнодушным. А впрочем, возможно я слишком придирчив: «Мой внутренний мир не обязательно должен восхитить или даже поразить стороннего человека. Но ведь я не выдумал эти истории, да и рассказал их не с бухты барахты, а как продолжение темы, затеянной самим водителем. С его стороны естественно было, ну даже ради приличия как-то отреагировать...»
       Раздались длинные протяжные гудки. На табличке указан объезд, идет ремонт трассы. Впереди скопились большегрузы, асфальтоукладчики, многотонные катки, рабочие в желтых спецовках. Уже, можно сказать, вечер. А они все работают, вот уж кому не позавидовать... Невольно я отвлекся от своих удрученных мыслей.
       «КАМАЗ», подобно рыбацкой шаланде в сильную волну, переваливаясь с боку на бок, с носа на корму, медленно продвигался по колдобинам в пух и прах раздолбанной грунтовки. Того и гляди свернем себе шеи на одном из поворотов. Щеглов разъяренно мечет громы и молнии, проклиная пензяцкое бездорожье, но вертит баранкой прямо виртуозно, как заправский шкипер штурвалом.
       «А мне так нравится эта болтанка, словно, находясь в невесомости, отрываешься от сидения, зависаешь в пространстве, отталкиваешься рукой от передней панели и плюхаешься обратно».
       Но вот преодолены заключительные «буруны», и мы выкатываем на асфальтовый штиль. Николай расслабляется, прибавляет газу, и наш автомобиль взмывает. Обретая под собой воздушную подушку, «КАМАЗ», словно на крыльях, несется вперед. Но не долго длится гордое паренье. Опять на нашем пути образуется затор. Минут двадцать двигаясь по черепашьи, мы подползаем к автостоянке. Щеглов глушит двигатель.
       Вот оно что, оказывается, это и есть придорожная «таверна». Она нарядным теремком зазывно расположилось в окружении пирамидальных тополей, проход к ней окаймляли стенки аккуратно постриженной ирги. Но что-то было не так.... Водители припаркованных машин, не дойдя и полпути до резного крылечка, потоптавшись, поворачивали и возвращались на стоянку.
       — Пойду разведаю, — уведомив шофера, я соскочил на твердую почву. Ноги от долгой тряски стали ватными, в коленях слегка поламывало: «Неужто старею?» Нетвердым шагом спешу к кафешке, но скоро поворачиваю назад, прочитав аршинную вывеску «Закрыто» (без объяснения всяких причин). Машу рукой своему шоферу, мол, отчаливаем, делать тут нечего. Сам же, сбавив темп на прогулочный шаг, оглядываюсь округ.
       А Николай-то был прав, вот и цыгане. Они кучкой стоят поодаль, поначалу скрытые от дороги ветвями ирги. Вот от пестрой гомонящей толпы отделилась молодая цыганка и направилась в мою сторону. Облик вовсе не христорадный, юбчонка выше колен, правда, кофтенка несколько засалена. Остренькая смугленькая мордашка. Странно, но я почему-то тушуюсь, стараюсь не смотреть больше на девчонку. Девица же резво подчаливает ко мне:
       — Молодой, — возглашает она залихватски безалаберно, — угости сигаретой!
       — Не курю, — хлопаю для виду по пустым карманам, сотворив равнодушную мину на лице, повторяю на ее недоуменный возглас, — не курю, тебе говорят. Что не понятно? Не курю... — показав всем своим видом, что всяческий контакт между нами исключен, торопливо ретируюсь. Молодайка негодующе бормочет, делает попытку догнать меня. Из-за плеча осаживаю ее, как давно постылого человека, — отстань ты, сказал, не курю!..
       Ругнув меня, правда, не площадной бранью, девица переключается на другого, вероятно, также оголодавшего проезжего. Я постыдно уношу ноги. За спиной раздается гомерический хохот, определенно, тот шоферюга отмочил какую-то непристойность, цыганка на чем свет принялась костерить его, но мне не до них.
       Кричу через остекление Щеглову, что кафе только закрылось, ждать придется не меньше часа. Он принимает соломоново решение ехать до следующей забегаловки. Спешно забираюсь в кабину. Моя цыганка в противоположном конце стоянки уже рассыпается мелкой крупой перед двумя молодыми парнями, те снисходительно внимают ее речам, и вот уже один роется в карманах джинсов. «Попался голубчик...» — почему-то с удовлетворением думаю я, тепленькая шкурная благодать наполняет мое нутро. С одной стороны, следовало предупредить парней, с другой стороны — какое мне до них дело. Может, они специально желают быть обжуленными цыганкой, может, нарочно адреналинят себя, ищут дорожных приключений. Пошлют меня куда подальше, чтобы не лез в чужие дела, и будут правы.
       Как-то заглушив совесть, начинаю врать Колюхе, как по его испытанной методе послал цыганку куда подальше. Он, одобряюще хмыкнув, сказал одну из своих дежурных сальностей. «КАМАЗ» затрясся, как застоялый конь, забил копытом, дернулся с места и, шепча скатами, покинул сомнительную стоянку. Увы, никто ему прощально не посигналил, не крякнул клаксоном.
       В душу закралась легкая грусть, возможно, тому поспособствовали выкопанные огороды дачного пригорода, кучки ссохшейся картофельной ботвы, яблони, в ветвях которых остались лишь прелые сморчки-перестарки. Вот, как всегда, нежданно-негаданно пришла нелюбимая осень. Люди утешения ради называют эту пору бабьим летом, а для меня, как ни называй, все равно безотрадная пора.
       Тем временем Щеглов, заложив крутой вираж, ловко вписался между по оси груженным «ЗИЛом» и разбухшей, должно от арбузов, «Колхидой». Оказывается, ты виртуоз, мин херц!
       — Вылезай, приехали! — я схожу первым: обязанность шофера заблокировать дверцы от греха, моя — забить очередь за едоками в раздатке.
       Эта столовая — не давешний терем. Крепко скроенный одноэтажный особнячок без всяких фривольных выкрутасов. Для сравнения — оцинкованный бачок и фарфоровая супница...
       Народная мудрость учит, «поспешай медленно», еще бы чуть под колеса не влез... Намеченную мной траекторию пересекает вальяжно разворачивавшийся «Вольво» с длиннющим фургоном, исписанным аршинной латиницей. Быстренько обхожу его с тыла, когда он еще там вывернет...
       Вот те раз?! Перед моими глазами выросло очаровательное создание. Цыганочка! Откуда она? Кисейное, в порывах ветра облегающее платье скульптурно обнажало ее стройную фигурку, целомудренно рассказывая о девичьей гибкой талии, боязливо нежном животике, еще неразвитых грудках с пупырышками сосочков. На хрупкой шейке детская головка, отягощенная пышной россыпью каштановых волос. Личико гордо поднято — любуйся мной!.. Лик индийской богини — смугло-янтарная гармония... Мина светской львицы — холод и презрение... Дьявольское лицо... Лилит — демон искуситель! Я очарованно застыл, потрясенный возникшим миражом. И эта фея будет просить у меня милостыню?..
       Да никогда, разве можно унижать красоту?.. Предвосхитив просьбу цыганки, я выхватил из кармана подвернувшуюся монету (кажется, двадцатник) и ловко вложил его в слабенькую ладошку девушки.
       — Вот, возьми, — как можно теплее произнес я и невольно заглянул в черную бездну ее глаз. Я там прочитал нарождавшийся испуг, возможно, сомнение, а может, и стыд. Она, по-видимому, растерялась, конечно, не предвидела моего опережающего жеста, сделала даже что-то похожее на книксен, чего никак нельзя ожидать от уличной попрошайки. Воспользовавшись ее замешательством, я бодро вбежал на ступени столовой, чувствуя себя уж если не щедрым, то галантным уж точно. У меня даже малость закружилась голова от собственного благородства.
       «Если вдуматься, то перед кем и зачем я мечу бисер, что мне до пусть и симпатичной, но побирушки?.. Даже отмой и приодень ее, увы, никогда не польщусь на ее прелести...»
       Общепитовская суета вернула к прозе жизни. В переполненном зале стояла спертая духота. На столах неубранная посуда, объедки. Местная голытьба открыто распивает бормотуху, пьяно пошумливает... По их закуске, да и багровым физиономиям ползают жирные столовские мухи. Впрочем, аппетит наш трудно испортить такой мелочью. Острый харчо (наверняка повар из кавказцев), увесистое и жирное второе, холодный компот из сухофруктов наполнили тело сытой истомой — в самый paз вздремнуть, но время не ждет.
       Как говорится, наевшись от пуза, потеряв ускользнувшего напарника, лениво выползаю из обеденного зала. Прохладный ветерок приятно освежает лицо, разгоняет было оседлавшую плоть дрему. Иду неспешно к своей машине. Вдруг кто-то кошачьей лапкой царапает меня за рукав. Оборачиваюсь небрежно. Фея-смуглянка смотрит вопросительно...
       — Что тебе, девочка? — строю из себя делягу, а у самого вдруг перехватывает дыхание и сердце начинает стучать часто-часто: «Да какая девочка... Она просто неотразима!..» Если честно, то я восхищен ее восточной красой. Она — Пери из персидских сказок, надень на нее шальвары и оголи груди и пупок — вот вам и райская дева. Впрочем, я зря так, честно скажу, похотливых помыслов она у меня не вызвала. Однако я повержен, хотя и стараюсь не показать вида, что она ошеломила меня. Видимо, со стороны выгляжу обалделым кобельком. И она раскусила меня... О, коварная женская интуиция!.. Моя напускная солидность уже нисколько не смущает искусительницу:
       — Давай я тебе погадаю, — легко и просто говорит она.
       Абсолютная раскованность в манерах, тембр и тон голоса профессиональной пифии, пристальный и равнодушный взгляд Кассандры и обволакивающая, отупляющая разум аура магии. Становлюсь для нее как бы близким знакомым, точнее, постоянным клиентом — я предвидел эту западню, поэтому еще по наитию стараюсь противодействовать ей.
       — Не-ког-да мне, — тяну по слогам (а что еще сказать), — некогда, — долдоню как попугай.
       — Так нельзя, — ее воля цепко удерживает, — вот твоя монета, — показывает давешний двадцатник.
       Я откровенно смущен, мне неловко за свою подачку. Ощущаю себя самым настоящим кретином, не хватало мне еще оправдываться...
       — Мы спешим, нам нужно ехать, — делаю несмелую попытку высвободить свой рукав, уже зажатый ее ладошкой. Не смею резко дернуть, рвануться вон, опасаясь обидеть ее хрупкие тонкие пальчики...
       — Ты хороший, просто скажу, что на сердце у тебя, — ее напористость беспокоит меня, не хватило, что бы она читала в чужих мыслях, понимаю, телепатия — чушь... но я уже заинтригован.
       — Да чего ты пристала? — негодую уже несколько притворно, ощущая прилив нежности.
       — Ты добрый, открою твою судьбу... — я в смятении.
       Завораживающие флюиды обволакивают меня, хочется продлить общение с черноокой ведуньей, остановить мгновение. Она уловила мою внушаемость и податливость...
       — Нужно несколько волосков с твоей головы?.. — не противоречу довольно странной церемонии.
       Покорно склоняю голову, лишь крохой ума осознаю, что отдаюсь в ритуальное рабство. Для окружающих же зевак иронично улыбаюсь, якобы тешу себя цыганским колоритом, будто для смеха, экзотики ради, поддаюсь эксцентричным причудам прикольной девчонки. Волосинки в ее пальчиках... Где мое достоинство, где мой разум?! А она уже вовсю вертит мною...
       — Теперь волосы нужно завернуть, дай бумажный рубль...
       — Да нет у меня денег, — нерешительно отговариваюсь, в душе, давно пожертвовав этим рублем.
       — Здесь, — она кротко дотрагивается до кармашка моих джинсов, — возьми, отсюда вот...
       Почему она знает, где держу свои деньги? В том карманчике лежали рубль и два трояка — сдача с десятки, после столовой. «Ну ладно...» — делаю вид, что сдаюсь, вынимаю смятые купюры, отделяю рубль, деланно небрежно (опять для зрителей) протягиваю ей. Трешки же намеренно хочу спрятать, якобы — «хватит с тебя». Не тут-то было...
       — Подожди... — она касается моей руки.
       Я парализовано замираю, приковано смотрю на манипуляцию с моим рублем. В один прием она заворачивает в купюру волосы и монету, сминает все в комок, зажимает в кулачок, дует в него, шепчет какие-то заклятия. Она уже сама не своя. Воздух вибрирует, ее дыхание становится прерывистым, тело ее покачивает, как бы пританцовывает, словно она уже в магическом трансе. Ее голос дрожит...
       — Еще, еще нужно денег... Надо больше навертеть... — обалдело разжимаю пальцы, гадалка выхватывает трешки, мотает ими туда-сюда, скручивает в комок.
       Внезапно, в просветлевшей голове кольнула здравая мысль: «Плакали мои денежки, плакали мои шесть рублей. Что ни говори, а жалко, я не богач».
       — Э-э-э!.. — ловлю цыганку за локоть, в надежде вернуть трояки обратно. Девчонка ловко увертывается. Не драться же мне с ней, в самом-то деле? — Ну, Бог с тобой, — дарю ей сдачу с червонца.
       На душе помрачнело (денежки не щепочки), уже ничего не хочу, лишь бы отвязаться от надоедливой ведуньи. Порываюсь идти к машине. Она не отстает, что-то буробит, видно, прочит мне судьбу. В моей голове настоящий сумбур, ничего не понимаю из сказанной ею галиматьи. Цыганка не отстает:
       — Так нельзя, тебе в дорогу... Всякое может случиться... Нельзя обрывать гадание на середине, — зловеще каркает она.
       «Все я пропал!» — по своей натуре я очень мнительный человек, меня так и обдало суеверным страхом: «А что, я ведь действительно в пути...»
       Цыганочка тормошит меня:
       — Загадай желание. Скорее загадай желание!..
       Голова моя садовая плывет как у пьяного. Желаний у меня много... Судорожно пытаюсь сформулировать самую заветную свою мечту. Как малый ребенок надеюсь: «А вдруг, а вдруг...»
       Ворожея меж тем твердит о каких-то сердечных склонностях...
       «При чем тут любовь, я не о ней загадывал...» — и вообще, я больше ни бельмеса не понимаю. Она тем временем велит дать фотокарточку.
       «Зачем она ей? Да и где мне взять свой фотоснимок?..»
       — В паспорте! — подсказывает она (ишь, какая проницательность).
       Я полностью невменяем, лезу в пиджак, достаю новенький, в слюдяной обложке паспорт. Краем глаза все же замечаю, как вокруг нас собралась толпа других цыганок. В моей голове круговерть, ничего не понимаю. Чавелые громко тарахтят, их цветастые одежды застилают мои глаза. Такое ощущения, что я тону, тону...
       Недоуменно обнаруживаю, что вместо моей цыганочки-красотки новая — молодая, но размалеванная большегрудая цыганка уже листает зеленую книжицу. За обложку у меня запрятаны тридцать пять рублей конкретно на дорогу. Разумеется, крашенная бестия выхватывает эти деньги. Я как в гипнозе, скован по рукам и ногам, да еще эти чертовки-цыганки орут в самые уши. Одно знаю — погорел, как швед под Полтавой... Сисястая сивилла возвращает паспорт (машинально отмечаю, что одну пятерку она все же вложила обратно). Остальные купюры деваха накручивает на зеленый бумажный комок, оставленный предшественницей. Цыганка начинает громко вещать, но, убей меня, абсолютно ничего не понимаю из ее слов, как будто она изрекает на тарабарском наречьи. Впрочем, одна уже дума меня гложет, как вернуть свои денежки?..
       — А теперь дунь сюда, все твои желания исполнятся... — тянете к моему носу пухлый кулак, изукрашенный толстыми золотыми кольцами. В нем сжаты, смяты, изуродованы мой рубль, трояк и шесть пятерок.
       Я еще лелею надежду, что деньги будут целы. Дую что есть мочи, как кретин дую в ее кулак. Она открывает ладонь — пусто! Я просто теряю дар речи...
       Подходит старая цыганка в плюшевой кацавейке:
       — Дай мелочи, сколько не жалко...
       Я туго соображаю и еще надеюсь, что если, не скупясь, отдать всю мелочь, то, возможно, они оценят мою щедрость, сжалятся и вернут мою заначку. Выгребаю все монеты из карманов и вываливаю их в пригоршню старухи. Та благодарит, желает всяческих благ и уходит. Я надвигаюсь на пышнотелую, в золотых кольцах, ее груди дрожат, как холодец, смотрит, лукаво улыбаясь. Я, как птенец, хватаю ртом воздух:
       — А где деньги? — Боже, какая наивность с моей стороны, но я, дурак, еще уповаю на чудо.
       — Деньги будут у меня, когда поедешь назад, я их верну. Пойми, так надо для гадания, — улыбается, поводя полным бюстом перед моим носом.
       Я еще не прозрел, мне кажется, надо схитрить:
       — Мы здесь больше не поедем, мы другой дорогой (сообразив, что «домой» не стоит говорить, еще подумает — какие тебе деньги, коль едите восвояси) — другой дорогой... — повторно добавляю я.
       С головой определенно неладное. Но тут, наконец, помаленьку стадо отпускать, прорезался слух — все это время шофер неистово сигналит, зовет меня. Какая чума со мной приключилась?!
       А пышная цыганка решила заканчивать комедию, пропела сладкоречиво:
       — Ну ладно, гора с горой не сходится, а человек с человеком непременно встретятся. Твои деньги не пропадут, не переживай сильно, — и повернула прочь, вильнув толстым задом...
       Тут все смуглые товарки, словно по команде, отчаянно загалдели, судорожно замахали рукавами своих мавританских нарядов, окружили меня гудящим, как осиный рой, живым кольцом. Собственно, я и не собирался отбивать деньги силой, не хватало мне еще нарваться на кривой цыганский нож. Одно запало в память — сплошная круговерть и мельтяшенье личин-масок, конкретных лиц вовсе не помню. Мои наставницы в недавнем лохотроне: молодая и сисястая плутни бесследно испарились. К кому, мне оставалось вопрошать, к чьей совести и сочувствию, к какой вообще справедливости?
       Резкая сирена окончательно вернула мне реальность происходящего. Я полностью прозрел. Базарно выругавшись на скопище неугомонных цыганок, плюнув с досады, я пошел к машине.
       — Какого ты черта балаган устроил? — начал было возмущенный Колюха.
       Продолжая материться, выкладываю ему, что цыганки обули меня на тридцать семь рублей, это надо — треть моей месячной зарплаты. Поначалу он сделал вид, что не поверил, что заливаю ему, памятуя наш прошлый разговор. Но стоило мне обвинить его в попустительстве (прийти на помощь, вырвать обмороченного попутчика из лап аферисток — его прямой долг). Щеглов, а я, честно сказать, почему-то рассчитывал на его сочувствие, истерично засмеялся. Между бурными приступами смеха, «цитируя» осколки моего негодования, он одобрительно восклицал:
       — Ну, ты даешь лопух! Здорово они тебя надули (разумеется, применено слово сексуального характера)... Молодцы, цыганки! Ну и комедия!..
       Обидно до слез слышать его насмешки, но лезть в бутылку совсем глупо. Я прикинулся пофигичным оптимистом, разделившим его восторженное состояние, но, признаться, горек мой смех, смех над самим собой. Если для него жлоба — сороковка, не деньги, то для меня почти состояние. Конечно, они там в ПОГА заколачивают по полтысячи, а то и поболее, а тут — голый оклад инженера техотдела: сто тридцать пять минус налоги. Мне, естественно, очень жаль по-дурочке потерянных денег. В голову лезут казнящие мысли: «Мать бьётся за каждую копейку, а сынок, как фон барон, сорит червонцами направо и налево...» Всплыли в памяти эпизоды моего мотовства: попойки, презенты потаскущим девицам, такси... А в основном все мои траты, лишь бы пустить людям пыль в глаза. «Красиво жить не запретишь!..» — любимое присловье одного моего собутыльника. Мне совестно за собственную пустоту. Единственное утешение — в потайном кармашке, вшитом в трусы (спасибо матери), осталось еще вполне достаточно наличности, а то прямо побираться у Колюхи. Но он, зловредный шофер, продолжает подначивать:
       — Видать, те денежки у тебя лишние, вот и ушли, как пришли... — надтреснуто смеется каким-то утробным повизгиванием. Не надоело ему юродствовать...
       Знал бы ты, черт лысый, что совсем нелишними были те деньги. Я так планировал сэкономить на этой поездке как раз ту сумму и купить подарки своим близким, сделать дома праздник. С такими вот теплыми надеждами я отправился в дорогу и так обмишурился... Эх, бедолага я, бедолага...
       Стараюсь отвлечься, внизу вдоль дорожной насыпи тянется среднерусское село. Сколько таких сел по большакам перевидал я, проезжаешь вот так и завидуешь той уютной жизни, тихо льющейся за штакетником деревенского забора.
       К вечеру собирается семья, все у них четко, размеренно, все у них давно устоялось. А тут — катишь неприкаянным беспризорником. В душу опять закрадывается едкий холодок: «Эх, неудельный я, никчемный и никудышный человечишка...»
       Начинаю в который раз прокручивать эпизоды своего недавнего конфуза. Ищу оправдание своей бесхребетности — и не нахожу его. «Да и Бог с ними с деньгами, уж не так и жалко их... — дело-то в другом, я ощутил себя мелким и ничтожным. — Какая-то цыганка-девчонка смогла запросто дурить меня, а стоит ли говорить о более серьезном, наверняка предстоящем в жизни, если уж я здесь, в такой ерунде не смог противостоять обстоятельствам... Тут случился просто конфуз, а там возможно полное фиаско. Да, да, именно так — фиаско, крушение, крах...»
       Что до водителя Щеглова, не так уж он прост, как хотелось бы думать. Разумеется, он весьма пристально наблюдал действо, происходящее на автостоянке. Он прекрасно понимал, что его спутника нагло обрабатывают цыганки. И тот по своей юношеской неопытности, скорее всего, поддастся ни их уговоры. Он по себе знал колдовские чары дорожных пророчиц, на своей шкуре испытал их медоточивые, усыпляющие бдительность фразы, он прекрасно понимал, что без посторонней помощи не преодолеть их натиск. Но он намеренно не пришел на помощь, специально не помог выпутаться из цепкой хватки уличных гадалок. Он это сделал в отместку за свой былой позор, за свое унижение — когда погорел с выпивкой на Первомай.
      
      
       Натружено гудит перегретый мотор «КАМАЗа», в просторной кабине — двое. Правильный, как прописи, шофер, деловая колбаса — одним словом, обняв, оплетенную разноцветным проводом баранку, целеустремленно правит машиной: хочет, бибикает, хочет, обдаст пешехода холодом замогильного ветерка. За этим цветастым рулем он самый настоящий пуп земли. Она, как шалая, вертится вокруг капота, а он, только знай, подминает ее под себя. Определенно, водитель исповедует сугубо индивидуальную, недоступную остальным смертным философию, философию собственного пупка. Только посмотрите на него, да он через губу не переплюнет, прямо владетельная персона.
       — Юрка, не спи! — окликает шофер своего спутника.
       У того довольно кислое выражение лица, вкупе с обвисшими усами он похож... нет, не на запорожца, а на чумака, погоняющего упрямых волов. И с чего ему веселиться, лучше слушай шофера, парень...
       — Юрка, как сейчас тормозну, сгоняй за сигаретами... Одна нога здесь, другая там...
       Тот уже не ропщет на свою участь записного гонца. «Сгонять так сгонять» — ему совсем не трудно. По правде сказать, инженеру Юрию Лопатину более пристала должность мальчика на побегушках, чем солидного снабженца. На работе в своем отделе главного технолога ему частенько приходится бегать в магазин за бутылкой для начальника, бегать — занимать очередь в буфет для расфуфыренных дамочек-копировальщиц, жен и любовниц начальства, бегать в библиотеку, оказывая услуги ведущим специалистам, бегать за писчей бумагой, бегать за калькой, за кнопками, за всякой ерундой. Сослуживцам кажется, что малый вовсе не ропщет на свою участь, что он всем доволен — он такой милый и обаятельный. Знали бы они, как надоело ему унизительное пресмыкательство, мелочное рабство, неопределенное взвешенное положение, эта докука, каждый раз напоминающая о собственном ничтожестве.
       Тесноватый магазинчик сельской потребкооперации: в углу посветлее — черствый хлеб, развесной чай, сахар-рафинад, подсолнечное маслице, табачные изделия. Отдельный закуток — под вино-водочные. В другом, совершенно темном углу до самого потомка в купеческом изобилии развешаны широченные брюки из довоенного шевиота, вязаные кофточки с растянутыми рукавами, телогрейки, скроенные на карликов и великанов. Господи, даже пылится подвенечное платье серой расцветки (в таком, наверное, хоронят девственниц). А у самых ступеней, на завалинке, обязательно восседает затейливый дедок, который всем желает здравия.
      
      
       Когда через неделю, обернувшись, они подкатили к этим местам, водитель Николай Щеглов уже загодя подтрунивал над незадачливым инженером-снабженцем. Два дня назад на «КАМКАБЕЛи» ушлый кладовщик втюхал неопытному парню партию побитого обмоточного провода. Брак они обнаружили с шофером, когда прокладывали бухты с проводом свежей соломой с поля. Теперь Юрию будет нагоняй. А водителю лишь бы шутить и обидно балагурить.
       Щеглов незлобив, он сочинял всяческую собируху, вот, мол, давешние цыганки уже ждут-поджидают Юрку и умышленно подготовили для парня новый фокус-покус. Перебирая неумные варианты, а точнее, откровенно тупые способы Юркиного околпачивания, Щеглов гогочет по жеребячьи, подначивает Юрку грязными намеками, одним словом, развлекается. Инженер же безуспешно пытается перевести разговор на другую тему.
       В глубине души Юрий надеялся встретить тех гадалок, а точнее — цыганочку-фею. Просто еще раз увидеть ее, разглядеть получше, полюбоваться ее восточной прелестью, наконец... Красивая все-таки шельма! Он не признавался самому себе — цыганочка нужна ему для чего-то большего, он не мог выразить это эфемерное чувство, но оно было добрым и ласковым.
       Они остановились у той самой столовой. Шофер отправился выяснять — есть ли по трассе дизтопливо и где в Пензе ещё отыскать заправки. Юрий же ждал свою цыганочку...
       Несколько пестрых гурий скучно бродили по автостоянке, но ее — Пери, увы, не было. «Уволок проезжий гусар?..» — шевельнулась гнусненькая мыслишка и следом тоскливо заныла душа.
       У сказочного, резного теремка Щеглов даже не притормозил, но Юрка успел разглядеть — здесь цыган нет...