Лучшая подружка

Лучшая подружка.
(Отрывок из романа "Солнце слепых")


В тот прелестный и жаркий июнь после небывалого половодья открылся как никогда рано пляжный сезон. Синоптики, рассчитывая на квартальную премию, грозили страшной засухой, и народ спешил понежиться под горячими лучами солнца, пока они не превратились в раскаленные клинки.

Публика разоблачилась от сковывающих ее одежд и житейских проблем, выкатила на солнце свою рыхлую урбанистическую массу. Она ловила золотые лучи всей площадью белой до синевы кожи, заманивая их даже в прикрытые тканью укромные места. Лучи играли там, как котята, доводя граждан до экстаза. Люди дурели, пили квас и пропадали в кустах. Играли кто в поддавки, кто в дурака. Нравились, однако, воздушные процедуры всем.

Но вскоре наступила и обещанная жара. Земля раскалилась, растрескалась, гудела от напряжения, как вселенская ЛЭП. Воздух покрылся окисной пленкой зноя. Почернели руки, лица и тени.

Федор Иванович устроился на пляж разнорабочим. На весь сезон. Он еще в мае укатил в Волгоград, поручив соседу Рыбкину взимание по доверенности и переправку в Волгоград «мазепиной» зарплаты. За хлопоты Рыбкину шли комиссионные на «два пузыря».

В Волгограде он не был уже сто лет. Старый домишко Лидиных родителей лежал на боку, ну да им с Машенькой места хватит! Он подбил, где надо, подкрасил, выкинул ненужный хлам.

Соседские дома развалились, и некому было давать отчет, кто он такой и откуда. Были бы живы, может, и вспомнили маленькую востроносую девочку Лиду. Так вот, он был ей верным и любящим мужем. Впрочем, кому он был нужен в этом заброшенном углу! Благо, до пристани было не так далеко, где-то часа полтора ходу (с учетом Машиных ножек). Привыкшему ходить это пустяк. Разве что привыкшему к пустякам — много. Спать, правда, приходилось в обрез, так как на остров надо было приехать на первом катере, а уехать, понятно, на последнем.

Дел было невпроворот, но на что, спрашивается, долгий день и чем его занимать, как не работой? Не жариться же под солнцем, подобно прочим бездельникам? Можно было, не спеша, сделать все на два-три раза. Привыкшему работать и это пустяк.

На берегу было много погибшей рыбы и деревьев. Громадная белуга напоминала потерпевший кораблекрушение парусник, а громадные, как правило, раздвоенные стволы выброшенных на берег деревьев напоминали женские ноги.

Что-то бесстыдное и одновременно очень естественное было в раскинувшихся стволах: там, где они сходились, в расщелине, покрытой бурым мхом, казалось, зарождалась сама жизнь.

В эти дни, похоже, вся природа порождала природу: рыбы метали икру и после этого выбрасывались на берег; тополя и вербы метали тысячи тонких и гибких, словно созданных для соития, прутиков и тут же с треском ломались и глухо бились о землю, уносились водой и предавались земле, топору и огню; солнце сжигало землю, испаряло воду, и сгорало само.

По берегу бродили коренастые и тяжелые, как цыгане, вороны, прыгали и летали с места на место прожорливые тонконогие чайки. В этот год им много было еды на берегу, и они все стали толстые до безобразия, даже с точки зрения людей.

Первое время внучке было непросто так резко сменить привычный образ своей детской жизни. Маша терпеливо боролась с недосыпом и отсыпалась потом на острове. Первые несколько дней ей было непривычно целый день находиться на воздухе, без своих нежинских подружек, с едой всухомятку, но через неделю она освоилась с новым местом и новым режимом и уже не представляла себе иной жизни.

— Неплохо было бы, деда, — сказала как-то она, — вообще перебраться на пляж и жить тут, а то ездить туда-обратно дорого. Да и времени столько терять!

— Не обнищаем, — засмеялся дед.

Конечно, было смешно, проезд-то ему был бесплатный, ну а с внучки кто билет спросит? «Времени столько терять!»

Маша часто смотрелась в зеркальце, потом подставляла его деду и спрашивала:

— Вот, глянь, правда же, мы похожи друг на друга?

— Правда, — соглашался дед. — Я похож на тебя. А почему ты спрашиваешь?

— Да бабушка все говорила, что я на нее похожа. А я больше на тебя обликом лица получилась!

Дед мрачнел и уходил куда-то по делам.

Гладкий песок еще не испоганенного людьми пляжа будоражил Машину душу своей чистотой, гладкостью, утренней прохладой и приятным журчанием под ногой. Она в упоении носилась по озеркам, лужам и протокам, гоняя стремительные стайки мальков. Те извивались в воде, как тугие серые знамена.

Притомившись, она подзывала к себе ворон и чаек, протягивая им кусок хлеба или печенье. Вороны недоверчиво, как-то сбоку, глядели на нее и так же боком подходили совсем близко, а пугливые чайки ждали, когда она сама направится к ним, но близко не подпускали, взлетали с криком, тут же опускались неподалеку и с интересом поглядывали на загорелую девочку-хохотушку.

Тогда она протягивала им хлеб, и они, перемогая свой вековой страх перед человеком, подходили и брали еду из рук.

Одна ворона даже позволяла легонько гладить ее, и девочка назвала ее Марфушей. У нее был интересный хохолок на голове, светлый, вроде как, и не вороний вовсе.

Марфуша то ли отбилась от стаи, то ли просто тянулась к человеку.

Несколько дней назад на острове собралась громадная стая ворон. Они все разом орали, заглушая все звуки на свете. Так орут они обычно тихим морозным утром в последние дни зимы. Каждая ворона орала «да», а вместе получалось «нет». Совсем как у людей. Орали до тех пор, пока не гаркнул их барон: «Кончай базар!»

Все вдруг заткнулись, помолчали, подумали, почистили клювы о песок и палки, потом, вновь заорав, разом взлетели и подались в другой конец острова. На несколько секунд показалось, что началось солнечное затмение.

Марфуша и еще несколько ворон остались и кричали вслед стае что-то вроде «Придурки! Придурки!» или чуть мягче «Дуры! Дуры!»

Марфуша всеми днями кружила около Маши, приветствуя каждый шаг девочки. Когда девочка днем спала в тени краснотала, ворона тоже кемарила где-то в тени, но стоило Маше проснуться, ворона была тут как тут, с криком летала над ней и звала девочку к реке или, наоборот, вглубь острова. А может, и вверх с собой, только вот у Маши пока это не получалось.

Маше стало казаться, что она начинает понимать не только поведение птицы, но и ее язык. Когда вороне хотелось просто полетать над бегущей по песку девочкой, она кричала «Кар-кар!», а когда ей было жарко, и она не прочь была спрятаться в тени, она переходила на утиный язык: «Кря-кря!» Когда же, по мнению Марфуши, девочке угрожала опасность, она раскатисто кричала: «Кр-р! Кр-р!» Если Маша куда-то пряталась (специально или невзначай), ворона сходила с ума, металась над тем местом, где по ее разумению должна была находиться девочка и отчаянно звала: «А! А! А!» Да и ворона, что называется, с лету поняла Машин язык. Стоило Маше сказать: «Марфуша, вон там собака забрела на пляж», и ворона мчалась навстречу собаке и ругала ту, на чем свет стоит.

Федор Иванович думать не думал, что вороны способны нянчиться с детьми. Такую помощницу бог послал!

Как-то раз ворона позвала Машу за собой. Девочка побежала следом. Марфуша привела ее к громадной вербе, уселась на ветку и беспокойно раскаркалась. Девочка глядела на нее. Ворона свесилась и, указывая куда-то вниз, кричала: «Там! Там!»

Под деревом, в стороне, Маша увидела дохлую птицу. Это была ворона. Птицу, должно быть, кто-то убил камнем, у нее была разбита голова. Девочка подошла к ней и поглядела на Марфушу.

Ворона слетела с ветки, на лету коснулась грудью трупа своего сородича и молча улетела. В этот день Маша ее не видела.

На другой день Марфуша спала рядом с Машей. Ворона сидела возле девочки, ткнув голову, как гусь, под крыло. У нее это не получалось, и было забавно смотреть, как она старается засунуть голову себе под мышку.

Федор Иванович выбрал место тихое, хоть и далеко от причала, и самое чистое. Приходилось идти, погружаясь по щиколотки в песок, не меньше четверти часа.

Вроде как вдоль реки, но сушь кругом необычайная! Ни травы, ни деревьев. Песок один. Песок, песок, песок... Еще так трудно было идти, ноги увязали по щиколотки. И в то же время слышу, вода журчит, бежит... И все мимо меня!
(две строки выше - это воспоминания Федора, должны идти курсивом)

И так получилось, что это же место приглянулось еще пяти-шести отдыхающим, и уже к середине июня все знали друг друга не только по именам, но и по фамилиям, и своим кружком играли в волейбол, перекидывались тарелкой, бултыхались гурьбой в воде. Там было обычно два-три юноши и столько же девушек, две-три устойчивые пары не самой худшей поры человеческого времени. Девчата были из педагогического, а ребята из медицинского.

— Педики энд медики! Медагоги энд педагоги! Вставайте на ноги! Айда купаться! — орал вдруг кто-нибудь из них, и все шестеро летели в упругую воду.

Вода от неожиданности взрывалась, и до неба, обдавая летящих чаек, взлетали вопли, брызги и свет.

— Подружка? — как-то спросил самый смешливый из компании у Маши, указывая на ворону.

— Лучшая! — ответила та и добавила: — Ее звать Марфуша.

Студенты стали называть Марфушу по имени и, протягивая печенье, манить, как курицу: «Цып-цып-цып!» Ворона игнорировала все их призывы и брезговала угощением. Только строго и загадочно глядела на всех.

— Гордая! — смеялись ребята и бросали ей угощение. Подумав с минуту, Марфуша ковыляла к печенью.

Беззаботный отдых не предполагает тягостных раздумий, поэтому все шло как нельзя лучше. Федор Иванович особо не уставал от своих забот, они сваливались разве что в выходные дни, когда народу прибывало в пять-десять раз больше. А среди недели это были одни и те же отдыхающие да еще залетные гости по командировочной или по актерской части.

Раза два в неделю высаживались на остров пассажиры или туристы с проходящего теплохода. На отдыхающих по путевкам была какая-то своя тайна и круглая печать, которая означала «Строго конфиденциально». В свой круг отдыхающие с теплохода, естественно, никого не допускали и довольствовались малым, но своим.

Вот и на этот раз высадились бездельники с трехпалубного теплохода. Как нарочно, студентов в тот день не было. На их месте и расположилась разношерстая компания.

Марфуша восприняла незваных гостей как потенциальную опасность и просигналила Маше: «Кр-р! Кр-р!» Девочка успокоила ее.

Гости, естественно, тоже обратили внимание на Марфушу и, понятно, пытались приманить ее своими подачками. Ворона не шла, и они бросили эту затею.

Когда через пару часов купания, совмещенного с возлиянием, все направились к теплоходу, несколько человек задержались, остановившись в сторонке. Они глядели на ворону, и, казалось, спорили о чем-то. Поспорив, ударили по рукам. Слышно было, как они крикнули своим: «Сейчас! Минутку!»

Марфуша подковыляла к кучке оставленных объедков и стала рыться в них. Вдруг она вскрикнула, дернулась, взлетела на метр и тут же рухнула на землю, пронзительно вскрикнула, безуспешно пытаясь взлететь, и, издав жалобный человеческий стон, замолкла.

В группе зашумели, заорали, засмеялись, кто-то захлопал в ладоши, а одна девица кинулась целовать парня в синих шортах. Ноги у парня были белые и толстые.

Маша подбежала к вороне. У той уже закатывались глаза. Из клюва торчала толстая леска. Марфуша проглотила что-то, наживленное на рыболовный крючок. Конец лески был закопан в землю и не позволил взлететь.

Девочка стала биться в истерике. Отдыхающие с теплохода умолкли, лишь парень в синих шортах хлопал себя по ляжкам, довольно смеялся и покрикивал:

— Я говорил! Я говорил! Гони, Кузя, ящик пива!

Дрейк почувствовал, как у него отнимаются ноги. Он, хромая, подошел к парню и «хуком»* усадил его на песок. Хотел пнуть, но вместо этого плюнул на него и, страшно выругавшись, вернулся к Маше.

У девочки был остановившийся взгляд. Она не плакала больше, молчала, смотрела на неподвижную ворону. С трудом разогнувшись, Дрейк снова подошел к туристам и, глядя в песок, тихо произнес:

— Уматывайте! А то всех убью!

Те стали пятиться и быстро ретировались. Бесчувственного парня утащили под руки.

Марфушу похоронили под тем деревом, куда она водила Машу посмотреть на убитую людьми ворону. Дед выкопал ямку, Маша положила Марфушу в свою панамку, поцеловала ее и опустила в ямку.

— Спи спокойно, Марфуша, — сказала она. — Я тебя никогда не забуду. Никогда!

Дрейк засыпал ямку и пошел выпить с рыбачившим на острове приятелем. Машу взял с собой. Она послушно поплелась за ним, как совсем еще недавно ходила и летала за Машей Марфуша. У деда не было сил вести девочку за руку. С большим трудом он преодолел песчаную пустыню острова и там, вдали от людей, хмуро чокнувшись с приятелем, выпил полный стакан теплой водки.



* Хук — боковой удар. "Наносится согнутой в локте рукой на средней и ближней дистанции. ... Хук является опасным, нокаутирующим ударом".


Это была глава 19 романа "Солнце слепых".

Рис. Сергея Ковалевского
Спасибо.