Три заветных желания

Отчего-то нынче перед сном вспомнилась умершая бабуля.
Крепкая до самого конца, въедливая, с юмором, старуха всю жизнь придиралась ко мне, как могла. Но я еще юнцом догадывался тогда, а теперь знаю точно, что любила она меня больше всех остальных четверых внуков. Питала, так сказать, слабость, хотя тщательно скрывала ее за подначиваниями и беспрерывным ворчанием. А я отнюдь не относился к паинькам. "Драть тебя надо, Санька, да мать твоя не велит, мол, нервоз у детей от битья бывает", это присказка, как и большая, несравненно надёжная рука бабули врезались в податливую глину детской памяти нетленным барельефом. 

В предпоследний год ее пребывания на этом свете она попросилась "доживать" именно ко мне, и мы с женой выполнили эту ее волю, терпеливо снося капризы девяностолетней дамы, без возражений выполняя нехитрые просьбы её, именуя при этом "барыней". Надо сказать, что это ей импонировало сильнее всего прочего, что она любила, к примеру, свежего творожка или чтения Максима Горького. Властность врожденная сказывалась, не иначе.

Подобно большинству ровесников, основательно побитая жизнью, как старая шуба непуганой молью, баба Шура имела-таки право на последние желания. Да и чего скрывать, на прописанную к нам бабулю была получена нами в конце концов лишняя комната, восемнадцать метров. А это не шуточки...

Как-то незадолго до ухода, баба Шура была особенно тиха. Я смотрел футбол, жена задержалась на работе. Непривычная тишина со стороны бабулиного угла заставила меня заглянуть к ней. Может, спит? Но бабуля не спала. И, подозвав к себе жестом крупной руки в пигментных пятнышках и глядя на меня уже с нескрываемой любовью, она поведала мне три своих главных желания в жизни.  И все три касались лично моей особы, вернее, моего будущего:

 - Первое - чтобы ты, Сашенька, работал в вузе. Преподавал чтобы...
Старуха перевела дух и пожевала губами провалившегося рта. Седые волоски смешно и трогательно шевелились над верхней...
Мне захотелось плакать.
- Второе - продолжила баба Шура - чтобы у тебя был дубовый паркет. Крепкий.
Ей уже трудно было говорить. А мне пришлось отвернуться к окну.
- И третье - чтобы над тобой в комнате висела большая хрустальная люстра...

Всё. Бабуля умолкла. Кажется, заснула.
Больше мы не говорили "по душам". Не пришлось.

Сейчас, спустя двадцать лет, я лежу без сна и вижу, как от лунно-фонарных бликов посверкивает паркет на полу моей просторной комнаты. Слышу, нет, скорее представляю в полудрёме, как еле заметно позвякивают граненые хрусталики чешской люстры под потолком. А завтра мне к первой паре - на лекцию в университет...

Эх, баба Шура, баба Шура, рыбка ты моя золотая! Ведаешь ли ты, что судьба исполнила все три твоих заветных желания, выпестованных всей твоею пожизненной бедностью и бесконечными лишениями? Исполнила для меня всё то, что казалось тебе верхом роскоши и успеха. А чего хотел и хочу я сам в свои сорок семь? Я так и не знаю... И отчего так настойчиво щемит по ночам в груди, когда ближе к рассвету кажется, что вот-вот раздвинутся эти стены в тиснёных обоях пастельных тонов, выбранных нами с женой "по интернету", откроются всегда запертые двери в немыслимо яркую охру и индиго сразу нескольких горизонтов и кто-то позовёт меня в неведомо-многомерный мир. Только вот кто и в какой?
И что намечтаю я на будущее своей трехлетней внучке?
Может, подскажешь? А, бабуля?