Товарищ собкор

Был май 1966-го. Вовсю уже цвела черемуха, а сирень, начав формировать бутоны, готовилась показать себя во всей своей красе.

Утро. И я, как это у меня заведено, просматриваю пометки в блокноте, восстанавливая в памяти, каковы мои рабочие планы на сегодня. Впрочем, могут вмешаться (так часто со мной случается), как выражаются юристы, «обстоятельства непреодолимой силы» и планы полетят в тартарары.

Шумно распахивается дверь кабинета и появляется моя соседка, коллега значит, Раиса Рогозина. Она старше меня года на два, но молодится, «косит» под пионерочку. Это ей по должности полагается: Раиса – заведует школьным отделом, а потому школьная пионерия и комсомолия – ее подопечные.

- Привет!

Следует далее ее небрежный кивок головы в мою сторону. Садится за порядком захламленный стол и с минуту шуршит бумагами, разваленными по столешнице. Потом – хватается за телефон. И начинает звонить. Трещит безумолку, подолгу.

За дверью, в коридоре слышу шаги и голос шефа. В голове молнией проносится: «Не по мою ли душу?» Интуиция меня не подвела и в этот раз. Дверь приоткрылась и Черноголов, не переступая порога, сказал:

- Зайди, Ген.

Тотчас же встаю и послушно иду следом за первым секретарем горкома ВЛКСМ, полагая, что именно сейчас и настигнут меня те самые «обстоятельства непреодолимой силы». Вхожу в кабинет шефа, а там уже сидит второй секретарь Людмила Белоусова: глядится в небольшое зеркальце и прихорашивается. Я – усаживаюсь напротив. Вслух замечаю:

- Вы и без того хороши, Людмила Григорьевна.

Она в ответ хохочет и грозит пальцем.

- Лицемерничаешь, охальник?!

Наши отношения таковы, должен заметить, что я с ней на «вы», а она со мной на «ты»: как-никак, на ступень выше меня на иерархической лестнице, к тому же на четыре года старше.

Шеф, усевшись во главе длинного стола, барабанит пальцами по столешнице: явный признак, что нервничает. Звуки глухие, потому что стол покрыт зеленым сукном. Правда или нет, но говорят, что за этим самым столом сиживал хозяин кирпичного особняка, толщина стен которого в метр и в котором теперь часть помещений занимает горком ВЛКСМ и другую часть – редакция городской газеты «Кушвинский рабочий», купец первой гильдии Тимофей Скоробогатов.

- К нам едет…

Белоусова, смеясь, перебивает:

- Ревизор!

- Если бы! – шеф вздыхает. – Похуже… Ревизор-то что? Посидишь с ним вечерок в ресторане и все в полном ажуре. А с этим…

Мне интересно: кто едет? Не спрашиваю. Знаю: сам, если понадобится, скажет. Чуть больше года работаю в аппарате горкома, а кто только не был?! Даже маршала Филиппа Ивановича Голикова встречали.

- Корреспондент «Комсомольской правды» вот-вот подъедет, - говорит Черноголов и почему-то смотрит в мою сторону. Ужас, как хочется спросить фамилию гостя, но опять же молчу. После паузы спрашивает. – С Евгением Спеховым не знаком?

Теперь ясно: это он едет. Я отрицательно качаю головой.

- Знаком на столько же, на сколько и вы, Валерий Петрович: по публикациям в «Комсомолке».

- Жаль… А то бы… Впрочем, все равно: вы – коллеги.

Черноголов намекает на мое членство в Союзе журналистов СССР.

И тут только последовал мой первый вопрос:

- Что его будет интересовать?

- Сказали: роль комсомола в воспитании у молодежи патриотических чувств.

Я облегченно вздохнул: не моя «епархия», значит, не придется отдуваться. Это, с одной стороны. С другой же стороны, посожалел: есть шанс близко познакомиться с живым представителем популярной в стране молодежной газеты, но не сунешься без повода, а его-то как раз и не будет.

- Ген, - обратился Черноголов, - поопекай гостя, а?

- Но, Валерий Петрович, тема-то не моя, - возразил просто так, для проформы, а в душе сильно обрадовался. – Идеология…

Намекаю, что это в поле интересов второго секретаря горкома, то есть Белоусовой. Черноголов понял и поспешил прервать.

- Людмила робеет.

- Она?! Робеет? – воскликнул я. И добавил, усмехаясь. – Что-то верится с трудом.

Черноголов продолжает:

- Я бы сам… Но… Не знаю, как с ним говорить… У тебя, Ген, лучше получится. У вас – общий интерес, журналистика… Легче… И… Ты хорошо ладишь с журналистами… Вспомни Тимофеева?

И вспоминать не надо: два месяца не прошло! Приезжал в Кушву заведующий отделом областной молодежки Борис Тимофеев. Запомнился мне. Чем? Поразительной для меня легкостью и способностью: пробыл-то в городе полдня, а выдал в газете цикл из пяти корреспонденций под общим заголовком «Аты-баты, шли солдаты…» Конечно, я облегчил, снабдив всеми необходимыми документами. Но все равно как-то непривычно. И корреспонденции, как мне тогда показалось, получились гладкие, красивые. Не забыл: шеф читал и только от удовольствия языком цокал. Еще бы! Одни похвалы и ни строчки критики.

- Хорошо, - сказал я и притворно тяжело вздохнул, демонстрируя шефу, что его поручение – совсем мне не в радость, более того, обуза.

- Выручишь, - сказала Белоусова, - а уж я не останусь в долгу.

А Черноголов добавил:

- Все справки по теме… Ну и все прочее Людмила уже подготовила. Возьмешь у нее.

Мы разошлись. А в половине двенадцатого подъехал Евгений Спехов. Встретил у парадного крыльца купеческого дома. И не отпускал от себя, как справный опекун, до отъезда, то есть до позднего вечера.

Это был высокий сухощавый молодой мужчина. Взгляд пытливых глаз все время изучал собеседника. Умел и хотел слушать собеседника, ну, а я заливался соловьем. На нем были брюки (кажется, потертые джинсы), светлая рубашка (без галстука), а сверху – пуловер. Истинный интеллигент, эрудит. Впечатление произвел на меня неизгладимое: показался человеком из другого мира, неведомого мне до сих пор.

Мне не показалось, что мое плотное опекунство было ему в тягость. Мы ходили по городу (ходили пешком и неспешно: он не захотел пользоваться «Волгой») и говорили, говорили…. Он обо всем спрашивал, я очень обстоятельно отвечал, делясь доверительно с журналистом сведениями, которых он нигде бы не смог почерпнуть. И я, пользуясь таким счастливым случаем, его спрашивал. О чем? Ясно: о его профессии, о том, как ему удается писать корреспонденции и статьи, собирать для них факты, обобщать и анализировать, он охотно делился своим опытом, а я, разинув рот, слушал и впитывал. Это был для меня настоящий урок-практикум.

Прощались сердечно. Евгений предложил в общении перейти на «ты». Я воспринял с ликованием (такой человек и такое ко мне, парнишке из провинции, доверие?!). Я рад был бы перейти на «ты»… Если бы смог. Не смог ни тогда, ни потом, спустя годы. Укорял он всякий раз, но я скромно оправдывался, ссылаясь на то, что с корифеем журналистики нельзя мне на «ты», кощунственно для самой журналистики, перед которой я всегда склонял голову и готов был стоять на коленях.

Когда Спехов уже сидел в салоне машины, а водитель запускал двигатель, чтобы умчаться в Свердловск, неожиданно спросил:

- Почему, Ген, именно ты весь день был со мной, а не?.. Ну, ты сам понимаешь, кого я имею в виду

Я, смутившись и покраснев до корней волос, опустил глаза вниз.

- Извините, - тихо сказал я, - если надоел…

- Прекрати! Сам понимаешь, что сморозил глупость.

- И не глупость… Я не тот, с кем бы вам хотелось…

- Что ты говоришь?! Знаешь, как я рад, что много и столь откровенно пообщался с тобой. Они, - он кивнул в сторону и я понял, кого имеет в виду, - такие скучные… неинтересные. Не люди, а механизмы. Удивляюсь, как таких терпит молодежь?

Я решил заступиться.


- Людмила Григорьевна, допустим… Вполне… Пединститут закончила, завучем в средней школе работала…

Я-то хотел наповал сразить корреспондента своими контрдоводами, а получилось? Спехов, по-приятельски хлопнув меня по плечу, громко расхохотался. Я не сразу и понял, что в моих словах был смешного?

- Если бы вместе с дипломом выдавали и ум, то…

Я прервал (вот, наглец, а?) и горячо воскликнул:

- Она… очень-очень эрудированная!

Евгений пристально взглянул на меня и покачал головой.

- А ты – молодчина!

Я растерянно развел руками.

- Почему?..

- Ты, я вижу, не завистлив, если так яростно защищаешь коллег. Что ж, еще одно очко в твою пользу.

- Но я правду говорю!

- Не смею спорить… Тебе лучше знать… Но хотел бы, чтоб и они тебя, ответно, также защищали… А на вопрос все же ты не ответил.

- На какой?

- Почему ты, а не они? Тема-то не заворга, а идеолога.

Смотри-ка, подумал я, разбирается и во внутрисоюзной жизни. Я вздохнул.

- Так решило начальство… Я – человек подневольный…

Спехов улыбнулся.

- Теперь впору мне обидеться, - я в недоумении уставился на него. Он кивнул головой. – Сочувствую, что для заворга стал обузой. Извини.

Я по-дурацки замахал в ответ руками.

- Что вы!? Мне же самому хотелось… очень-очень хотелось, - я грустно добавил. – Не знаю, будет ли еще возможность пообщаться с таким журналистом?

- Почему нет? Будешь в Свердловске – звони. Обязательно, понял? В Кушву, ясное дело, вряд ли еще когда-то выберусь. Но… Ты, как догадываюсь, заглядываешь в молодежку?

- Стараюсь.

Там я также часто бываю. Так что еще встретимся. И не раз.

Он уехал. Недели через три в «Комсомольской правде» вышла большая критическая статья Евгения Спехова. Первым ее прочитал я. Оказалось, что в статье идет речь в целом об области, а на долю Кушвы выпал лишь один небольшой абзац, состоящий из двух нейтральных предложений: то ли похвальных, то ли критических – сразу не сообразишь.


Черноголов, прочитав внимательно всю статью, удовлетворенно хмыкнул.

- Хорошо!

Я удивленно посмотрел на шефа.

- То есть?

- Слава Богу! Пронесло!

- Но в статье, - замечаю я, - о нас – ни то, ни сё.

- Это-то и хорошо, Ген! Гляди, как он проехался по тагильчанам? А свердловчанам каково? По мордам да по мордам их! А ведь они – не мы… Всё благодаря тебе. Отлично справился с опекунством! Молодчина! Родина не забудет.
Частично Черноголов прав: горком и первичные комсомольские организации заслуживали не похвалы, а критики. Спехов поделикатничал, чтобы, видимо, не подставить меня. Других оснований для пощады мы не имели.

Я, признаться, не звонил Спехову. Неудобно, полагал я, досаждать такому крупному и очень занятому журналисту. Встречались, правда, изредка в коридорах областной газеты «На смену!», но впопыхах, на бегу обменивались двумя вопросами-ответами и разбегались по своим делам. Он – занят. У меня тоже не было времени. Командировка так выписывалась, чтобы утром приезжал в Свердловск, а вечером уже на поезд и в обратный путь. Не до общения, короче.

Конечно, я мог бы сойтись и поближе с Евгением. Однако деликатность в купе со скромностью помешали дальше развитию отношений. Дружбы не получилось. А могло…

Проходит два года и восемь месяцев.

Отшумев, всесоюзные торжества, связанные с 50-летием ВЛКСМ, ушли в историю. Жизнь комсомола стала входить в привычное русло. А был я в тот год уже не в Кушве, а в Асбесте, работал не заворгом, а секретарем комитета ВЛКСМ с правами райкома.

После бурных событий я заскучал, захандрил. И тут «добрые люди», вертевшиеся подле меня и льстиво заглядывавшие в глаза, подсобили, решив взбодрить, развеять тоску-печаль.

В конце декабря 1968-го сначала позвонили из Свердловского обкома ВЛКСМ и обрадовали, а потом и люди из ЦК подтвердили: выезжает большая проверочная комиссия; едет, мол, чтобы на месте внимательно изучить состояние комсомольской работы в возглавляемой мною организации. Столько внимания и мне? С чем связано? Почему именно моя организация стала предметом «изучения»? Никто мне не мог ответить на эти вопросы. Все сказали одно: детали – на месте.

Новость, нет, не напугала меня. Хотя все другие почему-то ходили в полуобморочном состоянии. А чего мне бояться? Я знал, что организация живет так, как дай Бог жить любой другой. Да, не без недостатков, но их можно увидеть, если глядеть долго и сквозь мощное увеличительное стекло. Кратковременный кавалерийский наскок не поможет.

Я не питал иллюзий: предполагал, что визит комиссии ЦК не сулит мне ничего хорошего. И все же не предполагал, что инициаторы проверки столь серьезны и решительны. Реальность оказалась даже хуже, чем я мог только себе представить.

В январе 1969-го комиссия с помпой прибыла в Асбест. Её состав… Чего угодно ожидал, но не этого. Не заслуживает, считал я, моя организация подобного представительства, если бы даже дышала на ладан и находилась в состоянии клинической смерти.

В основной состав, как мне вначале сказали, комиссии вошло восемь человек и все они очень высокого ранга: самое низовое звено представлял  второй секретарь одного из обкомов ВЛКСМ, все другие – либо первые секретари обкомов (из разных регионов СССР), либо сотрудники аппарата ЦК. Возглавил комиссию сам заведующий отделом рабочей молодежи ЦК ВЛКСМ. Статус, так сказать, выше некуда.

Комиссия, сопровождаемая пристяжными, пришла в комитет ВЛКСМ треста «Асбострой», представилась по всей форме, познакомила с планом проверки. Процедура проходила сухо, бесстрастно, формально.

Готов был уже ко всему, но сюрпризы продолжались. Во-первых, комиссия намерена работать не день, не два и даже не неделю, а полмесяца. Значит, намерения, более, чем серьезные. Во-вторых, как оказалось, в основной состав комиссии и с правом решающего голоса входит еще один человек, девятый и это не кто иной, как корреспондент «Комсомольской правды» Евгений Спехов, появившийся в Асбесте на несколько часов позднее других. Я подумал: он-то с какой целью? Поразмыслив, пришел к выводу: чтобы придать комиссии еще больше авторитета, чтобы всем показать, что проверка будет проходить не келейно, а гласно, на глазах представителя популярной в стране газеты. Спехов поздоровался со мной официально, отчужденно. Наверное, из-за опасения быть обвиненным в пристрастности. В-третьих… Впрочем, об этом сюрпризе узнаю чуть позднее и случайно. Комиссия главный «камешек» все-таки оставила за пазухой, чтобы достать и кинуть в нужном месте и в нужное время.

Во второй день работы комиссии я нос к носу столкнулся (на одной из площадок строительства шестой асбестообогатительной фабрики) с Евгением Спеховым. Он, опасливо поозиравшись по сторонам, сказал:

- Оставь в покое это дело.

Я в недоумении посмотрел в его глаза и спросил:

- Какое «дело»?

- Персональное, - уточнил он и назвал фамилию комсомольца-героя этого дела. – Ты в курсе?

- Да, я в курсе всех дел, касающихся моей комсомольской организации.

- Не твоя ли инициатива? - спросил он, подозрительно разглядывая меня.

- Нет, не моя. Но я на стороне первички, которая полагает, что таким личностям не место в рядах ленинского комсомола.

Взгляд Спехова стал ледяным.

- Мстишь, да? Нехорошо, старик, непорядочно.

Я, честно, ничего не понимал.

- Мщу? Но за что? Лично мне он ничего плохого не сделал.

Спехов несколько растерянно и удивленно спросил:

- Ты не знаешь?

- А что я должен был знать? – вопросом на вопрос ответил я.

Спехов понял, что чуть-чуть не выболтал чужую тайну, поэтому заспешил по своим делам.

- Ну, ладно… Бегу… Но напоследок: прислушайся к совету: откажись от этой бодяги, отстань от парня.

Я, набычившись (это уже, извините, посягательство на жизненные принципы), отрицательно мотнул головой.

- Не я решаю… Точнее – не один я решаю.

- К тебе, уверен, прислушаются… Спусти на тормозах… А?..

- Не обещаю… Охотно бы, но убеждения не позволяют.

Спехов ядовито ухмыльнулся.

- Это всё слова.

- Для кого-то, да, всего лишь слова, а для меня…

- Почему сразу исключать?.. Выговор… Ну, на худой конец, строгий выговор… Зачем так воинственно, рубить с плеча?

- Несоразмерно, - упрямствую я, - степени его вины.

- Ну… Как знаешь… Тебе жить…

Спехов убежал, а я оставался стоять на месте, осмысливая состоявшийся разговор. Спехов от чего-то меня по-товарищески предостерегает – это ясно. Но почему настойчиво советует закрыть именно это персональное дело? С какой стати? Где логика? Мы ежемесячно рассматриваем до десятка самых разных персональных дел, однако заботу Спехов проявил только об этом. Может, родственник? Приятель?

Несколько слов о сути персонального дела, вызвавшего столь пристальный интерес представителя центральной газеты.

Парень, которого упомянул Спехов, заведует на стройке радиостудией и заочно учится на факультете журналистики УрГУ. На комсомольском учете стоит в четвертом стройуправлении (он – «подснежник» и заработную плату получает там). Месяц назад на него пришло из милиции представление, в котором сообщалось, что был доставлен в вытрезвитель в сильной степени опьянения, что при задержании оказывал сопротивление, то есть дрался с милиционерами. Секретарь комсомольской организации четвертого стройуправления советовался со мной, как ему поступить? Я ответил: любое решение собрания первички комитетом ВЛКСМ треста, скорее всего, будет поддержано. Такое собрание (за неделю до приезда комиссии) состоялось.

Сначала собрание было настроено миролюбиво, и участники обсуждения персонального дела сходились на том, что достаточно будет и строгого выговора с занесением в учетную карточку. Однако «герой» и на собрании повел себя по-геройски – оскорбительно, высокомерно и агрессивно. И тогда решили (при одном воздержавшемся): за недостойное поведение в быту, порочащее честь и достоинство члена ВЛКСМ, исключить из комсомола.

На другой день «герой» прискакал ко мне и с порога стал хамить. Он грубо спросил:

- Это ты натравил комсомольцев?

- Ошибаешься. Я, чтобы не оказывать влияния, на собрание ваше не пошел. Насколько мне известно, - добавил я, - вел ты себя не по-товарищески, хотя ребята, выступавшие с критикой, в нравственном отношении выше тебя.

- Все пьют! – выкрикнул он.

Я спокойно парировал:

- Правильно: пьют. Но не все попадают в вытрезвитель, тем более мало кто дерется с милиционерами.

Плюнув и хлопнув дверью, ушел. Поведение парня выглядело, по меньшей мере, странным: прежде он никогда не хамил мне.

Разговор с Евгением Спеховым состоялся во вторник, а в среду ко мне пожаловал сам председатель комиссии ЦК. И он также (к моему еще большему удивлению) завел речь о злополучном персональном деле. Я подумал: «Сбегал. Нажаловался». Несмотря на присутствие высокого начальства и на его заинтересованность в исходе дела, я сказал все, что думаю по этому поводу.

- Понимаешь, - сказало в ответ авторитетное начальство, - выглядит, как месть.

Я досадливо воскликнул:

- Причем тут месть? За что, если никогда не конфликтовал?

Начальство, порывшись в пухлой папке, достало три машинописных листа и протянуло в мою сторону.

- Прочти.

Прочитал и очень внимательно, с большим трудом сдерживая эмоции. Так, вот тот самый «камень за пазухой», который берегла на черный день комиссия?! Оказывается, в основе приезда комиссии лежит вот эта самая кляузная «телега», которую накатил тот самый сегодняшний заведующий радиостудией и завтрашний журналист.

Как сейчас помню, начиналось письмо, направленное в ЦК ВЛКСМ, так:

«Тревога! Тревога! Тревога!

Спасите организацию от неминуемой катастрофы, которая ей неизбежно грозит!»

Обидно. С чего автор заговорил о катастрофе, если организация – лучшая (по всем параметрам) в Асбесте, да и в области не на последнем месте? Ну, допустим, это всего лишь пустословие, демагогия. Однако в письме есть одно место, которое обидно вдвойне: автор обвинил меня в том, что, по его словам, я, узурпировав право самолично распоряжаться дефицитными товарами, беру мзду с каждого, кому достаются документы на приобретение того или иного дефицита. Налицо сразу два уголовно наказуемых деяния: а) злоупотребление служебным положением; б) вымогательство взятки.

Автор прав в одном: «узурпация» имела место. И «узурпация» выглядела так. До моего избрания всеми дефицитами распоряжался объединенный комитет профсоюза треста «Асбострой», а конкретнее – заместитель председателя Геннадий Шабалин, являвшийся одновременно начальником профсоюзного штаба стройки. Как протекало то «распоряжение»? Не участвовал, не видел, не знаю, поэтому не буду брать грех на душу, а то получится: невестке – в отместку. Я посчитал, что подобная метода явно несправедлива. Стройка какая? Всесоюзная ударная комсомольская! Кто в Госплане СССР выколачивает фонды? ЦК ВЛКСМ! Для чего? Прежде всего, для поощрения молодых строителей, хотя на деле именно их и обделяют! В конце концов, на чей адрес приходят документы на дефицит? На адрес комитета ВЛКСМ треста «Асбострой»! Следовательно, с какой стати распределением должен заниматься профсоюзный комитет? Нет, решительно сказал я, впредь все будет в руках комсомола. Меня поддержал комсорг обкома ВЛКСМ Анатолий Булгаков. Моя позиция вызвала ярость профсоюзных боссов. Но я не обращал внимания. Однако врагов нажил. Видимо, лишил людей хорошенькой кормушки.

Небольшое отступление. Надо пояснить, поскольку человеку двадцать первого века может показаться непонятным и абсурдным. В советские времена все, что сколько-нибудь стоящее, являлось дефицитом, и в свободной продаже не было. Поэтому-то ЦК ВЛКСМ для строителей комсомольских строек создал поощрительную привилегию: хорошо работаешь, активен в общественной жизни – можешь претендовать на что-либо дефицитное. Спросом пользовалось все, но, прежде всего, автомобили, мотоциклы с коляской, холодильники, мебельные гарнитуры, ковры. Раз в квартал комитет ВЛКСМ получал специально оформленные бланки «Посылторга», где уже был указан товар, его стоимость. Оставалось лишь прийти на почту, заплатить указанную в бланке сумму, написать адрес получателя и отправить в Москву. После моей «узурпации» порядок распределения был установлен такой. После того, как становится известно количество дефицита, собирается заседание комитета ВЛКСМ треста и принимается специальное постановление, в котором указывается, какому строительному подразделению, чего и сколько. Допустим, есть право на автомобиль «Волга». Комитет ВЛКСМ передает это право, допустим, второму стройуправлению, при этом учитывается, получал ли этот коллектив прежде такой же автомобиль? Если да, то право передается на этот раз другому управлению. Далее: вопрос, кому конкретно выделить машину, решают совместно администрация, партийный, профсоюзный, комсомольский комитеты. С их письменным решением, подписанным четырехугольником, счастливец приходит в комитет комсомола треста, где проверяется справедливость и обоснованность выделения, а затем выдается на руки бланк «Посылторга». Человек, получая бланк, обязательно расписывался в специальном журнале. Одним словом, мною была исключена всякая возможность злоупотребления.

Начальство из ЦК, заметив впечатление, произведенное на меня, далее сказало:

- С учетом этого, - руководитель комиссии имеет в виду «телегу», - персональное дело, заведенное в отношении автора, приобретает иную окраску.

Я, упрямствуя, как осел, возразил:

- Не вижу никаких «иных окрасок». Не вижу и никакой связи между жалобой и недостойным поведением автора.

- Хочешь убедить, что приезд комиссии ЦК по жалобе и персональное дело ее автора – совпадение?


- И убеждать не надо: о том, что на меня «наехали», узнал только-только, а персональное дело рассматривается уже месяц.

- Мог узнать и раньше.

- Каким это образом?

- Дошел слух и ты пошел в контратаку.

- Слухами, знаете ли, не пользуюсь и другим не советую.

Начальство обиделось на это мое замечание, почувствовав укол в свой лично адрес. Начальство не преминуло съязвить в ответ:

- Идеальный комсомольский работник: впору орден к пиджаку привинчивать.

Я, воспользовавшись словами Твардовского, шутливо парирую:

- Зачем мне орден? Я согласен на медаль.

Заведующий отделом ЦК ВЛКСМ, с большим трудом сдерживая чувства, мужественно держится, хотя (я это вижу) готов в любой момент выплеснуть на меня шквал эмоций. Проходит минута, другая. Он спрашивает:

- Так, готов ли спустить на тормозах?

- Готов и хотел бы, - ответил я, - да Устав ВЛКСМ не позволяет этого сделать.


Начальству порядком поднадоел никчемный разговор. Руководитель комиссии встал, не глядя на меня, жестко сказал:

- Должен предупредить, - я сразу догадался, какого рода последует «предупреждение», - если автор обращения в ЦК подаст апелляцию, то она, несомненно, будет рассмотрена в его пользу, и тогда…

Прервав, я закончил его мысль:

- Не сносить мне головы.

Значит, осознаешь, какие могут наступить последствия.

Я натянуто улыбнулся.

- Готов к худшему, но верю в разум.

Этот разговор состоялся в среду,  а в пятницу на плановом заседании комитета ВЛКСМ треста «Асбострой» персональное дело было рассмотрено и постановление первичной комсомольской организации четвертого стройуправления было единогласно утверждено. Полагал, что на заседании будет присутствовать и кто-нибудь из комиссии. Проигнорировали. Ну, и ладно. Перед голосованием я познакомил всех с особым мнением по данному вопросу комиссии ЦК. Таким образом, наши ряды покинул нынешний пропойца и завтрашний журналист.

Не трудно догадаться, что комиссии ЦК, по большому счету, наплевать на судьбу комсомольца. Комиссии очень не хотелось, чтобы из-под ног был выбит один из краеугольных камней всей проверки.


Чтобы закончить историю с этим персональным делом, осталось сказать немногое.

Парень, исключенный нами из комсомола, обратился с апелляцией сначала в Свердловский обком ВЛКСМ, где ему отказали, а затем и в ЦК ВЛКСМ. Через месяц я получил выписку из протокола заседания бюро ЦК ВЛКСМ, в котором было всего две строки: «Постановление комитета ВЛКСМ об исключении… оставить без изменения, а апелляцию без удовлетворения».

Несомненно, мое ослиное поведение не понравилось Евгению Спехову. Впрочем, и в его поведении мне далеко не все пришлось по душе. До конца работы комиссии он избегал общения со мной. Обиделся. И справедливо. Мне ведь ничего не стоило прислушаться к совету старшего и более мудрого товарища.

Я и сейчас, спустя сорок лет, считаю, что действовал в той ситуации правильно. Но неразумно!

Все когда-нибудь да кончается. Комиссия ЦК, завершая свою работу, собирает итоговое совещание городского комсомольского актива, чтобы проинформировать о результатах. Я, естественно, присутствовал: и в ранге члена бюро Асбестовского горкома ВЛКСМ, и в качестве секретаря комитета ВЛКСМ треста «Асбострой», то есть главного обвиняемого.

Руководитель комиссии говорил много и обо всем, оценив (оговорился, правда, что оценка всего лишь предварительная) деятельность моей организации по всем направлениям - «крайне неудовлетворительно». Несправедливо и обидно. Никто из присутствующих и словом не возразил, в том числе присутствовавший первый секретарь Асбестовского горкома КПСС Анатолий Летов. Комиссия заставила поволноваться и его. Впрочем, только ли его? Про местные комсомольские органы, горком и обком, говорить не стоит. Даже в Свердловском обкоме КПСС приезд и столь скрупулезная работа авторитетнейшей московской комиссии заставили встревожиться.

Результат мною ожидаем: остался без какой-либо защиты, один на один с комиссией, на лояльность которой рассчитывать не приходилось. Сам виноват. Зачем задирал хвост?

Я выступил с последним словом. Как главный и единственный подсудимый. Я прекрасно понимал, что возражать бесполезно, поэтому самозащитительное слово было коротким. Начал так:

- Перефразируя слова одного древнего философа, хочу сказать: да, я знаю, что работаю  плохо, но другие, те, которые вокруг, даже этого не знают.

Попытка поразить эрудицией с треском провалилась: никакой реакции не последовало. Тут благоразумнее было бы остановиться и присесть на стул. Но – бес толкнул в бок, и я стал уточнять некоторые факты, прозвучавшие в выводах комиссии. После моего выступления – пауза. И тут, не отрывая глаз от столешницы, Летов глухо заметил:

- Несамокритично… Очень несамокритично!..

И тут вышел на сцену новый игрок: Евгений Спехов со своим вопросом.

- Геннадий, ты только что говорил: каждый член бригады-победительницы в соревновании получает, помимо премии, памятный диплом. Я не ослышался, нет?

- Это именно так, - ответил я, настороженно глядя на вопрошающего.

- Хорошо… - Спехов, достав блокнот, стал листать. Найдя нужную запись, спросил. – Бригада Маркотной тебе известна?

- Естественно… Два месяца назад была признана победительницей молодежного соревнования.

- Почему члены бригады (я разговаривал со многими парнями) в глаза не видели никаких дипломов? В чем дело, а?

Я подумал: почему «парни», если в бригаде сплошь девчонки; может, оговорился?

- Этого не может быть, - обидчиво и излишне возбужденно сказал я и стал суетливо рыться в большой пачке вещдоков», принесенных с собой. К счастью, там оказался экземпляр диплома «Почетная фотография», где молодые отделочницы бригады Маркотной сфотографированы у знамени. Я развернул и показал всем. – Такие вот дипломы вручены каждому из бригады. Не верите? Зайдите к любой девчонке домой и там обязательно вам покажут.

Все промолчали. Но не Спехов. Он сказал:

- Вчера разговаривал с бригадой, и все отрицают факт. Полагаю, что ты членам комиссии пускаешь пыль в глаза и пытаешься выдать желаемое за действительное.

Меня только что обвинили в непорядочности. Причем, публично. Как тут промолчать? И я взвился. Потеряв над собой контроль, на одном дыхании выкрикнул:


- То, что вы говорите, - или намеренная ложь, или чудовищное заблуждение.

Спехов, вижу, побелел.

- Я? Лгу?!

- Так получается: бригада Маркотной не могла сказать, что не получала именных дипломов.

Евгений Спехов, больше ни слова не говоря, встал и вышел из зала заседаний. В этот день я больше его не видел. Понимал, что, не желая того, нагрубил и оскорбил. Не стоило этого делать. Но дело сделано и назад уже ничего не вернешь.

Вечером комиссия уехала в Свердловск.

Предположительно, было намерение вынести вопрос на заседание бюро ЦК ВЛКСМ (а иначе стоило ли столь большой огород городить?). Причин не знаю, но итоги работы комиссии не рассматривались даже на бюро обкома ВЛКСМ. Таким образом, полумесячная работа комиссии пошла псу под хвост.

Кстати. Саму справку, как письменный документ, подписанный всеми членами бригады, я  не увидел. Тут так много непонятного. Как  у Островского: много шума из ничего. Может, Владимир Житенев, недавний первый секретарь Свердловского обкома ВЛКСМ, а на тот момент избранный секретарем ЦК ВЛКСМ, как куратор отдела рабочей молодежи ЦК, как-то вмешался? Не знаю. Даже слухов до меня не доходило.

Все-таки меня угнетало, что так позорно обошелся с Евгением Спеховым. Искал случая, чтобы извиниться. Случай такой представился; через месяц, когда я заглянул в очередной раз в редакцию областной молодежной газеты и в коридоре столкнулся с корреспондентом «Комсомолки». Поздоровался первым. Ответил тот, но сухо. Вижу, что торопится или делает вид, что торопится. Однако, несмотря на это, набравшись наглости, задержал Спехова. Я извинился за грубость и бестактность, выразил сожаление, что исправить ошибку не могу публично.

Гляжу, а лицо его на глазах светлеет, и строгие складки у рта разглаживаются.

- Да брось, Ген, - неожиданно мягко сказал он. – Уже забыл.  К тому же, со своей стороны, обязан извиниться: я был тогда не прав.

- То есть? – по-глупому спросил я, как будто не знаю, где и в чем тот не прав.

Понимаю, что признание дается человеку трудно.

- Произошла ошибка… По моей вине… Потом только понял… На стройке две бригады, где бригадиры Маркотные.

Я кивнул головой.

- Муж и жена: он возглавляет бригаду плотников в пятом стройуправлении, она – бригаду отделочников управления «Спецпромстрой».

- Вот именно… Я же этого не знал… Я разговаривал с бригадой плотников…

- Она, - уточняю я, - не является комсомольско-молодежной, поэтому не участвует в нашем соревновании, поэтому не была никогда победительницей и, естественно, не имеет наших именных дипломов.

- Да-да, именно! Накладка произошла. На мою беду, дело не только в фамилиях бригадиров. Я окончательно запутался, когда узнал, что бригада Маркотного также получала переходящее знамя, но, теперь-то я знаю, не от комсомольского, а партийного штаба стройки…

- Бывает, - сказал, чтобы хоть что-то сказать в этой ситуации.

- Извини, что напутал и обвинил тебя.

- Что ж, произошел обмен извинениями…

Спехов, дружески хлопнув меня по плечу, улыбнулся.

- Будем считать, что инцидент исчерпан.

Улыбнувшись, я добавил:

- К удовлетворению сторон.

Так мы расстались. Больше у меня не было случая встретиться с Евгением Спеховым. Вскоре он был переведен в Москву, непосредственно в аппарат «Комсомолки». Следил за его творчеством по газете. Через какое-то время Евгений пошел дальше, оказавшись в редакции главной и самой могущественной газеты Советского Союза – в редакции «Правды». Поначалу в качестве спецкора, а потом и редактора отдела прессы. Я бывал иногда в редакции «Правды». Случайной встречи не произошло. Мог бы (попутно) заглянуть к Спехову. Посчитал неудобным: обычный мой сдвиг по фазе.


И последний нюанс. В «Комсомольской правде» (по итогам работы комиссии) Евгений Спехов не написал ни строчки. Хотя, наверное, мог. Все-таки понял, что мыльный пузырь, надутый комсомольскими функционерами, кроме воздуха, ничего в себе не несет.

Так удачно началось мое знакомство с талантливым уральским журналистом, а финал… Завязавшаяся было дружба оборвалась. Вина полностью моя. Все-таки жаль.

КУШВА-АСБЕСТ-ЕКАТЕРИНБУРГ. Май 1966 – февраль 2007.