Этот человек Моисей

«Зе Моше hа-иш»

Книга «Исход», 32:1

 

        Пьеса в трех действиях

 

        Д Е Й С Т В У Ю Щ И Е  Л И Ц А :

 

Меренптах, фараон Египта.

Сенусерт, его старший сын, наследник престола.

Батия, его двоюродная тетка, дочь предыдущего фараона.

Ахтой, первый министр.

Мерит,его дочь.

Цуар, министр финансов.

Верховный Жрец.

Птахмет, главный библиотекарь фараона.

Нун (Нав), личный врач фараона.

Моисей (Моше),еврей.

Циппора,его жена.

Аарон, его брат.

Мирьям, сестра Моисея и Аарона.

Урия, родственник ее мужа.

Гошеа, сын Нуна. (Моисей назовет его Йехошуа и он станет известен в истории народов как Иисус Навин).

Гедалия, еврей

Асаф, еврей

Прочие евреи, слуги, стража.

 

     Действие происходит в Древнем Египте. Время дествия – около трех с половиной тысяч лет назад.

 

        ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

 

        С ц е н а  п е р в а я

 

     В доме Мирьям. Мирьям, Урия, Асаф, Гедалия и Циппора.

 

Мирьям. ...положили мы его в корзинку, укутали, день был не то чтобы холодный, можно даже сказать, теплый, жаркий был день, но на воде ведь всегда холоднее, поплакали, но делать нечего. Не дай Бог, обнаружит или донесет кто – придут люди фараона, ребенка головкой об камень и все! У них ведь разговор короткий.

Асаф. Старшего брата моего отца так убили.

Циппора. А дальше что было? Что дальше, Мирьям? Он никогда об этом не рассказывал.

Мирьям. Дальше понесла я его к реке. От слез не вижу ничего, иду, можно сказать, сама не знаю куда. Ноги меня сами несут, а сказать вернее, так это Бог меня вел. Принесла я его к реке и не могу! (Плачет.)

Циппора. Не надо, Мирьям. Ведь все хорошо кончилось.

Мирьям. Надо опустить корзинку на воду, так велела мать, а я плачу и не могу. Не могу решиться. Потом, уж сама не помню как, зашла я по колено в воду и отпустила ее.

Циппора. А он плакал ?

Мирьям. Он лежал тихо, лежал и улыбался.

Гедалия. Ребенок – что он может понимать.

Мирьям. Волна подхватила и понесла. Но вдруг я сквозь слезы вижу, что корзинку прибило к берегу – там такая излучина и заводь, я вам потом покажу. Я бегу туда – по воде это быстро,а по берегу не очень, бегу я и, кажется, никогда не добегу. Издалека слышу, что он заплакал.

Циппора. Он, наверно, почувствовал.

Мирьям. Прибегаю я туда и вижу, что там какие-то женщины, я хотела крикнуть и не смогла. Я даже не сразу поняла, что это дочка фараона.

Гедалия. А правда, что Моисей не хотел брать грудь у египетских кормилиц?

Мирьям. Нет, Гедалия, это сказки.

Гедалия. Я так слышал.

Мирьям. Нет. Дочь фараона пожалела его и сказала: надо найти ему кормилицу. Тут она заметила меня. Послушай, девчонка, сказала она, ты не знаешь случайно какую-нибудь кормилицу? Как же, говорю, конечно знаю! Хотите я вам ее приведу? Приведи, говорит, я тебе заплачу.

Гедалия. Вы, небось, сами были готовы ей заплатить, ха-ха. Шутка сказать – такая удача.

Мирьям. И бегу я стремглав домой, и привожу маму во дворец, и она становится кормилицей собственного сына.

Асаф. И он все время воспитывался при дворе?

Мирьям. Да.

Асаф. И не знал, кто он такой ?

Мирьям. Что вы, Асаф? Прекрасно знал. Он никогда об этом не забывал. Знаете, бывают такие евреи: стоит ему выбиться в люди, как, готово дело, он уже забыл, что он еврей. Он в нашу сторону даже не смотрит. Он египтянин, и жена у него египтянка, и дети чистокровные египтяне.

Асаф. Я таких встречал.

Гедалия. У моей жены племянник такой. Служит парикмахером у военного министра.

Мирьям. Моисей был не такой. Его обучали во дворце всему как принца. Своих детей фараоновой дочке Бог не дал, так Моисей у нее, можно сказать, был вместо родного сына. Но он всегда помнил своих и не стыдился.

Урия. И пострадал он тоже через своих.

Мирьям. Это верно, Урия. Сколько мы пережили, когда ему пришлось бежать – трудно себе представить.

Циппора. Ему тоже досталось. Вы не представляете, в каком виде он появился у нас в Мидиане.

Гедалия. Я извиняюсь, Циппора, а правду люди говорят, что вы царская дочь?

Циппора. Нет. Мой отец знатный человек, но не царь. Я жена Моисея. Вы, наверное, думаете, Гедалия, что Мидианское царство такое же, как Египет, только поменьше.

Гедалия. Конечно, не такое, но...

Циппора. У нас маленькая и бедная страна. В Египте многие придворные богаче нашего царя. Но таких ужасов у нас, слава Богу, не было.

Гедалия. Да, время было страшное, что и говорить.

Асаф. А сейчас что – намного лучше по-вашему?

Гедалия. Но по крайней мере при нынешнем фараоне младенцев не убивают.

Асаф. Разве что.

Гедалия. А вам этого мало?

Асаф. Мало! Я хочу жить, как человек.

Урия. А кто вам мешает? Вы молоды, работайте! Когда мне было столько лет, сколько вам, я был куда беднее вас, спросите у Мирьям. А сейчас все, что есть у египтян, есть и у меня.

Гедалия. Это верно.

Асаф. Только египетских богов не хватает.

Урия. Убей меня, не понимаю, чем вам не нравятся египетские боги? Страна под их покровительством процветает...

Мирьям. Мы уже говорили на эту тему, Урия! В этом доме, …

Урия. Хорошо, я молчу... Так что вот, молодой человек. Надо трудиться. Не жалея себя. Тогда у вас будет все.

Асаф (насмешливо). И никто мне не будет тыкать в глаза, что я еврей?

Урия. Вы напрасно ухмыляетесь, молодой человек. Если бы молодые люди вроде вас не размахивали своим еврейством, как флагом, никто бы вам об этом не напоминал.

Мирьям. Ты вот не размахиваешь, а тебе вчера напомнили. Очень даже неприятным образом.

Урия. Я не говорю, что все гладко. Конечно, бывают всякие неприятные моменты. Чернь есть чернь и, естественно, что...

Мирьям. Не только чернь, Урия.

Урия. Хорошо-хорошо, пусть не только. Но я хочу сказать, что мы сами виноваты во многом.

Асаф. Меня оскорбляют, и я же виноват?

Урия. Мы живем среди великого народа, создавшего самое мощное в мире государство. Что мы должны были бы сделать, если бы у нас была хоть капля ума? Мы должны были бы постараться усвоить их обычаи, их богов, их нравы. Стать такими же, как они. Слиться с ними! А что делаем мы? Все наоборот! Мы судорожно цепляемся за свое, потому только, что свое, родимое. А хорошее оно или плохое, мы не думаем.

Мирьям. Я тебе уже сказала: может быть, ты прав, ты умнее меня, но по мне – своя овца лучше чужой коровы.

Асаф. Вы что же хотите, чтобы мы во всем подражали египтянам?

Урия. Очень недурно бы им подражать.

Асаф. Пусть обезьяна подражает, а я человек.

Мирьям. Вы умница, Асаф! Счастлива мать, родившая такого сына. Просо лучше, чем клевер, а пшеница лучше, чем просо. Но ты бы хотел, чтобы земля не рожала ничего, кроме пшеницы?

Урия. Пшеница здесь ни при чем!

Гедалия. Не будем ссориться в такой день.

Урия. А никто и не ссорится.

Асаф. А с другой стороны – неужели и здесь мы должны молчать? На работе молчишь, в лавке молчишь, на улице молчишь, везде молчишь! Так в еврейском доме я могу в конце-то концов говорить то, что думаю?

Гед лия. Слово, говорят, серебро, а молчание золото. Но вообще-то я хочу сказать, что Моисей удачно выбрал момент, чтобы вернуться. Что он собирается делать, Циппора?

Циппора. Он собирается вывести евреев из Египта.

Все. То есть как?

Мирьям. В пустыне ему явился Бог.

Урия. Бог?!

Мирьям. Да, Бог! Бог говорил с ним из горящего куста.

Урия. При чем здесь куст? Разве еврейский Бог имеет вид куста? Первый раз слышу.

Мирьям. В пустыне Моисей увидел горящий куст.

Урия. А кто его поджег?

Ге далия. Подождите, Урия. Не надо перебивать.

Мирьям. В пустыне Моисей увидел горящий куст. Куст горел, но не сгорал. Из огня раздался голос. Он велел Моисею вернуться в Египет и вывести евреев из рабства. Это был голос Бога.

Циппора. Все правильно. Все так и было.

Урия. В жизни не слыхал ничего подобного!

Гедалия. Я тоже.

Асаф. А куда Он велел нас вывести?

Мирьям. В землю наших предков, в землю Авраама, Исаака и Яакова. В Ханаан.

Асаф. Конечно, хорошо бы, но, к сожалению, совершенно нереально.

Урия (Циппоре). А где гарантия, что вашему мужу все это не почудилось? Я, например, столько лет живу на свете, а ни разу не видел, чтобы куст или, предположим, полено горело и не сгорало.

Циппора. Мой муж не такой, как все.

Гедалия. И чтобы из огня был голос…

Мирьям. Потому что вам не являлся Бог, а Моисею явился.

Асаф. Фараон нас не отпустит.

Урия (насмешливо). Почему это, интересно, ему явился, а мне не явился? Я, например, живу не хуже прочих, никого не убил, не про Моисея будь сказано, а между тем мне Бог ни разу не являлся.

Циппора. Мой муж не такой, как все.

Асаф. Фараон его убьет. Казнит лютой казнью.

Урия. Кстати сказать, мы не просили его выводить нас отсюда.

Мирьям. Моисей никого силой не тянет. Хочешь идти – пожалуйста. Не хочешь – дело твое.

Урия. Это мечты. Опасные мечты!

Асаф. Это прекрасные мечты. Только, к сожалению, неисполнимые...

Гедалия. Об исполнимости и говорить нечего: чтобы фараон отпустил столько рабов...

Урия. ...только из-за того, что к нему явится Моисей и скажет: отпусти их? Смешно!

Циппора. Бог сказал Моисею, что фараон отпустит.

Урия. Мне он этого не говорил.

Гедалия. Вы не обижайтесь, Циппора, но вам не кажется, что, если ваш муж объявит о чем-либо подобном, он рассердит фараона и навлечет на всех несчастье?

 

        С ц е н а  в т о р а я

 

     Во дворце, в покоях принцессы Батии, дочери предыдущего и двоюродной тетки нынешнего фараона. Моисей и Батия.

 

Моисей. Ты совсем не видишь? Нисколько?

Батия. Почти совсем. Отличаю лишь свет от тьмы.

Моисей. Свет от тьмы.

Батия. Что ты сказал?

Моисей. Я говорю, дай Бог каждому отличать свет от тьмы.

Батия. Ты вспоминал меня все эти годы?

Моисей. Каждый день.

Батия. Я верю тебе, ты никогда не лгал... Ты был странный мальчик. Хочешь взглянуть на корзинку, в которую тебя положила твоя родная мать?

Моисей. А ты еще хранишь ее?

Ба тия. А что мне хранить? Драгоценности, которые я не вижу? (Звонит в колокольчик. Входят слуги.) Корзинку! Ты был очень хорошенький ребенок. И не по годам умный.

 

     Слуги вносят золотой ларь, осторожно извлекают из него корзинку и исчезают.

 

Моисей. Она совершенно, как новая!

Батия (с гордостью). Еще бы!

Моисей. Сколько воды утекло с тех пор.

Батия. А ты помнишь, как мой отец взял тебя на колени, а ты стащил с него корону?

Моисей. Нет. Когда это было?

Батия. Тебе было два с половиной года. Чего мне стоило сохранить тебе жизнь!...

Моисей (улыбаясь). Он обиделся?

Батия. При чем здесь обиделся? Прорицатели усмотрели в этом дурное предзнаменование и посоветовали умертвить тебя немедля... Как жаль, что я не могу увидеть тебя. Хотя, может быть, это и к лучшему. Ты ведь тоже не помолодел. Не знаю, узнала быя того мальчика... Когда я подошла к твоей корзинке, ты схватил меня за палец и не отпускал... И до сих пор не отпускаешь.

Моисей. Я буду молиться Богу, он вернет тебе зрение...

Батия. Вряд ли, мой милый. Меня забыли египетские боги, так вспомнит ли еврейский ?

Моисей. Вспомнит.

Батия. Во всяком случае, спасибо. Я всегда знала, что ты меня любишь.

Моисей. Да.

Батия. Но родную мать ты любил больше.

Моисей. Да.

Батия. Я с ума сходила от ревности, словно мне изменяет любовник. Только когда ты исчез, я поняла, что эти годы, когда ты был рядом, это и было счастье. Только по глупости я его не узнала. Нужно было ослепнуть, чтобы научиться отличать ядро от скорлупы. Но что толку, если зубов уже нет. Дай мне воды, голубчик. Справа на столике. Спасибо. А ты знаешь, что ты бы мог сейчас быть фараоном ?

Моисей. Знаю.

Батия. Мой отец никогда бы не назначил Меренптаха наследником, если бы ты не якшался с евреями.

Моисей. Не судьба.

Батия. Это была непростительная глупость с твоей стороны. Потерять корону величайшей империи, и из-за чего?

Моисей. Мать, это бесполезный спор. Бог судил иначе.

Батия. При чем здесь Бог! Никогда не вини других в собственной глупости, иначе ничего не добьешься. Впрочем, ты и так ничего не добился.

Моисей. Может быть, ты права.

Батия. Если бы ты был фараоном, вообще никакой еврейской проблемы не было бы.

Моисей. Не знаю. Не уверен.

Батия. А я уверена. И уж если бы тебе захотелось переселить их в Ханаан, то послал бы отборные египетские части, завоевал этот паршивый Ханаан и отправил бы туда своих ненаглядных соплеменников.

Моисей. Я не думаю, что свобода, завоеванная чужими руками, чего-нибудь стоит.

Батия. Бред это все – все твои разговоры о свободе. Ты как был мальчишка, так и остался. (Пауза.) Ты меня прости, старуху. Я все время говорю тебе гадости... Столько лет не виделись – и вот... Доброго слова не нашла. (Плачет.) Ты не сердишься?

 

     Моисей садится рядом, целует ее.

 

Моисей. Ну что ты!

Батия. Просто мне обидно, что ты не успел появиться, как хочешь опять уйти. И теперь насовсем. (С горечью.) И вернулсяся ты не ради меня, а ради них.

Моисей. Я прошу тебя: пойдем со мной.

Батия. Куда? Я одной ногой в могиле. И никуда вас не выпустят.

Моисей. Мои дети понесут тебя.

Батия. Нет, милый, спасибо. Приведи ко мне своих детей. Я хочу взглянуть на них.

Моисей. Младший заболел, и мы его оставили у деда в Мидиане. Приедет, я приведу обоих.

Батия. Ты ими доволен?

Моисей. Как тебе сказать... Скорее нет, чем да.

Батия. Я это почувствовала.

Моисей. Ты понимаешь, бессознательно я ждал, что сыновья – это улучшенное, облагороженное повторение моего «я». А оказалось, что это совсем другие «я». Все, что мне дорого, им безразлично. И наоборот.

Батия. Я всегда с недоверием относилась к кровному родству.

Моисей. Может быть, ты отчасти права. Дух и плоть не одно и то же. (Пауза.) Я еще раз прошу тебя: уйдем со мной.

Батия. Не надо, голубчик. Я боюсь, что мы поссоримся.

Моисей. Нельзя поссориться с тем, кто не хочет ссоры.

Батия. Не выпустит тебя фараон и твоих евреев тоже. Я тебе уже двадцать раз это сказала, повторю еще сотню. Не выпустит! Ты кому-нибудь уже заикался об этом?

Моисей. Сестре и брату.

Батия. Ну и что они сказали?

Моисей. Они сказали, что если Бог хочет вывести евреев, наш долг повиноваться.

Батия. Родственнички твои не умней тебя... Кто еще об этом знает?

Моисей. Пока никто.

Батия. Ты уверен, что вас не подслушивали?

Моисей. Уверен.

Батия. А я не уверена. В Египте лучшая система сыска.

Моисей. Мне нечего скрывать.

Ба  тия. «Нечего скрывать»! Он тебя скормит крокодилам!.. Я тоже дура. Ору, как глашатай на площади. Там на столике, рядом с кувшином, флакончик. Накапай мне двадцать капель. Нет, двадцать пять. Спасибо. Ты забыл, что такое Египет.

Моисей. Нет, не забыл. Но если Бог обещал нас вывести отсюда, значит так оно и будет. А хочет этого фараон или не хочет – значения не имеет.

Батия. Что мне твой Бог? Он далеко, а фараон рядом.

Моисей. Бог не далеко, Бог в нас.

Батия. И с этими бреднями ты собираешься явиться к евреям?

Моисей. Да.

Батия. И надеешься, что они тебе поверят?

Моисей. Да.

Батия. Надейся. Впрочем – может быть. Вы все полоумные. (Пауза.) Ну, пожалуйста, я тебя очень прошу, обещай мне, что ты...

Моисей. Я не могу тебе это обещать.

 

     Пауза.

 

Батия. Ну почему обязательно ты? Неужели никого, кроме тебя, нет?

Моисей. Я говорил Ему.

Батия. Кому?

Моисей. Богу. Я говорил, что я не гожусь для такого дела.

Батия. Конечно, не годишься.

Моисей. Начать с того, что я не умею говорить с толпой. Начинаю запинаться, заикаться... Самому противно. Я не оратор.

Батия. Да уж... оратор из тебя...

Моисей. Я все это говорил Ему и не один раз. Но Он сказал, что Аарон мне поможет.

Батия. Твой Аарон – тоже не фигура.

Моисей. Нет, ты не права. Он-то как раз говорит прекрасно. Его всегда слушают с охотой. Аарон, по-моему, самый подходящий человек, но Бог велел мне.

 

     Пауза.

 

Батия. На что ты надеешся? На то, что Меренптах когда-то смотрел на тебя снизу вверх?

Моисей. Нет.

Батия. Своего племянника я знаю прекрасно. Более того, я знаю за ним то, чего никто не знает, поэтому он меня и побаивается. Так вот: когда дело коснется его добра – фараон хитер, как ворон, иизворотлив, как червь, как ящерица, как змея. Своего он не упустит ни вот настолько! Будь у него под пятой весь мир – он сказал бы: мало! И прежде чем ты найдешь еще десяток единомышленников, какой там десяток – троих! – вас схватят и казнят. Я, конечно, постараюсь сохранить тебе жизнь – но удастся ли мне это... (Плачет.) Лучше бы ты совсем не возвращался...

 

        С ц е н а  т р е т ь я

 

     Покои принца Сенусерта, наследника престола. Сенусерт, бледный, анемичный юноша лет семнадцати, и личный врач фараона Нун. Нун наливает лекарство в серебряный стаканчик.

 

Сенусерт. Я не хочу пить эту гадость, Нун. Я и так уже почти здоров.

Нун. Когда вы будете здоровы, ваше высочество, я вам скажу об этом сам. (Подает питье.) Прошу вас.

Сенусерт. О боги! (Выпивает.) Б-р-р-р-р! Ну и мерзость... Скажи, Нун, правда, что ты не веришь в богов?

Нун. Правда.

Сенусерт. И в вашего еврейского Бога?

Нун. Какое это имеет значение – еврейский Бог или египетский?

Сенусерт. Но ведь ты еврей... А во что ты тогда веришь?

Нун. Я верю в человека, ваше высочество. Вернее, в человеческий разум. А люди устроены одинаково – будь то египтяне, евреи или нубийцы. Я могу вам это засвидетельствовать как врач.

Сенусерт. А вдруг все-таки боги есть? Ты представляешь, чем ты тогда рискуешь? Ты рискуешь всем!

Нун. Их нет, ваше высочество.

Сенусерт. Только не вздумай говорить это моему отцу.

Нун. Его величество знает о моих убеждениях.

Сенусерт. И он ничего с тобой не сделал?

Нун. Ваш отец очень умный человек, ваше высочество. До тех пор, пока он верит в меня как врача, он будет смотреть сквозь пальцы на то, что я не верю в богов.

Сенусерт. Он говорил мне много раз, что неверие в святыни не менее опасно для государства, чем сильный внешний враг.

Нун. По-видимому, так оно и есть. Но, с другой стороны, согласитесь, довольно противно думать одно, а говорить другое. Ваше высочество, еще одно лекарство и все. Я больше сегодня вас мучить не буду.

Сенусерт. Когда стану фараоном, я велю отлить золотую статую того, кто придумает сладкое лекарство.

Нун. Я его уже придумал. Не предавайтесь излишествам, ведите естественный образ жизни и будете здоровы. Прошу вас! Это лекарство почти не горькое.

Сенусерт (выпивает). Все равно гадость... Нун, мне скучно. Почитай мне лучше свои новые стихи.

Нун. Я ничего нового не написал. А вот Птахмет раскопал где-то интересный папирус.

Сенусерт (звонит. Появляется слуга). Главного библиотекаря ко мне.

Нун. И пусть захватит новый напирус. (Слуга исчезает.)

Сенусерт. Вот ты говоришь, не предаваться излишествам.

Нун. Безусловно.

Сенусерт. Но если себе во всем отказывать, зачем тогда жить?

Нун. Но ведь нельзя жить только для того, чтобы пить, есть и спать.

Сенусерт. Тебе легко говорить: у тебя есть и медицина, и поэзия. А я...

Нун. А вам предстоит управлять государством.

Сенусерт. По правде говоря, я этого совсем не жажду. То есть, вероятно, месяц-другой мне даже будет интересно, а потом, я уверен, наскучит. Такая уж у меня натура. Только не говори отцу. Он воспринимает это трагически... Ты хороший врач, Нун, но при всем своем искусстве ты не умеешь лечить от скуки.

 

     Входит библиотекарь Птахмет с папирусом.

 

Птахмет. Добрый день, ваше высочество. Стихи изумительные.

Сенусерт. Кто автор, Птахмет?

Птахмет. К сожалению, неизвестен. Видимо, писал для себя, а не для славы. Мы с Нуном считаем, что конец прошлого века.

Сенусерт. А где ты их раскопал?

Птахмет. Купил у одного болвана. Причем, очень дешево. Вообразите себе, он решил, что раз автор неизвестен, то стихи ничего не стоят, как будто ценность красоты определяется этикеткой. А какая великолепная каллиграфия! Посмотрите, ваше высочество. Особенно восхитительна эта свобода, с которой он иногда отступает от общепринятых канонов.

Нун. И никогда не превосходит меры.

Сенусерт. Да... Неплохо... Ну хорошо. Читай.

 

     Незамеченные входят Фараон и Ахтой.

 

Птахмет. «Они строили дома –

     Не сохранилось даже

     Место, где они стояли.

     Смотри, что случилось с ними.

     Стены обрушились

     Словно никогда их и не было...»

Фараон. Хорошо, но мрачновато. Пока принц Сенусерт болен, читайте ему что-нибудь более жизнерадостное. Как ты себя чувствуешь? Птахмет, ты свободен.

 

     Птахмет уходит.

 

Сенусерт. Ничего, отец. Значительно лучше, чем вчера.

Нун. Лечение идет вполне успешно, ваше величество.

Фараон. Голова не болит?

Сенусерт. Уже нет.

Ахтой. Слава богам!

Сенусерт. И Нуну. Если бы не он... Наградите его, отец!

Фараон. Обязательно.

Сенусерт. Как наши дела? Что слышно из Ассирии?

Фараон (вопрос сына доставляет ему явное удовольствие). Значит ты и впрямь почти здоров, если интересуешься делами государства.

Сенусерт. Они опять грозят?

Ахтой. Хуже!

Сенусерт. Хуже?

Фараон. Ахтой не может пережить, что ассирийские министры поносят мое величество.

Сенусерт. А вы стерпите?

Фараон. Обязательно стерплю. И даже буду делать вид, что ничего об этом не знаю. (Ахтою.) А если кто-нибудь из моих подданых, у которого спеси больше, чем ума, посмеет выразить свое неудовольствие, я пошлю его голову в подарок ассирийскому царю. Ты понял, Ахтой?

Ахтой. Понял, ваше величество.

Сенусерт. А я нет.

Фараон. Я не из тех, кто прощает обиды. Но то, что я должен был бы сделать в качестве частного лица, ни в коем случае не может себе позволить фараон. Запомни это. Когда ты унаследуешь трон, вели написать на его ступенях эту мысль, если не надеешься запомнить.

Сенусерт. Но до каких пор можно терпеть?

Фараон. До тех пор пока у меня не будет тысячи колесниц и восьмисот тысяч воинов, я не имею права замечать оскорбления. Представь себе, что я сейчас выступлю и проиграю? Какимне счастьям я подвергну страну?.. Если хочешь нанести удар, то наноси его наверняка! Чтобы противник уже не мог подняться. Вот для этого мне и нужна тысяча колесниц. И к концу года онау меня будет! Иначе я срублю столько голов, сколько штук недосчитаюсь. Ахтой, ты понял? Я начну с твоей.

Ахтой. Понял, ваше величество.

Фараон (сыну). Ассирия – серьезный враг. Такого у нас, пожалуй, еще не было. И запомни: верх глупости – недооценивать противника.

Сенусерт. Да, отец.

Фараон. Нун! Тебе не кажется, что принц Сенусерт чересчур бледен?

Нун. Ваше величество, я обещал вам, что через неделю его высочество будет здоров, если не нарушит моих предписаний.

Фараон. Ну хорошо, хорошо... Мне показалось... Но вообще я тобой доволен. Даже очень доволен. Кстати – вчера я делал смотр войскам и снова обратил внимание на твоего сына. Как его зовут, я все время забываю, Гошеа?

Сенусерт. Гошеа.

Фараон. Имечко ты ему выбрал...

Нун. Так звали моего деда.

Фараон. Но впечатление он производит самое лучшее. Ни одного слова, ни одного движения лишнего – все четко, ясно... Молодец.

Сенусерт. Отец, вы обещали сделать его генералом.

Ахтой. Ваш друг еще слишком молод, ваше высочество.

Фараон. Молод? Ну и что же? Молодость – порок для дураков. Для умных она – достоинство. Мне опротивели старые разжиревшие ослы, не способные выдвинуть ни одной смелой идеи. Кстати, Ахтой. Я слышал, что у него роман с твоей дочкой.

Сенусерт. Они по-настоящему любят друг друга, Ахтой.

Фараон. Что ты кривишь рожу? Двадцатилетний генерал, по-твоему, недостаточно хорошая партия? Я буду сам присутствовать на свадьбе.

Сенусерт. Ты знаешь, Ахтой, что мне сказал про Гошеа военный министр? Нун, ты слышишь? Я говорю о твоем сыне!

Нун. Да, ваше высочество.

Сенусерт. «Никогда не думал, – сказал военный министр, – что еврей может быть таким стратегом». Впрочем, он на еврея почти совсем непохож.

Фараон. Да, прекрасный юноша. Истинное украшение армии... Как странно, сын, что у тебя тоже есть свой еврей... (Пауза.) Ты помнишь Моисея, Нун?

Нун. Помню.

Фараон (сыну). Это приемный сын твоей двоюродной бабки.

Сенусерт. Я что-то такое слышал.

Фараон. Когда-то он был ближе к трону, чем я... Смешно признаться, Нун... но я ему даже немного завидовал. И побаивался. Хотя, с другой стороны, мы, можно сказать, дружили... Нун, ты помнишь, как он меня вытащил из воды, когда эти идиоты перевернули лодку?

Нун. Помню, ваше величество.

Фараон. Меня бы, конечно, все равно спасли, но он бросился первым.

Сенусерт. Потому ты и не любишь плавать в бассейне, отец?

Фараон. Прорицатели мне предсказали, что я погибну в воде... А какие он подавал надежды, ты помнишь?

Нун. Помню.

Фараон. Дядя чуть было не назначил его своим преемником.

Ахто й . Слава богам, которые не позволили отдать египетский трон еврею!

Фараон. У него было все: ум, смелость, образованность... Не было только одного – гибкости! Если уж он что-нибудь для себя решил – все! Упрется, как бык, и тут ты его хоть режь, с места не сдвинется. Дядя в нем этого терпеть не мог... И какой бездарный конец! Кстати, Ахтой. Распорядись скупить в Мидиане столько лошадей, сколько продадут. Только, разумеется, через подставных лиц, чтобы не вздувать цены.

Ахтой. Слушаюсь.

Сенусерт. Мидианские лошади низкорослы и некрасивы.

Фараон. Зато они выносливы, мой мальчик. В походе это важней, чем красота.

Ахтой (откашлявшись). Я как раз собирался вам доложить, ваше величество... Моисей вернулся.

Фараон. Вернулся?! Моисей вернулся? Когда?

Ахтой . Несколько дней назад.

Фараон. Моисей вернулся... (Смеется.) Пари держу, что тесть его выгнал. Разузнай об обстоятельствах, Ахтой. Когда он придет во дворец – пропустить.

Ахтой. Он уже был во дворце, ваше величество. У своей матери. Неродной матери, я имею в виду.

Фараон. Гм... А он не просил, чтобы я его принял?

Ахтой. Он просил передать, что придет завтра.

 

     Всеобщее изумление.

 

Сенусерт. Однако, отец... Ваш еврей – гордец.

Фараон. Тут что-то не то. Кем-кем, а гордецом он никогда не был.

Ахтой. Этот человек объявил евреям, что он призван вывести их из Египта в Ханаан.

Фараон. Что??? (Тихо смеется.) О боги! Как он опустился, бедняга... Нун, ты только подумай!.. До чего он докатился. Явился, как вор, чтобы увести у меня рабов... Если бы он пришел ко мне – неужели бы я сам не дал ему власть над ними? Неужели стал бы сводить с ним счеты, когда он в таком ничтожестве? Впрочем, в какой-то мере его можно понять... Да, сын, жизнь – сложная штука. Учись на чужих ошибках, чтобы не наделать собственных!.. А как его восприняли евреи, Ахтой?

Ахтой . Кто как, ваше величество. Люди состоятельные, как правило, не всерьез. А чернь слушает с охотой. В особенности его брата Аарона. Он у них признанный оратор.

Фараон. Это интересно.

Ахтой. Они внушают евреям, что у них должен быть собственный дом.

Фараон. «Собственный дом!» А мой дом им плох?

Ахтой. Они говорят, что в Египте евреи – рабы, а в собственном доме...

Фараон. Честное слово, с этим человеком не знаешь, что делать – гневаться или смеяться. Он всегда был склонен к завиральным идеям, ты помнишь, Нун?

Нун. Да, ваше величество.

Ахто й . Во всяком случае, евреи охотно слушают эти завиральные идеи.

Фараон. Неблагодарные скоты! Им что – плохо живется?

Ахтой. Им живется слишком хорошо! Куда они только не пролезли! Плюнуть некуда, обязательно попадешь в еврея!

Сенусерт. Выбирай выражения, Ахтой! Нун, не обращай внимания.

Фараон. Н-да... Может быть, доля истины в этом есть... Неблагодарные скоты!

Сенусерт. Что ты предлагаешь, Ахтой?

Ахтой. Я считаю, ваше высочество, что, если мы публично казним всех, кто, развесив уши, слушал эти изменнические бредни, то это будет весьма поучительным уроком для всех остальных. Все эти люди мне известны.

Сенусерт. По-моему, это крайность, отец.

Фараон. Это не крайность, мой сын. Это глупость, что, увы, гораздо хуже. (Резко.) Когда мы будем готовы к войне, Ахтой?

Ахтой. Через год, ваше величество. Но я хочу сказать...

Фараон. Без всяких «но»! Если мы не готовы, то наша задача сейчас совершенно однозначна: всеми правдами и неправдами выиграть время. А если дать противнику доказательство нашей слабости, то он начнет войну немедленно, если он не дурак. А он отнюдь не дурак! Для умного человека нет яснее доказательства слабости, чем страх. Если мы перепугались волнений ничтожного народца – а такие решительные меры, Ахтой, свидетельство не силы, но страха, – значит, мы действительно слабы и нас можно взять голыми руками, и, чем скорее, тем лучше... Не криви рожу, я этого не люблю.

Ахтой. Слушаюсь.

Фараон. Вся их дурь от праздности, а лучшее лекарство от праздности – труд. Пусть трудятся. Не давать им соломы для кирпичей. Пусть сами достают, где угодно. А нормы, разумеется, оставить, как прежде.

Ахтой. Слушаюсь. А что делать с подстрекателями?

Фараон. С Моисеем? Не так сразу, Ахтой, не так сразу. Нам еще надо отпраздновать встречу.

 

        С ц е н а  ч е т в е р т а я

 

     Дворец. Малая приемная. У дверей стража. Фараон, Ахтой и Цуар.

 

Фараон. Пусть они войдут. (Стража пропускает Моисея и Аарона. Аарон низко кланяется.)

Моисей. Мир тебе, фараон.

Фараон. Рад тебя видеть в моем доме. Это твой брат?

Моисей. Да. Его зовут Аарон.

Фараон. Слышал, слышал... Ты, говорят, записной оратор.

Аарон. Мои скромные достоинства преувеличивают, ваше величество.

Фараон. Людям свойственно впадать в крайности... Ты побудь пока где-нибудь там (указывает рукой в угол зала, затем обращается к Ахтою и Цуару.) И вы тоже.Понадобитесь – я вас позову. Садись! Я не любитель церемоний... А ты прекрасно выглядишь. Моложе, чем я. Хотя на самом деле, кажется, наоборот?

Моисей. Я работал на воздухе.

Фараон. Да, этого фараон себе позволить не может. Так что кое в чем ты выиграл, (Смеется.) Я рад, что ты вернулся. А насчет того случая не беспокойся. Пока я жив, никто не посмеет напомнить тебе о нем.

Моисей. Спасибо. Но я помню сам.

Фараон. Сколько воды утекло, подумать только... Как ты находишь Египет?

Моисей. По-моему, Египет процветает.

Фараон (эти слова доставили ему явное удовольствие). Я рад, что ты это заметил. А знаешь, в чем секрет? Не надо стараться с одного барана драть непременно две шкуры. Весь секрет разумного правления сводится в сущности именно к этому... К сожалению, покойный дядя этого не понимал... Мои слуги сообщили мне, что ты хочешь власти над своими евреями. Им действительно пора как-то определиться. Твердая рука не помешает. Эти их бородатые старейшины, конечно, в счет не идут. Цуар!

Цуар (выступает из-за угла). Вот я, ваше величество.

Фараон. Ты мастер на такие вещи. Придумай ему какой-нибудь титул. Еврейский князь... или Владыка евреев... Что-нибудь в этом роде. Звучит, конечно, странно, но это с непривычки.

Цуар. Будет исполнено, ваше величество.

Фараон. Жалованье ему платить как министру второй категории.

Цуар. Будет исполнено, ваше величество. (Фараон делает знак, и Цуар исчезает.)

Моисей (мягко). Благодарю тебя за милость, Меренптах, но твои слуги обманули тебя: я вовсе не домогаюсь власти.

Фараон. Мне тоже показалось, что это странный способ – забивать головы черни всяким вздором насчет исхода... Так, стало быть, ты не хочешь быть владыкой евреев? Зачем же ты вернулся?

Моисей. У евреев есть владыка – Господь Бог Израиля. Мне кажется, я когда-то тебе об этом рассказывал. Он велел мне вернуться, чтобы вывести евреев в Ханаан. А тебе Он велит отпустить их.

 

     Пауза.

 

Фараон. Ты полагаешь, что я и теперь буду, раскрыв рот, слушать каждое твое слово? Ты думаешь, что фараон настолько глуп, что поверит в эту сказку?

Моисей (мягко). Напротив, я надеюсь, что он слишком умен, чтобы ослушаться Господа.

Фараон. Помнится, ты всегда был мастер озадачивать людей. Но раньше ты это делал осторожнее... Между прочим, мой первый министр уверен, что ты ассирийский соглядатай.

Моисей. Что я могу сказать? У тебя на редкость бдительный первый министр.

Фараон. Это, конечно, вздор, но я дознаюсь до истины.

Моисей. Я тебе сказал.

Фараон (не слушая). А ведь мне ничто не мешает последовать совету моего первого министра и учинить следствие... Ты знаешь, как пытают лазутчиков?

Моисей. Да.

Фараон. Их страшно пытают. Так что трижды подумай, прежде чем лгать фараону.

Моисей. Я не лгу. Мой Бог, который велит тебе отпустить евреев, запрещает лгать.

Фараон. Бог запрещает лгать?!

Моисей. Да.

Фараон. Интересный у вас Бог. Ну, а ложь с благой целью? Ложь во славу Его? Помнишь, как мы в детстве подсматривали за проделками жрецов? Они несомненно лгали, но со священной целью!

Моисей. Какова бы ни была цель, любая ложь – мерзость в очах Господа.

Фараон. Я рад, что ты сам отказался от предложенной милости. Тебе нельзя поручать никого, даже евреев. (С презрительной жалостью.) Ты прожил больше половины жизни и до сих порне изучил людей!.. Если есть в мире истина, то она заключаетсяв том, что люди ее не выносят. Они легче снесут истязания, чем правду! Я фараон, царь царей, но даже я не могу себе позволить всегда и всем говорить правду. Скажи трусу, что он трус, дураку, что глуп, скряге, что жаден, – и тебя возненавидят, и не спасет тебя ничто, ни стража, ни стены, ни корона. Потому что ни одно общество, ни одно государство не могут существовать без лжи.

Моисей. Поэтому они и противны Господу. То, что растет в болоте, не будет расти на горе.

Фараон (смеется). Неловко признаться, но когда-то я смотрел на тебя снизу вверх... Ну, а что еще запретил вам Бог?

Моисей. Злодействовать. Воровать. Поклоняться идолам. Развратничать.

Фараон. Иными, словами, человек должен перестать быть тем, что он есть?

Моисей. Да.

Фараон (с бесконечным превосходством). И ты, вернее, твой Бог полагает, что найдется народ, согласный Ему подчиниться?

Моисей. Он обещал вывести этот народ из Египта.

Фараон (насмешливо). Ты не находишь, что Ему не мешало бы посоветоваться со мной. Вдруг я не соглашусь?

Моисей. Гордится ли колос перед пахарем и сосуд перед гончаром? Придет пора и срежут колос, настанет время и разобьют сосуд.

Фараон. Ты угрожаешь мне, Моисей?

Моисей. Предостерегаю.

Фараон (громко и резко). Ну вот что!.. Довольно!.. Ступай!.. С меня хватит того, что я выслушиваю вздор своих министров, но там это по крайней мере диктуется теченьем дел, государственной необходимостью. (Аарон и оба министра выходят из угла.)

Аарон. Ваше величество, ваше величество, позвольте мне сказать.

Фараон (тяжело дышит, но постепенно успокаивается). Говори. Только добрый совет: не злоупотребляй моим терпением.

Аарон. Я буду краток. Ваше величество! Евреев с Египтом связывают прочные и долгие узы. Двести десять лет назад еврей Иосиф – египтяне звали его Озарсиф – был в этой стране вторым человеком после фараона, который дал ему титулы: «Великий Визирь, Друг Урожая Божьего, Пища Египта, Тенистая тень царя, Верховные уста и отец фараона». Божье благоволение и мудрость Иосифа спасли Египет от голодной смерти. В те времена случилось так, что после семи лет невиданного урожая наступили долгих семь лет столь же невиданной засухи. Но Иосиф, которому Господь даровал столько же мудрости, сколько красоты, сделал заранее огромные запасы хлеба и предотвратил голод. Фараон Эхнатон осыпал милостями братьев Иосифа и его отца – наших предков – и поручил им свои стада, потому что в те годы мы были пастухами и только потом, уже живя в Египте, преуспели понемногу и на других поприщах. Ваше величество! Двести десять долгих лет прошло с тех пор, сменились династии, но ни один человек не может, не покривив душой, обвинить нас в том, что мы были плохими или неблагодарными детьми своей новой родины. Но теперь Господь Бог предков наших повелел нам вернуться в землю отцов, в Ханаан. И мы обращаемся к вашему сердцу, ваше величество, к вашему сердцу, которому свойственна любовь и чужда злоба, в котором глубокая мудрость счастливо сочетается с добротой и великодушие со справедливостью. Мы просим вас отпустить своих рабов, потому что мы пришли сюда свободными людьми, а сейчас мы рабы.

Фараон. А он действительно складно говорит, Ахтой. (Аарону.) Но вздор не делается истиной, как бы складно его не излагали. Ваши предки были свободны, говоришь ты. Ну что ж, в известной мере это верно. Но их свобода – это свобода камня, который лежит сам по себе без дела и пользы. Египет взял этот камень, огранил, придал ему нужную форму и употребил в дело, на строительство великой пирамиды. Камню, попавшему в нижний ярус пирамиды, может не нравиться его положение. Он может завидовать тем камням, которые лежат выше. Но если позволить камням по своей прихоти выбирать себе место, то пирамида развалится. Что же касается евреев, то никто меня не может упрекнуть в несправедливости к ним. Напротив, мой первый министр считает, что я вам дал слишком много. Во всяком случае, любой способный человек, будь он даже еврей, может рассчитывать на самые высокие места в моей пирамиде. Но для этого надо проявить себя. И не в складной болтовне, а в чем-то более существенном... Цуар!

Цуар. Вот я, ваше величество.

Фараон. Ты когда-нибудь ощущал препятствия в служебном продвижении оттого, что ты еврей?

Цуар. Разумеется нет, ваше величество.

Фараон. Сколько тебе было лет, когда я назначил тебя министром финансов?

Цуар. Тридцать шесть, ваше величество.

Фараон. А с чего ты начал карьеру?

Цуар. Я был помощником мозольного оператора, ваше величество.

Фараон. А ведь он же еврей, как вы... Что же касается тебя, Моисей,то в память былой приязни я не стану тебя наказывать. Я накажу твоих евреев. Цуар!

Цуар. Вот я, ваше величество.

Фараон. Со следующего месяца налог для евреев – только для евреев! – увеличить вдвое.

Цуар. Будет исполнено, ваше величество.

Фараон. В связи с предстоящей войной дополнительные поступления в казну будут как нельзя кстати. Тот, кто в мире с богами, умеет извлечь пользу даже из зла. (В упор смотрит на Моисея.) Если же евреи будут упорствовать, я сумею извлечь из этого еще большую пользу. И зарубите себе на носу: Египет могучая страна! И если какой-нибудь камень, по глупости или безответственности, не пожелает быть частью великой пирамиды, то у строителя есть средство сдавить его так, что он и шелохнуться не сможет!

Моисей. Я не желаю тебе зла, хоть ты в это и не веришь. Ну что ж, я тебя предупредил. Ты слышал, что сказал тебе Господь. Дальше воля твоя. Но я еще раз прошу тебя: не ожесточай свое сердце. Трижды подумай, прежде чем ослушаться. Тяжелое бремя взваливаешь ты на Египет. Пошли, Аарон! (Уходят.)

Фараон. Похоже, что он действительно верит в то, что говорит, Ахтой!.. Тебе уже не терпится его казнить? Я по глазам вижу.

Ахтой. А что же его по головке гладить?

Фараон. Ты прекрасно управлял моим домом, Ахтой. Сам не знаю, зачем я сделал тебя первым министром? Видимо, потому, что государство часто сравнивают с домом. Но это сравнение, увы, хромает.

Ахтой (угрюмо). Как угодно вашему величеству.

Фараон. Что сделало тебя таким мизантропом?

Ахтой. Не знаю.

Фараон. Мой сын уверен, что поведение жены, а Нун считает, что больная печень... Я говорил тебе много раз, Ахтой: государственный деятель не имеет права на эмоции, даже если ему изменяет жена и он страдает от колик. Он может в свободную минуту пожаловаться друзьям, если невмоготу терпеть. Но когда дело касается интересов государства, он должен все оставить и забыть.

Ахтой. Да, ваше величество.

Фараон. Это звучит как парадокс, но настоящий государственный деятель менее свободен, чем последний раб в его конюшне.

Ахтой. Мне трудно понять такие вещи, ваше величество.

Фараон. Скажи лучше, что не желаешь их понимать... Ты знаешь, что Моисей зять Великого мидианского жреца?

Ахтой. Плевать Египту на Мидиан! Закон есть закон, а измена есть измена.

Фараон. Скажи, Ахтой, какова наша цель? Соблюдение закона и наказание изменников или могущество государства?

Ахтой. Разумеется, могущество государства, но...

Фараон. Без всяких «но»! Если это могущество достигается соблюдением закона – надо соблюдать закон неукоснительно. Но если – бывают такие обстоятельства – для этого могущества требуется попрать закон, то мы должны это сделать, не задумываясь. А если нет, то нам лучше разводить цветочки или заняться изучением папирусов. Мидиан действительно не бог весть какая держава. Но это не значит, что с ней не следует считаться, тем более сейчас, когда нам предстоит такая война.

Ахтой. Что же – все это проглотить?

Фараон. Зачем же глотать нам? Пусть глотают евреи, пока неподавятся. Цуар!

Цуар. Вот я, ваше величество.

Фараон. Как ты считаешь, евреи испугаются?

Цуар. Уверен, что испугаются, ваше величество.

Фараон. Я бы хотел, чтобы они испугались по-настоящему. Настолько испугались, что почли бы за благо с а м и ликвидировать проблему Моисея. Сами. Ты ведь не глуп, ты понял меня, Цуар?

Цуар. Понял, ваше величество.

 

     Сцена погружается во тьму. Со всех сторон слышно имя, повторенное десятками, сотнями голосов: Моисей... Моисей... Моисей... Моисей...

     Затем прожектор выхватывает из темноты лицо коленопреклоненного еврея. Он молится, беззвучно шевеля губами. Слова молитвы повторяет невидимый хор.

 

Господи, зачем Ты прислал к нам этого человека, Моисея? Разве мы наслаждались праздностью, что Ты заставил фараона увеличить бремя на плечах наших? Мы маленькие люди, Господи! Нам не по силам оно. Мы гибнем от тяжелой работы... Рабы Твои взывают к тебе: оставь все, как было, возврати нам милость фараона. Плети надсмотрщиков его на плечах наших, и палки их на спинах наших. Дети их смеются над нами, и мерзость в глазах египтян всякий еврей. Верни нам милость господина нашего, возврати нам благоволение фараона. Великие жертвы мы принесем Тебе, волов и агнцев заколем и сожжем для Тебя, чтобы дым жертвоприношений наших был приятен ноздрям Твоим. Только избавь нас от Моисея, Господи. Оставь все как было...

 

        Конец первого действия

 

        ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

 

        С ц е н а  п е р в а я

 

     Из-за закрытого занавеса слышен смех. Занавес открывается. Беседка в саду загородной виллы. Сенусерт и Гошеа.

 

Сенусерт (смеется). Неужели он так глуп?

Гошеа. Я думаю, что он не глуп, а скорее нерешителен. Впрочем, в военном деле нерешительность бывает хуже глупости... Принц, накиньте плащ, здесь прохладно.

Сенусерт. Вздор, мне не холодно.

Гошеа. Сейчас прохладно, принц, вы опять простудитесь.

Сенусерт. Но ты сам говорил, что воин не должен бояться ни голода, ни холода!

Гошеа. А вы разве боитесь?

Сенусерт. Нет!

Гошеа. Ну и прекрасно! Если бы боялись – тогда другое дело, я бы не настаивал.

Сенусерт (смеется). Ну ладно. Уговорил. (Набрасывает на плечи плащ.)

Гошеа. Не стоит рисковать по пустякам, а то мой отец вас снова уложит на месяц.

Сенусерт. Если бы ты только знал, как это противно и скучно... Ты счастливый, никогда не болеешь.

Гошеа. А насчет позиции вы неправы, принц. Дело в том, что одна и та же позиция может быть одновременно и хорошей, и плохой, как взглянуть на дело.

Сенусерт. То есть как это?

Гошеа. Взять хотя бы этот случай. С правого фланга у него было болото, вы помните ?

Сенусерт. Ну конечно.

Гошеа. Хорошо это или плохо?

Сенусерт. Хорошо.

Гошеа. Это хорошо, если болото непроходимо и противник знает об этом. А если он не знает и преодолеет это непроходимое болото, и внезапно окажется у вас в тылу?

Сенусерт. Ну тогда, ясно, совсем другое дело.

Гошеа. Поэтому я и говорю: в военном искусстве не может быть окончательных правил. Бог может даровать победу даже тому, кто, казалось бы, совершенно в безвыходном положении.

Сенусерт. А ты веришь в богов, Гошеа?

Гошеа. Не в богов, а в Бога. Верю.

Сенусерт. А твой отец не верит ни в богов, ни в Бога. Он считает, что вера противоречит разуму.

Гошеа. Я так не считаю!.. А вы?

Сенусерт. Я не знаю. Но вообще-то он очень убедительно доказывал, что богов нет.

Гошеа. Моисей говорит: Бог нам дал разум или разум дал нам Бога?

Сенусерт. Кстати, насчет Моисея, Гошеа. Объясни мне, почему евреи подняли из-за него такой шум? Неужели найдется хоть один человек – я имею в виду, серезный человек – который... Ты не обижаешься, что я спрашиваю? Ты на еврея не похож!

Гошеа. Я тоже уйду с Моисеем, принц.

Сенусерт. Ты?! (Неуверенно смеется.) Ты, конечно, шутишь? Не может быть... Разве тебе здесь плохо?.. Да нет, ты шутишь!

Гошеа. Разве такими вещами шутят, принц?

Сенусерт. Ты?.. С Моисеем... А я?! Ведь у нас были такие планы!

Гошеа. Вот вы сказали, что я непохож на еврея...

Сенусерт (поспешно). Но я не хотел тебя обидеть! Я просто имелв виду, что ты ничуть не хуже любого из египтян. По мне так даже лучше.

Гошеа. При этом вы в глубине души уверены, что, вообще говоря, евреем быть несравненно хуже, чем египтянином.

Сенусерт. Все в этом уверены! А разве это не так?! Египтяне великий народ. Величайший народ! У нас самое сильное в мире государство!

Гошеа. Величие и сила это разные вещи, принц. Не только в силе величие Египта.

Сенусерт (не слушая). А ты считаешь, что лучше быть евреем?

Гошеа. Я считаю, что лучше всего быть самим собой. У каждого народа своя судьба и свой путь, говорит Моисей. И никто не может запретить нам идти своим путем.

Сенусерт. Даже фараон?

Гошеа. Даже фараон.

Сенусерт. В таком случае твой Моисей изменник и бунтовщик.

Гошеа. Нет, ваше высочество. Я имею счастье знать его. Моисей замечательный человек! Равного ему я не встречал.

Сенусерт. Это интересное заявление в устах египетского генерала. Ассирийцы были бы в восторге, если бы его услышали. Гнусный подлый изменник – «замечательный человек»!

Гошеа. Я покорнейше прошу вас, принц, не говорить дурно о Моисее, хотя бы в моем присутствии.

Сенусерт. Оттого что я сделал тебя генералом, ты, кажется, намерен указывать, что должен и что не должен говорить наследник престола? Не много ли ты вообразил о себе, а?

Гошеа. Я полагал, что мы в таких отношениях, что...

Сенусерт. Ты сам порвал эти отношения! Сам! Теперь ты в таких отношениях с Моисеем, а не со мной!... Ну что ж, ты не захотел быть моим другом, будешь моим врагом... (Кричит со слезами на глазах.) И не надейся, что я тебя прощу!.. Изменник! Раб! Подлый раб!

 

     Быстро уходит. Через некоторое время входит встревоженная Мерит.

 

Мерит. Что случилось? Что с принцем? Он прошел мимо с таким видом...

Гошеа. Так, ничего.

Мерит. Как он попал сюда?

Гошеа. Случайно. Увидел у дороги мою колесницу.

Мерит. Так что все-таки случилось? Вы поссорились?

Гошеа. Мы разошлись. Навсегда.

Мерит. Не может быть?! Почему? Что ты молчишь? Ведь вы так дружили! Ты же любил его?

Гошеа. Я и сейчас его люблю.

Мерит. Так в чем дело?

Гошеа. Дружба предполагает нечто большее, чем застольные беседы и разговоры о том о сем. Есть еще такая вещь, как понимание (пауза). И еще дружба предполагает равенство.

Мерит. Да что случилось в конце концов? Ты можешь мне сказать?

Гошеа. Ты слышала о Моисее, Мерит?

Мерит (несколько смешавшись). Что-то такое слышала.

Гошеа. Он говорит, что мы должны уйти из Египта в Ханаан.

Мерит. Кто это мы?

Гошеа. Евреи.

Мерит. А ты что: еврей? Ты и на еврея-то не похож!

Гошеа (с неожиданной враждебностью). Похож! Ясно?! Премного благодарен за милость, но я похож. И никем другим быть не желаю!

Мерит. Что ты кричишь? Что я такого сказала? Как тебе не стыдно? (Чуть не плачет.)

Гошеа (целует ее). Прости, Мерит. Я виноват, прости меня.

Мерит. Я имела в виду, что ты живешь, как египтянин... Я уверена, что ты по-еврейски и говорить-то не умеешь.

Гошеа. Умею, но не очень хорошо.

Мерит. Вот видишь!

Гошеа. Ничего не вижу! Я вижу, что мы должны уйти. Мерит, голубка моя, постарайся меня понять. Это очень важно.

Мерит. Ты сошел с ума!.. Теперь, когда все, наконец, устроилось, когда отец дал согласие на наш брак...

Гошеа (целует ее). Ну, пожалуйста! Выслушай меня!.. Моему народу плохо. Он малочислен и он в рабстве...

Мерит. А мы не в рабстве ? По-твоему, только евреи – рабы, а египтяне нет? Даже слушать смешно. Мой отец первый министр, но и он раб!

Гошеа. Так зачем здесь оставаться?

Мерит. Вот как ? Я думала у тебя есть причина. Хотя бы одна. Ты так часто говорил о ней, что я даже поверила.

Гошеа. Ты уйдешь со мной.

Мерит. А ты спросил меня? Может быть, я не захочу? а? У меня-то евреев в родне нет! И отец и мать – чистокровные египтяне!

Гошеа. Ну так что же? У Иосифа жена тоже была египтянка. Велика важность...

Мерит. И я, между прочим, эту страну люблю! Тебе это не приходило в голову? Напрасно! И такая она, и сякая, и рабская и какая хочешь - я могу наговорить про нее в сто раз больше, чем все евреи вместе взятые. Но я ее люблю, а вашего Ханаана в глаза не видела и видеть не хочу! (Пауза.) Что ты молчишь? Я не права?!

Гошеа. Не знаю. Со своей стороны, вероятно, права.

Мерит. С любой стороны.

Гошеа. Я знаю только, что мне здесь трудно дышать. Воздух пропитан ненавистью. Эти угрюмые вгляды, шепот за спиной и открытые издевательства...

Мерит. Ну уж не сочиняй! Кто бы говорил, только не ты. Уж над тобой-то никто не издевается.

Гошеа. Мне было бы, наверное, легче, если бы издевались надо мной тоже. Ну не надо плакать. Пожалуйста!

Мерит. Так все было хорошо и вот... Чего тебе здесь не хватает? Ни один египтянин не сделал в твои годы такой карьеры... тебе дали все!

Гошеа. Чего стоят наши возвышенные разговоры, если мы будем мерить жизнь тем, все или не все нам дали ?

Мерит. Потому что это правда!. Принц обещал назначить тебя главнокомандующим.

Гошеа. Не судьба. Ну не надо плакать, Мерит. Успокойся. Ты знаешь, Моисей вчера сказал замечательную вещь. Я не помню точно, но смысл такой: если у человека есть все, кроме достоинства и свободы, значит у него нет ничего. Я не хочу быть генералом только потому, что принц Сенусерт благоволит смеяться над моими остротами.

Мерит. Глупости! При чем здесь Сенусерт? Про тебя говорил военный министр.

Гошеа. Тем более. Военный министр дурак и тупица.

Мерит. Однако он сумел тебя оценить!

Гошеа. Чушь! Он просто не понял, что я предлагал... Не хочу я ничьих милостей, понимаешь?! Человек должен быть обязан только Богу и самому себе, а не предусмотрительному выбору родни и знакомых! Ясно?

Мерит. Не кричи.

Гошеа. Я не кричу. Я создам новую армию. Без этой идиотской рутины.

Мерит. Из евреев ?!

Гошеа. Из евреев!

Мерит. Ты действительно сумасшедший! Они ведь не умеют воевать!

Гошеа. Сумеют!.. Это будет совершенно новая армия. Армия свободных людей. У меня каждый будет знать, за что он воюет и понимать свою задачу. Свобода – это великая вещь!

Мерит. «Свобода»! Что такое свобода?

Гошеа. Свобода – это свобода. А рабство – это рабство.

Мерит. Ты думаешь, в Ассирии или Финикии к вам относились бы лучше? Везде и всюду люди не любят чужаков.

Гошеа. Поэтому Моисей и говорит, что мы должны вернуться в свой дом.

Мерит. Ваш дом занят.

Гошеа. Мы возвратим его!

Мерит. А если не захотят отдать? Отец говорит, что любой из шести ханаанских народов многочисленнее и сильнее вас.

Гошеа. Я разобью их поодиночке. В военном искусстве численность еще не все. Только такие тупицы, как военный министр, думают, что массой можно сокрушить всех и вся. Свободный человек стоит десятка рабов, потому что он понимает, за что дерется.

Мерит. Это Моисей говорит?

Гошеа. Да.

Мерит. Ты заметил? Ты мне за весь вечер ни одного нежного слова не сказал.

Гошеа. Неправда.

Мерит. Только этот несчастный Моисей, больше ни о чем ты не говоришь.

Гошеа. Прости меня! (Обнимает и целует ее.) Только он совсемне несчастный. Мне кажется, что он внутренне очень цельный, очень счастливый человек. Он что-то такое излучает, честное слово. Это не я один заметил. Он как-то весь светится. В его присутствии люди делаются лучше.

Мерит. Хорошо. Пусть делаются. Сядь рядом. Ближе. (Обнимает его и кладет его голову себе на колени.) Я не могу без тебя, милый. Думать об этом даже не могу. Мне жить не хочется. Ты сейчас увлечен – новые люди, новые идеи, этот Моисей... Если уж ты кого-нибудь принимаешь, то все! Никаких недостатков, вот он: готовый идеал. И тебе кажется, что ты без меня обойдешься. Ну погорюешь, конечно, потоскуешь, но справишься.Погоди, не перебивай. (Закрывает ему рот ладонью.) Дай мне сказать.

Гошеа (высвобождаясь). Ну хорошо, говори. Хоть все это вздор!

Мерит (снова закрывает ему рот). Ты думаешь: «У меня, мол, вся жизнь впереди, время все залечит. Уйдем в Ханаан, и я ее забуду». Ты ошибаешься, милый. Ты меня не забудешь. Ты, кроме меня, не знал ни одной женщины, и тебе кажется, что это всегда бывает так, как у нас с тобой. Так не бывает вообще. Или, может быть, раз в столетие. Сколько бы женщин у тебя не было в этом проклятом Ханаане, я навсегда останусь для тебя единственной. Потому что мы срослись друг с другом и разорвать нас нельзя. Мы погибнем.

Гошеа. Девочка моя родная! Я все это понимаю и чувствую.

Мерит. Нет, милый! По-настоящему ты этого не чувствуешь. Хотя ты очень хороший и умный. И лучше, и умнее меня. Но в жизни сердца ты еще дитя. А я женщина! Нам это дано от природы, как умение дышать. Родной мой! Я хочу, чтоб ты понял. Наша любовь – это чудо! Это большее чудо, чем цветок на свалке. Мир ведь не лучше свалки. Молчи!.. Мужчины не способны это понять, даже самые лучшие. Женщин заботит только одно: найти любовь и сохранить ее. А вы занимаетесь пустяками. Не смейся, милый. Ваши войны, идеи, государства – это такие пустяки!.. Опасные пустяки. Вы – взрослые дети, которые никак не могут наиграться. Только вместо деревянных мечей у вас настоящие. А расплачиваться приходится нам... Любимый мой! Ненаглядный мой! Я всем сердцем, всем существом своим тебя прошу: ради самого святого, ради нашей любви – не уходи в Ханаан!

 

        С ц е н а  в т о р а я

 

     Из тьмы прожектор выхватывает поочередно лица евреев.

 

Первый еврей. Неужели этот кошмар никогда не кончится? Куда ни придешь, с кем ни заговоришь, первый вопрос: вы идете или остаетесь? Это самое настоящее массовое помешательство, другого слова не подберешь. Полное забвение реальности. Идти или не идти – ни о чем другом они не говорят и не думают. Выпустит ли их фараон, они не думают. Как пройти безводную пустыню, если он их, предположим, вдруг выпустит, – они не думают. Как отвоевать Ханаан, если они не передохнут в этой пустыне, они не думают. И о том, что делать в этом Ханаане, если все эти чудеса произойдут и они до него доберутся, – они тоже не думают... Я, например, бальзамировщик. Что же мне – бросать любимую работу и пасти скот? Или, может быть, сеять пшеницу?

Второй еврей. Я подрядчик, поэтому буду говорить только о том, что хорошо знаю, – о строительстве. Когда его величество запретил выдавать нам солому для кирпичей, чтобы образумить евреев, – я первый приветствовал эту меру. И, действительно, у Моисея сразу же поубавилось сторонников. И если бы через месяц это дело отменили, то, уверяю вас, что сегодня мы бы с трудом могли припомнить, кто они такие, эти Моисей и Аарон. Но, к сожалению, все получилось иначе. Одно наказание следует за другим. Не щадят ни правого, ни виноватого. Строгости и аресты только распаляют толпу, они на руку Моисею, но нисколько не помогают делу. Вчера один подрядчик, между прочим, очень неглупый человек, сказал: «Похоже, этот Моисей прав: здесь нам житья не будет!» Это зловещий признак.

Третий еврей. Я сторонник порядка и твердой власти. Но двойное повышение налогов – это уж слишком. Это, простите меня, просто глупость. Это может оттолкнуть самого преданного человека. Раньше умный скотопромышленник рассуждал так: «На кой мне этот Ханаан, если по дороге туда я потеряю в пустыне две трети своего скота ?» Но если у него здесь отбирают ни за что весь скот – то уж извините! Он начнет рассуждать иначе.

Четвертый еврей. И жалобы, и возмущения одинаково бессмысленны. Никакого выбора – оставаться или уходить – у нас нет, поскольку фараон не собирается никого отпускать. Мы должны найти свое место здесь, в этой стране. И, клянусь всеми богами, это не самое худшее место на земле.

Урия. Взглянем фактам в глаза. Явился к нам одержимый и заявил, что Бог приказал ему вывести евреев из Египта. Случись это у любого другого народа, этого типа скрутили бы и выдали властям. А у нас все пришло в движение.

Бальзамировщик (не глядя на Урию). Этот тип, между прочим, ваш родственник, Урия.

Урия. Во-первых, он родственник моего брата, а не мой лично. А во-вторых, будь он даже моим братом, мое отношение к нему не изменилось бы... Я часто спрашиваю себя: что мы за народ, если любой проходимец может нас повернуть куда угодно. Эти россказни насчет куста, который горел и не сгорал... Такими баснями можно поразить воображение какого-нибудь невежественного каменотеса. Но чтобы целый народ потерял голову из-за подобных бредней – это у меня в голове не укладывается. Как хотите! Значит, есть в нас действительно какой-то национальный дефект, что-то такое, за что нас имеют право презирать. И до тех пор, пока мы не вытравим в себе это, нам предстоят все новые и новые бедствия. Давайте глядеть в корень. Моисей не причина наших несчастий, а всего лишь повод. А причина в нашем характере. И до тех пор, пока мы не станем, как все, не сольемся с ними, добра не жди.

 

     Сцена освещается и в глубине ее среди всех оказывается Цуар.

 

Цуар. Я целиком согласен с вами: положение чрезвычайно серьезное и, более того, оно может стать во много раз хуже. Господа, когда какой-либо орган воспаляется и загнивает, врач, не колеблясь, отсекает его, чтобы спасти больного. Я тщательно обдумал ваши предложения и пришел к выводу, что они не совсем удачны. Смерть Моисея, от ножа или от яда, конечно, облегчит положение, но не принесет коренного улучшения. Более того, его смерть может лишь подогреть интерес к его идеям. Вы спросите: как же быть? Неужели оставить его в живых? Ни в коем случае! Но мы должны осуществить эту смерть так, чтобы в ней участвовал к а ж д ы й  е в р е й или хотя бы каждый старейшина. Тогда сознание совместно выполненного долга свяжет всех. (Пауза.) Я слышал, что Моисей и Аарон созывают собрание всех колен израилевых. И вот там, на этом собрании, – у нас есть время подготовиться и подготовить других – мы должны его и Аарона...

Урия. Побить камнями!

Подрядчик. Побить камнями!

Скотопромышленник. Побить камнями!

Бальзамировщик. Побить камнями!

 

     Свет постепенно гаснет, и все тише и тише, пока не перейдет в шопот, слышен приговор: побить камнями... побить камнями...

 

        С ц е н а  т р е т ь я

 

     В доме Мирьям. Мирьям и Циппора.

 

Мирьям. А он долго за тобой ухаживал?

Циппора. Пять лет. Не за мной, а за моим отцом. Мы-то полюбили друг друга сразу, как Яаков и Рахель. А вот отец... Ты не думай, что Моисей ему не понравился. Понравился! Да и кому он может не понравиться, не представляю. Но в каком виде ону нас появился! Худой, оборванный, глаза ввалившиеся, воспаленные.

Мирьям. Я представляю...

Циппора. И ничегошеньки у него не было, кроме охромевшего коня и этих глаз. Но какое это имело значение? Нас пять сестер, все, кроме меня, красавицы, и любая пошла бы за него замуж с радостью.

Мирьям. Ты тоже не дурнушка, Циппора.

Циппора. Нет, не говори, я совсем не то. Я в отца, а сестры в мать. Уж на что наша мать красавица, а они лучше.

Мирьям (улыбаясь). Почему же он выбрал тебя?

Циппора. Потому что Господь был милостив ко мне, вот почему. Отец мне говорит: «Я не спорю, Моисей хороший человек, это сразу видно. Но он – нищий беглец, а ты моя дочь. Что люди скажут? Не могу я отдать тебя за голодранца». А я сказала: «Мне все равно, что скажут люди. Но знай: я удавлюсь, если ты выдашь меня за другого...» Характер у меня твердый, в этом я тоже в отца, так что он понял.

Мирьям. А сестры?

Циппора. Сестры видели в нем только красивого и сильного мужчину. Отец нашел им других красивых и сильных мужчин, и они утешились... А как он страдал из-за того надсмотрщика! Впрочем, я-то должна этот случай благословлять – кабы не он, мне бы Моисея век не видать.. Я сначала не поняла даже, в чем дело. Подумаешь, сказала я, нашел из-за чего мучиться! Убить обидчика – да это бывает сплошь и рядом! А потом он мне объяснил и я поняла. Не сразу, но поняла... Ты знаешь, иногда у меня такое ощущение, что он мне не только муж, но и отец.

 

     Входит Гедалия.

 

Гедалия. Шалом!

Мирьям и Циппора: Шалом!

Гедалия. Я ненадолго. Вы уже знаете про Кислона?

Мирьям. Нет.

Гедалия. Его уже нет на свете. Вот так.

Циппора. Боже мой!

Гедалия. Вчера жена с детьми пошла на свидание. А начальник тюрьмы им говорит: можете, говорит, не приходить. Ваш еврей мертв.

Мирьям. О Господи!

Гедалия. А что у Исаака сыновей забрали, вы уже слышали? Всех четверых.

Мирьям. Нет! Когда?

Гед лия. Этой ночью. Ворвались в дом, выволокли их из постелей, избили на глазах у семьи и увели. Можете себе представить, каково родителям?

Мирьям. Бог их накажет, Гедалия. Помяните мое слово. Бог их накажет.

Гедалия. Вчера Асаф... – вы ведь знаете Асафа? Это мой сосед. Я приходил с ним, когда Моисей вернулся.

Циппора. Ну, конечно, знаю.

Гедалия. Вчера Асаф зашел в лавку. Не у нас – в Верхнем Городе. Ему не понравился товар. То есть не то, что не понравилось, а показалось, что дорого. Так что вы думаете – лавочник обозлился и говорит: хоть бы вы убрались поскорее из Египта, воздух, говорит, был бы чище. А Асаф ему: мы бы с радостью, хоть сию минуту, да фараон не пускает. Может, говорит, ты похлопочешь? Так, что вы думаете? Лавочник и другие покупатели его чуть не убили. Спасибо, Асаф парень здоровый: схватил с прилавка пест, поднял над головой и держал так, пока они не расступились.

Мирьям. Нет. Бог этого так не оставит. Помяните мое слово, Гедалия.

Гедалия. Но, между нами, я вам скажу, Мирьям, что евреи сами виноваты, не надо себя вести так вызывающе. Это до добра не доведет. Взять хотя бы Асафа. Ну, допустим, ты хочешь уйти. Прекрасно. Но ведь ты еще не ушел. Ты еще здесь, в Египте! Так зачем, спрашивается, зря дразнить гусей? Тебе не нравится фараон? Ну что ж, не нравится, так не нравится, я не возражаю. Думаете, мне он нравится? Но египтяне его обожают. Так веди ты себя поскромнее! Ну что вы! – он слушать не хочет. «Мне надоело пресмыкаться. Хватит! Хочу говорить то, что думаю, и делать то, что говорю».

Мирьям. Нам столько раз приходилось улыбаться, когда хотелось рычать, что...

Гедалия. Это правильно, я не спорю. Но дразнить-то зачем? Чтобы сесть в тюрьму? А каково родителям? Об этом они не думают.

Мирьям. Они молоды, Гедалия. Они не помнят тех ужасов, которые помним мы. И слава Богу, что они молодые и смелые. Значит, Господь не оставил евреев, раз у нас такая молодежь.

Гедалия. Я не спорю. Смелость нужна. Без смелости в жизни нельзя. Но на рожон зачем лезть? А у них это первое дело. Чуть ли не похваляются друг перед дружкой, кто сколько пострадал.

Циппора. Они молоды.

Гедалия. Они ведут себя так, будто они уже на свободе. А ведь их никто не выпускает и не собирается выпускать.

Мирьям. Выпустят. Дайте срок. Раз Господь сказал, значит, выпустят. А что египтяне говорят про нашествие жаб и вшей, вы не слышали?

Гедалия. Большинство не верит, что это еврейский Бог. Они говорят, что евреи слишком много возомнили о себе, если думают, что их Бог может поразить Египет. Они считают, что это месть Изиды за нерадивость жрецов.

Мирьям. Господь их вразумит, Гедалия. Господь их вразумит.

 

     Входит Моисей.

 

Моисей. Шалом.

Гедалия. Шалом.

Моисей. Ну как дела, Гедалия? Все сомневаешься?

Циппора. Ты, наверно, голоден. Я сейчас. Я мигом.

 

     Циппора и Мирьям уходят.

 

Гедалия. Сомневаюсь. Ты понимаешь, я ведь не мальчик. Такие дела с налету не решают, верно?

Моисей. Безусловно.

Гедалия. Вот я и говорю своим детям: надо подумать, а не так: тяп-ляп, решил, а потом кусай себе локти всю жизнь.

Моисей. Если тебе так страшно, то не надо, Гедалия. Это дело добровольное. Сугубо добровольное. Хочешь идти с нами, мы примем тебя как брата. Не хочешь, никто силком не заставит.

Гедалия. Я понимаю... Сначала я твердо решил: нет! Я не сумасшедший. Кто ты такой, Гедалия, спросил я себя. Ассирия, и та боится фараона, а ты вздумал восстать? Он раздавит тебя, как жука, как букашку, он раздавит тебя и не чихнет даже.

Моисей. Спору нет – опасное дело восставать против фараона.

Гедалия. Решил я, и стало мне хорошо и спокойно. Но дети мои, будь они неладны, они решили иначе! Ты задурил им головы окончательно. «Дурачки, говорю, вы еще до этого Ханаана доберитесь!» Но им не втолкуешь. Пробовал бить, так еще хуже. Самому хуже, чем им. Самого себя наказываю... И главное, всю жизнь жил с ними душа в душу, а тут... Они ведь меня презирать стали, честное слово. Говорят, что я раб...

Моисей. Пришли их ко мне. Я с ними поговорю.

Гедалия. Пришлю, конечно. Но что хорошего, если отец должен прибегать к чужой помощи, чтобы завоевать уважение собственных детей?.. Ты пойми: я ведь себе цену знаю. Я не выдающийся человек вроде тебя или там Аарона... И запросы у меня – не сказать, чтобы уж очень... Были бы все здоровы, сыты-одеты, и слава Богу! Правильно я говорю?

Моисей. Правильно.

Гедалия. Да... Жизнь – сложная штука, что ни говори... А другой раз лежишь без сна и думаешь: за что я цепляюсь ? Что меня здесь держит? Дом? Стройка, от которой я харкаю каменной пылью? Или, может, я трех дней не проживу, если какой-нибудь пьяница не обласкает меня грязным евреем? Вот такие дела... С другой стороны, на что я вам нужен? Камни тесать я умею не хуже кого другого. Но ведь в пустыне это не требуется и в Ханаане тоже. Ведь там мы пирамиды строить не будем?

Моисей. Не будем.

Гедалия. А больше я ведь ни на что не годен. Скот пасти, или, допустим, воевать. Я ведь меча сроду в руках не держал.

Моисей. Научишься. С Божьей помощью научишься всему.

Гедалия. И я ведь уже староват, а? Мне скоро пятьдесят стукнет.

Моисей. Никто не стар для свободы.

Гедалия. Я понимаю... Слушай, Моисей, только честно: ты уверен – я имею в виду – ты  д о к о н ц а  уверен, что это Бог с тобой говорил из горящего куста?

Моисей. Да.

Гедалия. А если это был не Бог?

Моисей. Это был Бог.

Гедалия. А если тебе почудилось все это? Я имею в виду – куст и все такое? (Моисей молчит.) Ты понимаешь, я гляжу, что самые лучшие из евреев собираются уходить. Что они думают при этом, я не знаю. На что надеются? По-моему, это сумасшествие.

Моисей. Они надеются на Бога и на самих себя.

Гедалия. Может быть, может быть. Я не спорю. Но я думаю: если лучшие уходят, а остается одна шваль, то не лучше ли и мне уйти, а? Как ты считаешь?

Моисей. Я тебе уже говорил: это дело твоей совести. Никто не решит за тебя. Ты должен сделать это сам. Ум и красоту Бог дал не всем. Но совесть Он дал каждому.

Гедалия. Я еще подумаю.

Моисей. Подумай.

Гедалия. Шалом!(Уходит.)

 

     Входит Мирьям.

 

Мирьям. Устал?

Моисей. Устал.

Мирьям. Опять пришлось говорить?

Моисей. Да. У Аарона горло болит.

Мирьям. Ну ничего, ничего... Отдохни.

Моисей. Ужасно!.. Я заикался, запинался... Отвратительно! Они слушали из сострадания, а не потому, что им было интересно.

Мирьям. Глупости!

Моисей. Нет, не глупости! Я с ними глину не месил, камни не тесал, пирамиду не строил, египетской плетки не пробовал! Половину жизни провел во дворце, другую – в Мидиане. Как я могу...

Мирьям. Именно поэтому! Нельзя самому себя вытащить за волосы из трясины. Это может только тот, кто сам не увяз. И раз Господь велел тебе – твое дело повиноваться. Кто ты такой, чтобы обсуждать выбор Бога?

Моисей. Я не обсуждаю. Я только считаю, что Аарон подходит больше.

Мирьям. Почему? Потому что он старший? Господь испытал его на гордыню. Он не сказал ему: «Моисей возвращается». Он сказал: «Я послал твоего младшего брата вывести евреев из Египта. А ты будешь его устами и его правой рукой. Встань и иди ему навстречу». Ты заметил в нем хоть каплю, хоть малейшую каплю ревности?

Моисей. Что ты? Конечно, нет. Ты же знаешь, его все любят. Это редкое качество. У людей при нем светлеют лица, ты замечала? Поэтому я и думал, что...

Мирьям. Это все видят. Но Бог велел тебе. Значит Он не хочет, чтобы Его работа давалась легко. И не нам судить.

Моисей. Я не спорю...

Мирьям. А почему Он избрал именно евреев? Ты не задумывался? Мы что? Лучше или умнее других?.. Когда Он повелел Аврааму бросить все и идти, не зная куда придет, тот бросил все и пошел. Господь знает! Этого достаточно.

 

     Пауза.

 

Моисей. Да... Этого достаточно.

 

        С ц е н а  ч е т в е р т а я

 

     Кабинет Нуна. Тягостное объяснение между отцом и сыном. Долгая томительная пауза.

 

Нун (медленно подбирая слова). ...Ты не можешь пожаловаться, что я стеснял твою свободу.

Гошеа. Да, отец.

Нун. Когда ты решил стать военным...

Гошеа. Я помню...

Нун (не слушая) Ты думаешь мне легко было на это согласиться? Из рода в род мы занимались медициной. Я лучший врач, чем мой отец, потому что с детства усвоил весь опыт, который он копил всю жизнь. И опыт деда. А ты мог бы стать великим врачом, если бы захотел. Но ты захотел стать военным. Сколько ночей я не спал...

Гошеа. Я знаю, отец.

Нун. Но в конце концов я решил, что не имею права препятствовать тебе. Мой покойный отец говорил: птица думает, что поднять рыбу в небо – сделать доброе дело. Я не хотел быть такой птицей.

Гошеа. Отец, но ведь я...

Нун. Подожди, не перебивай меня!

Гошеа. Прости.

Нун. Я не ретроград какой-нибудь, я понимаю, что люди могут придерживаться различных убеждений. Молодость вообще склонна увлекаться идеями, часто не сознавая, куда эти идеи ведут. Но ведь всему есть мера! Должна, по крайней мере, быть!

Гошеа. Тебе же первому было бы стыдно, если бы я проповедовал одно, а делал другое. Если убеждения говорят мне, что мой путь – это путь в Ханаан...

Нун. Вздор! Детский лепет! Когда тебе стукнуло пятнадцать лет, ты был убежден, что твой путь – это армия.

Гошеа. Я и сейчас в этом убежден. Я создам еврейскую армию!

Нун. Болтовня! Ничего ты не создашь! Одних природных дарований мало – я твержу тебе это с пеленок. Чтобы создать что-нибудь нужны труд и целеустремленность! А у тебя в пятнадцать лет цель одна, в двадцать – другая, а еще через полгода – я не сомневаюсь в этом – третья!.. А что касается так называемых идей, то вот что я скажу тебе, мой сын. Я ведь никогда с тобой на эту тему не беседовал, верно?

Гошеа. Об идеях?

Нун. Да. Я надеялся, что ты поймешь это сам, дойдешь, как говорится, своим умом, как я и мой отец.

Гошеа. Прости, но я не понимаю, о чем ты говоришь?

Нун. Я говорю о том, что все так называемые идеи – это бирюльки для великовозрастных детей. Это в лучшем случае. А в худшем – средство для нечистоплотных ловкачей приобрести влияние и прийти к власти.

Гошеа. В некоторых случаях это действительно так.

Нун. Это всегда так! Стоит мало-мальски образованному человеку заболеть хроническим несварением желудка и готово дело: он уже скорбит о несовершенстве мира и выдумывает новые «идеи»... Все ваши новые идеи стары, как мир!

Гошеа. Вот как? Скажи, а кто до Моисея говорил, что рабство недостойно человека? Что люди не должны опускаться до уровня скотов и обожествлять их?

Нун. Не знаю кто! И не интересуюсь! Потому что это все болтовня! Красивые фразы для молоденьких дурачков вроде тебя. Это ложь! Красивая, возвышенная ложь!

Гошеа. Если это ложь, то что правда? Что нужно хватать чины и деньги?

Нун. Я когда-нибудь учил тебя хватать чины и деньги?

Гошеа (пристыженно). Нет.

Нун. Правда в том, что настоящей опоры в мире у человека нет. Эту правду трудно вынести, но это правда. Я не хотел тебе это говорить, надеялся, что сам поймешь.

Гошеа. Прости, но я в это не верю.

Нун. Не верь, но это так. Счастлив тот, у кого есть семья, а не подобие ее. Счастлив тот, у кого есть любимая работа. И счастлив тот, у кого есть искусство. А все прочее, всякие там возвышенно-завиральные идеи – это, повторяю, вздор! Способ занять мозги, неспособные на что-нибудь стоящее... (Пауза.) Вот ты хочешь уйти. Твой отец – старый дурак, консерватор, не понимающий новых веяний. Черт с ним, его можно бросить...

Гошеа. Как тебе не стыдно ?!

Нун. Это тебе должно быть стыдно.

Гошеа. Я когда-нибудь говорил, что хочу тебя бросить?

Нун. Сейчас речь не обо мне, а о твоей невесте. Ведь у тебя, ты уверял, прямо не знаю какая любовь. Как же ты оставишь ее?

Гошеа. Я ее не оставлю. Мерит уйдет со мной.

Нун. С тобой?!

Гошеа. Да. Она обещала мне.

Нун. Нет, вы оба идиоты, честное слово!.. Ты понимаешь, о чем ты говоришь? Вас, вместе с вашим Моисеем, никто не выпустит, а уж ее, дочь первого министра, и подавно.

Гошеа. Выпустят, отец! Не будем спорить на эту тему.

Нун. Разумеется, не будем, потому что это ясно, как день, всем, кто не растерял остатков разума.

Гошеа. Это бесплодный спор. Но давай рассуждать чисто теоретически. Представь, что завтра нас выпускают.

Нун. Никто вас не выпустит!

Гошеа. Я говорю: предположим. Почему бы тебе не уйти со всем народом? Ведь ты еврей!

Нун. Я никогда не понимал этого деления людей на разряды. Тот еврей, а тот египтянин. Не понимал и горжусь этим!

Гошеа. Личный врач его величества может, конечно, позволить себе не понимать некоторые вещи и даже этим гордиться. А был бы ты, к примеру, каменотесом, египетская плетка живо бы тебя научила понимать разряды.

Нун. Дело не в том, чья плетка, египетская или еврейская, а что это плетка. И если вам, вместе с вашим Моисеем, не нравится плетка, воюйте с ней здесь, незачем идти в Ханаан.

Гошеа. Моисей говорит, что как нет двух одинаковых людей, так нет двух одинаковых народов. Что приемлемо для одного, то не годится для другого.

Нун. Плетка неприемлема для всех!

Гошеа. Если она неприемлема для египтян, они избавятся от нее сами. Без нас. Они великий народ, обойдутся собственными силами. Но я ведь тебя спрашиваю не о том. Почему ты не хочешь идти с нами, если нас выпустят?

Нун. Потому что мне нечего делать в Ханаане, вот почему.

Гошеа. Не обязательно лечить фараона, можно лечить пастухов.

Нун. Ты прекрасно знаешь, что я никогда и никому не отказываю в помощи!

Гошеа. Это верно, но ведь фараону значительно легче до тебя добраться, чем пастуху.

Нун. Пастухи и болеют реже. Но дело не в этом. Я всегда презирал людей, которые не знают и не хотят знать ничего, кроме своего ремесла. Ты знаешь, что медицине отдана только половина моей души, другая – поэзии.

Гошеа. Понял. Поскольку у египтян такая культура, а у евреев нет, ты считаешь, что в Ханаане тебе делать нечего?

Нун. Хотя бы так.

Гошеа. Но если у нас сейчас нет великих текстов, это не значит, что их не будет в будущем. Почему бы тебе не заняться этим?

Нун. Нет, мой милый сын. Благодарю покорно. Оставить великую культуру... и для кого? Для безграмотных пастухов, которые даже слова этого не знают! Забыть ее?

Гошеа. Во-первых, совсем ни к чему забывать хорошее только потому, что оно чужое. А во-вторых, Моисей придумал еврейскую азбуку. Она в сто раз проще египетской. Ей может научиться каждый пастух.

Нун. Ну-ну...

Гошеа. Нет, ты, пожалуйста, не усмехайся, я серьезно говорю. Через несколько поколений у нас вообще не будет неграмотных.

Нун. Вашим грамотеям нечего будет читать!

Гошеа. Будет что читать! Все у нас будет! Только мы создадим нечто совершенно другое...

Нун. Разумеется. Чего проще?

Гошеа. Для всего человечества!

Нун. Перестань! Слушать смешно! Зерно еще не посеяно, а они уже бахвалятся урожаем... В мире нет ничего выше искусства! А вы...

Гошеа. Неправда! Бог выше искусства! Человек выше искусства. Этого-то как раз и нет в твоей египетской культуре. Она прекрасна, я не стану спорить. Ее шедевры восхитительны и все такое. Только не надо ей приписывать то, чего она не может.

Нун. Например?

Гошеа. Дать смысл человеческой жизни.

Нун. Говори о себе! Мне она дает этот смысл.

Гошеа. Нет, отец. Себя ты можешь обманывать сколько угодно, но меня не надо. Какой смысл она дает твоей жизни? Я уж не говорю о тайне жизни и смерти, о тайне свободы и судьбы – здесь твоя культура в лучшем случае, способна удостоверить то, что есть, никак не больше... Но вот у тебя, благополучнейшего придворного, обласканного фараоном, уходит сын, и ты жестоко страдаешь... Дает тебе что-нибудь твоя культура? Утешают тебя изысканные ритмы и смелые сочетания цветов? Твоя культура – это пикантная приправа к духовной пище, а притворяется ее хлебом... Поэтому Моисей и говорит, что мы должны создать новую культуру, культуру духа, которая не оставит человека, не предаст его в отчаянии, как предали тебя твои папирусы. И мы создадим ее! Это будет культура свободных людей, не знающих рабства!

Нун. Ну вот что! Хватит! Мне надоело слушать эту болтовню! «Свободные люди»... «рабство»... Ничего вы не создадите! Никакой новой культуры! Для того чтобы создавать культуру, надо знать человеческую природу. А вы ее не знаете! «Рабство»... Когда ты наконец поймешь, что рабство существует не потому, что Египет – это Египет, а потому что в человеческой природе есть склонность к рабству! Ты-то ладно, но как ваш Моисей этого не понимает – у меня в голове не укладывается.

Гошеа. Моисей понимает. Он говорил об этом. Много раз. Но он говорит также, что Бог создал человека по образу и подобию Своему. И Бог поможет человеку, если человек захочет стать свободным.

Нун. Ты, кажется, и в Бога поверил?

Гошеа. Да.

Нун. Я гляжу, ты далеко зашел.

Гошеа. Не надо иронизировать, отец... Мне сейчас кажется диким, невероятным, что я не верил раньше.

Нун. В то, что есть Бог?

Гошеа. Да.

Нун. Впрочем, это разговор впустую.

Гошеа. Ты имеешь в виду религию?

Нун. Не только. Никто вас не собирается выпускать. Более того, вы с вашим Моисеем сбиваете с пути ни в чем не повинных людей и навлекаете на них несчастье. Что касается тебя, то твоя карьера, если не окончательно загублена, то все к этому идет. (Срывается на крик.) И не надейся, что отец все уладит! Я палец о палец не ударю, так и знай! Ты понял?!

Гошеа. Да.

Нун. Ступай!

 

     Гошеа уходит. Нун вышагивает по комнате. Через минуту он уже раскаивается в своей несдержанности. Подходит к звонку. Медлит. Потом решается и звонит. Входит cлуга.

 

Сына ко мне!

 

     Слуга удаляется. Через некоторое время входит Гошеа.

 

Гошеа. Ты звал меня, отец?

Нун (отрывисто, не глядя на сына). Передай своему Моисею, пусть будет осторожен. Против него опять что-то затевается.

Гошеа. Что именно? Это очень важно!

Нун. Не знаю! Ступай! Ступай!!!

 

     Гошеа уходит. Через некоторое время появляется Птахмет.

 

Птахмет. Что ты сделал с мальчиком, Нун? Здравствуй.

Нун. Здравствуй.

Птахмет. Он выскочил с таким лицом... Чуть с ног не сбил. Вы опять схватились? (Нун кивает.) Да-а-а... На мальчике лица не было. Он со мною поздоровался, но, кажется, даже не узнал. (Пауза.) Мы с тобой старые пни, Нун. Зачем нам мешать молодым побегам?.. Будь я евреем, я бы тоже примкнул к Моисею. Моисей не дурак, я помню его совсем молодым человеком.

Нун. Тем хуже.

Птахмет. У птицы есть гнездо, у зверя нора, у человека дом. А у народа должна быть своя страна.

Нун. Моя страна здесь! Здесь могилы моего отца и деда. Здесь я похоронил жену.

Птахмет. Это верно, конечно... Нун, мы знаем друг друга с пеленок. Ты ведь не сомневаешься, что я тебя люблю? Верно? Если ты уйдешь, я останусь один. С кем мне насладиться хорошим стихом, если ты уйдешь? С принцем? С фараоном? Он прочтет, наморщит лоб и изречет: «Мрачновато!» Сердце мое боится потерять тебя. Но разумом я понимаю, что вам лучше уйти. Обоим.

Нун. Никуда я не пойду.

Птахмет. Так не мешай мальчику! Он молод, перед ним жизнь, он найдет свою судьбу. Чем киснуть среди этих солдафонов, пусть попытает счастья.

Нун. Это же глупость! Вопиющая глупость! Он мальчишка, но ты, старый дурак, как ты этого не понимаешь? Туда их не выпустят, а здесь свою жизнь они испоганят.

Птахмет. Как знать?...По-видимому, за Моисеем, действительно, большая сила. Во всяком случае, все бедствия, которые он предсказывал, все до единого, сбываются.

Нун. Не будем об этом, ладно? Я устал.

Птахмет. Ну что ж. Не будем, так не будем. Вот папирус, который ты просил. Не сердись на меня.

Нун. Я не сержусь.

Птахмет. Будь здоров. (Уходит.)

 

     Нун ходит по комнате, потом бережно разворачивает папирус и читает.

 

     А потому утешь свое сердце,

     Пусть твое сердце забудет

     О приготовлениях к твоему просветлению.

 

     Пауза.

 

     Надуши свою голову миррой,

     Облачись в душистые ткани.

     Умасти себя чудесными благовониями

     Из жертв богам.

     Умножай свое богатство...

 

        С ц е н а  п я т а я

 

     Дом Мирьям. Моисей один.Входит Аарон.

 

Аарон. Ты еще дома? Народу собралось – тьма. Такое впечатление, что съехался весь Израиль, а не только старейшины. Почему ты не пришел ко мне? Ведь договорились, по-моему, ясно... Послушай, ты не болен? Это было бы очень некстати. Вид у тебя скверный. Господи! Да ведь ты совершенно седой!.. Что случилось?

Моисей. Я не болен. Сядь.

Аарон. Так что случилось? Старики меня за грудки хватают: «Аарон, где твой брат?» Я, конечно, сказал, что у тебя важное дело.

Моисей . Ты верно сказал. Так оно и есть... Сядь наконец.

Аарон. Сел!.. Слушаю!

Моисей. Я видел будущее.

Аарон (ошарашенно). То есть... как?

Моисей. Так. Я видел будущее.

Аарон. Это я уже слышал. Я спрашиваю, как ты мог его видеть?

Моисей. Мне показал его Бог.

Аарон. Ты просил, или Он сам?

Моисей. Просил.

Аарон. Он выведет нас из Египта?

Моисей. Выведет.

Аарон. И даст Ханаан?

Моисей. Даст. Более того, Он заключит с нами Завет: мы будем Его народом, а Он будет нашим Богом.

Аарон. Так чем ты расстроен? Когда фараон нас выпустит?

Моисей. Через семь месяцев.

Аарон. Значит, примерно через год мы будем в Ханаане.

Моисей. Нет.

Аарон. То есть как нет?

Моисей. Сейчас мы трусливый сброд, орда, толпа рабов, а не народ Божий. Нам с тобой предстоит водить их по пустыне сорок лет, пока не умрут, родившиеся в рабстве... Мы с тобой Ханаана не увидим. И Мирьям тоже.

 

     Пауза.

 

Аарон (подавленно). На все Божья воля.

Моисей. Ты думаешь это все?

Аарон. А что еще?

Моисей. Этот исход не последний. Евреев выгонят из собственного дома, они станут посмешищем всей земли.

Аарон. Вздор! Чушь! Не может этого быть! Я этому не верю! Это бред! Горячечный бред! Ты болен! Ну конечно же ты болен. Я это сразу почувствовал, как вошел.

Моисей. Я видел это! Своими глазами! Яснее, чем вижу тебя сейчас. Их будут мучить и убивать! Всех подряд! И стариков, и младенцев!

Аарон. Но за что? Бог не допустит этого! Не допустит. Ты же сам сказал, что Он заключит Завет с Израилем. «Вы будете моим народом, а Я буду вашим Богом». Не может Бог нарушитьЗавет. Не верю!

Моисей. Бог не может. А Израиль может. И нарушит не раз. Мы ведь народ жестоковыйный, упрямый народ.

Аарон. Пусть так, но другие не лучше!

Моисей. Другие не лучше, но они не заключали Завет. С них и спрос меньше.

Аарон. Так что из того? Они будут благоденствовать, а мы страдать?

Моисей. Мы – страдать. А они исчезнут.

Аарон. То есть... как исчезнут? О чем ты говоришь?

Моисей (упрямо). Не знаю как. Исчезнут. Растворятся, сольются с другими, переродятся, попадут в рабство... Одним словом, исчезнут.

Аарон. Египтяне и ассирийцы исчезнут???

Моисей. Да. И другие народы тоже. А нам – быть. Вот что значит Завет. Ты понял? Бог будет плавить нас, как руду, пока мы не станем действительно народом Божьим, светочем миру.

 

     Пауза.

 

Аарон. Какая ужасная судьба...

Моисей. Ужасная и величественная одновременно. Наша история станет священной книгой для сотен народов. В том числе и для тех, что будут ненавидеть нас лютой ненавистью. Они будут называть своих детей нашими именми, но это не убавит их ненависти. Господь показал мне всю нашу историю. Я видел каждую смерть за все века. Ты понимаешь? К а ж д у ю! Как Он сумел мне показать это – не знаю. Но я это видел.

Аарон. Я бы сошел с ума.

Моисей. Я близок к этому.

Аарон. За что они будут нас так ненавидеть?

Моисей. За что? Бросить в мир рабства идею свободы...

Аарон. Но Господь сам сотворил мир рабства! Сам!

Моисей. Господь сотворил рай! А люди... И вот теперь кто-то должен вернуть эту идею в мир... ...И я спрашиваю... себя и тебя... Стоит ли?

Аарон. То есть... как?

Моисей. Именно так. Стоит ли? Стоит ли нам идти на это? Сейчас мы на перепутьи. Еще можно все переиначить. Мы можем сказать Ему: Господи, прости нас, ничтожных рабов, но Ты переоценил наши силы. Нам не по плечу эта ноша.

Аарон. И что будет тогда?

Моисей. Исход не состоится. Лет через двести-триста, а то и раньше, мы сольемся с египтянами, усвоим их образ жизни, уверуем в их идолов, а потом исчезнем вместе с ними, без страданий. Во всяком случае, без таких страданий...

Аарон. У меня как будто появилось еще одно сердце, и оба болят... Зачем ты просил Его показать тебе это ужасное будущее?

Моисей. Как я сейчас понимаю, Он показал бы мне его сам. Даже если бы я не просил. Пойми, Господь принимает человека всерьез. ...Мы думали, что свобода нас ждет сразу за пределами Египта. По крайней мере, я так думал... Мы унесем наше рабство с собой. Вытравить его труднее, чем уйти из Египта. Свобода – это ответственность. Для нас с тобой она начинается сейчас, потому что Он сделал нас вождями.

Аарон. Ну а если, предположим... предположим, мы откажемся... Что будет тогда?

Моисей. Я сказал: то же, что с другими.

Аарон. Я не про нас.

Моисей. Что будет с Богом? У Него в запасе вечность. Будет ждать, пока не народится народ покрепче, который не убоится. Кто-то должен быть первым! Если мы струсим и откажемся, будет кто-то другой... Так что мы ответим Господу?

Аарон. А ты как считаешь?

Моисей. Ты сам знаешь. Но мы должны помнить, что берем на себя ответственность за страдания миллионов людей. Миллионов! На протяжении тысячелетий! Не дней, не лет, не веков – тысячелетий! Ты понимаешь, о чем я говорю?

Аарон. Понимаю. Идем.

 

     Распахивается дверь, вбегают вооруженные Гошеа и Асаф. Оба сильно возбуждены и запыхались.

 

Гошеа. Ну слава Богу!

Асаф. Мы уж думали... вас убили... Уф!

Гошеа. Против вас опять что-то затевается. По-видимому, на Совете старейшин... Учитель! Что с вами? Вы совершенно седой! (Моисей молчит.)

Асаф (после небольшой паузы). Все собрались, а вас нет и нет... Мы испугались, не случилось ли чего...

Гошеа. Мои люди расставлены и начеку. Мы с Асафом будем рядом. Сегодня это совершенно необходимо. Так что разрешите нам не отходить от вас ни на шаг.

Моисей. Нет, сынок. Именно сегодня – ни в коем случае. Что быс нами ни случилось – не вмешиваться. Это приказ.

Гошеа. Но почему?! Вы не смеете рисковать собой! Не смеете!

Моисей. Это приказ.

Гошеа. Все равно я не согласен.

Моисей. Если Бог с нами, то иной защиты не требуется. Если Он оставил нас, то не спасет никто. Этот совет будет испытанием. Ты понял, Аарон? И для нас с тобой, и для народа. Посмотрим, чего мы все стоим. Сегодня буду говорить я.

Аарон: Может, лучше мне? Я боюсь, что ты опять стушуешься. С толпой надо разговаривать умеючи. Это все не так просто, как кажется.

Моисей. Мне совсем не кажется, что это просто. И все же сегодня буду говорить я. Если Бог верит в нас – Он даст мне нужные слова. А если нет... Ты понял. Аарон?

Аарон: Да.

Моисей . Пора. Нас ждут. Идемте.

 

        Конец второго действия.

 

        ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

 

        С ц е н а  п е р в а я

 

     Во дворце. Фараон, Ахтой и Цуар.

 

Цуар. Колена Израилевы – это, как бы сказать, еврейские племена, названные в честь своих родоначальников.

Ахтой. Нас не интересуют ваши еврейские родоначальники. Нас интересует, почему вы не побили изменников камнями?

Фараон (говорит нарочито ровным голосом). Пусть он говорит, не перебивай его, Ахтой.

Цуар. Сначала все шло очень хорошо, как и было задумано. Мои люди – то есть я имею в виду лиц, искренне и всецело преданных вашему величеству, – мои люди расселись так, чтобы...

Фараон. Не нужно излишних подробностей, Цуар, меня мало интересует, как расселись евреи.

Цуар. Слушаюсь, ваше величество. Моисей и Аарон запаздывали, и старейшины начали волноваться. Мы воспользовались этим, и, когда наконец они явились, их встретили почти враждебно. Мы думали, что будет выступать Аарон, он считается...

Фараон. Он считается хорошим оратором, мы это знаем. Дальше!

Цуар. И к этому мы и готовились. Оратору трудно говорить, когда шушукаются, перебивают, смеются и так далее. Но вместо Аарона стал говорить Моисей. Обычно у него выходит из рук вон плохо. Но в этот раз – никто не ожидал – в него как-будто вселился какой-то дух. Он говорил так...

Фараон. Что евреи развесили уши.

Ахтой. Хуже, ваше величество. Договаривай, Цуар! Договаривай!

Цуар. Когда он кончил, все как будто обезумели, и когда мои люди призвали к разуму и предложили побить обоих братьев камнями... побили камнями нас. Я еле-еле спасся, ваше величество!

Фараон. Ты полагаешь, что я должен чувствовать себя счастливым оттого, что ты спасся?.. Ты зря спасся, Цуар. Лучше бы тебе погибнуть за фараона, чем быть казненным за бездарность. Потому что бывают обстоятельства, мой дорогой еврей,когда бездарность страшнее прямой измены. Ты понимаешьэто, Цуар?

Цуар. Ваше величество, я всегда... я честно...

Фараон. Разве я упрекаю тебя в нечестности? Честная глупость, мой милый Цуар, не лучше бесчестного ума. Пожалуй, даже хуже. Сам рассуди, Цуар: зачем мне нужен такой еврей, которого готовы побить камнями его собственные соплеменники? Скорее я возьму на службу Моисея! В том, что я говорю, есть логика ? Как ты считаешь, Цуар?

Цуар (стуча зубами). Д-д-д-а, ваше в-в-величество...

Фараон. Я рад, что ты это понимаешь... Мне бы не хотелось тебя убивать. Ты, действительно, служил честно, как пес. Но в таком положении, как теперь, требуется нечто большее, чем собачья преданность. Чтобы пробудить в моих подданных это нечто, требуются меры чрезвычайные. Твоя казнь и послужит этой мерой. Ну-ну! Мужество, Цуар. Ты не баба. Тебя похоронят, как министра.

Цуар. П-п-помилуйте м-меня, ваше величество... (Плачет.)

Фараон. А вот этого я уже не люблю. Это лишнее: ты так часто клялся мне в любви и преданности, что я думал, ты будешь скорее рад, что даже твоя казнь послужит на пользу Египту. Оставь в покое мои ноги! Мне некогда, наконец. Стража! Увести! (Цуара уводят.) Итак, Ахтой, продолжим. Да! Распорядись, чтобы при казни присутствовали все министры и высшие чиновники. Все до единого. И посоветуй им, чтобы смотрели и запоминали.

Ахтой. Я позабочусь об этом, ваше величество. Остается еще вопрос, куда сажать евреев. Тюрьмы забиты.

Фараон. Да... Это действительно... задача... Слушай, Ахтой! Урожай все равно погиб – что, если мы пока засадим их в пустующие зернохранилища?

Ахтой. Загадят.

Фараон. Как загадят, так и вычистят... Сытое брюхо не предрасполагает к размышлениям. А мне бы хотелось, Ахтой, чтобы они как раз поразмышляли.

Ахтой. Я понял, ваше величество.

Фараон. Прекрасно. Теперь остается вопрос, что делать с Моисеем. То есть я имею в виду не «что», а «как»... Помнится, ты мне недавно докладывал, что за последнее время участились случаи разбойничьих нападений.

Ахтой. К сожалению, это так, ваше величество. Многие почтенные люди жалуются, что по ночам небезопасно ходить даже в сопровождении вооруженного раба. Я не знаю, что думает предпринять министр внутренних дел, но я бы на его месте...

Фараон. Подожди, Ахтой. Помолчи... Вот что! Позаботься о том, чтобы слухи о таких нападениях усилились!

Ахтой. Слушаюсь!

Фараон. Как ты считаешь, Ахтой... Ведь в темноте трудно разобрать, на кого нападаешь? Впрочем, почему же обязательно в темноте... Особо отчаянные негодяи могут напасть и днем... Так вот: мы убивать Моисея не будем. Ну, а ежели его убьют бандиты – тут уж, как говорится, ничего не попишешь! Нам останется только выразить соболезнование его мидианскому тестю и послать ему в утешение тело покойного и головы убийц. Ты понял? Распорядись.

Ахтой. Исполню в точности.

Фараон. Предупреждаю снова: чтобы все границы были перекрыты. Чтобы ни одна мышь не могла выскользнуть из Египта. Ответишь головой. И вот еще что... С казнью Цуара повременить до особого распоряжения. Может быть, он мне еще пригодится.

 

        С ц е н а  в т о р а я

 

     В доме Аарона. Вечер. Моисей и Аарон.

 

Аарон. Положение очень трудное.

Моисей. Самое трудное не сейчас. Самое трудное будет потом.

Аарон. Не знаю. В пустыне, конечно, не сладко, тем более без воды и пищи, но по мне, так лучше пустыня, чем фараон. Люди устали, Моисей, пойми ты это. Люди устали. На них больно смотреть.

Моисей. А фараон не устал? Он устал больше нашего.

Аарон. По нему незаметно.

Моисей. Заметно. Ты его плохо знаешь. Очень заметно! И египтяне устали тоже.

Аарон. Ты имеешь в виду погибший урожай? Египет – богатая страна, у них есть запасы.

Моисей. Это неважно. Дело не в урожае, а в том, что у них уже нет уверенности. А без этого долго не вытерпишь.

Аарон. Мы тоже долго не вытерпим.

Моисей. Мы-то вытерпим!.. Я боюсь другого. Представь, что мы вышли из Египта, пространствовали в пустыне, отвоевали Ханаан и обосновались там. Не мы с тобой, а евреи – мы умрем раньше.

Аарон. Я помню.

Моисей. Сейчас и во время странствий общие невзгоды, общая судьба сплачивают нас в одно целое, в один народ. Но ведь это чисто внешняя причина единения. Как только наступит мир и благоденствие, ее не будет. Вот тогда-то и начнется самое трудное испытание – испытание благополучием. Его я боюсь больше всего.

Аарон. Ну и какой же выход, по-твоему?

Моисей. Выход один – братство. Иначе мы распадемся, как высохший песок, и ветер разнесет нас в разные стороны...

Аарон. Во всяком случае, все это дело далекого будущего. Раз мы до тех пор не доживем, так нечего и думать об этом. У нас свои заботы. Нам надо думать, что делать сейчас. Люди устали, я тебе серьезно говорю. Вечно так длиться не может.

Моисей. Мы можем делать только одно: терпеть и ждать. Ждать и терпеть.

Аарон. Не знаю. Не знаю.

 

     Входит Цуар.

 

Цуар. Добрый вечер! Можно?

Моисей и Аарон. Шалом!

Аарон. Да ведь это господин министр! Входите, господин министр! Ваш приход – честь для моего дома. Садитесь.

Цуар. Спасибо, Аарон, спасибо. Не буду лицемерить и уверять, что зашел просто так, на огонек, как еврей к евреям. Я к вам по высочайшему поручению.

Аарон. Мы внимательно слушаем, господин министр.

Цуар. Его величество устал от этой распри с евреями. И евреи устали тоже.

Аарон. Эту распрю затеяли не мы.

Цуар. Аарон, я сказал ему то же самое. Слово в слово, уверяю вас.

Аарон. Ну и что ответил фараон?

Цуар. Он разразился целой тирадой. Сначала, правда, затопал на меня ногами и закричал, что не он обратил евреев в рабство, а его предшественники и он не желает отвечать за чужие промахи.

Аарон. Это нечто новое.

Цуар. Потом стал раздраженно жаловаться на то, что вокруг него нет способных людей, на которых можно было бы опереться. Всем на все наплевать. Куда ни ткнись – всюду равнодушие и бездарность. Если бы у меня были порядочные министры, сказал он, если бы они докладывали то, что есть, а не то, что я, по их мнению, хочу услышать, разве эта дурацкая распря с евреями зашла бы так далеко?

Аарон. Он так и сказал?

Цуар. Слово в слово... Цуар, сказал он мне, хотя фараона и обожествляют, но он, все-таки, не совсем бог, он тоже может ошибаться. Если ему дают неверные сведения, он может сделать неверные выводы. К сожалению, с евреями получилось именно так.

Аарон. Он так и сказал?

Цуар. Да. Вы его недооцениваете, Аарон. Его величество никогда не стыдится признать свои ошибки. Не то что ассирийский деспот.

Моисей. А что, ассирийскому деспоту вы тоже служили?

Аарон. Моисей!

Цуар. Вы напрасно иронизируете, Моисей. Я располагаю довольно точными сведениями.

Аарон. Продолжайте, господин министр, мы слушаем самым внимательным образом.

Цуар. Раз разговор зашел так далеко, я решился. Ваше величество, сказал я, ваши слуги действительно ввели и продолжают вводить вас в заблуждение. Ни один еврей, и Аарон с Моисеем в том числе, никогда и в мыслях не имели лишать вас короны.

Аарон. А он что – думает, что мы хотим отнять у него корону?!

Цуар. А что бы вы думали на его месте, если и первый министр, и министр внутренних дел с утра до вечера твердят ему об этом? Вы что не знали, что они ненавидят евреев? Это такие типы, что ни перед чем не остановятся. Но я их вывел на чистую воду. Я предварительно собрал кое-какие сведения, и, когда его величество с ними ознакомился, он ахнул. Кстати сказать, вы знаете, кто были эти мерзавцы, которые на вас покушались? Их убили, чтобы заткнуть им рот, но я все равно дознался. Их подослал министр внутренних дел! Как вам это нравится? Если все это подтвердится, – а я об этом позабочусь, будьте спокойны, – тоему не миновать виселицы, сказал его величество. Он был возмущен до глубины души. «Он ведь знал, обязан был знать, что мы с Моисеем вместе выросли, были друзьями», – на нем лица не было, честное слово. Я никогда не видел его в таком гневе... В общем не хотел бы я быть на месте министра внутренних дел, скажу вам откровенно.

Аарон. Ну что ж, он получит по заслугам. А что будет с евреями?

Цуар. Аарон, я спросил его об этом. Цуар, ответил его величество, этот вопрос будет решен. Ваше величество, сказал я, мы пришли сюда свободными, а сейчас мы рабы. Этот вопрос будет решен, повторил он еще раз. А уж если его величество что-нибудь обещает, то дело верное.

Аарон. Это, конечно, хорошо, но вопрос: когда? Люди устали ждать.

Цуар. Я спросил его об этом тоже. Цуар, сказал он, такие дела в одночасье не делаются, тем более, когда вокруг столько врагов... Но то, что я обещал, я сделаю. Я с радостью пойду навстречу евреям, если они пойдут навстречу мне. Я задыхаюсь без способных людей. Пусть евреи дадут мне мудрых государственных деятелей, в которых так нуждается мое правительство, и я со временем сделаю все, что надо.

Аарон. Он так и сказал?

Цуар . Именно так. Выдвинули же они из своей среды Аарона и Моисея, сказал его величество. Чем не государственные деятели. Этот кретин первый министр им в подметки не годится – ни тому, ни другому.

Аарон. Так и сказал?

Цуар. Да. Первый министр их ногтя не стоит, сказал его величество. А уж остальные мои министры и подавно. Хотя эти братья в настоящий момент мои политические противники, но я способен оценивать людей беспристрастно. Смешно сказать, Цуар, но я с чем-то близким к восхищению слежу за тем, как ловко они взялись за дело. Я был бы рад, сказал его величество, иметь таких министров. В конце концов, добавил он, этот конфликт с евреями не больше чем недоразумение, и как недоразумение он и войдет в историю. И для меня, и для евреев самое разумное забыть его и начать наши взаимоотношения на новой основе. Если текст неудачен, папирус счищают и пишут заново.

Аарон. Потрясающе! Я очень рад, господин министр. Я всегда подозревал, что главную роль в этом конфликте играет не его величество, а его приближенные.

Цуар. Но теперь этому конец, я вывел их на чистую воду.

Аарон. Моисей! Ты спишь, что ли? Вдумайся в то, что рассказал господин министр! В самом лучшем сне нам не могло присниться такое!

Моисей. В самом лучшем сне мне снилось, что мы свободный народ, живущий на своей земле, и обязаны этим только Богу и собственному мужеству.

Аарон. Это журавль в небе, Моисей, а нам предлагают синицу в руки.

Моисей. Это вопрос веры. Я верю, что если журавля мне обещал Господь, то в небе ему быть недолго.

Цуар. Подождите, Аарон. Моисей! Вы ведь умный человек, Моисей. Подумайте хорошенько и взвесьте. Если даже вам удастсявы вести евреев из Египта и основать свое государство, – а без согласия его величества вам это не удастся, будьте уверены, – так вот: даже если это удастся, что лучше: быть первым министром великой страны или царьком маленького народца?

Моисей. У нас разные представления о величии, господин министр. Вы, по-видимому, полагаете, что величие и величина – это одно и то же. Я не могу назвать великой страну, где люди поклоняются скотам и сами низведены до положения рабочей скотины. Это во-первых. А во-вторых, вы неверно оцениваете мои намерения. Я никому не позволю провозгласить себя или кого бы то ни было другого царем. Не для того мы уйдем от египетского фараона, чтобы посадить себе на шею своего собственного.

Цуар. Ну это, простите, не разговор. Детский лепет, честное слово. Вы уж не обижайтесь. У всех народов есть цари. Раз есть народ, значит должен быть и владыка. Это, простите меня, элементарно.

Моисей. У евреев один владыка – Бог. Я уже говорил это вашему господину.

Аарон. Моисей, ты не горячись...

Моисей. А может, и правда? Плюнуть на все и пойти в министры? Будем мы с тобой, дорогой мой брат, такими же холуями, как он. Рабы – они и есть рабы. Одни продаются за хлеб,другие за должность министра. Чего Господь с нами возится? Не понимаю.

Аарон. Моисей, я ведь... я же не отрекаюсь...

Моисей. Раб прикидывает, какой господин лучше – тот, что дает синицу в руки, или тот, что обещает журавля в небе. Передайте фараону, господин министр, что Моисей предпочитает либо журавля, либо ничего. Все, я вас не задерживаю.

Цуар (он бледен, как полотно. От важной, свободной осанки не осталось и следа). Но это несерьезно.... Послушайте, Моисей... Вы, конечно, шутите... Ведь не может быть, чтобы вы...

Моисей. Я вас не задерживаю, господин министр.

Цуар. Вы будете богаты... Вы будете баснословно богаты... Фараон сделает вас своим самым близким другом, он обещал... Он даст вам высокий титул: Верховные уста...

Моисей. Господин министр, я вас не задерживаю.

Цуар (не трогаясь с места, шепотом). Я не могу уйти.

Моисей. Вы добросовестно выполнили свое поручение. Не ваша вина, что я отказался.

Цуар. Все равно я не могу. Я не могу уйти. Это мой последний шанс... Вы этого не поймете... Они убьют меня... (Бросается на колени, держит ноги Моисея.) Не прогоняйте меня. Вы добрый! Все говорят, что вы добрый. Вы ведь не отправите меня на смерть, правда? Ведь я тоже еврей. И я тоже хочу жить. Я еще молод. Мне сорок три года. Я только пять лет женат... Я взволнован и говорю не то, но вы поймете. Вы должны понять, Моисей, ведь так будет лучше для всех – и для вас, и для меня. Вы этого не осознали, потому что я плохо рассказал. Я очень волновался, хотя старался не показать виду... Фараон вас осыпет милостями... (Плачет.) Аарон, скажите ему! Убедите его! (Аарон в ужасе смотрит на Цуара и молчит. Цуар поднимается. Вид его страшен.) Чего же стоит ваша проповедь братства? Чего все это стоит, если вы спокойно выталкиваете человека за дверь, зная, что там его ждет смерть?

Моисей. Оставайтесь здесь, Цуар. Никто вас не гонит. Но я не могу предложить вам другой защиты, кроме этих двух рук. Каждый сам выбирает свою судьбу. Вы выбрали фараона.

Цуар (потухшим голосом). Да... (Смотрит на Моисея, как затравленный зверь, потом безнадежно машет рукой.) Если я не вернусь, они убьют детей... (Уходит.)

Моисей. Я иногда с ужасом думаю: отвоюем мы Ханаан, положим на это столько труда и крови, а потом явится среди нас свой собственный фараон и окружит себя такими же холуями.

Аарон. Я думал... я хотел... мне... что нам нужна передышка... Народ на грани нервного срыва... (Моисей молчит.) Я не думал отказываться... Просто евреи устали. Очень устали. (Моисей молчит.) ...Да, это правда. Мы жалкие рабы...

Моисей. Я люблю их не меньше, чем ты, Аарон.

Аарон. Я знаю. В каком-то смысле даже больше. Но ты любишь в них их Божественную душу и Божественное предназначение. А я люблю их такими, какие они есть. ...Рабы... А кем еще могут быть выросшие на четвереньках? Но они поднялись. С дрожащими коленями, но поднялись! Их губы тряслись от страха, но они сказали фараону: «Мы тебя не боимся». ...Мне жаль этого дурака. (Плачет.)

Моисей. Мне тоже... Господь избрал себе народ и нас с тобой не для славы и власти, а чтобы через нас указать путь. Может быть, наша страшная судьба должна служить указанием другим народам... Этого я не знаю. Но нет такой бездны, Аарон, откуда люди, услышавшие Бога, не могли бы подняться... Я верю в это. И мы создадим страну братства! Через пять, сто, тысячу поколений – мы создадим ее. Иначе все ни к чему, ни мы, ни евреи, ни этот исход, ни мир вообще.

 

        С ц е н а  т р е т ь я

 

     Покои Батии. Она одна в сильнейшем волнении. Входит Моисей.

 

Моисей. Ну, вот и я... Ну что ты, мать? Что с тобой? Видишь, я живой и здоровый. (Слепыми руками Батия нервно ощупывает его лицо, руки, тело.) Ну успокойся. (Целует ее.)

Батия. Вчера сюда пришел фараон... Впервые за много лет... Сказал, что ты убит и выразил мне свое соболезнование...

Моисей. Он поторопился.

Батия. А когда я очнулась, уже было известно, что ты жив и все обошлось... А это что?

Моисей. Ерундовый порез. Ну пустяки, не о чем говорить, честное слово.

Батия. На тебя опять напали?

Моисей. Мать, я тебе говорю: это пустяки!

Батия. Когда это было?

Моисей. Пока Господь со мной, мне ничего не страшно.

Батия. Я спрашиваю, когда это было?

Моисей. По дороге сюда.

Батия. Те же?

Моисей. Нет, другие. Ну вот опять! Ну что плакать? Я здоров. Ничего они мне не сделали и не сделают. Кстати, троих я скрутил и передал дворцовой страже.

Батия. Беги отсюда! Немедленно! Чтобы завтра тебя здесь не было! Они тебя прикончат! Так или иначе, способов много. Уезжай, беги, я умоляю тебя!

Моисей. Не надо, мать. Ты ведь знаешь, зачем я вернулся. Нельзя же бросить дело на полпути.

Батия. Ты всегда, ты с детства был упрям, как осел!

Моисей. Смешно думать, что непослушный осел вдруг превратится в покорного ягненка.

Батия. Твои остроты неуместны!.. Ты понимаешь, что все это значит? Это значит, что с тобой решено покончить! (Плачет. Моисей гладит ее седые волосы.)

Моисей. Успокойся, мать. И послушай. Я принес тебе замечательную весть. Только постарайся не волноваться... Господь обещал вернуть тебе зрение. Не маши рукой. Если Он сказал, значит так и будет. (Пауза.) Встань на колени рядом со мной! (Нехотя, словно стыдясь, она опустилась на колени.) Закрой глаза.

Батия. Зачем? Я все равно не вижу.

Моисей. Закрой глаза! Делай, что я говорю. И помолчи. (Он сказал это тихо, но так, что она испуганно умолкла. Моисей задумался, и, если бы она могла, то увидела бы, что его лицо стало странным и отрешенным. ...Затем он взывает к Всевышнему с необыкновенным волнением.) Господи! Превечный Боже наш! Бог единый! Яви славу Твою и крепость слова Твоего. Нет силы, кроме Тебя, и Добра, помимо Тебя! Призри натворение Твое и помоги незнающим Тебя. Господи Боже мой, Отец наш небесный, сделай по слову Твоему. Помоги матери моей, дай ей свет, Господи! (Его тело поникло, но через какое-то время, словно повинуясь внутреннему толчку, он поднимается и мягко закрывает ее лицо своей широкой ладонью. Через несколько мгновений он отнимает руку.) Мать! Открой глаза. Ты прозрела!

Батия (глотает воздух и с трудом разлепляет веки). Я вижу (пересохшими губами шепчет, заслоняясь рукой от света). Я вижу! Я вижу!! (Кричит во весь голос. Сбегаются слуги. Батия мечется по комнате, трогает мебель и стены, лихорадочно переставляет безделушки. Моисею.) – У тебя на лице шрам. Хотя нет – это помнят пальцы. Ты совершенно седой и на тебе белая одежда.

Моисей. Да.

Батия. А на них (указывает на слуг) – красная. Почему вы так неряшливо одеты? Думаете, я ничего не вижу? Я вижу, я вижу все! (Слуги испуганно прыскают в стороны.)

 

     Входит Фараон.

 

Фараон. Добрый день, тетушка!

Батия. Здравствуйте, ваше величество!

Фараон. Я был неподалеку и услышал шум... Ба, здесь Моисей! Вот видите – ваш сын, хвала богам, жив-здоров, не стоило так волноваться.

Батия. Я вижу ваше величество! Вы не оговорились: я действительно вижу. Я вижу все! Его Бог вернул мне зрение! (Подходит к фараону.) Вы плохо выглядите, ваше величество. У вас дурной цвет лица.

Фараон. (он ошеломлен и немного испуган, но твердость духа и здравый смысл помогают ему понемногу снова обрести внешнее спокойствие). Я... я очень рад...

Батия. Это чудо! Мой сын совершил чудо!

Фараон. Я вижу, тетушка, ваш сын – мастер на все руки.

Батия. Да, ваше величество!

Фараон. Если бы я знал, что в Мидиане умеют лечить слепоту, тетушка, я давно бы выписал для вас оттуда профессионального лекаря.

Батия. С таким сыном лекари мне не нужны, ваше величество.

Фараон. Я рад, что вы наконец обрели материнское счастье.

Ба тия. Моему материнскому счастью угрожает опасность, ваше величество. Сегодня, по дороге во дворец, мой сын снова подвергся нападению.

Фараон. Видимо, опять ничего серьезного, раз он жив и здоров.Но, разумеется, если разбойники будут найдены, я велю отрубить им головы.

Батия. Разбойники уже найдены, ваше величество. Мой сын скрутил троих и передал дворцовой страже.

Фараон. Ты справился один с тремя?!

Моисей. Собственно, их было семеро, но остальные сбежали.

Фараон. Трусливый сброд!

Батия. Я покорнейше прошу вас, ваше величество, чтобы следствие – а я не сомневаюсь, что вы учините следствие, – выяснило, что за преступная рука направляла этих мерзавцев.

Фараон. А вы уверены, тетушка, что их направляла одна и та же рука?

Батия. Уверена, ваше величество! Мой сын беден и никому несделал зла. Так что ни месть, ни корысть не могли быть мотивом преступления.

Фараон. Никому не сделал зла, говорите вы? А все эти бедствия, постигшие Египет? Жабы, вши, звери, саранча, град? Ваш сын утверждает, что это дело рук его невидимого Бога. Конечно, это нелепый вздор, но поди втолкуй это суеверной черни! Она во всем винит евреев и прежде всего вашего сына.

Моисей. Ты не боишься, что они скоро начнут винить тебя?

Фараон. Тебе давно следовало понять, что я – фараон, царь царей. Я никого не боюсь.

Моисей. Зря... У меня такое впечатление, что всю отпущенную тебе меру безрассудства ты решил израсходовать зараз. Так сказать, в один прием. Залпом.

Фараон. Я боюсь оскорбить ваше материнское чувство, тетушка, но ваш любимый сын определенно не слишком умен. Хотя он и может лечить слепоту и каким-то мошенническим способом умеет предсказывать всякие бедствия.

Батия. Матери слепы в своей любви, ваше величество. С меня, старухи, его ума вполне довольно.

Фараон. Жаль, тетушка, жаль. Слепая любовь портит детей. Избалованому ребенку начинает казаться, что ему все дозволено, что он пуп земли. А ведь это глубокое заблуждение.

Моисей. Не пугай ее, фараон. А ты, мать, не бойся. Что может мне сделать человек, когда Господь со мной ?

Фараон. Он может многое. Например, обезглавить. Или четвертовать. Скормить крокодилам. Закопать живьем.

Моисей. Ассирия задрожит перед тобой, когда узнает, какого страху ты нагнал на старую женщину.

Фараон. Сначала задрожат евреи. А потом и Ассирия.

Моисей. Нет, Меренптах. Не обманывай себя. Теперь уже не задрожат.

 

        С ц е н а  ч е т в е р т а я

 

     Во дворце. Фараон, Ахтой и Жрец.

 

Фараон. Раньше ты считал иначе. Раньше ты требовал, чтобы я их попросту истребил. С чего это ты вдруг возлюбил евреев, Ахтой?

Ахтой. Вы знаете, как я отношусь к евреям, ваше величество. Делоне в евреях, а в Египте. Страна гибнет, рушится на глазах. Все, что создавалось таким трудом, идет прахом.

Фараон (кричит). При чем здесь евреи?! На нас гневаются боги! А евреи здесь ни при чем! (Жрецу.) Если бы вы молились как следует, то ничего этого не было бы!

Жрец. Ваше величество, мы не выходим из храмов. Мы молимся день и ночь! Никогда мы не приносили столько жертв, как теперь, хотя в стране почти не осталось скота. Но, видно, богам неугодны наши молитвы.

Фараон. Нет скота – приносите в жертву рабов! Но делайте что-нибудь, действуйте, а не сидите сложа руки!

Ахтой. Люди уверены, что до тех пор, пока мы не отпустим евреев, их Бог не смилуется над нами.

Фараон. Чушь! Вздор! Суеверие!

Ахтой. Раз фараон говорит, что это суеверие, значит, так оно иесть. Но люди в это верят.

Фараон. Это простительно невежественным каменотесам. Но как ты можешь повторять подобную чепуху?!

Ахтой. Если бы не эти страшные бедствия одно за другим, одно за другим, я бы не повторял...

Фараон. Я еще раз говорю тебе: евреи здесь ни при чем! Я бы скорее поверил, что это козни Ассирии.

Ахтой. Ассирия наводит саранчу и моровую язву? Жаб и диких зверей ?

Жрец. И почему же тогда Моисей все это предсказывает заранее?

Фараон. Не знаю!.. Ты жрец, а не я! Я уверен, что твои предшественники живо разобрались бы, в чем дело.

Жрец. Мы подняли все старинные папирусы, ваше величество. Но ни о чем подобном там не написано.

Фараон. Значит, вы прочли не все папирусы! А Моисей прочел все!.. Научились же вы предсказывать затмения? А ведь простой народ до сих пор уверен, что боги их посылают, чтобы наказать людей. Хотя на самом деле боги здесь ни при чем, а все объясняется естественными причинами. И если Моисей умеет предсказывать саранчу, моровую язву и прочую нечисть, то это вовсе не означает вмешательства их Бога!

Ахтой. А исцеление его матери?

Фараон. Чушь! Нун объяснил мне, в чем дело. Когда Моисей исчез, она ослепла от потрясения. А когда вернулся, произошло второе потрясение и она прозрела. Это, действительно, редчайший случай, но ничего сверхъестественного в нем нет. И еврейский Бог здесь опять ни при чем!

Ахтой. Раз фараон говорит, значит, так оно и есть.

Фараон. Не фараон, а Нун! Лучший врач Египта! И к тому же еврей: уж ему-то никак не выгодно принижать могущество еврейского Бога. У любого народа есть боги, много богов. Конечно, не такие могущественные, как наши, но их по крайней мере можно понять! А у евреев всего-навсего один-единственный Бог, на большее их не хватило, но они ему приписывают могущество, несообразное ни с чем! Они уверены, что Он могущественнее, чем все боги всех народов вместе взятые! И к тому же Он невидим и не имеет образа!.. Кто в здравом уме и твердой памяти способен поверить в такую чушь? (Кричит жрецу.) Неужели тебе не ясно, что если такой Бог существует, то наши боги и боги всех других народов не существуют вовсе??

Жрец (вяло). Я с вами согласен, ваше величество.

Фараон. Может быть так, чтобы один ничтожный народец был прав, а все остальные, неизмеримо более могущественные и многочисленные народы, ошибались?

Жрец. Нет. Это противоречит здравому смыслу.

Фараон. Коли их Бог существует, то все, ради чего мы живем, не стоит и плевка!.. И зарубите себе на носу: я многое могу простить, но не сомнение в самом главном.

Жрец. Мы поняли, ваше величество. Но объяснить это народу...

Фараон. Объяснять народу – ваша задача, а не моя! Зачем вы вообще нужны, если не можете ни народ сдержать, ни богов умилостивить?

Жрец. Есть одна сторона вопроса, ваше величество, чисто политическая. Ахтой...

Ахтой. Мы тут собрали кое какие-сведення, ваше величество. Евреи составляют среди ваших подданных менее одной десятой. А среди особо опасных государственных преступников их больше девяти десятых. Поэтому я и подумал, что, хотя и обидно терять столько рабов, но раз мы не можем их всех истребить, то самое лучшее выгнать.

Фараон. Ты долго думал?

Ахтой. Не смейтесь надо мной, ваше величество. Нам уже некуда их сажать, И как бы плохо мы их ни кормили, но хлеба на них уходит пропасть, а пользы никакой. А ведь урожай весь погиб... Вот я и подумал...

Жрец. Зараза непослушания – опасная зараза, ваше величество. Вы сами когда-то изволили сказать, что главное богатство фараона – преданность и покорность подданных.

Фараон. Как вы перепуганы! Противно смотреть... и с этими людьми я хотел раздавить Ассирию!.. С трусливым сердцем нечего заниматься политикой! Ступайте! (Страже.) Зови!

 

     Ахтой и Жрец уходят и в дверях сталкиваются с Моисеем.

 

Моисей. Ну?Так что ты решил ?

Фараон. Тебе давно следует усвоить, что я не меняю своих решений.

 

     Пауза.

 

Моисей. Я принес тебе ужасную весть, Меренптах. Настолько ужасную, что мне страшно ее объявить.

Фараон. Давно ли ты стал таким пугливым?

Моисей. Помнишь, много лет назад мы обсуждали избиение еврейских младенцев, которые учинил твой дядя? Ты его защищал, а я спросил, как бы ты к этому отнесся, если бы у тебя был сын и ему грозила смерть. Ты отвечал и, помнится, даже со смехом, что с тобой это не случится. И добавил, что фараон не только может, но даже обязан использовать любые средства, если сочтет их полезными для государства.

Фараон. Я и сейчас так считаю.

Моисей. Вот что Господь велел передать тебе. (Говорит ровным, бесстрастным голосом.) «Израиль – сын Мой, первенец Мой. Отпусти первенца Моего, а если не отпустишь, то я истреблю всех первенцев египетских – от первенца фараона до первенца рабыни!» Так сказал Господь.

Фараон. Это... Это ложь! (Моисей молчит.) Я не позволю! Я не позволю себя запугать! (В глубине души фараон знал, знал непреложно, что так оно и будет, но все его существо восстало против этого знания, а твердая воля, логика и здравый смысл, словно ловкие и преданные слуги, помогли ему и на этот раз овладеть собой.)

Моисей. Коли ты не жалеешь Египет, пожалей хоть наследника. Отпусти нас.

Фараон. Именно потому, что я жалею Египет, я и не могу вас отпустить.

Моисей. Видит Бог, я не хочу этого. Я сам отец и понимаю, что значит лишиться сына.

Фараон. Ты не доберешься до него, грязный еврей! Войска окружат дворец, и ни один человек, ни одна мышь не проберется кмоему сыну. И я прикажу Нуну быть при нем день и ночь.

Моисей. Это бесполезно. К утру он будет мертв. Отпусти мой народ, Меренптах. Отпусти по-хорошему, не ожесточай свое сердце еще более. Иначе страшный плач будет завтра по всей земле Египетской.

Фараон (кричит). Я не могу!.. (Пауза. Тихо.) Я не могу. Я фараон. Тебе этого не понять.

Моисей (также тихо). Мне жаль тебя, Меренптах.

 

        С ц е н а  п я т а я

 

     Во дворце. Ночь. Фараон, Ахтой и Нун. Всех троих трудно узнать – это сломленные горем, сгорбленные старики, застывшие в скорбной неподвижности. Их голоса звучат безжизненно. Ахтой плачет.

 

Фараон. Почему они не уходят... Я ведь велел им убираться... Нун, объясни мне, ты еврей...

Нун. Я не еврей, ваше величество.

Фараон. А кто ты?

Нун (после паузы). Я – никто... Нун – никто...

Фараон. Перестань реветь, Ахтой... И без того тяжко... У тебя по крайней мере осталась дочь. (Ахтой всхлипывает.) Нун, дай ему чего-нибудь... И мне тоже... Сердце болит. (Нун подает лекарство. Фараон выпивает, Ахтой отшвыривает.) Веди себя прилично, Ахтой!.. Помнишь, он тебе это тоже говорил... (На глазах у фараона слезы.) Нун, налей ему еще раз... (Нун снова подает лекарство.) Почему они не уходят... Ты можешь мне это сказать?

Ахтой. Ваше величество... Они не уходят из-за Мерит...

Фараон. Выпей. (Ахтой повинуется.) Ты объявил им, что я разрешаю уйти?

Ахтой. Да. Я сказал, что вы разрешили уйти всем, кроме Мерит... Но Моисей... заявил, что не тронется с места... пока не будет позволено уйти всем, кто хочет.

Фараон. А евреи...

Ахтой. Сначала они вопили, что это безумие, что они не подумают оставаться из-за одного человека, тем более египтянки, чтонадо уходить, пока фараон не передумал, что Моисей их погубит... Они вопили, как сумасшедшие...

Фараон. А Моисей...

Ахтой. Моисей слушал... Потом они устали кричать, и начал говорить он. Он сказал, что Бог их испытывает и чтобы они остерегались вызывать Его гнев... Что человек может жертвовать собой для общества, но общество не может жертвовать человеком. Что все люди – дети Божьи и что он не допустит, чтобы такой позор навеки лег на Израиль, потому что стоит хотя бы раз пожертвовать одним человеком и уже никто не сможет быть уверен, что в следующий раз не пожертвуют им. «Если хотите, можете идти, – сказал он. – А я остаюсь». Он говорил час или два.

Фараон. А евреи...

Ахтой. Успокоились и ждут (плачет).

Фараон. Ничтожества...

Ахтой. Он велел передать вам... Передай фараону, – сказал он, – так говорит Господь Бог Израиля: «Один не меньше, чем все. Не хочешь отдать одного, отдашь всех».

Фараон. У нас остался Египет, Ахтой. Мне жаль, но тебе придется расстаться с дочкой. Я не могу из-за нее окончательно погубить страну... Ты ведь и сам понимаешь, правда?

Ахтой (плачет). Да, ваше величество...

Фараон. Объяви им: пусть забирают, кого хотят, и убираются вон. Чтобы к утру их здесь не было...

 

        С ц е н а  ш е с т а я

 

     Угрюмая холмистая местность. Ночь. Слышен скрип колес, приглушенный взволнованный говор, плач детей, топот многих ног, блеяние скота. Неверный свет факелов выхватывает сидящих в молчании Нуна и Гошеа. Появляются носилки с Батией. К ней подходит Моисей. Актерам и режиссерам следует помнить, что особенно в этой сцене несказанное важнее того, что сказано.

 

Моисей. Здравствуй, мать.

Батия. Не ждал?

Моисей. Ждал (пауза).

Батия. Значит, больше никогда не увидимся?

Моисей. На этом свете – нет.

Батия. Жуткое слово, если вдуматься. Никогда... Старухе умирать пора, а она о чем думает... Ты плохо выглядишь.

Моисей. Мне казалось, я не переживу этой ночи.

Батия. Ужасная ночь... Такой хороший мальчик...

Моисей. Я сделал все, что мог, но он не хотел слушать. Не поверил.

Батия. Я знаю... Уходите скорее, как бы он не передумал и не погнался за вами вслед. (Пауза.) Однако вас много.

Моисей. Одних мужчин полмиллиона,если не больше.

Батия. Чем ты их будешь кормить в дороге?

Моисей. Господь скажет чем... К утру мы пересечем границу, а мне не верится. В мыслях я уже столько раз пережил все это, что теперь чувствую не подъем, а усталость.

Батия. Так всегда бывает,когда все трудности уже позади.

Моисей. Самое трудное впереди.

Батия. Я верю в тебя. Не знаю, верю ли я в твоего Бога, но в тебя я верю. Кто знает, может быть, когда-нибудь благодаря тебе прозреет мир, как прозрела я... Наверное, уже пора? Тебя ждут?

Моисей. Да.

Батия. Подержи меня за палец на прощание. В последний раз... Не забывай меня!

 

     Слуги уносят носилки Батии. Моисей уходит. К Гошеа подбегает Асаф.

 

Асаф. Не пришла?

Гошеа. Еще нет.

Асаф. Сиди с отцом. Мы ее найдем. (Исчезает.)

Нун. Птахмет просил передать тебе папирус, но я забыл его дсма. Память совсем дырявая.

Гошеа. Поблагодари его. Он хорсший человек. Скажи ему, что я всегда буду его помнить.

Нун. Папирус для тебя интересный. Прошлый век. Правила военного искусства.

Гошеа. Я читал его когда-то. Не расстраивайся. Мне вряд ли пригодятся эти правила.

 

     Пауза.

 

Нун. У тебя не очень здоровые легкие. Помни об этом.

Гошеа. Хорошо, отец.

Нун. Когда придете в Ханаан... если придете... Постарайся поселиться на возвышенном месте. Избегай низменностей и болот.

Гошеа. Я постараюсь.

 

     Появляются Асаф и Мерит.

 

Асаф. Я здесь рядом, если что... (Уходит.)

Гошеа. Наконец-то!.. Прости отец... Что случилось?

Мерит. Я не могла найти... Если бы не Асаф... Сколько народу... Гошеа! Я остаюсь... (Гошеа молчит.) Не смотри на меня так, любимый. Я не могу. Я люблю тебя. И всегда буду любить. Чтобы ни случилось со мной. Я всегда буду тебя любить. Но я должна остаться. Я поняла это. ...Не надо ничего говорить. Молчи. Не надо слов. Слова ни к чему. ...Я не могу его бросить. Он так смотрит... И еще... ведь это моя земля, Гошеа. Я люблю ее. Ты должен это понять... (Плачет.) Обними меня! Крепче!

 

     Моисей взбирается на повозку. Ждет, пока затихнет людское море.

 

Моисей. Час настал. Мы покидаем дом рабства. Мы идем к свободе. Преодолев страх перед фараоном, мы сделали первый шаг на этом пути. Он не кончится в Ханаане, нет длиннее и труднее пути, чем путь к свободе. Еще много лет нам и детям нашим, и детям детей наших придется, как гной, выдавливать из себя рабство. Но это единственный путь к Богу, единственный – достойный человека. Слушай, Израиль! Господь Бог наш – Бог один! Не потому Он избрал нас, что мы лучше, умнее или многочисленнее других народов. Помните: все люди и все народы – создания Божьи. Бог избрал Израиля, потому что Израиль первым избрал Бога. Нелегко ходить путями Его, но для нас нет других путей. Не проклинайте страны этой, потому что она дала вам приют. Всегда помните, что вы были пришельцами в земле Египетской. Посему, когда придете в свою землю, не притесняйте пришельца в своей земле. И слушайтесь Господа Бога нашего не из рабьего ужаса перед наказанием, но из любви к Нему, потому что Он – отец наш. Господь – не фараон, ему не нужны холуи. Не рабского подчинения ждет Он от нас, но любви свободных людей. По пути, проложенному нами, потекут когда-нибудь другие народы. Мы оставим за собой мосты, переправы и указания об опасностях. В этом наша задача, в этом наше избранничество. В путь, Израиль!

 

     Моисей сходит с повозки. Людская масса трогается. Он растворяется в ней. Мерит отрывается от Гошеа.

 

Мерит. Прощай... Пора... Прости меня!

 

     Она исчезает мгновенно. Гошеа остается с отцом. Нун поднимается. Смотрит на сына. Затем целует и подталкивает в гущу медленно текущего людского потока. Гошеа исчезает в нем. Люди идут, а по краям сцены сидят Нун и Мерит. Она плачет. Он безучастно смотрит в одну точку. Люди прошли, сцена опустела, а они сидят, не видя друг друга. К Нуну приближается слуга.

 

Слуга. Господин... Господин... (Трогает Нуна за плечо.) Господин, его величеству плохо, у него неукротимая рвота. Мне велено вас разыскать.

Нун. Да, да... Конечно...Я сейчас...

 

     Они уходят. На сцене остается всхлипывающая Мерит.

     Медленно ползет занавес.

 

        КОНЕЦ

 

     Август-октябрь 1971 года, Ленинград - март 2004 - март 2005, Хайфа.

     Напечатано в альманахе "Еврейский самиздат" (1974. №6) и журнале "Менора", (1974. №6, 7).