Остзеец

Почему люди употребляют алкоголь, курят, пьют крепкий чай и насилуют свои организмы всякими ужасными методами? Я долго думал над этим вопросом, и вспомнился мне один коллега, который регулярно входил в недельные запои и ничего не мог с этим поделать, не смотря на то, что был человеком мыслящим и весьма начитанным. Исходя из наблюдений за собой, он выдвинул теорию о том, что от алкоголя ему нужно ни сколько опьянение, сколько похмельный синдром. Это может многим показаться странным, но его объяснение своей тяги к страданиям поражает своей логикой. Он поймал себя на том, что, когда хорошо себя чувствует, то довольно озлоблен на мир, на себя, на свое положение в этом мире.

Гунар был историком по образованию, который большую часть жизни проработал грузчиком и слесарем. Внешний вид его был несколько нелепым. Я никогда не видел его в более или менее приличной одежде, жил он совсем рядом с заводом, потому на работу шел в робе, пару кварталов по центру города. Я не мог его представить без телогрейки, кирзовых сапог и кепки с козырьком от советской гражданской обороны, которую он взял из бомбоубежища на заводе. Кожа на его пухлых щеках была похожа на шкуру ощипанной курицы. Его большие глаза толстые линзы больших очков в толстой роговой оправе делали ещё больше. Когда он улыбался, он демонстрировал свои темно-желтые зубы, с в коричневую крапинку, это была память о работе на шоколадной фабрике грузчиком. Во время его недельных запоев, его пухлые пупырчатые пурпурные щеки быстро покрывались торчащей во все стороны щетиной.

Ему было сорок шесть лет, когда мы с ним вместе работали неофициально на одного потомка армянских князей за три лата в день, в девяносто восьмом году. В основном мы изготавливали решетки и разные каркасы из стали. Когда не было заказов, мы выполняли разные работы по хозяйству, убирали, таскали воду для умывальника ведрами через весь разваливающийся завод, топили печки зимой, чистили снег, строили новые помещения для расширения производства. Вечно он норовил имитировать какую-то деятельность, будто не понимал, что в конце рабочего дня начальник подойдет и потребует конкретного отчета о том, что мы сделали, и рассказы о том, что мы подметали двадцать квадратных метров четыре часа его только разозлят, как и рассказы о том, что мы решетку в два квадратных метра варили восемь часов. На изделия, которые у нас получались, он смотрел опасливо, пинал их и говорил, что мы создали урода, за которого нам достанется от начальника. В коллективе к нему все относились иронично и высокомерно, потому что вечно у него все ломалось, терялось и он допускал ошибки и делал что-то не то. Но в основном его репутации вредили его регулярные запои. Три недели он работал, а четвертую ходил трясущийся с протянутой рукой, и просил мелочь на опохмелку.

Перед запоем он начинал винить окружающий мир в том, что каждый рабочий день он вынужден терпеть издевательства совсем необразованного начальника, который в прошлом состоял в коммунистической партии. На шутки окружающих в его адрес он начинал агрессивно огрызаться. Его уже не радовал ни завтрак, который ему готовила мама, которой было уже за восемьдесят, ни крепкий чай, который он очень любил, ни "Радио Свободы", которое он слушал на старом транзисторе. Он все чаще вспоминал своего отца, потомственного немецкого офицера, свое остзейское происхождение, винил во всех своих бедах африканцев, евреев, мусульман, азиатов, латиноамериканцев. Работу он начинал выполнять всё более небрежно. К примеру, вместо того, чтобы стачивать заусенцы с деталей, он начинал из затачивать, так что они только острее становились. Это кончалось тем, что он исчезал на три дня, а потом приходил просить денег жалкий, трясущийся, грязный, обросший щетиной, и униженно просил его выручить в последний раз.

После того, как его мама к понедельнику выводила его из этого состояния. Он приходил на работу и был готов работать бесплатно неделю, только бы его не уволили. И бесплатный тяжкий труд не был ему уже в тягость, даже наоборот, радовал его. В такие моменты он сообщал мне, что чувствует себя грешником, мерзавчиком низкого пошиба и с удовлетворением принимает наказания. То есть, похмельный синдром избавлял его от чувства собственной правоты и давал ему смирение, которого ему не хватало до запоя. Сначала он чувствовал себя несправедливо обиженным миром, а после пьянства уже справедливо наказанным миром и не смел предъявлять ему никаких претензий. В этом была причина его алкоголизма, если бы под рукой у него не было алкоголя, то он мог бы найти какой-либо другой способ провиниться, а потом, испытывая угрызения совести, выслушивать постоянно ругавшегося на него начальника, и патриотов России, которые туда не хотели даже на неделю съездить в качестве туристов. Он уже без ропота шел мыть туалет. В будущее он начинал смотреть более оптимистично и верил, что у него все может быть впереди, и самостоятельная жизнь и общение с женщинами, и влюбленность, о которой он так трогательно мечтал вслух, и карьера, и отцовство, слава писателя историка, наконец. Он верил в то, что мир справедлив и стоит ему только искупить вину, отработать бесплатно столько дней, сколько он прогулял и дела пойдут в гору.

Он искупал вину, но мир говорил ему, что недели бесплатного утомительного труда, семидесяти рабочих часов для этого недостаточно. Да и вообще он понимал, что мир устроен очень сложно, что в нем, чтобы преуспеть, и не мыть грязную уборную под смех коллег, надо не только грешить и искупать грех, или выполнять то, что велят, а придумывать то, до чего ещё никто не додумывался, брать на себя ответственность не только за себя, но и за других, рисковать, изворачиваться, договариваться со всеми, как это делал наш начальник. И он понимал, что никогда бы не хотел его доли, но и его доля его не удовлетворяла. С одной стороны он был латышским националистом, ненавидел советскую власть, но с другой, он помнил, как беззаботно жил при этой советской власти, когда он мог позволить себе думать об отвлеченных вещах философствовать, а на работе просто таскать мешки, и не бояться выселения из квартиры из-за неоплаченных счетов. Тогда он мечтал о демократии и гласности, об удалении всех приезжих с его родины, о том, что он будет говорить только на латышском, и потреблять качественные товары, да и у него будет право открыть свое дело и разбогатеть. Но тут это время наступило, мечта стала реальностью, но он в эту реальность совсем не вписывался. С начальством и коллегами он по-прежнему должен был разговаривать на русском. Да и национализм не очень уживался с законами рынка, по которым за работу хорошо платили совсем не по национальному признаку. Он понимал, что человек он совсем не предприимчивый, как ему казалось раньше, когда предпринимательство было запрещено. 

С одной стороны Гунча гордился своим отцом, а с другой стороны ему было неприятно то, как тот мог приспосабливаться к разным условиям. Отец рассказывал ему о негативном отношении к немцам во времена Первой Латвийской Республики, в которой он пошел в армию и стал-таки офицером. Когда пришли советские войска он умудрился найти общий язык с новой властью и не отправиться в Сибирь в товарном вагоне. Потом пришли немцы и призвали его в армию, и ему пришлось пойти, хотя он и знал, что победа им не светит, и за эту службу придется отвечать. Он удачно сдался в плен, и пробыл десять лет в Сибири, но там он не очень бедствовал, научился охотиться, выделывать шкурки, и изготавливать из них разные изделия для начальства, потому питался неплохо, пока другие умирали от голода и непосильного труда. Вернувшись в Латвию, он женился, хотя ему и было уже далеко за сорок, и он опять служил уже советской власти, и дружил с чекистом.

Сестра Гунара была похожа на их отца, она тоже неплохо приспособилась, как при советской власти, выйдя замуж за номенклатурщика так и в новой реальности, в которой она неплохо устроилась чиновницей, и устроила своего мужа подкаблучника. Подавали большие надежды и двое её детей. В её доме был идеальный порядок и достаток. А вот Гунар жил с мамой и у них дома был жуткий бардак, они еле сводили концы с концами и он понимал, что если бы не мама с её пенсией, то он бы просто не выжил, потерял бы квартиру, потому что не мог за неё платить, да и на нормальную работу он устроиться не мог из-за своих запоев и нервных срывов, которые возникали перед ними.

Он часто говорил мне, что ненавидит внучатого племянника латвийского диктатора Карлиса Улманиса, который стал президентом, хотя при советской власти был коммунистом и директором банно-прачечного комплекса. Практически обо всех латвийских политиках он отзывался, как о беспринципных рвачах, а у меня чесался язык сказать ему, что он им просто завидует, точно так же, как своей сестре и своему отцу, но мне не хотелось его обижать. Я чувствовал что-то общее с ним, что я хоть и немного лучше приспосабливаюсь, нежели он, но тоже плохо, и тоже редко могу получить от жизни удовольствие.

Один раз он влюбился в молодую соседку, работавшую в полиции. Она вечно просила его сделать что-то по дому, и он с удовольствием помогал её обустроить квартиру, которую она арендовала не на долго. Гунча тогда не пил целых два месяца, нарушив свой распорядок. Он простодушно рассказывал всем о своих надеждах жениться. Говорил, что он её совсем не стесняется, как других женщин, что может свободно говорить с ней на любые темы, и ему приятно с ней просто быть рядом и ничего его не раздражает, потому и не хочется напиться. Кончилось, все тем, что его соседка вышла замуж и переехала к мужу, оставив ему конверт с пятьюдесятью латами и запиской, в которой она благодарила его за всё, что он для неё сделал, прощалась с ним навсегда, и просила выпить за её здоровье. И на работе его не было целых три недели, вернее он то и дело приходил пьяный, и просил денег. И даже нашему начальнику Жоре было его жаль, и в коллективе его потом долго никто не подкалывал, когда он отрабатывал свой грех.

Я сдал экзамены в училище и сразу устроился официально на железную дорогу. Гунчу  я встретил через пару лет в одной пивной, и он рассказал, как пытался устроиться на официальную работу, на молочный комбинат, но его после первого же прогула уволили, как и с комбината железобетонных конструкций. Какое-то время он работал на стройке подсобником, но ему там вечно не платили, и он возвращался к Жоре, униженно просил его вместе с мамой взять его назад, соглашаясь неделю отработать бесплатно. Я спросил его, как же он собирается жить, если с его мамой что-то случиться. Он сказал, что переоформит квартиру на ставшего совершеннолетним племянника, и тот будет вынужден за неё платить, чтобы её не конфисковали за долги. Я ему сказал, что если квартира будет оформлена на племянника, то этот племянник его просто выселит оттуда, ведь институт прописки был давно отменен. Гунча махнул рукой и сказал, что тогда будет жить в приюте и питаться на суповой кухне, потому что два раза пробовал закодироваться, но это ему не помогло. Мне хотелось сказать ему, что пьет он из-за проблем с психикой, и чтобы их решить надо бы пойти к психиатру, но я знал, что этому совету он не последует, только обидится, потому я промолчал.