За броневой завесой

Стало быть, броневая завеса вокруг? Но кто ею  окутал мое жизненное пространство? Чья злая воля потрудилась над этим, причем не сегодня, не сейчас, а, пожалуй, с пеленок? Если сие есть дело рук Сатаны, то почему я стал ее избранником, а не кто-то другой?

Подобного рода вопросы возникали и возникают во мне с поразительным постоянством. Ответы на них искал и ищу по сей день, но не находил прежде и не нахожу, как ни странно, сейчас. Непонятно, а потому и столь мучительно чувствовать себя неким изгоем, которого никто и никогда не понимал раньше, тем более, не понимает на склоне лет моих. Не надо думать, что пытаюсь вызвать жалость к себе. Нет! Я просто-напросто констатирую реальность.

Вспоминаю детство, точнее – школьные годы. Они, если верить на слово, у многих вызывают теплую ностальгию, светлые и добрые чувства. Во мне же ничего подобного нет. Только ли потому, что из-за семейных обстоятельств приходилось школы менять  несколько раз в учебном году и не успевал нигде прижиться? Причина, думаю не в этом, точнее – не столько в этом. Может, проблема в моем, мягко говоря, природой данном несносном характере, который препятствует сходиться с людьми, миротворчески глядеть на обстоятельства, быть (не слыть, конечно) мягче, добрее, терпимее к окружающему миру? Вот говорят: твори добро, и оно вернется к тебе сторицей. Так ли на самом деле? Не знаю, потому что как-то не замечал.

Какое-то время назад в очередной раз возникла «школьная тема». Мой собеседник стал тепло вспоминать школу, одноклассников, в особенности, учителей. Я слушал недоверчиво. Мне хотелось возразить и рассказать о своем, о наболевшем. Сдержался. Не стал затевать спор, потому что собеседник все равно бы меня не понял. Однако во мне тотчас же всплыли примеры (два из множества), которые  под определение «светлые» ну никак не подходят.

Я – пятиклассник. Урок геометрии. Анатолий Петрович Карманович, наш преподаватель математики, вызывает меня к доске, дает задание: доказать равенство равнобедренных треугольников. С грехом пополам, но  начертил нечто, отдаленно напоминающее треугольники (с черчением и всяким другим рисованием  у меня всегда были нелады, как, впрочем, и с самой математикой), пишу о том, что дано и что требуется доказать. Начинаю вспоминать, с чего лучше начать свое доказательство. И тут за спиной слышу голос Кармановича:

- Садись… Двойка.

Одноклассники злорадно хихикают. Они радуются моему провалу. Даже те, которые выше двойки не поднимаются по любому предмету.

Что же произошло? А то! Я свой лимит времени, отпущенный педагогом, исчерпал. Он, педагог то есть, также исчерпал свой лимит терпения. Ему, математику до мозга костей, трудно понять, как можно так долго пыхтеть над элементарным, как он считает, заданием. Ну и психологически глубокий вывод: к уроку не готов. А лень наказуема соответствующим образом.

На самом деле, тут проблема не в лени, а в том, что природа изначально меня уж больно щедро наградила тугодумием. С другой стороны, всё та же природа, не испрашивая у меня на то согласия, определила мои склонности, причем далекие от математики. Ему ли, педагогу, не знать сих азбучных истин, а потому и относиться к ученику мягче, терпимее, то есть учитывать индивидуальные особенности ребенка? Как бы не так! Карманович-учитель полагал, что есть умные люди (те, которые решают задачки, будто орешки щёлкают) и все остальные (те, которые беспробудно тупы и с которыми возиться – есть не что иное, как пустая трата времени).

Ну, и итоговый вопрос, вытекающий из примера: что могло остаться в душе подростка? Светлые воспоминания об учителе, блестяще знающем свой  предмет, но лишенном напрочь каких-либо педагогических навыков? Тогда, извините, что это за учитель?

Другой пример.

Та же школа. Тот же класс. Но теперь в роли учителя, одновременно, воспитателя  выступает Таисия Григорьевна Черноголова, мой классный руководитель. А что важнее всего для классного руководителя, больная душа отдельно взятого подростка и или внешний облик всего класса. Для Таисии Григорьевны, получается, приоритетно второе. И ради этого готова воевать… с ребенком.

Как-то раз (видимо, и у этого педагога терпение небезгранично) Черноголова подошла ко мне, сидящему, разумеется, на галёрке, хотя она, то есть Черноголова, знает, что страдаю с детства близорукостью и различить написанное на доске не всегда могу, сильно дёргает за концы моего пионерского галстука, который (из-за ветхости) подобного отношения к себе не выдерживает и трещит.

- Пошел вон! – кричит она.

Я встаю из-за парты, молчаливо собираю свое немудреное имущество и готовлюсь покинуть класс, хотя в моей детской головёнке не укладывается, за что гонит?

Классный руководитель, видимо, прочитала в глазах немой вопрос и изволила в том же тоне пояснить:

- С такой тряпкой на шее, - педагог имеет в виду видавший виды пионерский галстук, который достался мне по наследству от старшей сестры, и которая давно закончила свои краткосрочные «университеты», -  не сметь появляться в школе и позорить весь класс!

Учительница права: для этого 5 «а» класса я рылом не вышел, потому что у всех родители как родители, то есть советская знать, а мои…

Понурившись, я выходил из класса, а в след мне несся хохот одноклассников: их  радовало мое унижение; детки благополучных и хорошо воспитанных родителей заразительно глумились. Глумливо хохотал вместе со всеми и Вадим Спирин, приговоренный впоследствии, кстати говоря, к высшей мере наказания.

На другой день после позора я все-таки появился в школе: детским умом не мог представить себе, что угроза учительницы вполне реальна. Дежурные, кем-то предупрежденные, даже на порог не пустили. Все уроки просидел на скамейке, напротив классных окон. И потом еще две недели это продолжалось.

И вот у меня дома появилась Черноголова. Пришла, чтобы пожаловаться на упрямца-ученика. Побыла. Посмотрела. И ушла. Прежде, правда, грозно сказала:

- Чтобы завтра же был на уроках!

Я не понимал, как можно, если новый пионерский галстук все равно не появится? Промолчал.

Потом будет  родительское воспитание, иначе говоря, взбучка. За что? До сих пор не знаю. Потому что не в моей воле было купить новый пионерский галстук. А другой вины за собой не чувствовал.

Утром другого дня в классе первой встретила меня Черноголова, а в руках у нее… тот самый заветный… и не ситцевый, а шелковый.

- Совет дружины, - сказала она, - выделил тебе новый пионерский галстук, - сказала она и отвернулась, сделав вид, что не заметила на лице и руках соответствующие отметины, наглядно демонстрирующие результат ее вчерашнего посещения моих родителей.

И ведь этот пример также не может остаться без вопроса: насколько педагогично объявлять войну ребенку, портящему не по своей вине облик класса; может ли подобная учительница сохранить во мне  преклонение?

Кто-то может фыркнуть: нетипично для советской школы. Но я роюсь в памяти, однако иного, то есть «типичного», не нахожу. Положим, нетипично, но ведь это не избавляет меня от другого вопроса: почему именно я не встретил ни одного учителя, которым мог бы восхищаться, восхищаться не лицемерно, выдавая желаемое за действительное, а по правде?

Ну, да, ладно… Бог с ними, со школьными годами. В конце концов, не только они составляют жизнь человека: впереди-то, о-го-го, сколько всякого разного. Тем более, что в моем случае пора ученичества укорочена до предела, чему, если честно, я рад.

После шестого класса, понимая, что в дармоедах дальше жить не слишком-то уютно, покидаю родительский кров и уезжаю, чтобы начать самостоятельную жизнь, то есть начать кормить самого себя.

Начинается тяжелая работа сначала на стройке, а потом и в литейном цехе местного завода в качестве… грузчика. Ну, какой из меня, малорослого и физически слабо развитого, грузчик? Смех один! Однако кожилюсь из последних сил, стараюсь, чтобы разница между мной, пятнадцатилетним пацанёнком-хиляком и моими взрослыми и могучими напарниками, не слишком бросалась в глаза.

Мало того, начинается моя общественная работа и, хотя безвозмездная, не дает мне никаких преимуществ, ужасно нравится. Так что комсомол, а потом и КПСС, жадно забирают почти все свободное время парнишки. И это, заметьте, после изнурительной смены в литейке. И это, кстати говоря, при том, что медленно, с паузами, без каких-либо побудительных мотивов извне продолжаю курс самообразования, то есть учусь в школе рабочей молодежи. И это, наконец, при том, что увлеченно еще и сотрудничаю с редакцией городской газеты, что также требует затрат времени, причем, немалого времени, так как собирать факты для будущих заметок там, где работаю, не могу по одной простой причине: завод этот – «почтовый ящик», то есть производит важную продукцию оборонного значения. Ну и надо иметь в виду, что в сутках не сорок восемь часов, а в два раза меньше.

Советское общество (его лучшие представители) видит все это и реагирует. Как именно? Весьма своеобразно и потому для меня, еще незрелого мальчишки,  вступающего в большую  жизнь, непонятно. Общество,  только-только провозгласившее на весь мир, что у нас человек человеку – друг, товарищ и брат, объявляет мне войну и, соответственно, начинает активные боевые действия, причем, на всех фронтах одновременно.

На работе подло, исподтишка начальник цеха, взрослый мужчина, коммунист, уважаемый член советского общества начинает мстить мальчишке, фамилия которого из квартала в квартал на цеховой доске почета. Повод? Язычок у парнишки слишком длинный. Все видят, но все молчат, а он, видите ли, разговорился. И не на домашней кухне, а на комсомольском собрании, заявив открыто, в присутствии начальника цеха, что он и его заместитель частенько появляются на рабочем месте, мягко говоря,  под хмельком, что такое поведение не красит их, коммунистов, что их пример дурно влияет на коллектив цеха, на рабочих, которые, глядя на начальство, думают: «А мы, что рыжие?»

В комсомоле ребята начинают сторониться, коситься, считая меня выскочкой, которому больше всех надо. Ребята, вместо того чтобы гордиться собратом по молодежному союзу, выступившим и сказавшим правду в лицо начальству, на что у них никогда бы духу не хватило, озлились. А мне так нужна поддержка сверстников! Я надеялся, а они… Что мне оставалось? Огрызаться в гордом одиночестве. И… гнуть своё…

В вечерней школе классный руководитель (она же преподаватель литературы и русского языка), читая в городской газете мои заметки, а также конкурсные очерки, получившие призовые места, опять-таки почему-то не испытывала радости от моих скромных успехов. Наоборот, пыталась всячески унизить, придавить, низвести до уровня других одноклассников. Наконец, решается на подлог, чем наносит по моей природной гордости и самолюбию тяжелейший удар. Она, опытный педагог, знала, куда бьет.

В редакции городской газеты отношение ко мне тоже нельзя назвать благоприятным. Здесь-то с какой стати веет холодком? О, нет: внешне всё благополучно. Встречают сотрудники улыбками, как бы участливо интересуются личной жизнью, дают множество заданий. Один просит подготовить репортаж из пригородного совхоза, где в разгаре весенне-полевые работы; другая поручает побывать на комсомольском собрании городского автопредприятия и подготовить отчет; третий ждет корреспонденцию насчет распространяющегося  пьянства среди молодежи; четвертая, редакторша, упрекает, что до сих пор не поучаствовал в очередном литературном конкурсе, то есть не представил своих работ. И я из кожи вон лезу, чтобы всем угодить, чтобы все задания, несмотря на полное отсутствие свободного времени, выполнить. Я считаю, что это всё нужно обществу, поэтому  стараюсь, а не за копеечный авторский гонорар. А что в ответ, ну, со стороны журналистского сообщества? Встречая, покровительственно хлопают по плечу и бодро говорят: «Так держать, товарищ рабкор!» И не более того. А тем временем к Дню печати в списке награжденных Почетной грамотой меня не было и нет, как не было и нет моей фамилии среди делегатов ежегодного областного слета лучших рабселькоров. По правде говоря, обижался, но хватало меня на короткий срок. И уже через неделю с не меньшей страстью, забыв про обиду, выступал в газете. Интуитивно понимал, что нельзя обижаться на общество, ибо общественное мнение в любом случае право, следовательно, интересы общества должен ставить выше, чем свои, личные. Откуда это? Да из газет, например, слову которых неоглядно верил. Абсолютно верил и программным установкам КПСС, где так много содержалось простых, понятных мне и таких приятных тезисов. Чего стоит один лишь Моральный Кодекс строителя коммунизма?! Ничто не могло поколебать моих юношеских убеждений. Даже то, что видел своими глазами и слышал своими ушами, а именно: даже верхушка партийной номенклатуры не всегда следует нормам Программы и Устава КПСС. Больше интуитивно понимал, что программные требования рассчитаны не на час и даже не на год, поэтому, уверял себя, надо чуть-чуть потерпеть и всё образуется. И, конечно, в соответствии с установками партии все мы и я в том числе, каждый на своем месте обязан бороться с негативными проявлениями в обществе. Ну и, несмотря ни на что, с присущим юноше задором, боролся. Своим личным словом и делом боролся.

Общество, отвечая мне тем же, тоже боролось. Со мной боролось, причем, признаюсь, с гораздо большим успехом. Общество клало на лопатки неопытного борца, но тот, вскочив и зализав кое-как ушибы, отряхнувшись, вновь лез на рожон.

Не понимал я тогда, что биться лбом о броневую завесу, окружающую меня, неблагодарное и пустое занятие. Юношеский максимализм во мне несколько поутихнет, но полностью я так и не избавлюсь от него.

Юношество тем и хорошо, что моментально пролетает. И как-то совсем незаметно для самого себя оказываюсь на пороге взрослости. Приходит некая зрелость, а вместе с нею и попытки самоанализа, стремление познать собственное нутро, попробовать, вывернув наизнанку душу, поковырявшись в ней, отыскать ответы на волнующие меня вопросы, а главный и самый, возможно, мучительный такой: почему не принимают и не понимают меня и надо ли, наперекор судьбе, биться лбом о броню, опущенную кем-то вокруг меня?

Я – взрослый и замечательно вижу, как мой сверстник и, одновременно, соратник по общественной деятельности (в результате дикого случая на данный момент оказываюсь на освобожденной, не условно, а фактически, комсомольской работе) оптимистично смотрит вперед и вверх; он не работает, не сгорает в огне энтузиазма, а лишь создает видимость, то есть имитирует кипучую деятельность. Другой мой соратник, молодой, но рано познавший суть и смысл советского образа жизни, оказавшись при руководящей должности, на глазах преображается, почувствовав себя функционером-чиновником, становится взрослее взрослого, напускает на себя солидность, начинает важничать. Третий соратник? Ну, этот, как нынче принято говорить, вообще не заморачивается: является на службу тютелька в тютельку, обед, само собой, строго по расписанию, а в 18.00, с аккуратностью секундомера, машет ручкой коллегам: адью, дескать, мальчики, пора, мол, и по домам. Уходит с сознанием выполненного долга. Уходит уставшим, но счастливым. Он в ладах и с совестью. Она, совесть, не грызет за то, что парень просидел в кабинете весь день при закрытых дверях, готовясь к очередной экзаменационной сессии (он думает о своем будущем, а поэтому заочно учится в институте), прокорпел столько часов за сочинением реферата или курсовой.

Четвертый мальчишка – это, выходит, я. Как говорится, собственной персоной. Я отлично понимаю, что, коли влился каким-то непостижимым образом в этот круг, должен быть как все, прежде всего, не выскакивать поперед батьки, не бить в глаза своей особостью, ибо в обществе оригиналы вызывают не симпатию, а, наоборот, подозрительность. И что хорошего дождешься от выскочки-оригинала? А ничего, кроме какой-нибудь очередной каверзы.

Да, я понимаю, но что с того? Поступаю вопреки собственному пониманию. Для начала незаметно запускаю учебу в выпускном, десятом, а на пороге – госэкзамены. Кажется, еще чуть-чуть и в моих руках окажется то, что было в мечтах всех предыдущих лет, - аттестат зрелости. Но нет же! Почему-то сам для себя решил, что освобожденная комсомольская работа требует от меня полной и безоговорочной самоотдачи; что в сутках не так уж много часов, чтобы тратить их еще на что-то, кроме работы с молодежью. Вот и кручусь с утра до ночи, оставляя на сон лишь три-четыре часа. Вот и в отпуск отказываюсь идти, потому что намечается, как мне представляется, ответственная молодежная акция, а кто, кроме меня, ее организует и проведет на должном уровне? Слышал, что незаменимых людей нет, однако практика… Да и в понятие «должный уровень» всякий вкладывает свой смысл. Трое моих соратников считают, что важно не то, как пройдет мероприятие и какой будет получен эффект, а то, насколько умело будет подготовлен отчет о проведении, насколько красочно будет подготовлена бумажка, отправленная наверх. Иначе говоря, не дело важно, а важно пустить начальству пыль в глаза. Меня же мнение начальства интересует меньше всего. Для меня «должный уровень»  означает, что молодежная акция прошла отлично, то есть организованно, что молодежная акция понравилась самим ее участникам, то есть прошла необычно, с элементами чего-то оригинального и несла в себе мощный воспитательный заряд. А чтобы всего этого добиться, надо попотеть сильно, поломать голову, побегать. Наконец, если начистоту, мне хотелось и хочется утереть нос коллегам, показать (нет, не начальству, а таким же, как я), что в молодежном движении можно и нужно работать по-настоящему, с абсолютной отдачей. Для этого требуется самая малость – желание, идущее от сердца.

И результат разного понимания смысла жизни. Соратники успешно завершили очередную учебную сессию и поднялись на ступень выше, а я? Аттестат не увидел в своих руках и осуществление мечты отложено на неопределенный срок. Последнее обстоятельство никого не волнует. Никто и не заметил, чем я пожертвовал. Нос, конечно, коллегам в очередной раз  утёр (подводя, допустим, итоги акции, обком ВЛКСМ встал в тупик, оказался перед труднейшим для себя выбором, кому отдать пальму первенства, - либо Свердловской городской молодежной организации, огромной по численности, хорошо организованной, с большим интеллектуальным потенциалом, либо случайно оказавшемуся конкуренту, то есть небольшому городу Кушва), но цена, извините… Был и еще один результат, кстати, в очередной раз чрезвычайно убедительный. «Труд»  моих коллег в тот год не остался незамеченным и был вознагражден Почетными грамотами, как было сказано, «за большую работу по коммунистическому воспитанию молодежи»: одному -  к Дню молодежи, двум другим – к Дню рождения ВЛКСМ. А четвертому, ну, тому, который утёр нос, который не пошел в отпуск и который потел двадцать часов в сутки? Дырку от бублика. Логично, не так ли?

Нет, я не был вовсе уж обделен вниманием. Первый секретарь горкома Валерий Черноголов, хлопая меня по плечу и похохатывая, говорил: «Ты – молодец, дружище! Ты, как никто другой, много делаешь для повышения авторитета, - тогда слово «имидж» не было в ходу, - городской комсомольской организации». Черноголов понял: мне ничего другого и не надо.

На ослах, то есть на упрямых дураках, в советской стране обычно воду возят. К этому выводу приду… с опозданием. Но и тогда поумнеть мне не удастся. Дурак – это не состояние души, это диагноз врожденного недуга; с ним человек приходит в этот мир и с ним же покидает. Мне куда приятнее было бы признаться в обратном или притвориться, что это не так, но… Зачем выдавать желаемое за действительное, тешить себя обманом и вводить в заблуждение других? Ведь сколько ни произноси слово «халва», во рту слаще не станет.

Вот, кажется, уже в годах, не дитё малое и неразумное, а в рассуждениях и поступках управляет по-прежнему максимализм. Из меня так и прет правда-матка – никакого удержу. Ну, выгнись перед начальником, лицемерно улыбнись ему, скажи комплимент, как это легко делает, например, коллега, заведующая школьным отделом горкома комсомола Раиса Рагозина. От меня не убавиться, а благоприятное впечатление произведу, следовательно, приобрету сторонника, который, когда понадобится, замолвит слово. Но нет же! Гордыня не позволяет. Да и лицемерию, оказывается, тоже надо учиться, учиться с детства. Способность к лицемерию, говорят, во всяком  человеке заложена с рождения. Во мне, наверное, тоже. Но беда моя в том, что во мне сия природная способность спит беспробудным сном и я ничего не сделал, чтобы ее пробудить, усовершенствовать, развить, упрочить и постараться, чтобы стала необходимой привычкой, как есть, пить, спать и на ночь чистить зубы или мыть ноги.

Нет, я пытался и пытаюсь иногда тоже лицемерить, но к добру это не приводит. Потому что человек, по адресу которого разражаюсь комплиментом, считывает с моего лица, что я кривлю душой, что на самом-то деле внутри совсем другие испытываю чувства. И получается, что я – лицемер-неумёха. В таком случае не стоит пытаться делать то, что плохо получается. Лучше даже будет, если промолчу. Впрочем, иное молчание  красноречивее слов. Оказывается, и молчать надо умеючи. Замкнутый, короче говоря, круг, из которого выбраться не удалось.

А в итоге та же Рагозина – в любой компании своя в доску, вечно окружена друзьями и подружками, ее обожают; меня же сторонятся, со мной вечно на стороже, в мою сторону косятся,  думая, что я что-то против них замысливаю, готовлю им какую-то пакость, либо вот-вот и ляпну что-нибудь такое, от чего у них – мороз по коже. Что-что, а ляпать я был мастак – где надо и где не надо.

Прошли годы…

Однажды, объявив себе минутный перерыв в работе, заглянул к коллеге (он и я – заведующие отделами одной городской газеты) Георгию Кирсту, а у него, на мое несчастье, был важный посетитель – секретарь парткома одного из крупных первоуральских предприятий. Сидеть бы мне да помалкивать, не встревать в чужой разговор. Где там! Не усидел. Партийный функционер произнес фразу, а мне бы пропустить мимо ушей (в милом разговоре двух милых людей третий явно был лишним). Где там! Я излишне эмоционально рубанул с плеча, заявив, что секретарь парткома выдает желаемое за действительное, то есть лжет. Функционер не привык подобное слышать по своему адресу, разобиделся, вскочил и убежал. Мой коллега, посмотрев в окно и увидев, как его посетитель пересек площадь и скрылся за дверью горкома КПСС, покачал головой:

- Побежал жаловаться… У тебя будут проблемы.

- Я неправду сказал, да?

- Правду, конечно, правду, - Кирст усмехнулся, - но не всякую правду стоит произносить вслух.

Я, не подумав, ляпнул, а мой коллега не отважился бы никогда вылезать с подобной «правдой». И вот я дрянной человек, а он, Кирст, остался для функционера своим парнем, этаким душкой.

Я понял, что неоправданно вляпался в скверную историю, но виноватым себя не посчитал. Через час я был приглашен в горком для… воспитательной беседы. Высокопоставленный чиновник сообщил мне, что я оскорбил уважаемого партработника и что должен перед ним извиниться.

- Извиниться? За что? За то, что правду сказал и готов эту правду доказать? Никогда!

- Вы оскорбили…

- Правда оскорбительна для секретаря парткома? Партия учит нас…

Чиновник прервал меня:

- Не будем углубляться… Вы, фактически, назвали лжецом и за это надо извиниться.

- Извиниться, - сказал я, - это значит признать себя неправым, - и категорично добавил. – Ни за что!

Чиновник попытался сломить сопротивление.

- Коммунист должен уметь признавать свои ошибки. Это не слабость, а мужество.

- Ошибки – да. Но в данном случае ошибки не было.

Горкомовец нервно заёрзал на стуле. Он многозначительно сказал:

- Что ж, вам жить… Я же хотел  лучшего для вас…

Не успел этот конфликт угаснуть, как я был втянут в другой, причем, в более значительный, потому что попахивал чистой политикой.

Страна готовилась к семидесятилетию со дня рождения «дорогого Леонида Ильича Брежнева» и, соответственно, готовила подарки. Первоуральский горком КПСС, естественно, не остался в стороне. И вот меня приглашают в горком, где секретарь по идеологии просит помочь сочинить приветственный адрес  юбиляру. Помочь – это значит за них написать. Не знали, видимо, в горкоме, что подобное партийное поручение для меня, что серпом по одному причинному месту, поэтому категорически отказался слагать высокопарную оду, чем несказанно удивил главного городского идеолога. Последовал вопрос:

- Почему?

Я не стал скрывать всей правды, но попробовал несколько смягчить. Несмотря на мои старания, получилось все равно грубовато.

- Во-первых, - сказал я, - не владею высоким слогом, пусть даже в прозе. А раз так, то текст получится не тот, что вам надо, - не искренним. Во-вторых, - продолжил я, - не являюсь сторонником восхваления первого лица в партии; принципиально против, чтобы из генсека, бывшего простого крестьянского мужичка, делать очередного вождя всех времен и народов, а потом ползать у него в ногах и лизать ему пятки. Партия сурово осудила два предыдущих культа личности и партии ни к чему еще один культик. Во всяком случае, я в этом участвовать не буду. Потому что не хочу краснеть за содеянное, в том числе и моими руками.

Главный городской идеолог выслушал меня, сурово сдвинув брови к переносице, и отпустил, показалось мне, с миром.

Торжественная ода  была состряпана и улетела, среди тысяч других, в Москву. Автор ее – всё тот же мой коллега – Георгий Кирст. У него получилось наилучшим образом. А какой слог?! Гаврила Державин мог бы позавидовать. Еще бы! Стародавний автор од был без лести предан матушке Екатерине, а этот, то есть мой коллега, назвавший дорогого Леонида Ильича «великим политиком, гениальным лидером страны, героем-полководцем, равным которому еще мир не знал», вечно недовольно бурчал – своими ушами слышал. Да, бурчал втихую, а панегирик сочинил за милую душу, легко сочинил, сочинил играючи и при этом чувствовал себя безмерно счастливым.

К Дню печати заслуги Кирста горком оценил «высоко», наградив Почетной грамотой и ценным подарком. А меня, как обычно, ждала дырка от бублика. И заслуженно! Чего еще было мне ждать-то? Должен благодарить, что для меня этим все закончилось, отделавшись лишь тем, что броневая завеса, окружающая меня, стала еще менее прозрачна, еще более непробиваема.

Ну, что тут поделаешь, если не хотел быть или слыть заштатным писакой, угодливо служить писарчуком у тех, для кого сложить десяток русских слов в одно грамотное предложение являлось величайшей проблемой. Принципиально не хотел. Во вред себе не хотел исполнять крайне выгодную работёнку, называемую чаще всего «важным и ответственным партийным поручением». Они, соответственно, платили мне той же монетой: распределяя номенклатурные блага, обходили, не замечая, стороной. Последнее обстоятельство не огорчало, а даже радовало. Потому что я мог смотреть прямо в глаза тем миллионам граждан Советского Союза, которым те самые блага и во сне не могли присниться. Быть с народом и жить его жизнью, а не быть над народом и глядеть на народ сверху вниз, - дорогого стоит.

Игра стоила свеч. Ну и, упершись как бык, продолжал свою любимую игру. Ближайшее окружение смотрело и крутило у виска, намекая на мою ненормальность, потому что такие, как я, если подходить рассудочно, просто обязаны, пользуясь благоприятным моментом, грести под себя, а не наоборот. Это было верно тогда, но и сейчас не теряет своей актуальности.

И вот отказываться от того, что плывет прямо в руки, вошло у меня в маниакальную привычку.

В другой раз (я уже покинул Первоуральск и обосновался в Свердловске, на более престижной должности, обосновался, замечу сразу, не благодаря, а вопреки желанию местной партийной верхушки, о чем я детально рассказал во втором томе моих воспоминаний) всё на той же почве  снова нашла коса на камень. Меня, как и некоторых других, по мнению партийной власти, наиболее одаренных журналистов пригласил к себе второй секретарь обкома КПСС Манюхин (имя, извините, стерлось из памяти). Пригласил, чтобы озадачить нас, то есть дать то самое пресловутое «партийное поручение». Дело в том, что партийная власть не умела, но страстно хотела заниматься писательством – не только газетно-журнальным, а и книжным. Авторская книга для элиты стала модным атрибутом. Подал пример главный вождь, дорогой Леонид Ильич, ставший лауреатом Международной ленинской премии в области литературы, написавший гениальнейшую трилогию – «Малая земля», «Целина» и «Возрождение». Манюхин, посидев, подумав на досуге, задался естественными вопросами: «Чем я хуже; отчего бы и мне не родить книженцию? Нет таланта? А кто смеет сказать, что его нет?» Рассудил Манюхин трезво: если природа даже и не предусмотрела, не наделила такими способностями, то есть умные писаки, которые легко за него сделают эту работу. Опять же - пример вождя. Ни для кого не секрет, что дорогой Леонид Ильич к своим творениям рук не прикладывал вообще. Всё сделали другие. Например, публицист «Известий» Анатолий Аграновский («Малая земля») и не менее талантливый публицист «Правды» Александр Мурзин («Целина»).

Короче говоря, между присутствующими были определены конкретные задачи по сочинению будущей книги будущего писателя Манюхина. Мне досталась глава, тема которой такова: «Экономика железнодорожного транспорта Уральского региона в условиях развитого социализма».

Все промолчали, а молчание, как известно, есть не что иное, как согласие. Впрочем, не совсем так. Не бывает, чтобы в дружном стаде не нашлось хотя бы одной паршивой овцы. В ее качестве выступил автор этих строк и заблеял не в унисон с другими.

- Извините, но я ничего писать не буду, - с присущей мне категоричностью заявил я и добавил в качестве, как мне казалось, убийственного аргумента. – Писание кому-либо книг – не входит в перечень моих должностных обязанностей.

Второй секретарь обкома, перед которым все ходят на полусогнутых, изумлен.

- Не будете? – тихо, но с металлом в голосе спрашивает он и смотрит на меня, как удав на кролика.

- Да, не буду, - твердо заявляю в ответ.

Манюхин тотчас же меняет тональность и переходит на «ты».

- Да куда ты денешься!..

Никуда я не делся, но главу писать принципиально не стал. Своим демаршем я не воспрепятствовал выходу книги. Охотников услужить такому важному лицу нашлось немало.

Для меня же… Разразился очередной (один из многих) конфликт. Чем закончился? А всё тем же: по существу, моим поражением. Но нравственно я все-таки себя считал и считаю победителем. Как написал Грибоедов, служить бы рад, прислуживать же – тошно.

Мда… Взрослый уже человек, а веду себя как упрямец-мальчишка. И еще хочу, чтобы меня принимали в обществе и понимали. Меня если и принимали, то за  дурня. А уж непонимание было полное – как со стороны коллег по профессии, так и со стороны тех, кто стоял надо мной и пытался управлять совершенно неуправляемым человеком.

Удивительное – рядом: если партийные документы (Программа и Устав КПСС) однозначно требовали от коммуниста быть принципиальным, честным, правдивым, не кривя душой, открыто критиковать недостатки и драться за их устранение, то партийная номенклатура поступала с точностью до наоборот. Чинуши, создав определенную атмосферу внутри партии, внедрив ее в сознание своё и своего окружения, на дух не принимали любую критику, более того, открыто демонстрировали (сверху до низу, несмотря на требование развивать в жизни партии критику и самокритику, как основного инструмента преодоления противоречий), что нападки на конкретного партработника рассматривают как попытку дискредитировать в целом КПСС, хотя всем было понятно, что отдельно взятый партработник – далеко не вся партия. Мне кажется, истоки диссидентства в Советском Союзе идут оттуда. Человек начинал с критики отдельно взятого представителя власти, человека не понимали, начинали, как нынче модно выражаться, гнобить беспощадно; человек продолжал упорствовать и, наконец, у него ничего другого не оставалось, как нападать на систему, бороться с ней, расшатывать ее. Смешно, но для гонений, если судить теоретически, у власти не было никаких оснований. Повторяю: все главные партийные документы не просили, а требовали бороться с негативными проявлениями в советском обществе, тем самым оздоровляя его.

Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Двуличие, глубочайшее расхождение между словом и делом  сгубили в конце концов сначала партию, а потом и страну, которая вся была построена на определенной идеологии и поддерживалась со всех сторон на  репрессивным аппаратом. Соответственно, малейшее снижение роли КПСС в жизни советского общества неизбежно потянуло за собой и умаление роли репрессивного государственного аппарата: «подпорки», начав загнивать, не смогли устоять под бременем и рухнули.  И самые трусливые, опора советской власти, очнулись, огляделись, принюхались к новым веяниям, и пошли (вначале осторожненько, а потом всё решительнее) на «баррикады». Пошли не из идейных соображений, пошли не отстаивать либеральные ценности, пошли не бороться за утверждение демократических свобод (плевать они хотели на всё это), а двинулись стройными рядами на захват тёпленьких местечек в новых структурах, на дележ жирного государственного пирога и поглощение его. Тут трусу нет равных. Иными словами, трусливая «пена» опять-таки  густой и вязкой волной взметнулась вверх, там осела и удобно улеглась.  Не хуже прежнего. Именно прежние трусы нынче правят бал, только они создают новых вождей, формируют вокруг не знамо откуда взявшихся вождей соответствующую атмосферу – атмосферу угодничества, лжи, лицемерия. В этой атмосфере им живется отлично – сыты, пьяны и нос в табаке. Трусы  легко приспосабливались раньше, с не меньшим успехом мимикрируют и сейчас, без проблем меняют окрас, выстраиваются, чутко улавливая дыхание времени, в любой окружающей среде. Кто, скажем, попёр плотной толпой в «Единую Россию»? Они, родимые, - трусы. Трусы понимают, что им в любой среде поодиночке не выжить. Их сила в единстве, в единстве с теми, кто на данный исторический момент особенно могущественны. Поглядите, как на наших глазах мечутся трусы? Давно ли они были ярыми пропагандистами, агитаторами и организаторами победного шествия по миру КПСС? Но вот, по независящим от трусов причинам, «партия всего советского народа» затрещала по швам (видимо, нити всерьез прогнили), рванули сначала к либералам, которые принимали к себе всех без разбора; потом, когда те же самые трусы, создав в народе крайне негативное впечатление о своих новых друзьях-попутчиках, под ногами у которых почва зашаталась, трусы-шатуны кинулись в разные стороны, спасаясь от обломков российского либерализма. И где оказались? Одни – в рядах нахрапистых патриотов, орущих об оккупации России инородцами, другие -  под знаменем уникальных российских социал-демократов, от которых на Западе брезгливо воротят носы и, встречаясь в тамошних цивилизованных обществах, руки не подают. Были и те, которые ударились в монархизм. Эти советские дьяволята настолько пронырливы, что могут оказаться где угодно, даже в «партии воров и мошенников», в которой им, по всем внешним признакам, очень нравится. Еще бы! В названной партии они могут не только смело орать держи, дескать, вора, но и самим под шумок прихватывать все, что плохо лежит - либо у государства, либо у своих зазевавшихся однопартийцев, либо у безмерно доверчивых пришельцев с Запада, усвоивших с молоком матери, что, во-первых, красть не хорошо, что людям, во-вторых, надо доверять.

Словом, без трусливого большинства не было бы и советской власти на одной шестой части мировой суши. С этим самым трусливым большинством мне приходилось иметь дело на протяжении долгих лет. Оно, трусливое большинство, и воевало со мной, ибо их было много, а таких, как я, крайне непрактичных и поразительно наивных, а потому неприспособленных к такому существованию, - крайне мало. К тому же, такие, как я, не любят ни с кем объединяться, предпочитают бороться с большинством в гордом одиночестве. Ну, а один в поле… Нет, ему кажется, что и он, через хруст собственных костей, совершает подвиги и даже побеждает, но это не что иное, как плод собственного воображения, как донкихотство. Пытается борец-одиночка, жаждущий над кем-то побед, громко крикнуть, до кого-то достучаться, однако черта с два. Никто его не видит, никто его не слышит. И – в ответ тишина. Тишина со стороны таких же бедолаг, как и он. Зато он отлично чувствует и слышит оглушительный рев трусливого большинства, а задубевшая шкура психа-одиночки, получая тумаки, даже не реагирует, будто так и надо, так и должно быть.

Беда еще и в том, что полевой боец-одиночка – вот он, открыт всем ветрам, он не мифичен, он настолько очевиден, что бери его и делай с ним все, что душа подскажет, а противостоящее трусливое большинство – анонимно, не имеет ни пола, ни возраста, его, это самое трусливое большинство, не взять в руки, не помять и не пощупать, выскальзывает, подобно медузе, из ладоней. Кажется, вот-вот и ухватишь, ан нет. Раскроешь ладони, а там – пустота. С анонимом, а он обычно особенно циничен и агрессивен, много даже  не поговоришь. Пустое занятие… Что об стенку горох… К тебе же и отскочит, по тебе же и щёлкнет…

Увы, с каждым конфликтом броневая завеса вокруг меня становилась все толще, а потому непроницаемее. Круг общения на глазах сужался, на подобии шагреневой кожи. Если в личной жизни я зачастую мирился с тем, что мне, видимо, было предначертано судьбой, то в схватках с обществом, которое неприязнь ко мне переносило и на дело, которому служил, проявлял поразительное упрямство. До кровавой каши разбив о завесу лоб, продолжал биться. И ведь, о чудо, добивался кое-какого положительного эффекта. Повторяю: не в плане личном, а в деле, которое до безумия любил – я имею в виду журналистику, ту журналистику, которую я себе представлял. Особенно упорствовал в схватках с общественным мнением, когда самым чудесным образом (детали, как и во многих других случаях, намеренно  упускаю, ибо о них я конкретно рассказал в двух книгах-воспоминаниях «Обжигающие вёрсты» и повторяться смысла не вижу), выйдя на оперативный простор, возглавил крупный межрегиональный редакционный коллектив. Почему-то казалось (наверное, ошибался), что став лицом газеты, не имею морального права позволять, в принципе, отступления и, тем более, примиренчество с возникающими обстоятельствами, какими бы трудными они не казались мне. Почему-то посчитал, что с порога в число наиглавнейших для себя задач должен поставить – авторитет газеты, который (увы, но это чистейшей воды правда) моим предшественником был опущен, как модно нынче говорить у молодежи, ниже плинтуса. И, прежде всего, не был авторитетен, стало быть, уважаем, сам главный редактор. И не столько благодаря некоторым аморальным личностного характера поступкам, а и благодаря отсутствию организаторских, особенно, творческих способностей, уникальных идей, а если и такие идеи рождались, то реализовать их было не кому, и поэтому в самом зародыше умирали. Отчего-то (какая, право, муха меня укусила) решил, что высокий авторитет газеты интересен и важен самому  творческому коллективу. Вскоре горько разочаруюсь: окажется, что мною понимаемый «авторитет» нужен коллективу, как корове громоздкое седло, или как в Петров день нормальному человеку варежки. Ну и в чем же тогда нуждался творческий коллектив, эта отдельно взятая ячейка советского общества? В спокойствии нуждались журналисты, в обыкновенной тишине: болото уже затянулось такой тиной, что всякое шевеление поверхности вызывает возмущение обитающих  живых существ. Я сразу почувствовал глухое противодействие, явное нежелание шевелиться, грузить мозги. Коллектив, я думаю, много раз всплакнул по прежнему руководителю. Он ведь что? Сам любил пожить и подчиненным не мешал, не подступал с докукой. Не раз возмущенно коллектив задавался вопросом: откуда взяли такого главного редактора? Когда нашли ответ на сей вопрос, порасспросили бывших коллег (в том числе и тех, которые с потрясающим творческим жаром писали похвальбы в адрес главного вождя), то впечатление было у всех разное: одни, поняв, с кем теперь им придется иметь дело, - выставив штыки, заняли глухую оборону, другие, хохотнув от удовольствия, потирая руки, определили, что такой человек у них долго не засидится, отсчитав, максимум – год, третьи (их, конечно, оказалось считанные единицы) пришли к мнению, что их начальник не так прост, как им казалось, что, в сущности, мужик не так уж и плох. Ну, с коллективом-то я быстрёхонько управился и бразды правления  оказались в моих руках. Коллектив  почувствовал, что  вожжи-то  крепко натянуты и валять дурака им шеф не позволит. Так и случилось. И не на год, как считали многие, а на целых двенадцать лет кряду, что явилось абсолютным рекордом в истории этой газеты. Этот рекорд не побит и поныне. После меня сменилось пять главных редакторов, то есть смена постов происходила в среднем каждые четыре года. И это в условиях отсутствия официальной цензуры! И это в обстановке торжества демократии. Ее, правда, господин Сурков умно назвал – «управляемой демократией». Самого-то Суркова среди кремлевской челяди уже нет, а формула его торжествует: крепко, видать, укоренилась, - как в головах управляющих, так и в головах управляемых. Похоже, последним даже нравится «управляемая демократия». Нравится тем, что думают и решают за управляемых исключительно управляющие, когда спать, когда вставать, когда работу начинать. Ну, скажем, такую ответственную работу российского журналиста, как выпустить хвалебную пулеметную очередь по адресу самого вождя или его очередного любимца, в каком свете  представить лопоухим россиянам – розовеньким кукленком, либо беленьким и пушистеньким ягнёночком, как облить помоями того, который позволил себе дерзить или, того хуже, косо взглянуть на кремлевского сидельца. Нет ничего проще и, главное, безопаснее для журналистской шкуры, чем действовать в строгих рамках предписаний и установлений. Об этом, кстати, еще Салтыков-Щедрин писал.


С коллективом, повторяю, все обошлось. Не без искрящих трений, конечно,  но как вовсе-то без них?

А вот насчет авторитета газеты… Много у меня возникло вопросов, из них выбрал два, так сказать, наиострейших. Во-первых, авторитет газете (либо повышают, либо понижают) читатели, те самые конкретные люди, которые заплатили, вынув из личных карманов, денежку, которые по вечерам разворачиваю твою газету и… Либо одобрительно хмыкают, либо, не читая, комкают и остервенело выбрасывают в мусор. Чем больше первых, то есть одобрительно хмыкающих, и, соответственно, меньше брезгливо комкающих, тем скорее растет тираж, тем, стало быть, больше сторонников, тем выше авторитет. Более того, эту задачу конкретизировал до невозможности, и, соответственно, усложнил. Я основную ставку сделал на главного читателя, то есть на сознательного рабочего, на подлинного труженика, который реально живет за счет своих натруженных ладоней, а не на тех, которые днями протирают штаны в служебных кабинетах, курят в туалетах, травят со скуки анекдоты, часами гоняют чаи и без хорошего пинка начальства жирные задницы не оторвут от стульев.

Мне могут сказать: я противопоставил одних другим. Это обвинение звучало и довольно серьезно для меня; говорили, что я  тем самым вношу раздрай в общество «всеобщего благоденствия, умиротворения, счастья», что задача средства массовой информации не в разделении, а в объединении всех слоев советского общества, в том, чтобы звать общество к единой цели.

И начинались дебаты между мной и номенклатурой. Признаюсь: вел я себя осторожно, то есть сдерживал себя, но упрямо стоял на своей позиции.

- Никого, - говорил я, - никому не противопоставляю.

- А рабочего и служащего! – выкрикивала, теряя терпение, противная сторона.

- Позвольте, - уточнял я, - какая тут дискриминация, если я хочу, чтобы нашу газету выписывал в первую очередь рабочий человек? Во-первых, чиновника никто не лишает права пойти на почту и, заплатив, оформить подписку, после читать хоть до посинения. Во-вторых, у каждой  газеты должен быть  свой читатель, свое индивидуальное лицо и вот я хочу, чтобы именно у той газеты, редактором которой мне доверено быть, было лицо труженика – это осознанная политическая линия…

- То есть, - ядовито уточняет оппонент, -  лично ваша, а не…

Понятно, куда клонит противная сторона, поэтому прерываю:

- Представьте себе, что моя. И что в том плохого? Лучше иметь свою линию, чем чужие и сплошные загогулины.

- Не о том речь!

- Нет, позвольте, именно о том самом. Моя политическая линия – никак не моя, а генеральная линия партии, если всмотреться в нее повнимательнее. Кстати, - мне изрядно надоели пустопорожние дебаты и чтобы их прекратить, решил перейти в наступление, введя в действие тяжелую артиллерию, - вы что-то имеете против рабочего класса? Думаю, что вы, товарищи, давненько не заглядывали в основополагающие документы партии, а в этих самых документах черным по белому и совершенно четко написано, что по мере дальнейшего развития советского общества по-прежнему важнейшей опорой остается рабочий класс. Вот и я, исполняя директиву партии, тоже считаю необходимым иметь опору в лице рабочего человека. К тому же, - ядовито добавил я, - на кого еще-то можно опереться? На вас, что ли? Уж больно не надежная опора. Где сядешь, там и слезешь. А с рабочим классом, уж поверьте, я найду общий язык.

И, в самом деле, нашел. Уже через пару лет тираж газеты подскочил в три с половиной раза, причем, исключительно (опираюсь на социологические опросы) за счет рабочего класса – машинистов и их помощников, слесарей-ремонтников локомотивных и вагонных депо, электромонтеров и электромехаников участков электроснабжения, дистанций сигнализации и связи, монтеров-путейцев. Процент этой категории читателей довел до 90 процентов.

А что же со «столоначальниками»? Их ведь тоже немало: только в главном штабе, то есть в управлении Свердловской железной дороги, более двух тысяч. Мой предшественник дурно практиковал и приучил: утром, сразу после получения тиража из типографии, редакционный курьер разносит номер по кабинетам. Разумеется, бесплатно. Это что еще за особость такая, возмутился я; рабочий идет на почту, оформляет подписку, платит свои кровно заработанные, а клерк, пусть и высокопоставленный, бесплатно получает тот же самый «продукт» да еще на блюдечке с голубой каёмочкой? И я позволяю себе демонстративный демарш: уравниваю в правах всех, независимо от чинов и званий. Хотите быть читателем? Извольте пойти и подписаться. В том числе, это коснулось и освобожденных партработников из горкомов, райкомов, парткомов.

«Чины»  - скандалить. Я даже отказался говорить на эту тему. Но известно: привычка – вторая натура. «Чины» нашли лазейку. Они стали действовать в обход меня, точнее – за моей спиной. Коллектив трепетно относился (также с годами выработанная привычка) к любому руководителю и отказать в просьбе не мог – робел, трусил.

Понимая, как коллективу «трудно», собрал сотрудников и составил открытый разговор.

- Все вы, - сказал я, - знаете о моем решении, но позволяете себе его не исполнять. Значит, что? Я – злой, чудовище, самодур, а вы – такие все из себя – добренькие? Так не пойдет, - твердо сказал я. – Отныне каждый из вас волен распорядиться только тем экземпляром, который положен, - хотите – оставляете себе для работы, хотите – отдаете кому-либо, а сами остаетесь ни с чем. Чтобы не было ни у кого желания и возможности воспользоваться редакционным фондом, сокращаю против прежнего количество оставляемых экземпляров для внутренних нужд в пять раз.

Кто-то попытался возразить:

- Как, если заместитель начальника дороги?..

Я жестко ответил:

- А никак, - и добавил. – Оклад хороший и шесть рублей в год для оформления подписки как-нибудь наскребет.

Что оставалось «чинам»? Побегали, побегали да и отступились. Стали нашими подписчиками… Как все другие. Конечно, ловил на себе косые взгляды, но они меня не коробили. Наоборот, вскоре почувствовал, что начальство стало относиться к газете (но не ко мне лично) иначе. В чем дело? Ларчик открывался просто: на работе тоже читали, но по диагонали, наспех, особо не вчитываясь; теперь же (газета приходила подписчику во второй половине дня) за вечерним чаем, устроившись в удобном домашнем кресле «чины», не торопясь, могли  вдуматься,  вникнуть  в смысл прочитанного и лучше понять позицию газеты. Среди «чинов» меньше стало равнодушия. Даже один из двух учредителей газеты (тогда они назывались издателями) вынужден был стать подписчиком и мне, как главному редактору, было приятно, чувствовать заинтересованность такого читателя. Вечером, бывало, звонит и делится своим мнением о только что прочитанной статье, фельетоне или очерке. Все чаще и чаще высказывал мнение не через губу, как он привык, а благожелательно. Бывало, что с мнением учредителя не соглашался, спорил, доказывал его неправоту. Я, видимо, был убедителен. Потому что, в конце концов, оппонент соглашался. Хотя еще совсем недавно он, накрученный кем-то, позвонив, лишь грубо гавкал в трубку и не слушал никаких аргументов.

Вообще говоря, начальство редко вступало в спор. Очевидно, из-за того, что мои позиции были тверды и неколебимы, ибо чувствовали, что дело теперь имеют с профессионалом в своем деле, а свои же позиции ощущали зыбкими.

К сожалению, авторитет печатного издания зависел не только от внутреннего начальства, у которого не было больше ни спеси, ни брезгливости, или от читателей, стоявших горой за свою газету. Я считал необходимым, чтобы к нашей газете повернулись лицом и ответственные партработники как Свердловского горкома, так и Свердловского обкома КПСС, а, повернувшись, повнимательнее вгляделись, оценили профессионализм и качество.

Первый год я чувствовал с их стороны полное игнорирование. Обижало? Естественно. Я понимал, что все еще мешает наследие прошлого, причем, номенклатура, в силу особого отношения ко мне лично, делала вид, что ничего позитивного не происходит.

Я же упрямо бился и бился в броневую завесу. В ответ – тишина. Полное молчание, будто ни газеты, ни меня лично вообще в природе не существует. Я в полной мере тогда понял, до чего ж убийственно равнодушие. Потому что против него нет никакого оружия, и зачастую не знаешь, как быть и что делать. Если нападают, то знаешь, как надлежит обороняться в том или ином конкретном случае. Когда молчат, то остается лишь бессильно разводить руками. Не пойдешь же к номенклатуре и крикнешь: ну, скажите же хоть что-нибудь!

Не был я столь наивным, чтобы не понимать: равнодушие тех, у кого в руках, фактически, полная власть над всеми СМИ в стране, - всего лишь следствие. Причина в другом: партийная власть, причем, на всех ее уровнях, неприемлет никакого инакомыслия; буквально глаза у номенклатуры наливаются кровью, когда видит, что некто не ходит перед ней на полусогнутых, спиной не вырисовывает вопросительный знак. Номенклатура (я не раз об этом писал, поэтому прошу прощения за повтор) могла простить (и прощала!) многое: дрянное ведение газетного дела, пьянство главного редактора, его распутство и даже самое банальное жульничество. Но только не гордыню, не чувство собственного достоинства. Тут так: чем ниже кланяешься, чем угодливее, чем больше елея подпускаешь в своих речах, тем выше твой авторитет, тем благожелательнее отношение и к тому делу, которым занимаешься. Меня, если честно, бесило последнее обстоятельство. Я все время сам себя спрашивал: как можно переносить неприязнь к тому же редактору на саму газету; почему из-за несносного характера руководителя должен страдать коллектив, им руководимый? Считал и считаю: подобный перенос неоправдан ничем. Считал и считаю: неугоден руководитель – уберите его. Сегодня так именно поступают. В советские времена так не могли поступить. Произвол, конечно, имел место быть, но все-таки не в такой форме, как в нынешние «демократические» времена. Тогда, чтобы убрать руководителя, тем более успешного, номенклатура обязана была представить весомые аргументы. В качестве такового мог быть выставлен завал на  работе. Второй аргумент – аморальное поведение в быту, например, пьянство и измены законной супруге. Третий – неловко слямзил что-нибудь у государства и попался. И первое, и второе, и третье простит власть, если руководитель ей угоден. Нет? Щетинишься? Выпускаешь колючки? Ну, тут уж на пощаду не рассчитывай; получишь по полной программе.

Я держал себя всегда и везде в рамках дозволенного, поэтому у номенклатуры не было ни одного из перечисленных аргументов. Не могла же тогдашняя власть записать: увольняю, потому что человек слишком  неудобен и с ним невозможно работать. Если бы я где-то и в чем-то прокололся, хотя бы единожды, советская власть растоптала бы без сожаления. Не могу сказать, что не было попыток хоть чего-нибудь наскрести. Были такие попытки и неоднократно. Но каждый раз все заканчивалось ничем.

Значит? Не мытьём, так катаньем. У власти и ее тогдашних носителей оставалось одно: медленно убивать равнодушием. И убивала. Но убить окончательно  не смогла. Уж слишком крепким орешком оказался. Наоборот, мне удалось в броневой завесе сначала чуть-чуть пробить брешь, потом,  раздвинув, в нее проскользнуть. Конечно, с травмами, синяками и многочисленными ссадинами, но проскользнул-таки.

Очутившись там, по ту сторону брони (на довольно непродолжительное время, потому что власть спохватится и брешь заделает), я развернулся и воспользовался возможностями на все сто.

Повторяю еще раз: использовал шанс не в личных интересах, потому что от этого мало что получил, а в интересах повышения авторитета газеты уже со стороны партноменклатуры. Ну, тут уж результаты были поразительными.

А все началось…

Как-то раз, внимательно просматривая городскую партийную газету «Вечерний Свердловск», орган Свердловского горкома КПСС, обнаружил объемную статью, стоящую подвалом на  второй полосе. Автор статьи – Елена Заверняева, инструктор отдела пропаганды и агитации Железнодорожного райкома КПСС. В этом материале рассказывалось о том, как глубоко, умело, всесторонне наша газета освещает актуальные проблемы современной жизни.

Это был сюрприз так сюрприз,  будто гром прогремел среди ясного неба. После двух лет полного забвения и тут такое… Ясно, что статья появилась не просто так и написана была не с бухты-барахты. Думаю, что номенклатура поняла: далее делать вид, что такой газеты не существует, становится просто неприлично. Поэтому и разрешила появление газеты с подобного рода статьей. Но сделала и тут все, чтобы даже намека не было на существование главного редактора. Получилось так, что успехи газеты отдельно, главный редактор отдельно, и он к успехам этим не имеет никакого отношения. Прочитав и не встретив нигде своей фамилии, лишь улыбнулся. Я все понял.

Да, первая ласточка весны не делает, но в моем случае  на своих крыльях «птичка» принесла дыхание весенней оттепели. И все встрепенулись, широко раскрыли глаза на «феномен», то есть на нашу газету, удивились и громко, расталкивая друг друга, заговорили. Рецензии посыпались как из рога изобилия и все восторженные. То, о чем писали газеты и журналы, нашим читателям было не в новинку; они-то видят описываемое рецензентами не первый год, но им, читателям, все равно было приятно читать восторги очухавшейся от летаргического сна общественности. Наверное, испытывали какие-то чувства и в коллективе, а уж я – стопроцентно, несмотря на свою «непричастность» ко всему происходящему.

К газете пришла всенародная слава. Я не говорил вслух, но понимал некоторую несуразность: к профессиональному празднику награды продолжали обходить газету, значит, и коллектив, стороной. В чем проблема? Я отлично понимал: на уровне области рассчитывать на что-либо по-прежнему не стоит; информационная блокада, да, прорвана, но это еще ничего не значит. Загвоздка в главном редакторе. Его сколько раз больно щелкали по носу, ему  сколько раз намекали, что негоже перед сильными мира сего задирать хвост и дерзить, мягче, дескать, надо быть, тоньше, а ему, как и прежде, неймется. Не их, короче, поля ягода, а потому и… Со всех концов необъятной родины едут и летят к нам за опытом, смотрят, изучают, анализируют, но все равно не верят. А как могут поверить в реальность. Страна одна, нравы и порядки одни; они у себя не могут, потому что тотчас же вылетят с треском, а тут реально говорят и пишут так, как думают и им ничего – живы, здоровы и даже ухмыляются в ответ на недоуменные вопросы гостей. Я действительно ухмылялся, а про себя думал: «Достаточно мне допустить малейший промах и вылечу с треском». Думал, но вслух не признавался: должна же быть хоть какая-то тайна? Уезжали гости, но с собой, похоже, увозили убеждение: тут не всё чисто, тут, дескать, дело всё в «мохнатой лапе» и не на уровне местной власти, а бери выше – на уровне Москвы.

Итак, в области ничего не светит, ибо налицо субъективизм. А на уровне тогдашней страны? Я интуитивно чувствовал, что там будет несколько  иной, то есть незашоренный, взгляд, другой подход, иные оценки. Но как выйти на Москву? Миновать местные (тогда обязательные) препоны, практически, невозможно: все равно, что протянуть слона сквозь игольное ушко.

И все-таки я бился. В конце концов, невозможное (о, чудо!) стало возможным: газета номинирована на один из самых престижных тогдашних всесоюзных конкурсов – имени М. И. Ульяновой. Местные, узнав об этом чуде, зло фыркали и открыто предсказывали, что нашей газете  в Москве ничего не светит; уж они-то, мол, постараются. Пророки ошиблись и очень сильно ошиблись. В день профессионального праздника главная газета страны «Правда» на первой полосе опубликовала итоги конкурса и… Наша газета заняла второе место (это среди девяти тысяч газет!) и удостоена Диплома второй степени, а также большой по тем временам премии. Пророки постарались, но и они оказались не всесильными. Сенсация? Да. И даже в этом случае была нанесена все-таки обида. Местная власть отыгралась, мелко, гадко, подло, но отыгралась. Отыгралась как смогла.

Дело в том, что по ряду причин я, как главный редактор, на вручение наград в Москву поехать не смог. Следовательно, награду прислали в Свердловск, чтобы ее местная номенклатура в торжественной обстановке вручила. Думаете, вручила? Черта с два! Кто-то из читателей  моего текста могут в это не поверить, потому что, в принципе, такое невозможно. Неслыханно, чтобы не вручили престижную награду Москвы (престижную не только для конкретной газеты, а и для всей номенклатуры области). Оказывается, невозможное может стать возможным.

Итак, я жду момента вручения. Я знаю, что Диплом спецсвязью уже доставлен в Свердловск. Проходит неделя, другая, истекает месяц, потом второй – ни гу-гу. Они там молчат, я молчу у себя. Находятся в коллективе люди, которые приходят и ядовито гундят в ухо: где, дескать, награда, пора, мол, ее и обмыть. Я – на взводе и без них, но сдержанно молчу. Любой удар, считаю, руководитель обязан держать.

Проходит полгода (?!). Мне звонит ответственный секретарь правления областного отделения Союза журналистов СССР Постыляков и говорит буквально следующее (привожу дословно):

- Тут валяется ваш диплом. Зайди и забери его.

Если бы награда касалась только лично меня, то я бы поступил так: пришел, разорвал диплом на клочья и бросил в лицо власти. В данном же случае я не мог поступить подобным образом, поэтому забрал «валяющуюся награду» (она  - собственность газеты), принес в редакцию. Коллектив обмыл награду. Я - вместе со всеми. Никто не узнал, что было у меня тогда на душе. Я напился (редчайший для меня случай) до посинения. Я должен был залить душевную горечь, притушить хотя бы на время обиду. Коллектив посчитал, что нажрался я от счастья великого. Говорят: водка – не спасает. Еще как спасает в стрессовой ситуации!

На другой день был на работе как огурчик. Ничто во мне не изменилось. Не произошло надлома. И я продолжил гнуть своё.

Авторитет газеты продолжал расти. Дважды газета (за принципиальность и последовательность в освещении актуальных политических и социально-экономических проблем) удостаивалась чести экспонироваться в павильоне «Советская печать» Выставки достижений народного хозяйства СССР. Итог? Дипломы третьей и второй степеней и премии. Хотя, если честно, я был бы рад и поощрительному Диплому.

Не стоит утруждать читающего этот текст перечнем всех наград газеты за годы моего редакторства. Скажу лишь, что такого «урожая» не собирало ни одно периодическое издание  Свердловской области. Назову лишь одну, совершенно экзотическую: Почетной грамотой газету наградил Министр внутренних дел СССР, а двух сотрудников удостоил знака «Отличник милиции», в том числе и главного редактора. Так что, надевая на пиджак этот знак и выходя на улицу, привлекаю пристальное внимание представителей правоохранительных органов. Подходят, сначала вежливо интересуются, где и когда служил? Отвечаю: не служил. Тогда уже довольно грубо требуют: предъяви документ, удостоверяющий право ношения такой награды. Предъявляю. Внимательно читают, перечитывают. Крутят удивленно головой, извинившись и откозыряв, отпускают с миром. Так что знак «Отличник милиции» носить без наградного удостоверения опасаюсь. Экзотичная, короче, награда для журналиста. Почетную грамоту, кстати, подписал лично генерал армии Федорчук. Имя этого Министра забыто. И причина одна: это, пожалуй, единственный глава МВД, не запятнавший мундир грязными делишками.

Мое противостояние со «сливками» советского общества продолжалось. Ну и, как некий итог, могу сказать, что за сорок лет пребывания в КПСС и на должностях не удостоился чести быть награжденным почетной грамотой райкома, горкома или обкома КПСС. Этим, между прочим, горжусь.

Нет, я бы не отказался от присвоения звания «Заслуженный работник культуры РСФСР», например. Некоторые редакторы были удостоены этой чести. Тот же Лапиков, редактор газеты «За тяжелое машиностроение». Но он слыл таким лапонькой в глазах начальства, от так любил ладить с нужными людьми, он так с ними много выпил, что обойти наградой «героя» считалось кощунственным. Что заслужил, то и получил. По заслугам. Это касается и меня.

Еще деталь. Перед своим юбилеем, как мне рассказывали очевидцы, этот редактор долго и настойчиво обивал пороги высокого начальства, выбивал названное звание. Выбил. Да, унижался, да, почти в ногах валялся. Ну и что? Важен результат, а не то, каким путем он достигнут.

Не хочу кривить душой, а потому и не могу умолчать тот факт, что и я кое-что имею в своих запасниках. «Багаж» не ахти, но все же… Я – «Отличник милиции». Ну, какому еще редактору такое может присниться? Я – награжден почетным Знаком Ленинского комсомола, в связи с 50-летием ВЛКСМ и был приглашен в Москву на торжества по случаю юбилея. Я – имею именные часы, сначала Министра строительства предприятий тяжелой индустрии СССР (1968 год), затем Министра путей сообщения СССР (1986 год). Я – удостоен бронзовой и серебряной медалей ВДНХ СССР. Тоже ведь голубая мечта многих. Я, наконец, - обладатель множества Почетных грамот и Дипломов. Один из Дипломов – особенный, как мне кажется, а потому мною ценимый. Я имею в виду Диплом второй степени, полученный лично мною по итогам Всесоюзного творческого конкурса по разделу «Публицистическая статья». Для непосвященных привожу два обстоятельства, указывающие на особость этой награды. Во-первых, такой жанр в советской журналистике, как публицистическая статья, считался самым сложным, а потому для пишущего почти неподъемным. Да, были в СССР  имена настоящих публицистов (например, Анатолий Аграновский в «Известиях» или Александр Мурзин в «Правде»), но их было ничтожно мало. На их фоне стать лауреатом – это очень и очень престижно. Во-вторых, особая пикантность заключалась в том, что номинантом на премию выступал не корреспондент, а главный редактор, а это, извините, две большие разницы. Если у конкурсанта-корреспондента незримо присутствовали соавторы, например, в лице заведующего отделом, ответственного секретаря, выпускающего редактора и даже главного редактора, каждый из которых, в силу их прямых функциональных обязанностей, мог удалить замеченные огрехи, поправить статью перед публикацией в газете, то есть качественно  улучшить, то мне, как конкурсанту-редактору, рассчитывать было не на кого. И, значит, моя конкурсная работа предстала перед профессиональным сообществом  во всей своей суровой реальности – со своими очевидными плюсами и минусами. Кто же осмелится править статью главного редактора, особенно, если эта статья опубликована в его газете?  Предположить, конечно, можно, но это будет из области фантастики. Особенно сегодня, когда трусливость газетчика перед своим непосредственным начальством  доведена до абсурда. Так что подобное признание творческим сообществом тогдашней большой страны дорогого стоит. И, главное, делиться моим успехом не с кем.

Есть (это еще одно чудо) и государственные награды. Скромные, конечно, но для меня сродни золотой звезде Героя. Потому что тогдашним «героям» иногда золотые звезды доставались без особых трудовых потуг и нервотрёпок. Таких «героев» знал лично.

Ох, если бы жизнь наша коренным образом зависела от наград, чинов и званий! Увы, не так. Все мы будем в одном месте - и заслуженные, и незаслуженные – лишь в разные сроки. А сроки эти определяет не власть, точнее, власть, но неземная, более справедливая и могущественная.

И прошла жизнь в таких странных борениях. Впрочем, почему прошла? Она (причем, почти та же самая) продолжается, несмотря на то, что на дворе уже третье тысячелетие, двадцать первый век, советская власть и ее сердцевина, то есть КПСС, канули в Лету. Ничто не изменилось вокруг. Все, что окружает меня, по-прежнему непроницаемо, глухо, аморфно; по-прежнему одинок и ни до кого не достучаться. Будто прокажённый, а потому иметь со мной дело опасно для людского здоровья. Я задыхаюсь в атмосфере равнодушия. С необыкновенной отчаянностью пытаюсь общаться, но результата никакого. Общество в страхе бежит от меня, бежит, как от взбесившейся собаки. Я тянусь к обществу, но оно, фыркая в мою сторону,  отшвыривает  на обочину. Большие надежды питал по поводу Интернета. Здесь, в Интернете, думал я, уж точно найду единомышленников, обрету друзей из числа себе подобных и стану общаться. Как бы не так! За десять лет нахождения в Интернете не обрел ни одного близкого мне по духу человека, хотя  человеков там миллиарды. Может, я высокомерен по отношению к интернетовским объектам общения, игнорирую их, не иду на контакт и на попытки сближения отвечаю отказом? Ничуть не бывало! На любое сообщение, письмо, комментарий непременно благодарно отвечаю. Болезненно стараюсь не реагировать даже на хамство. Не было ни единого случая, чтобы я был инициатором прерывания общения. И тем не менее…

Как это понять? Чем объяснить? Почему вокруг меня мёртвое поле, выжженная земля, где и птицы не поют, и деревья не шелестят листвой, и буйные ветры не залетают? Что происходит? Может, на мне висит родовое проклятье? Уж не сатанинские ли силы мешают людям посещать мои страницы в Интернете и  оставлять отклики? Пусть ругательные, пусть облыжные, пусть недоказательные, но оставлять. Есть, кроме всего прочего, и свой личный литературный сайт, где имеется гостевая, но там годами не появляются сообщения. Или вот своя страница на сервере proza.ru, созданная десять лет назад. Там разместил более 180 как литературных, так и публицистических текстов. И что? А ничего! Или, точнее, почти ничего. Потому что за десятилетие налицо лишь 37 откликов читателей, именуемых почему-то рецензиями. Причиной всему низкое качество произведений? Допустим, но ведь нет и ругательств – это уже странно.

Иногда доходит до смешного. Недавно, допустим, от петербургского издательства получил предложение. Заметьте: не я к ним обратился, а они ко мне, следовательно, предлагая мне издать книгу, они (пока пусть поверхностно) уже имели представление о том, как пишу. На предложение ответил согласием. По электронке отправил текст романа. Прошло семь месяцев – ни слуху, ни духу. Допускаю, что, вчитавшись, произведение издателю не понравилось, но разве нынче трудно ответить и сообщить автору, которого они же спровоцировали, что роман им не подходит? Не дождавшись реакции, хотя обещали «чуткое и внимательное отношение к автору», направил повторное письмо и попросил сообщить решение. Издатель и тут остался глух и нем. Месяц назад пришло письмо с предложением от другого издателя, теперь от московского. Вновь ответил согласием, направив в ответ соответствующее электронное письмо. Реакция та же самая – молчание. Теперь и вовсе непонятное молчание. Потому что сейчас издатель не мог ответить отказом по причине некачественного текста, так как сам текст издатель еще не видел в глаза – это, во-первых. А во-вторых, в этот раз я был согласен на издание произведения за свой счет и в моей редакции, следовательно, издатель в этом случае ничем не рисковал.

Не иначе, как наваждение какое-то. Ни объяснить, ни понять невозможно.

Я – одинок. Мне уже много лет и почти все мои друзья перекочевали в другой мир. Причина одиночества не только в этом, а еще и в том, что для окружающих потерял всякую ценность. Будучи значимой фигурой в обществе, вокруг кружилось множество лиц обоего пола. Кто я сегодня? Обычный российский пенсионер, не обладающий ни материальным достатком, ни связями, ни полномочиями, то есть никто, пустое место. Стало быть, считает общество, поддерживать связи с подобным «никто» нет никакого резона. Ну и окружение растворилось на безбрежных российских просторах. Окружение это вытравило из своей памяти многочисленные заклинания в вечной преданности и теперь считает, что их, то есть заклинаний, вовсе и не было. А если и были, то лишь в моем больном воображении.

Одиночество тяготит. Утешает меня лишь то, что я к одиночеству привык, с ним сроднился, повязан намертво. Ведь, по большому счету, одиноким был всегда – в детстве, юности, зрелом возрасти и в старости. Утешая этим себя, жить полегче. Нес и несу свой крест смиренно и стараюсь не роптать на судьбу, ибо она мне, наряду с общественным равнодушием, подарила и несколько светлых минут.

Благодарю Господа за все, что было со мной; вдесятеро большая моя благодарность за то, чего не было, и от чего Господь уберег меня.

ПЕНЗА – ЕКАТЕРИНБУРГ, июль 2013.

P.S. Все описываемые события реальны, а фамилии действующих лиц действительны. Впрочем, это относится и ко всем другим моим «штрихам».