Настя. Иван Чичинов

           Петру Ильичу до пенсии еще мотать да трубить как до... Потому и удивлялся, когда кто-то из молодых заикался насчет его, якобы, пенсионного настоящего. Иногда это и выручало. Вот недавно остановил его машину молоденький сержант – не так проехал Петр Ильич по перекрестку, не ту полосу занял. Потому, не виляя, сознался, что не поднял голову вверх, не посмотрел на знаки, а то бы, конечно, занял другую полосу. Сержант повертел документы - все в порядке. Что взять со старой колымаги и с такого же хозяина?

         И, желая успокоить свою совесть окончательно, уточнил: "На пенсии?" Скрепя сердце мотнул Петр Ильич молча головой. А что делать? Чем платить штраф? Вот и сейчас - пошел в библиотеку, прочитать про то, как разводить курей, да и вообще домашнюю живность. Вдруг пригодится когда-нибудь. А молодая библиотекарша опять намекает: «Вам энциклопедию, дедушка, или специальную литературу?» Ну какой я тебе дед? Но опять смолчал. Однако, если прикинуть, то люди и недалеки от истины. Ведь он, хоть и смутно, но помнит даже то время, когда умер Сталин и как его похороны он слушал по радио в школе, чуть ли не со всем селом. Взяв в руки принесенную книжку, машинально прочел имя автора: Н. И. Бурлаков. Знакомая фамилия, вроде из детства. Почему она была на слуху в деревне в то время? Уткнулся в краткую биографию автора. Вот! В 40-е годы был на фронте, затем на партийной работе, секретарем сельского райкома...

      Да! Вспомнил того, от кого он все время слышал это имя! Петр Ильич даже отложил на время книжку доктора сельхознаук Бурлакова Н. И. и стал пытаться вернуться в те далекие, 50-е, детские годы...

        - Сею, вею, молочу, заколачиваю! Сею, вею, молочу, заколачиваю! - быстрым, сиплым голосом не старая еще женщина сопровождала такими таинственными заклинаниями свои лихорадочные действия. Она втыкала собранные по деревне палочки и щепочки в один круг и камнем забивала каждый из этих предметов в землю, рядом, один к другому. Из - под старого теплого полушалка, заправленного в ворот такой же фуфайки, выбивалась начинающая седеть прядь давно нечесаных русых волос. Босые ноги ее втиснуты в какие-то самодельные, из коровьей кожи, грубые чоботы, которых касалась длинная, видимо, подаренная кем-то серая юбка. В ее подол и собирала женщина чем-то приглянувшиеся ей палочки, шевеля при этом своими тонкими, бескровными губами. Никто не слышал при этом ее слова. Зато, когда она высыпала из подола содержимое и забивала его в круг, вся деревня знала: сейчас Настя Нечасова сеет, веет и заколачивает. Никто никого не спрашивал, что она заколачивает. И так всем видно, что это – палочки да щепочки...

         Разудалый пацан Митька вместе с Петькой даже однажды попробовали посмеяться над ее колдовством. Митька зашел с одной стороны, дразня женщину: «Сею, вею, ноги грею..., захреначиваю!...», а Петька в это время пинком раскидал собранную кучку палочек. Из Настиной груди пулеметной очередью вылетали разящие проклятия в сторону пацанов. Настя при этом не двигалась в их сторону, а когда закончился ее боезапас - плюнула в ту сторону и, развернувшись как по команде «Кругом!» быстро нагнулась и задрала вверх юбку, блеснув белыми ногами и так же быстро вернулась в вертикальное состояние.

        Лицо этой женщины почти всегда было маской. Она не улыбалась, не плакала. Лишь изредка еле заметные гримасы обиды пробегали по ее лицу. Вот и теперь, когда она жаловалась на пацанов их матерям, василькового цвета, немигающие ее глаза не выражали ничего, кроме застывшего в них ужаса.

        Доведенная до отчаяния кем-нибудь, обычно - непутевыми пацанами, Настя пускала в ход самое верное оружие - она как бы позорила не себя, а обидчиков, показывая на миг постыдное место. Посадочные же места Митьки и Петьки еще долго горели от родительских ремней: «Не обижай несчастного человека! Не обижай!...» - приговаривали они, пробуждая таким методом у ребятни сострадание к несчастным людям.

       А еще несчастная, тронутая умом женщина приходила к какому-нибудь телеграфному столбу, прислонялась к нему ухом и замирала на некоторое время. Говорили, что раньше она делала это по нескольку раз в день. Задирала вверх, к белым чашечкам - изоляторам бесстрастное лицо с давно выплаканными голубыми глазами и кричала проводам: «Бурлаков! Коля!... Бурлаков! Коля!...». После, припав ухом к столбу, слушала, как гудели в ответ провода: «Таков!.. Таков!.. Ту-у-ут!.. Ту-уут!..» Когда же ответный звук казался ей слабым, она била по столбу палкой. Тогда звук усиливался и Настя слушала его долго и, когда он затихал совсем, она садилась около столба и что - то говорила, говорила, покачиваясь согнутой фигуркой....

        Петьке, да и всей ребятне тогда было не до выяснения причины Настиного несчастья. Они и не задумывались над тем, кто такой Коля Бурлаков. Казалось, что она будет вечно забивать колышки в землю, да звать по телеграфу какого-то Колю... Лишь одна мысль не давала покоя пацанам: «Почему он не приедет, не покажется Насте? Тогда она бы увидела его, успокоилась и не звала больше, не маялась... .»

        -;  Дедушка! Может, я не то вам принесла? Вижу, вы не читаете? - молодая хозяйка библиотеки прервала полет Петра Ильича в детство.

         - А? Нет, нет, все в порядке! Сейчас, спасибо... - Петр Ильич раскрыл книжку и углубился в изучение сбалансированного питания кур - несушек, петухов... Однако через несколько минут он снова унесся в свое далекое и в то же время вроде бы совсем недавнее детство...

         Настя любила домашних животных. Даже злые, сидящие не цепи собаки, готовые разорвать чужого, открывающего калитку человека, никогда не открывали на нее рта, а повизгивали, желая получить ее ласку. Она старалась погладить каждую живность, оказавшуюся рядом.

         Любила всех животных, кроме быков. А если еще увидит беспокойного быка – слабели ее ноги. Еле доплеталась она до чьей–то ограды и ложилась на травку, охая - причитая сердцем и голосом, а немигающие, без слез, небесного цвета глаза с тем же постоянным ужасом глядели на проплывающие по небу тучки-лебеди. Вот одна, самая маленькая и шустрая, опережая всех, семенит прямиком над ней, от Балагыса до Илушинского Черного Камня. «Ленечка мой бежит... Ленечка - сыночек бежит...». Сиплый от постоянных наговоров и крика голос ее вибрировал, будто ручонка невидимого Ленечки, не уставая, тихонько стучала по ее плоской груди... Отлежавшись, она находила какую-нибудь жердь-орясину и бесстрашно бросалась на гневного, с рыком и пеной у рта бьющего копытом землю так, что она взлетала на десятки метров вверх, осыпая самого быка пыльным дождем.

       По рогам, по лбу, по рогам! Хрясь! «На тебе! На! Ты убил Леню! Ты! На тебе!...» Не выдерживал такой безумной атаки, бык, забыв от боли про предстоящие любовные похождения и свое величие, убегал прочь. Обессиленная женщина мешком валилась на землю и долго билась в приступе лихоманки. Те, кто оказывался поблизости, прижимали ее руки, ноги, голову к земле, но неимоверная сила судорог заставляла дергаться и их тела.

        Через некоторое время люди брали Настю за те же, но уже плетьми повисшие руки, голову и ноги и несли ее, крепко заснувшую, домой. А там, в небольшой ее избушке, на голой стене, висела рамка с единственной фотографией и каким-то казенным листком бумаги. С пожелтевшей фотографии, натужно сдерживая счастливые улыбки, глядит на мир совсем молодая пара. Длинная тугая коса пастушьим бичом лежит на груди, а на припухших щеках Настиных и подбородке - небольшие ямочки. Коля почему-то в полувоенном костюме. Наверное, комсомольский или партийный работник, даже ремнем широким подпоясан. Лицо его вроде строгое, а глаза смеются. На обороте фотографии - карандашная запись, видимо, выведенная четким Колиным почерком: «1939 год. На долгую память маме и папе от Насти и Коли».

        У Насти родителей не было. Отца ликвидировали как кулака, а мать вскоре умерла. Настю за ударный труд в колхозе не трогали, а наоборот, всячески поощряли как передовую доярку. Шутка ли - сам уполномоченный из района Бурлаков Николай Иванович удостоил её своим вниманием. Как городской житель, волею партии оказавшийся в деревне, он не мог привыкнуть к валявшимся где попало щепкам и палкам. Машинально нагибался и подбирал их, вдавливая затем каблуком сапога в землю. Председатель колхоза, однажды увидев его топтание, язвительно заметил: «Что, посевная еще не кончилась? Все сеешь, веешь? Ну - ну! На тот год из одной палки две вырастет!»

          Может быть, Николай Иванович успел свозить Настю в город показать своим родителям и они успели там сфотографироваться. Да, непростой, видать, муж был у красавицы деревенской, ударного животновода Настасьи Почасовой. И по всему, видать, шибко крепко любила его сирота-девчонка... А в казенной бумажке сообщалось,что гвардии старший лейтенант Бурлаков Н. И. пропал без вести при освобождении от немецко-фашистских захватчиков города Гомеля. Красавица Настя после этой вести постарела и не стало прежней хватки в ее руках. Могла, делая что-нибудь, забыть обо всем. Очнется и долго еще приходит в себя. А вскоре, во время обеденной дойки, заигрался ее сыночек Леня, побежал за краснокрылой бабочкой навстречу вечно злому быку Ваське. Испугался ребенок, когда тот пошел на него, набычившись, нацелив свои острые рога. Все свершилось в один миг... Это был последний удар судьбы, который Настя приняла в здравом уме.

         ...Прошли годы. Петьке пришла пора возвращаться из Армии, что он и сделал, приехав домой в обеденное время. На удивление, дома никого не было. Оглядев горизонт, он наткнулся на далекую редкую толпу на деревенском кладбище. «Ясно, все там. Но кого хоронят?» Встречный пацан ответил: «Настю, дурочку деревенскую.» Застыл Петька, переминаясь, снял фуражку и долго стоял невдалеке от места, где получил родительский урок за давнюю и единственную обиду, сделанную им этой невинной, несчастной женщине.          «Эх, пацан, пацан! Когда нибудь и твое сердце заплачет по какому-то невинному, несчастному существу. Дай бог, чтоб это была не женщина»

          ...Петр Ильич так и не узнал в тот день, как же правильно выращивать домашнюю живность. Зачем? Чтоб потом зарезать? Вряд ли он сможет это сделать.