История во льдах

Он тот, кто будет жертвой Вечным Льдам. Милый мой друг и верный слуга согласился на это ради нашего Королевства. Его бесстрашно сверкающие решимостью глаза, темно-синие, как самая долгая и зимняя ночь, эта задорная улыбка, светлые, неровно стриженные, мягкие волосы, собранные обычно в короткий хвостик. Хрупкий, легкий и веселый, мой самый близкий из всех слуг, согласен отдать свою жизнь ради жителей процветающей страны, так опрометчиво записывая себя в жертву во имя жизни.

Я наблюдаю, устроившись в мягком кресле и подперев ладонью щеку, как он собирается в путь. Сначала выбирает теплые вещи, в которых поедет: плащ с меховой опушкой, сапоги, мягкие и удобные, в заплечный мешок кладет одежду для обряда, белую, словно величественные снежные вершины гор. Я уже собран, мне всегда легко срываться с места в путь. Я буду его сопровождать, как принц этой Страны и как его лучший друг.

«Зачем? Зачем же ты решил погибнуть таким юным и таким до глупости бесстрашным, Лаурин?», - я не перестаю задавать себе один и тот же вопрос.

Наверное, выгляжу со стороны очень спокойным и уверенным, даже в тот момент, когда он повернулся и, улыбнувшись, спросил у меня:

- Слушай… а зачем ты решил провожать меня? Не думаю, что я мог бы заблудиться, к склону дорога всего лишь одна.

Вздыхаю, словно бы ожидал этого вопроса и отвечаю размеренно, неторопливо, хотя во мне бушует недовольство и горечь обиды:

- Ну, я – принц, и должен знать, что жертва принесена, хоть и верю тебе безоговорочно, зная тебя довольно-таки хорошо. Все равно с тобой кто-нибудь бы поехал, так пусть этим «кем-то» буду я, правильно?

Он кивает головой и улыбается мне, слегка задумчиво, и словно бы выдает тайну, по секрету, как человеку, которому он доверяет:

- Знаешь, это даже хорошо, что именно ты поедешь. Я волновался, что это может отвлечь тебя от других важных дел, но если все так, как ты говоришь, то… мне ведь страшно, правда. Но не подумай, что я трус, ведь, думаю, это нормально - бояться смерти? Однако мне так радостно от мысли, что ты будешь меня провожать, и в момент, когда я отправлюсь под власть Вечным льдам, было бы замечательно, если б ты улыбался мне вслед. Не многого ли я прошу, Киор? Тебя не затруднит выполнить мое желание?

Он все это говорит так простодушно и честно, даже не подозревая, насколько сильно меня ранят эти его слова. Хотя откуда бы ему это знать, ведь я никогда не показываю подобных эмоций, особенно рядом с ним.
Не могу себе этого позволить… даже сейчас.

- За кого ты меня принимаешь, а? Конечно, мне не трудно улыбнуться тебе в последний раз.

- Спасибо за это…

Он так вежлив со мной сейчас, прямо до боли, даже чуть поклонился в благодарность. Я поднимаюсь из кресла, как-то неестественно зеваю, в попытке скрыть истинное чувство досады от своего обещания: вроде бы он ничего не замечает, мне так кажется, по крайней мере. Я одеваю свою накидку, отороченную белым мехом, а внутри обшитую очень теплым, черным, и, не поворачиваясь, произношу:

- Ты собрался? Тогда идем. Нам нужно выехать именно сегодня, ночь и день будем в пути, чтобы вечером быть на месте, остановиться там, в лачуге для путешественников, и утром… попрощаться.

- Да, знаю. Я готов, мы можем уже идти.

Лаурин улыбается, закидывает за плечи свою нетяжелую сумку, и мы выходим из его комнаты. Спускаемся вниз, и перед нами уже открыты высокие двери замка, а Лаурина провожает весь местный люд. Дворяне и другие знатные вельможи улыбаются, как мне кажется, излишне слащаво и надуто, а вот прислуга, простолюдины, такие же, как и он, его провожают искренне благодарными взглядами, ведь если бы не он, то, возможно, кто-нибудь именно из них был бы отправлен на смерть. Но и в их глазах я не вижу печали о том, что такой добрый юноша погибнет во имя их жизней: ни грусти, ни сожаления, ни жалости. От этого мне становится противно, и я прибавляю шагу, лишь бы скорее на воздух, в метель - лошади уже готовы, и вот уже прямо сейчас мы отправимся в путь, чтобы все это вскоре закончилось!

Снег. Снежные хлопья кружат повсюду, словно зимняя вуаль холодной, но застенчивой дамы, облаченной в шелка непроглядной ночи, с хрустальными украшениями ее наряда - яркими пронзительными звездами, меньше восточного бисера, но ярче горных алмазов. Я вглядываюсь в темное небо, словно бы в покрывало мирское, и выдыхаю облачко изо рта. Трогаю ладонью морду своего выносливого верного коня, он тыкается в нее очень доверчиво и преданно, отчего я постепенно успокаиваюсь, насколько это возможно. Рядом Лаурин... он подходит ко мне нерешительно, чтобы спросить, почему же я так поспешно со всеми распрощался и так мрачен сейчас, но я накидываю капюшон на голову и взбираюсь в седло, избегая его вопросов, лишь отвечая осторожно фразой: «Нам пора». Если он увидит выражение моего лица, то может подумать, что я не желаю ехать с ним, хотя причина совсем иная, но как же мне ее тогда объяснить?

Он тоже взбирается на коня, рыжего, в белых пятнах. Животное красивое в своей простоте и необыкновенности окраса, но без родословной. Этот факт наталкивает на мысли, что наши два скакуна напоминают мне отдаленно нас с Лаурином: они в разных стойлах, хотя одинаково верно служат своим хозяевам; моему коню расчесывают гриву, кормят отборным сеном и выводят на прогулки, чтобы всегда был в форме - почет и уважение, словно бы это моя тень. А вот рыжий выглядит немного запущенным, он не ест таких вкусностей, как конь с хорошей родословной, над копытами у него отросшая шерсть и, скорее всего, состояние подков давно не проверялось. Лаурин сам выгуливает своего питомца, приносит ему яблоки, и однажды я даже слышал, как этот парень, сидя в стойле на стоге сена, читал вслух коню какой-то рассказ. Я бы никогда до такого не додумался, честно,  да и вообще, не представляю себя за подобным занятием… но странный, милый Лаурин выглядел тогда счастливым.

Ночью мы едем почти бесшумно, каждый погружен в свои мысли, и тишину нарушает лишь мерный хруст сугробов под копытами лошадей да шум ветра. Оба прячем лица друг от друга за плотной непродуваемой тканью капюшонов. За нами тянется длинная дорожка из следов, но она постепенно скрывается под еще пока спокойно падающим снегом. Мороз щиплет кожу, хоть и привычную к частым холодам северной страны.
Молчание угрюмое, молчание омраченное безысходностью, как, по крайней мере, кажется мне самому, а о чем думает Лаурин, естественно, неизвестно. Ночное путешествие, разрезание темноты и движение куда-то в неизвестность, хотя... для меня это путешествие к потере самого драгоценного, а для Лаурина – последние путешествие прямиком к собственной смерти.

Зачем нужно отдавать жизнь Вечным Льдам, зачем жертвовать юношу в дар для них? Это традиция и жестокая необходимость восхваления богов. Пред коронацией нужна жертва, и чем ценней она будет, чем дороже, тем прочнее в будущем будет само королевство и тем лучше будет правление нового короля. Отец уже стар и слаб, поэтому желает передать трон. День коронации уже известен. Остается дар богам, а самый верный это... человеческая жизнь. Ведь что может быть ценней?

Это будет и правда самый дорогой подарок для жадных северных богов, которым милее плоть и кровь, чем пища и цветы. Идеальное кровавое подношение - возлюбленный северного принца, который с радостью отказался бы от трона, если бы не страна, люди и их тысячи невинных жизней, брошенных после этого на произвол судьбы. Как тяжело и больно...

Лаурин... вот его небольшой силуэт на фоне ночной темноты, ссутулившийся в седле, хрупкий, словно бы отягощенный ношей решения, крестом жертвенника.

Смелый мой Лаурин, ну зачем?

Мне так нравится приходить в библиотеку, сбегать от скучных знакомых к тебе, такому интересному, с вечно застенчивой полуулыбкой и с еле заметными ямочками на щеках, чуть задранным кверху кончиком носа, легкой россыпью веснушек на бледном, почти даже белом лице. Я так люблю интересоваться, что ты снова читаешь, упираться подбородком в твою макушку, смотреть вниз, слушать твой голос... нет, я никогда не глядел в текст - это ложь. Я рассматривал твои руки, которые не были идеальными: сбоку на пальцах мозоли от того, что ты много пишешь и рисуешь, а кожа немного шероховатая, не мягкая, как у вельмож-белоручек, ты же прибираешься, стираешь. Ты - слуга, но только мой, принадлежащий мне по праву дарения, однако работы это не отменяло, даже если бы я и хотел избавить тебя от этого, я не мог. Но твои маленькие ладони все равно такие красивые, что хочется расцеловать каждую подушечку тонких и ловких пальцев. А шея, худая, с чуть выпирающими позвонками, а твой запах...

Знал бы ты, как я желаю сбежать с тобой прочь!

Вот и рассвет приходит незаметно для души, но колко для глаз, принося не только холодный свет грубого северного солнца, а также жестокую разъяренную метель, которая заставляет забыть и выкинуть из головы сладостные воспоминание, пригнуться, прищуриться, совсем надвинуть капюшон на лицо, спасаясь от озлобленного ветра.

Как он там? Все ли хорошо? Хотя... какое же «хорошо» может быть? Мимолетный взгляд на него и вновь вниз, чтобы совсем не пасть духом, чтобы не было так больно. Все в порядке. Так надо.
Вокруг идеальная белизна, ослепляющая, ошеломляющая, проникающая внутрь и пробивающая насквозь льдистым своим холодом. Ветер, что шквалом уносит перышки снега, колкие, острые, иглы северного ветряного колдуна, что обожает шутливо прокалывать непредусмотрительных путников специальной длинной иглой без ушка, то есть смертью от холода.

Мы с тобой, Лаурин, двое затерянных в метели. Вот бы остаться здесь навсегда, в обнимку, заняться любовью на чистом девственном снегу, до крови, до боли, окрасить снег нашими телами и замерзнуть, исчезнуть из истории в метели под утро. Я схожу с ума по тебе, Лаурин.

Чем ближе мы к твоей смерти, тем больше я становлюсь сумасшедшим.

Меня терзают изнутри мои же собственные мысли, долго, очень долго, так, что я почти полностью растворяюсь в них, а рядом едешь ты, молчаливый и отчужденный, мне так больно смотреть на тебя, и в этом не виноват  летящие в глаза снежинки. Твой обреченный силуэт режет по сердцу лучше любого ножа.

Приходит вечер, а буря лишь только усиливается. Кони утопают в снегу. Я еду чуть впереди тебя, ища дорогу к лачуге, что послужит укрытием для нас до утра. Отдохнуть, и на смерть, черт побери!.. ты такой слабый, но при этом слишком смелый.

Вот и долгожданный маленький домик, построенный специально для путников, ночлег и приют, спасение от лютых зимних метелей, таких, как сейчас, есть даже специальное стойло для лошадей, чтобы и их можно было укрыть от непогоды. Спешиваемся, и я еле открываю дверь этой лачуги, занесенной высокими сугробами. Проходим внутрь, и я сразу же разжигаю печь заботливо запасенными дровами для останавливающихся.
Оборачиваюсь.

Ты очень замерз. Это видно, ведь твои губы чуть посинели и дрожат, ты прячешь кисти рук в рукава, трясешься весь от холода, однако ни за что не признаешься в этом. Мне так жалко тебя, что мое сердце обливается кровью, а руки стягивают с плеч тяжелую меховую накидку, я подхожу к тебе и укутываю. Грейся. Ты смотришь на меня удивленно, благодарно и смущенно, хочешь отказаться, вижу, но ни единого слова мы не произносим, потому что ты знаешь, что бесполезно спорить, раз уж я решил что-либо. А как же я? А я большой, сильный и крепкий, Лаурин мне чуть ли не по плечо между прочим, а скоро станет тепло, вот разгорится печка, и будет очень хорошо...

Тишина. Нет, не абсолютная, конечно. Трещат дрова в камине, что согревает постепенно лачугу, за окном воет лютым зверем метель, а вот между мной и тобой тишина. Ни слова, потому что говорить тяжело и не о чем, ведь обо всем интересном, занятном и легком в любом случае говорить не хочется... вблизи собственной смерти. Ты сидишь прямо перед камином, вытянув руки вперед, поближе к огню, на полу, на раскиданных шкурах, кутаясь в мою накидку, хотя уже довольно-таки тепло. Я же на кресле, чуть поодаль и поэтому не могу видеть твоего лица.
Интересно, какое оно сейчас? Я вглядываюсь в твою ровную спину, в затылок и неизбежно представляю, как распускаются твои светлые волосы из этого куцего хвостика, рассыпаясь по плечам, как ты откидываешь голову назад, вдыхаешь судорожно воздух...

А потом твое бледное от страха и печали лицо, с застывшими слезами в голубых глазах. Я не выдерживаю и зову тебя, хрипло от отчаяния:

- Лаурин?..

Ты вздрагиваешь и от неожиданности сразу оборачиваешься, не успевая скрыть за улыбкой отчетливый страх. Мое сердце замирает. И даже когда ты все же складываешь тонкие губы в полуулыбку, оно не перестает болеть.

- Что, Киор? Думаешь, следует подкинуть еще немного дров в камин?

И неожиданно для себя я говорю жестокие, упрямые и неправильные слова, но столь желанные для меня сейчас:

- Давай все бросим и уедем.

Его рука, что держала деревяшку для разжигания огня в камине, замирает на полпути к языкам пламени.

- Что ты такое говоришь?

Я смелею, потому что голос Лаурина дрожит. Я не хочу его потерять, ни за что, не отдам никаким богам, никому, даже ценой тысяч, да хоть миллионов жизней!

- Давай уедем, исчезнем, затеряемся, ты будешь жить, и плевать на богов, на всех, мы просто убежим! - говорю нетерпеливо, мой голос немного хрипит от волнения, но это ничего, главное спасти его, увести, не дать погибнуть...

- Киор, я не трус!.. Да, мне страшно, но не надо меня жалеть, прошу! Я... я сам согласился, я хочу, чтобы ты замечательно правил этой страной, чтобы было спокойно и счастливо... всем, Киор, чтобы всем было хорошо, понимаешь?!

Почему ты кричишь на меня, отвернувшись и так крепко сжав кулаки, и почему твое тело дрожит... от ненависти и злости? От страха?

- Я... и мне не жалко ради этого жизни. Это единственное, чем я могу действительно отплатить, как стране, так и тебе за доброту.

А теперь твой голос такой тихий. Ты совсем замолкаешь и только твои плечи чуть-чуть подрагивают... ох!

- Лаурин... - я произношу твое имя на выдохе и поднимаюсь из кресла, тяжело опускаясь на колени позади тебя, ты так удивленно вновь оборачиваешься, пытаясь утереть быстрым движением руки со своего лица слезы, но оказываешься в моих крепких объятиях. Прижимаю тебя к себе, осторожно, аккуратно, но крепко и уверенно, ты не денешься от меня никуда, такой слабый и хрупкий. Нет... и не надейся, это не знак дружбы и чтобы ты не подумал так ненароком, целую тебя в висок, легко, бережно.

- Я хочу, чтобы ты жил. Ты слышишь меня? Никому не хочу отдавать.

- Почему?..

Да, ты дрожишь в моих руках, но не от холода, а от безысходности. Как бы ты ни желал, как бы ни храбрился, смерть страшит тебя, как и прочих.

- Лаурин...

Имя твое на губах, словно сладчайший мед и только его я сейчас в силах произнести, тихо, губами касаясь твоего уха, прижимая твое тело к себе. Ты совсем близко, я уже сделал первый шаг к сумасшествию, к моему наижеланнейшему бреду всей жизни. Я хочу овладеть тобой.

- Мой Лаурин...

Я говорю это так вкрадчиво, но несдержанно и опрокидываю тебя на шкуры, раскладываю под собой, вжимая легкого и хрупкого в мех убитых когда-то животных собственным телом. Ты удивлен или шокирован? Я не знаю, перед глазами туман, отчего я наощупь, грубыми подушечками пальцев бывалого воина, трогаю твои мягкие ни разу не целованные губы. Желаю... желаю испортить твою невинную чистоту, чтобы она принадлежала мне, поэтому впиваюсь губами в твои губы, грубо, похотливо, но все равно с долей нежности, потому что не хочу тебе принести боли.... шепчу горячо в уголок твоего рта:

- Не сжимай их так... позволь мне целовать тебя.

И твои губы приоткрываются, неуверенно, но все же. Вот и ответ! Ты дозволяешь. И я поддаюсь искушению.

Я нависаю над тобой, а ты сжимаешься весь, краснеешь, отводишь глаза стыдливо, но не пытаешься убежать... отчего? Ты тоже... тоже хочешь меня? Моя кровь кипит в жилах от такого твоего выражения лица, а руки тянутся срывать с тебя теплый дорожный плащ, задирать тунику и стягивать в нетерпении штаны, чтобы ты голый и беззащитный, чтобы вот так, шершавыми большими ладонями по бледной коже, заставляя тебя трепетать. Прохожусь поцелуями вдоль линии шеи, грубо, так, что остаются засосы, потому что я хочу заклеймить тебя ими, как раба моих ласк. Ты дышишь учащенно и рвано, твоя грудь опускается и поднимается так быстро, что кажется, будто изнутри пытается вырваться феникс, проклюнувшись через ребра, а я провожу языком по ключицам и прислушиваюсь к быстрым, громким ударам твоего сердца. Мое также поет древние песни страсти и любви твоему в такт. Двухголосый хор похоти и желания, твое - сопрано, мое - альт, и оба на скрипичных струнах одной единственной ночи.

Ласкаю тебя, довожу до стонов только лишь поцелуями и мимолетными касаниями, как-то получилось, что мы оба уже раздеты, мы так близко друг к другу, наши тела льнут изгиб к изгибу, мои жесткие пальцы проходятся вдоль твоих ребер, по плоскому животу, дальше, ниже... Лаурин, ты возбужден. Что ж, я тоже и уже давно.

Приподнимаюсь и отстраняюсь, оглядываю тебя, изнывающего от внутреннего жара, томящегося на звериных шкурах, ухмыляюсь невольно и облизываю длинные свои пальцы. Не хочу причинить тебе лишней боли....

- Придется потерпеть немного, но... приподними бедра.

Ты немного испуганно смотришь, но что поделаешь, я лишь могу прижать тебя к себе, крепко-крепко, вжать собственным телом в мех и уже тогда проникнуть внутрь тебя двумя, а после и тремя пальцами, отчего ты вскрикиваешь, извиваешься, хватаешься за меня тонкими руками. А я растягиваю плотное колечко мышц, двигая рукой, неторопливо и аккуратно, хотя я бы уже давно вошел в тебя, резко и нагло, если бы не знал, что тебе будет очень больно от этого.

- Тише... расслабься, успокойся..

Я шепчу горячо и страстно, прямо на ухо, касаясь его губами, двигаю рукой, подготавливаю тебя, а ты откидываешь голову назад и невольно подставляешь мне шею, конечно, которую я снова начну покрывать поцелуями. Свободной рукой я блуждаю по телу, касаюсь бусинок сосков, трогаю их, чуть сжимаю, то один, то другой, мучаю тебя так, извожу, нежного и хрупкого, попавшего в ад моих грубых, с примесью нежности, ласк. Ты так громко дышишь, ты так тихо постанываешь, мило и невинно, что губы мои вновь складываются в улыбку.

Опускаюсь поцелуями ниже от ушка к шее... снова ключицы, грудь, потом языком ласкаю пупок и снова опускаюсь.. целую низ живота...

Ты вздрагиваешь, а я вновь приподнимаюсь над тобой. Тяжело дышу.

Не могу больше ждать.

Я хочу тебя.

Кладу свои руки на твои острые колени и раздвигаю худые тонкие ножки, что ты так смущенно попытался вместе свести, любуюсь твоим стыдом, наслаждаюсь красотой твоего тела. Ты прижимаешь маленькие аккуратные ладошки к лицу, смущаешься и нещадно краснеешь.

Милый... трепетный.. так и хочется тебя любить неустанно ночи напролет, день за днем, чтобы ты прочувствовал меня каждым миллиметром кожи, чтобы забылся подо мной, растворился, обратился пеплом и вновь воскрес, отдаваясь требовательным моим рукам снова и снова.

- Будет больно.

Руками упираюсь в пол по обе стороны от твоего лица, роняю на тебя тяжелый пронзительно серый взгляд и рассматриваю прекрасное лицо - ты зажмурился.
Провожу мягко ладонью правой руки по щеке, целую в губы, коротко и мягко.

- Держись за мою шею... да, вот так, молодец, хватайся.

Тонкие твои руки слабо обнимают, пальчики касаются кожи... ах, даже это заставляет меня торопиться!

И вот я, тяжелый, грубый, ложусь на тебя, дышу тяжело и начинаю медленно входить. Ты вскрикиваешь, потом громко протяжно стонешь надломленным высоким голосом от боли и непривычного ощущения, а я бесчувственно продолжаю входить, хоть и предельно медленно. Чувствую, как ты вцепляешься в меня ногтями, как прогибаешься подо мной и вижу слезы на твоих щеках.

Целую. Жадно, настойчиво, горько от боли и сладко от любви. Начинаю двигаться в тебе, понемногу, сначала будто раскачиваясь, а потом уже набирая темп.

Ох, никогда еще я не слышал такого твоего голоса! Он так ласкает слух, возбуждает еще сильнее, полный отчаянной и такой пошлой близости! Мой Лаурин, ты слышишь, как поет твой голос? Ты слышишь, потому что пытаешься не издавать звуков, прижимаешь к губам ладони, но нет, Лаурин...

Распну тебя под собой, заведу руки над головой, прижму, обездвижу, подчиню себе полностью и начну двигаться быстрее, срывая с твоих губ стоны, сочные, как фрукты в подоле розовощекой девственницы, играющей беззаботно в саду, украду запретный плод и вкушу его.

Испачкаю тебя. Люблю тебя.

Быстрее и жестче, дыхание в такт движениям, быстро, загнанно, спину жжет пепел, летящий из камина, а за окном воет метель... или она в моей голове? В моей голове снег и огонь в прозрачном танце страстей, а в твоей?

А ты стонешь, громче, еще протяжней и слаще, кричишь, но уже не столько от боли, сколько от удовольствия, которое приносит это бешеное сплетение тел. Я насилую тебя своей любовью.

- Лаурин...

Глоток воздуха, судорожный вдох и снова попытка сказать:

 -Я... Лаурин, я люблю тебя!..

Дрожать сладостно, ощущать мои и его мурашки по разгоряченной коже, под которой по жилам кровь, кипящая, бурлящая, заставляющая рычать и прикусывать твою нежную белую кожу, двигаться в тебе быстро и неустанно, наслаждаться откровенным развратом и похотью, здесь, прямо на полу, на шкурах, у камина, терзать тебя... любить тебя, тяжело и жестоко.

В последний раз.

В первый и последний.

Единственный.

Сердца в такт, тела в одно целое, губы к губам, дыхание частое, хриплое, стоны, вдохи и выдохи, движениями извиваться, сжимать и двигаться, быстро, чтобы разбивать на осколки весь здравый смысл!


И громкий… неистовый, сладостно невыносимый… общий стон.


Ты падаешь назад, оттого что руки твои ослабели и больше не цепляются за мою шею... нет, все же не падаешь, ведь я обнимаю хрупкого тебя, устало, ласково.

Ты откинул назад голову и прикрыл глаза, напоминая сломанный цветок, который погублен моими жестокими руками, моей грубой извращенной любовью к тебе.

Прижимаю к себе. Глажу по светлым мягким волосам, что все-таки успели распуститься и теперь спадали на плечи, касаясь их самыми кончиками. Будто баюкаю тебя заботливо, а ты комочком сжимаешься в моих объятиях, такой теплый, утомленный, израненный грубостью, но.. улыбаешься... плачешь и улыбаешься.. совсем не герой, совсем еще юноша, тот, который так мил и светел.

- Лаурин, я люблю тебя.

Ты киваешь мне несколько раз торопливо, прячешь лицо на плече, трогательно тычешься носом в него, а по щекам нечаянные слезы. Мне так больно. И тебе.

Там, внутри, в самом сердце.

А за небольшим окошком хижины метель, и теплится камин, догорают последние деревяшки. Жарко тлеет наша с тобой любовь. Общая. Одна такая, единственная и болезненная.

Прижимаю к себе хрупкое дрожащее тело.

- Уйдем? Исчезнем вместе?

Молчание. Я знаю твой ответ…

Наша единственная с тобой ночь, Лаурин. Позволь мне тебя поцеловать, и еще раз... и еще раз... позволь касаться тебя, пока я могу это делать. О боги, как я вас ненавижу, однако не перестаю просить ненавистные небеса о том, чтобы утро никогда не наступало, и мы бы вечно лежали в обнимку, вдвоем, много, много вечностей вместе.


...но наступает утро.


Ты отстраняешься от меня и молча поднимаешься. Я отворачиваюсь, надеваю небрежно раскиданную одежду и прекрасно слышу, прямо чувствую спиной, как ты неловко идешь к дорожной сумке и постепенно облачаешься в белую ритуальную одежду, такую сложную, такую прекрасную, но пугающую. Оборачиваюсь. Ты совсем белый, словно лист наичистейшей дорогой бумаги, холст для рисунков, складки белой ткани снежными лавинами очерчивают твою болезненную хрупкость и тонкость.

Словно это не ты, а твой призрак явился ко мне.

Я резко поднимаюсь и сжимаю тебя в объятиях.

Теплый.

Нет, ты не снежная метель, не призрак и не обман. Твои губы такие же мягкие, ты также пахнешь весенним ветром, ты такой же, мой Лаурин.

Шепчешь мне горькие слова, тихо и грустно, и я выпускаю тебя из объятий, надевая меховую свою накидку. Хмурюсь. Стараюсь держать себя в руках.

Метель обратилась в крупно падающие с небес снежные хлопья, словно бы ангелы с горя начали ссыпать на землю перья-пушинки, холодные, легкие и мягкие. Ты идешь, облаченный в белизну одежд, даже плаща дорожного не накинув, отчего дрожишь и мерзнешь. Плевать на традиции: накидка на твои хрупкие плечи - последним даром моим будет тепло и забота, поэтому не спорь. Ты и не споришь, улыбаешься и от этого еще больнее, острее ощущается дыхание твоей смерти, что идет позади, ступая по нашим следам.

Мы молча доходим до Склона богов, и я останавливаюсь. Ты идешь вперед, не оборачиваясь,  доходишь до жертвенного круга. Падаешь в снег на колени, повернувшись ко мне лицом.

Я замираю.

- Ты обещал улыбаться мне вслед, помнишь?..

Веселый и задорный, чистый, легкий, ветреный, высокий твой голос. Улыбка. И моя улыбка в ответ, такая искренняя и яркая! Машу рукой и смеюсь. Мы не сводим взглядов друг с друга.

Ты улыбаешься.

Я тоже.


И вот появляется солнце.

В его лучах ты весь сияешь, словно снег или даже лед, а на лице виднеются слезы. Кинуться бы к тебе, спасти, удержать, остановить и спрятать! Но уже поздно.

Ты поднимаешься из снега, протягиваешь руки ко мне, отчего моя меховая накидка чуть сползает с твоих плеч...


И вот тебя больше нет.


Я бегу, словно сумасшедший, и падаю в снег, которым ты стал в одно лишь мгновение - рассыпался, исчез миллионами снежинок!..

Только лишь чертова накидка, только она еще пока сохраняет тепло твоего тела, признак того, что ты - не иллюзия, ты был, я знал тебя, а ночью мы занимались любовью.

Я рыдаю. Кричу!

- Лауриииин!..

И лишь эхо мне ответом, такое же отчаянное, хриплое, грозное; зверь, искалеченный зверь я, сердце мое разорвано льдом изнутри, душа умерла и истлела в секунды.

Прижимаюсь к снегу, обнимая остывающий от твоего тепла мех.

"Я люблю тебя... я люблю тебя!.."

-Верниись... прошу.. пожалуйста... верните его...

Больно.


Так.... больно.



...............

Боги требуют жертв в честь коронации, дабы одарить короля чем-то столь же ценным, дабы свершить законный обмен в знак уважения друг к другу. Боги эти воинственны, кровожадны, но справедливы.
Насколько ценна жертва, настолько ценен и дар.
Принц будет коронован, и Киор получит тот дар, который готов проклясть вместе с собой и со всем остальным миром.
Он мрачен. Разбит и болен душевно. И никто не знает причины...
Может быть... Боги Вечных льдов даруют ему  лекарство от боли?
Что может быть ценнее потерянной любви? Что может быть столь же драгоценным, желанным для разбитого сердца, которое потеряло смысл к жизни?..

Ничего.
Но Боги справедливы несмотря ни на что. И поэтому...