Про любовь

Казачки по природе своей бабы сильные, но тут кто выдюжит-то? Всю войну без мужиков пробатрачили, только и держались на том, что верили: вот вернутся родненькие и пойдёт всё по-прежнему. Бывало, летним вечером, наломавшись за день, собирались солдатки вместе, и, вдыхая запах бушующих за околицей лугов, потихоньку гутарили о «своих», о том, как жили они до войны, как будут после неё, проклятой.
Пришла Победа, и на Дон стали возвращаться победители. Из хутора на войну уходили пятьдесят мужиков, а вернулись двое безногих, да четверо здоровых. Ещё остались на хуторе несколько ветхих дедов, да бегали по базам голенастые кужонки – вот было и всё бабье богатство.
Аким Макарович Шестаков пришёл одним из первых. За три года он почти не изменился, только от носа ко рту пролегли две глубокие, словно прорезающие кожу, складки, да в кудрявом смоляном чубе засветились белые нити. По-прежнему отмеривал он слова и не суетился попусту.
До войны он холостяковал, жениться не спешил – всё было недосуг, потому как оставался единственной опорой матери, рано схоронившей мужа, Акимового отца. Местные девахи сохли по Акише, но он, как будто, и не замечал девичьих поглядок. Для походов за цветами девушки выбирали всё больше дальние лужки, лишь бы пройти мимо заветного куреня, стоящего на окраине хутора. Возле плетня они старались смеяться звонче, но оставалось разве что искоса поглядывать на высокую статную фигуру Акима, управлявшегося по хозяйству.
Солдата на хуторе никто не ждал: семьи не нажил, а мать померла в сорок четвёртом, после долгой хворьбы. Другой родни у Шестакова не было. Аким ничего не знал о смерти матери, и теперь, уверенно прошагавший трудные километры по чужим городам и странам, он еле добрёл до родного погоста. Тяжело опустился на чёрную землю рядом с осыпавшимся холмиком и молча просидел несколько часов.
Аким Макарович вернулся с войны не один. С ним пришла тоненькая рыжеволосая девушка, Нина. Левая рука у Нины была отрезана ниже локтя. К тому же оказалась она молчуньей, под стать Акиму.
Хуторские бабы, статные, налитые, никак не могли взять в толк, как эта конопушная пигалица смогла увести у них самого видного хуторского жениха, и только Нинино увечье немного смягчало бабьи сердца. Они не знали – женился Аким по любви или из жалости. Бабам, конечно, хотелось думать, что из жалости.
Шестаковская хата сильно пострадала при наступлении советских войск. Но Аким уверенно взялся за дело и вскоре обновлённый курень горделиво красовался белёными боками под камышовой крышей.
Нина вполне справлялась с хозяйством и одной рукой, при необходимости помогая себе культей левой руки. Приноровившись, рыжуха, как её окрестили местные, ловко придерживала тяпку или перехватывала белье, когда отжимала. Глядеть на это было тягостно, но Акима изъян жены, похоже, не смущал.
– Приворожила! – перешёптывались бабы на вечёрках, поплёвывая семечки. – Как есть приворожила! Рыжие, они такие. Если уж чего удумают, завсегда получают.
У Шестаковых по очереди народились две дочки-погодки. Аким не бартыжал и постепенно в хозяйстве завелись важные шептуны, юркие пеструшки. В сарае мычала коровёнка, в загоне хрюкала упитанная хавронья.
Всё бы ничего, вот только Аким прибаливал. И в плечах был он широк и руки имел жилистые, сильные, но этот недуг иногда делал его беспомощнее грудного ребёнка. Хуторские поначалу пугались, когда, вытянувшись струной, Аким внезапно падал во весь рост и хрипел перекошенным ртом:
- Нинушу позовите, Нинушу…
Если её не было рядом, мальчишки бежали к Шестаковскому куреню и кричали на весь хутор:
- Тётя Нина! На дядю Акима опять лихоманка напала!
Она тут же подхватывалась и бежала, спотыкаясь, как была: босая, простоволосая. И только на её руках муж постепенно успокаивался, светлел лицом.
На расспросы баб Нина отвечала немногословно:
– После контузии у него эта болячка.
Так и жили. РОстили  детей, работали в колхозе, управлялись с хозяйством.
Летом 1955 года душное марево на несколько недель плотным колпаком накрыло район. На полях чернел подсолнух, на хуторских огородах сохли овощи. Вот тогда и случилась беда.
Загорелась колхозная конюшня. Раскалённая за день камышовая крыша полыхнула в миг. В разгар рабочего дня пожар заметили поздно, когда огонь  уже начал пожирать саманные стены. Беспомощные испуганные люди не знали, как подступиться, а в стойле билась и кричала жеребая кобыла, не выгнанная на выпас со всем стадом.
Шестаковы прибежали последними. Аким, недолго думая, схватил валявшуюся под ногами попону, и, набросив её на голову, кинулся к горящим дверям и исчез в пожарище. Бабы голосили, мужики матерились, не решаясь подойти.
Стоя в опасной близости к огню, Нина всматривалась внутрь сквозь дымную завесу. Время шло, Аким всё не появлялся, только из адского горнила рвался отчаянный и горький лошадиный плач. Никто из толпы не успел заметить, когда Нина шагнула в огонь. Она просто пропала.
Когда саманная конюшня уже стала оседать, из огня прямо на людей вылетела обезумевшая кобыла. Через секунду в пылающих дверях появилась и Нина, тащившая волоком закопчённого мужа. Подбежавшие мужики подхватили рухнувшую без сил женщину за мгновение до того, как с грохотом провалилась горящая крыша.
Муж и жена представляли собой страшное зрелище: в дымящейся одежде, с обуглившимися волосами. Оба были без сознания. Нина странным образом пострадала сильнее мужа – красная обгорелая кожа уже вздыбилась пузырями, из раны на голове на лицо текла кровь. Ошеломленные хуторские растерянно стояли, не зная, чем помочь. Внезапно Аким зашевелился и открыл глаза.
– Нина… – он закашлялся и попытался сесть. Мужики помогли ему приподняться.  Аким, увидев умирающую жену, взвыл. С невесть откуда взявшимися силами он кинулся к ней, обнял и стал качать, как маленького ребёнка. Сквозь прерывистый кашель слышались отдельные слова:
– Как вошёл – помню… дышать нечем… опять лихоманка прихватила… упал… Нина… Нинуша… Она меня из под пуль… руку потеряла… и сейчас… как же… Нинуша… Нинуша…
Женщина постепенно затихла в его руках и перестала дышать, но Аким не замечал этого, всё качался и приговаривал:
– Нинуша… Нинуша…
Чёрное небо, с утра тяжёлым брюхом висящее над Доном, разрубило острой молнией надвое. Крупные капли падали с разверзнувшихся небес на дымящееся кострище, на склонённые головы односельчан, на плачущего мужчину с бездыханной женщиной на руках.

Аким похоронил Нину рядом с матерью. Запить – не запил. Только, когда тоска брала за горло, не давала дышать, шёл с бутылью самогона на кладбище, садился у могилы жены, пил горькую и шептал:
– Вот детей на ноги поставлю, и к тебе, Нинуша…
Иной раз досиживал до сумерек, разговаривая с Ниной о чём-то, только им одним ведомом.

Больше Аким не женился. Он умер на Нининой могиле после того, как вторая дочь вышла замуж. Отмучился…