Смалодушничал

В другой раз из-за моей трусости не восторжествует справедливость и не будет наказано зло.

Случилось вот что.

После занятий в школе ФЗО товарищи по группе решили покататься на велосипедах. Они – домашние, у них – свои велосипеды. У меня, естественно, нет. Они, значит, на велосипедах, а я в качестве пассажира на багажнике. Вот и катим по улице Коммуны на трех велосипедах. Стоп! Неожиданная остановка. Парни увидели впереди, метрах в ста резко затормозившую милицейскую машину, перегородившую проезжую часть улицы. Из неё выскочили трое в форме и один в штатском. Они бежали в нашу сторону за кем-то, явно убегающим от них. Обходя убегающего справа, они всё больше прижимали того к левой стороне уличных домов. Резвее всех бежал человек в штатском. Он метров на двадцать обогнал людей в форме. Он первым настиг беглеца. Настиг тогда, когда тот и не убегал уже вовсе. Ему некуда было убегать. Он уперся в палисадник одного из домов. Впереди – палисадник, слева – высокие дворовые постройки, сзади – человек в штатском, справа – три милиционера.

Итак, беглец стоит. Человек в штатском подбегает к нему, из пистолета, который находился в руке, стреляет чуть ли не в упор. Мы слышим выстрел. Мы видим, как беглец падает. Парни, испугавшись, разворачивают велосипеды и мы быстро-быстро уезжаем.

На наших глазах произошло убийство. Мы, четверо парней, стали очевидцами того, как произошло убийство.

Убийство всколыхнуло город. В местной газете, с которой, напомню, я начал только-только сотрудничать, узнал некоторые обстоятельства, предшествовавшие убийству. Во-первых, убитый парень двадцати трех лет, только что вернувшийся из армии, вернувшийся отличником боевой и политической подготовки, вернувшийся спортсменом-разрядником, ни в чем не виноват. Во-вторых, милиция ошиблась: она преследовала не того, кого надо было. В-третьих, убили единственного ребенка в семье – единственную опору и надежду стареющих родителей.

Следствие стало утверждать: убийство совершено по неосторожности. Прокуратура посчитала применение оружия человеком в штатском правомерным, поскольку преследователи думали, что гонятся за тем, за кем надо, гонятся за злостным и опасным преступником, который к тому же убегает, и на призывы остановиться не реагирует.

Из газеты же узнал об отсутствии свидетелей, которые бы могли подтвердить факт преднамеренности действий стрелявшего.

Однако на самом деле свидетели были – это я и трое моих приятелей. Более того, я знал, что, кроме нас, существовал еще один свидетель. Причем, свидетель, перед глазами которого произошла трагедия.

Да, нас преследователи могли и не заметить. Но они точно знали о том, взрослом свидетеле. Это старушка, жительница частного дома, смотревшая в момент трагедии через открытое окно, выходившее в палисадник. Я видел этого свидетеля. Этого свидетеля видел и стрелявший. И не только видел, но и слышал. Потому что бабушка ему еще сказала: «За что ты его, сынок, а?» На вопрос бабушка получила достойный ответ и его мы отчетливо слышали: «Молчи, бабка, - это не твоего ума дело!»

Таким образом, три свидетеля, то есть мы, находились метрах в двадцати от трагедии, четвертый свидетель, то есть бабушка, хозяйка дома, была в полутора метрах. Даже мы отчетливо видели, что в момент выстрела убитый никуда не убегал и не оказывал никакого сопротивления, бабушка же – тем более. Значит, для применения оружия не было никакой надобности, тем более – стрелять на поражение. Четыре  человек видели, что убийство было преднамеренным, то есть человек в штатском хотел убить парня. И он его убил.
Несмотря на мой еще довольно юный возраст, я догадывался, что идет круговая защита чести мундира, что человека в штатском умышленно, преднамеренно уводят от ответственности. Как говорится, рука руку моет. Это был начальник уголовного розыска горотдела милиции, который накануне вечером пытался устроить дебош на танцплощадке, а потерпевший, по мнению его родителей, попытался утихомирить, то есть налицо были личные неприязненные отношения.

Начались суды, потом – пересуды. И это тянулось несколько лет. Родители не добились возмездия за совершенное злодеяние. Поначалу человека в штатском вообще оправдали, но потом все-таки осудили, но приговорили к условной мере наказания. А все почему? А все потому, что следствие не нашло свидетелей трагедии, свидетелей, которые бы дали показания в пользу убитого. Свидетелей же, дававших показания в пользу убийцы, оказалось, наоборот, слишком много.

Я мог помочь несчастным родителям, потерявшим кормильца, единственного сына. Мы все могли помочь. Не помогли. Я оказался трусом, большим трусом. Мои сверстники – тоже. Дав показания, я бы смог и назвать еще одного свидетеля – бабушку, которую оставили в стороне явно сознательно.

Почему молчала бабушка? Её, наверное, запугала милиция. Советская милиция по части запугивания добропорядочных граждан имела богатейший опыт. Её, милиции,  боялись все, но матерые уголовники и отпетые мошенники - ничуть.

Почему молчал я? Струсил! Интуиция мне подсказала: нельзя становиться на пути карательной машины – безжалостно раздавит и превратит в дерьмо. Тогда я еще многого не знал, но потом у меня будет возможность столкнуться с многочисленными случаями, подтверждающими, что интуиция имела под собой почву.

Когда та система хотела кого-либо защитить, то защищала необычайно успешно, отводя удар меча правосудия от головы любого преступника. Когда хотела покарать, то карала даже совершенно невиновного. Жестоко карала за пустяк, за самую малость. И ничто не могло остановить, ни о каком милосердии, ни о какой справедливости речи не могло идти. Впрочем, нет: нам регулярно в печати рассказывали сказочки о гуманизме социалистического строя, журналисты придумывали мифы и легенды весьма-таки успешно. На страницах газет и журналов, в книгах была одна жизнь, жизнь мифов, а реалии были совершенно обратными. Подход карательной системы по принципу двойных стандартов – это и было подлинным торжеством социалистической законности.

Впрочем, вряд ли что-либо, даже прозорливая интуиция, может оправдать меня. Я реально мог помочь несчастным и не помог – это грех, большой грех, который камнем лежит на моей совести.


Да, я пытаюсь убедить себя в том, что это, возможно, был единственный случай столь очевидной трусости. Однако это выглядит жалко. Даже сотни других смелых поступков, поступков, исключающих малейший компромисс с совестью, не затмевают собой того, единственного случая малодушия.

Лишь одна скидка, лишь одно смягчающее вину обстоятельство может быть взято во внимание – юный возраст, когда жизненные установки и принципы еще не устоялись окончательно, а влияние запуганного окружения, а потому трусливого до невероятности, слишком велико, зачастую решающее в мировоззренческом поведении подростка.

Я извлек урок, горький и печальный урок. И на протяжении всей последующей жизни я буду слышать в след оскорбительные высказывания: я, мол, излишне прямолинеен, что не есть признак ума; я, мол, поразительно упрям, что являет собой доказательство тупости, ограниченности.

Это меня коробило, но лишь чуть-чуть. Потому что я знал истоки прямолинейности и упрямства. Потому что я слишком рано понял, к чему и куда ведут компромиссы. К тому же, что  считаю крайне важным, я никогда даже в мыслях не позволял себе думать о собственной персоне, как о великом умнике. Я всегда оставался самокритичным человеком и никогда не переоценивал себя, свои способности. Но, при всём том, я не позволял слишком-то топтаться грязными ножищами на мне. То есть всяк получал отпор, не взирая ни на чины, ни на звания.

КУШВА – ЕКАТЕРИНБУРГ, 1959 – 2012.