Ой-ёй-ёй, страшно-то как

Я и Серёжка, мой уличный приятель, решили прокатиться на грузовом поезде. Дождавшись, когда машинист отпустит тормоза, а кондукторы (главный – в голове состава, старший – в хвосте) займут свои места на тормозных площадках, мы, заранее присмотрев вагон в середине, мигом запрыгиваем на тормозную площадку (раньше тормозные площадки имели почти все вагоны, сейчас – очень и очень немногие, поскольку нужда в них почти полностью отпала). Делаем это не первый раз. Поэтому знаем: поезд остановится на станции Гороблагодатская, в двух километрах от станции Кушва, практически, в черте одного и того же города. Значит, на следующей станции спрыгнем и вернемся тем же способом, ничуть не рискуя.

Итак, состав трогается с места, набирает скорость. Несколько минут и локомотив, уже прогрохотав на входных стрелках, въехал на станцию Гороблагодатская. Вот-вот и машинист станет тормозить. Но что это? Мы замечаем, что поезд не только не тормозит, но и набирает скорость. Мы встревожены. Мы понимаем: если поезд не остановился на станции Гороблагодатская, то он вполне может проследовать без остановок до станции Смычка, то есть до Нижнего Тагила, а это не меньше шестидесяти километров.

Вот, колеса нашего вагона простучали на выходных стрелках. Вот, машинист прибавил скорость. Что делать? Времени на раздумья нет. Вижу, что Сережка решился: он спустился на нижнюю ступеньку тормозной площадки и прыгнул вниз. Вижу, как он мешком скатился под откос и остался там лежать. Что с ним? А что мне делать? Тоже прыгать? Ну, нет: сильно страшно.

Поезд, на мое счастье, остановился на маленькой станции Баранчинская. Меня, как ветром сдуло с тормозной площадки. Теперь – проблема другая: как домой вернуться? Пешком, по шпалам? Километров десять – двенадцать надо идти. Воспользоваться тем же способом, каким здесь очутился? Нет уж, дудки! Хватило! Ждать пассажирского поезда? Долго: все такие поезда идут только ночью. И это еще не беда. Беда в другом: где взять деньги на билет? В карманах-то штанов ветер свищет.

Повертевшись какое-то время возле вросшего в землю деревянного вокзальчика, решаюсь на последний и единственный шанс. Только что остановился грузовой поезд. Из кабины электровоза спустился на землю мужчина в форменной фуражке и куртке с погонами. В руке – молоток на длинной рукоятке. Он стал простукивать колеса локомотива. Я робко направляюсь к нему, предположительно, к машинисту.

- Дяденька, - тихо говорю я, - мне домой надо.

Услышав мой голос, железнодорожник перестал стучать молоточком и обернулся. Смерив с головы до ног, спросил:

- А где твой дом?

- Рядом. Ну, совсем рядом со станцией Кушва.

- А как здесь очутился? – я виновато опустил голову. – А, ну, ясно: на тормозной площадке, - я утвердительно кивнул головой. – А ты знаешь, что это очень опасно?

- Дяденька, извините... Я не буду... никогда больше не буду... Довезите, а?

- Не положено, - твердо сказал он и добавил. – Посторонним нельзя находиться в кабине локомотива.

Он отвернулся, посчитав разговор оконченным, и стал вновь стучать молоточком по колесам.

Что мне оставалось делать? Надо было возвращаться на исходную позицию. Я уже сделал несколько шагов в сторону вокзальчика, но за спиной услышал другой мужской голос. Я обернулся. Я увидел выходящего из-за электровоза молодого парня. Он был тоже в форме, но на погонах не было звездочек. Ясно: помощник машиниста.

- Михеич, давай заберем парнишку?

Михеич, даже не повернув в его сторону головы, пробурчал:

- Сдурел? А что, если инструктор встретит? Ты, да, отдуваться будешь?

Помощнику машиниста крыть было нечем, поэтому он тотчас же вновь скрылся за электровозом. Нет, надо уходить. Но тут, вижу, с тормозной площадки первого вагона спускается еще один мужчина. На плече – кожаная сумка, из которой выставляются три свернутых в трубочку флажка – красный, желтый и зеленый. У брата моего, когда уходит в поездку, точно такая же сумка и я знаю, что в ней, кроме флажков, есть еще кругленькие и маленькие петарды. По словам брата, они взрываются. По словам брата, петарды нужны, чтобы экстренно остановить поезд, если подаваемые другие сигналы не приносят результата.

- Дело говоришь, Михеич, - сказал он, подходя к машинисту. А ты, пацан, иди отсюда. Тебе же сказали: не по-ло-же-но!

Понимая, с кем имею дело, я решаюсь применить самое последнее средство.

- А мой старший брат тоже кондуктор, - важно произнес я.

Мужчина обернулся.

- Кондуктор, говоришь? – я согласно киваю головой. – Как зовут-то твоего брата?

Я по-прежнему важно отвечаю:

- Федор Иванович.

- Уж не Федька ли Мурзин?

Я, насупившись, отвечаю:

- Он – не Федька... Он – Федор Иванович, - кстати, этому «Федору Ивановичу» тогда было лишь двадцать лет и в моих глазах считался очень-очень взрослым .

Мужчина громко хохочет. Ему явно понравилось, как его пацан поправил.

- Вот-вот, узнает твой Федор Иванович, как ты на поездах катаешься, задаст тебе жару.

Я опускаю голову вниз и носком тапочка ковыряю гравий.

- Само собой.

Моя реакция на угрозу ему опять же пришлась по душе. Главный кондуктор спросил:

- Михеич, как быть-то? Не оставлять же здесь парнишку одного? Мало ли чего... Как-никак, наш он.

После этих слов я и дышать перестал. Михеич поднял голову.

- Это так. Но в кабину – нельзя. Может, ты возьмешь? Пусть сидит мышкой. Парнишка, вроде, не ухарь.

Главный кондуктор нерешительно произносит:

- Пожалуй...

Мне уже все ясно и дополнительных приглашений не жду. В одно мгновение оказываюсь на тормозной площадке первого вагона и сажусь на пол, так как «кресло» там всего одно и оно для главного кондуктора.

Мужик вновь громко захохотал.

- Гляди, Михеич, какая в нем прыть. А ты говоришь, что не ухарь.

Михеич, усмехнувшись, направился в сторону головной кабины электровоза и стал взбираться по ступенькам: только что на выходном светофоре загорелся зеленый, разрешающий сигнал. Потом повернулся и весело сказал:

- А хорошей порки он всё равно заслуживает.

Я, приподнявшись на цыпочки, чтобы машинист видел меня, крикнул:

- Само собой, дяденька!

Лицо машиниста еще шире расплылось в улыбке.

И вот я на станции Кушва. Спустившись с тормозной площадки, я поднял глаза вверх.

- Может, дяденька, не надо, а?

Главный кондуктор не понял.

- Чего «не надо»?

- Не говорите Федору Ивановичу, ну, что я...

- Почему бы и не сказать?

- Выпорет ведь, - я, конечно, это сказал для красного словца, чтобы еще больше расположить дяденек. На самом деле брат ни разу меня и пальцем не тронул, хотя имел натуру горячую и несдержанную. Чуть что не по нему – кулаки в ход пускал.

- Разве не заслужил?

- Да... Но...

- Ну, если пообещаешь больше не кататься на грузовых поездах, то...

- Честное слово, не буду, дяденька! Честное-пречестное!

- Договорились.

Я припустил в сторону первого дома улицы Железнодорожников, дома, где жил с отцом и матерью Серёжка.

На крыльце столкнулся с тетей Еленой, мамой Серёжки. Увидев меня, запыхавшегося, она сказала:

- Еще один путешественник объявился.

По ее словам понял: Серёжка жив!

- Как он? – виновато спросил я.

- Вон, на лавке лежит. Иди да смотри.

Я понял: тетя Елена на меня совсем-совсем не сердится. Я тихо вошел в дом, приблизился к толстенной и широченной лавке и, пряча глаза, спросил:

- Ты как? Больно, да?

Неожиданно для меня услышал совсем бодрый голос:

- Уже нет. А, вот, там...

Я быстро-быстро закивал головой. Подошла мать. Она сказала:

- Дружок-то правильно сделал, что не стал прыгать. Убиться ведь мог, дурная твоя башка, - она приподняла одеяло. – Гляди, что с ним.


Я взглянул, и мне еще больше страшно стало: спина-то сплошной синяк, а местами кожа содрана.

- А... руки... ноги?

- Слава Богу, - сказала мать и перекрестилась, глядя на икону в углу. – Благодарю тебя, Господи, что отвел от меня настоящую беду, - она вновь повернулась к Серёжке. – Что у тебя в башке-то: солома или опилки?

Тетя Елена, вроде хвалит меня, а внутри-то всё ноет: совесть, видать, не дает покоя. Мне стыдно перед дружком. Он прыгнул, не струсил. А я? Он смельчак, а я – самый настоящий трусишка. А страх – не есть предмет гордости. Из книг вычитал.
 
КУШВА – ЕКАТЕРИНБУРГ, 1952 – 2012.