Дядя Сеня - такой славный друг

Другая страница детства и новая история, четко отпечатавшаяся в памяти моей.

В очередной раз моя семья вынуждена поменять место жительства. Причины? Наверное, те же. И мы очутились в небольшой деревеньке, состоящей из одной улицы: не более семидесяти дворов. Не помню, чтобы кто-то из деревенских жил справно: по-моему, все жили одинаково бедно.

И был колхоз, крайне бедный колхоз: в долгах, как в шелках.

Это всё обычно и даже для меня, еще подростка, привычно. Жизнь течет в деревеньке тихо и неприметно.

Однако ж, было всё-таки одно, что отличало и эту деревню, и этот колхоз от окружения – это личность председателя. Его прислали из Москвы. Да-да, я не оговорился: именно из Москвы! Что забыл москвич в этакой глухомани? Деревенские, сидя на завалинке, судачили: «Сам, - под словом «сам» колхозники имели в виду тогдашнего реформатора, лидера КПСС Н.С. Хрущева, - мол, направил председателя-то... Ну, чтоб, значит, колхоз на ноги поставил». Деревенские при этом тяжело вздыхали и качали головами: давали этим понять, что совсем не верят в затею больших начальников. А потом кто-нибудь еще и  многозначительно добавлял: «А председатель-то внушает».

А и правда: москвич – мужчина видный. Высок и широк в плечах, строен, походка размеренна, шаг длинён и тверд. Местные-то мужики всё какие-то согбенные, невзрачные, вечно небритые и нестриженые, табачищем воняют, а этот – орел, красавец, чем-то приятным за версту несет. И русые волосы на голове, слегка вьющиеся, виски, покрывшиеся благородной сединой, всегда прибраны. Не мужик, короче говоря, а картинка.

Значительно позднее я только по-настоящему пойму, что дядя Сеня пал жертвой реформаторского зуда Н.С. Хрущева. Лидер КПСС решил значительно укрепить кадры села за счет сливок партии, известных в истории СССР как «тридцатитысячники». Тридцать тысяч лучших сынов партии было направлено в колхозы. И у всех задача была одна: поднять сельскохозяйственное производство на небывало высокий уровень, чтобы догнать и перегнать Америку по производству сельскохозяйственной продукции. Что из этой блажи вышло? Известно: к 1964 году в стране не было не только мяса или масла, но и хлеба. Хлеб, кстати, стали печь с большим добавлением отрубей и кукурузной муки.

Приехал москвич один. Шепотом деревенские рассказывали друг другу (кстати, уж в сотый раз): «Жена-то евойная, значится, не поехала с ним. Сказала, как отрубила: ехай, грит, коли те надобно, а мне, грит, и в Москве славно». Двое детей остались с матерью.

Несмотря на это, колхозники еще до приезда москвича принялись за возведение специального жилища для председателя. Это был, по их меркам, не деревенский дом, а хоромы.  «Хоромы» выглядели так: дом-пятистенник из изолированных трех комнат, отдельной кухни; дом обшили тёсом, наличники и углы украсили деревянной резьбой; на коньке – особое украшение в виде петуха, хлопающего крыльями и, будто бы, кричащего на всю деревню. Ну и, конечно, досчатый тротуар от дома до правления колхоза: чтобы председатель-то мог посуху в своих штиблетах  ходить.



Деревенские кумушки специально совершали прогулки по невиданному до селе тротуару, чтобы глянуть на чудо, лишний раз подивиться да потом посудачить. Смотрели, ахали, всплёскивали руками: «Чудо-то какое, батюшки!» «Чудом» они называли даже не сам дом, а то, что дом-то с мезонином и балконом, украшенном также резными балясинами. Ну, точь-в-точь, как в кино.

Самые вредные, поджав сухонькие губёшки, недовольно ворчали: «Мог бы председатель и в кулацком доме пожить. Не баре, поди, какие-нибудь». Это они имели в виду дом местного зажиточного крестьянина, который в 30-м отказался вступить в колхоз, за что и был наречен кулаком. Его раскулачили и, говорили, сослали на Соловки, откуда он, по всей видимости, не вернулся. Просторный дом занимала контора колхоза, а начальства-то было трое: председатель, счетовод и агроном. Так что контора обычно пустовала.

И тут приехали мы со своим шмотьём. Полагаю, что дядя Сеня предложил жить в его «хоромах». К тому же все три комнаты пустовали, так как председатель обычно ночевал в мезонине, который особенно ему нравился. Отец согласился. Вынужденно согласился, так как на постой отказались принять колхозники. Я думаю, что не захотели иметь подобных квартирантов из-за двоих детей-парнишек.

Дядя Сеня с первой минуты произвел на моё детское сознание необычайно сильное впечатление. Я, как, увидев, открыл от удивления рот, так и не закрывал. Я, затаив дыхание, подглядывал, как он завтракает, затыкая зачем-то «полотенце» под подбородком, постоянно вытирая руки белыми четырехугольными белоснежными тряпочками (не знал, уж извините, я тогда, что на свете существуют салфетки). Я стоял неподалеку и во все глаза смотрел, как он по утрам умывается, зачем-то долго и звонко шлёпая себя по розовым щекам, подбородку, водя пухлыми пальцами под глазами и по лбу, смазывая всё это чем-то из красивой баночки. Как-то, подобравшись тайком, открыл баночку, потянул носом: хорошо пахнет! Я смотрел, как он какой-то невиданной мною до селе маленькой щеточкой, предварительно выпустив из таинственного тюбика что-то белое, долго и усердно трет зубы, потом набирает в рот воды, шумно булькает и сплевывает. Я с удовольствием выслеживал тот момент, когда дядя Сеня одевался, примеряя перед зеркалом то одну, то другую, то третью рубаху, а их у него целый чемодан. Я смотрел, как он сидит, стоит, ходит, наконец. Я мог часами слушать, как он говорит, при этом голос звучит непривычно мягко. Дядя Сеня, как будто, и не говорит вовсе, а поет или стишок читает. Его говорение получается таким красивым и складным! Нет-нет, так никто из деревенских не говорит. Я, испытывая непонятное любопытство, старался находиться где-то рядом, когда дядя Сеня ложится в постель и отходит ко сну. Он залазит под толстое и пушистое одеяло, под которым что-то белое, называемое им «простыней». Странно вкусно пахнет его «простыня» и подозрительно шуршит. Исследовав, однажды, когда председателя не было дома, я установил совсем уж для меня загадочную вещь: оказывается, у него на постели не одна шуршащая «простыня», а две: на одной, выходит, он спит, а другой укрывается. В голове возникает вопрос: зачем укрываться «простынёй», если одеяло такое толстое и теплое?

Тыща вопросов, но ни одного ответа. Не буду же каждый раз спрашивать дядю Сеню: неудобно приставать. Спрашивать же других, наверное, бесполезно: не знают ничего они.

И вот дядя Сеня засыпает, и я на цыпочках покидаю его «святилище».

Иногда, правда, возникали проблемы. Дело в том, что дядя Сеня возвращался обычно домой в таком виде, что не мог самостоятельно подняться по лестнице, чтобы попасть в свой мезонин, а потому взбирался на коленях. Я, естественно, оказывался поблизости и пробовал помочь. Но он всякий раз отстранял меня, еле ворочая языком, произносил одно и тоже: «С-с-слуг, милейший Г-г-ен-н-надий Иванович, давно уже нет». Он вскарабкивался и появлялся только утром. Появлялся вновь свежим и полным жизненных сил. Он вновь выглядел красиво и приятно распространял запах.

На руке дяди Сени я впервые смог вблизи внимательно разглядеть часы. Более того, прикоснуться к ним пальцем. Как сверкают желтизной и переливаются на солнце! Дядя Сеня, заметив, как я не спускаю глаз с его часов, однажды даже надел их на мою худосочную ручонку. Я стоял, замерев, страшась пошевелиться. Язык примерз к нёбу, стал тяжелым и не шевелился.

- Что, нравятся? - спросил он, заметив, какое впечатление произвели на меня часы. – Будешь хорошо учиться – на день рождения подарю.

Я, помрачнев, тяжело и шумно вздохнул. Потому что ясно: этого никогда не случится. Учусь-то как? Неважнецки! Никакого подарка не будет!

Несмотря на отсутствие успехов в учебе, дядя Сеня мне почему-то покровительствовал. И всячески баловал:  то сладкий-пресладкий пряник даст, то большую такую шоколадную конфету в блестящей обертке, то посадит за стол и положит на тарелку большой-пребольшой кусок так любимой им молодой тушеной телятины.  Ну, а я, как хвостик, неизменно следовал за ним, естественно, соблюдая дистанцию. Следовать-то, да, следовал. И вертелся все время неподалеку. Но попросить о чем-либо друга? Никогда!

Впрочем, это не совсем так. Однажды я всё-таки председателя попросил. И об этом стоит рассказать.

Как-то раз, вертясь в конюховке, услышал:

- Сергеич, - обратился к бригадиру конюх, а по совместительству еще и шорник, дядя Кузьма, - тарантас, сказывают, готов. Надо забрать.

Бригадир ответил:

- Кто мешает? Езжай да забирай, коли готов.

Дядя Кузьма запряг в телегу самую смирную кобылу и поехал в соседнюю деревню, где и обитал искусный мастер. Я – с ним: напросился. Вдвоем, говорю, веселее будет. Приехали. Я как глянул на готовый тарантас, так и обомлел. Нет, я не раз видел тарантасы, но чтобы такой?! Красотищи неписаной! Все черным лаком отсвечивает. А сиденье-то сиденье? Из кожи, да, натуральной, со слов дяди Кузьмы, кожи! И до того пружинистый. Я взобрался в тарантас, сел. Легонько покачиваясь, говорю:

- Дядя Кузьма, это ж какого конька-горбунка надобно иметь, чтобы запрягать в такую красотищу?!

Дядя Кузьма, пощипывая свой до желтизны прокуренный ус (из-за махорки всё), усмехается.

- Скоро будет у председателя такой конёк-горбунок.

Я с сомнением, подражая взрослым, покачал головой:

- Откуда взяться-то? Разве что Красавка (кобыла, знаменитая на весь колхоз тем, что страшно ленивая) народит?

- Председатель, сказывают, купил самого настоящего породистого орловского рысака, - услышав эту новость от дяди Кузьмы, я обидчиво подумал: «А мне ведь дядя Сеня ничего и не сказал. А еще друзья». А дядя Кузьма продолжает раззадоривать. - Красоты, сказывают, необыкновенной. Скоро доставят. Приходи, посмотришь.

Я воскликнул:

- Ясно, приду! Первым приду!

Дядя Кузьма, вижу, ухмыляется.

- Да уж ты, братец, постарайся не опоздать.

Стал караулить, чтобы не прозевать тот момент, как появится рысак. И появился. Ему лучшее стойло отвели, в середине конюшни, чтобы от дверей сквозняки зимой на него не дули. Сбрую специальную справили. Не из сыромятины какой-нибудь, а из наилучшей кожи, украшенной разными серебряными штучками. Долго стоял у стойла. Рысак весь лоснится, сердито фыркает и покусывает перила.

А потом с тихой завистью глядел вслед председателю, проносящемуся по деревне. Летит рысак, птицей летит. Из-под копыт в разные стороны комья земли летят, изо рта – пена, храпит, а глаза – огнем горят.

Рядом стоит Стёпка, мой сверстник.

- Вот это конь! – восхищенно, присвистнув даже, произносит он.

- Не конь, а жеребец, - со знанием дела поправляю Стёпку.

Тот пренебрежительно сплевывает в сторону.

- Фи, какая разница!

- Не знаешь разницы? – возмущенно спрашиваю я. Потом сердито добавляю. – Не знаешь, то и молчи в тряпицу.

- Будто, ты знаешь.

- Знаю! – гордо заявляю я.

- Так, скажи? – просит Степка и с надеждой смотрит на меня.

- На коне навоз с фермы возят, а на жеребце большое и важное начальство раскатывает.

Мой довод оказался настолько внушительным, что у Степки пропало всякое желание спорить.

И «заболел» я тайной мечтой-желанием: прокатиться бы! Вскоре прокатился: от дома до конторы, с председателем. Ух, аж дух перехватило! Но... Не то, нет, не то. Самому бы на Орлике, чтобы и вожжи в моих руках, чтобы рядом – никого. Попросить, что ли, у дяди Сени? Так просто? Ну, нет: надо причину выискать.

И нашел-таки причину. Дядя Сеня попробовал в соседней деревне молока у одной хозяйки. Молоко ему так понравилось, что он не мог отказать себе в удовольствии каждый вечер иметь трехлитровую банку – парного, свеженького, только из-под коровы. Увидев, что эту важную миссию председатель поручил дяде Кузьме, я «подкатил».

- Дядя Кузьма, - говорю я, - а можно мне ездить за молоком?

- Запрягай любую – и с Богом, - отвечает дядя Кузьма.

- Э, нет, - отвечаю я, - на Орлике и в председательском тарантасе.

Дядя Кузьма рассмеялся: он раскусил мою хитрость.

- Ишь, чего удумал.

- А что?
- Нет и нет. Даже не заикайся. Председатель три шкуры с меня спустит.

- А если я попрошу его?

- Попроси: в лоб не ударит. Но сомневаюсь я.

И я решился. Нашел председателя на дальнем гороховом поле. Он выслушал, хитро прищурившись и глядя на меня, спросил:

- Хочешь, разлюбезный Геннадий Иванович?

- Очень-очень, дядя Сеня! – воскликнул я.

Он спросил:

- А не страшно? Жеребец-то...

Я не дал договорить.

- Нет-нет, дядя Сеня! Ну, нисколечко не страшно!

- Ну, - он с сомнением покачал головой, - попробуй. Осторожно только, понял?

Я согласно кивнул головой.

- И... в вашем тарантасе, да?

Председатель расхохотался.

- А вы, милейший, к тому же и хитрюга?!

- Так, да?

- Скажи конюху, что я разрешил. Но, - он посмотрел мне в глаза, - лишь в порядке эксперимента.

Я не знал, что такое «эксперимент», но мне показалось, что это нечто весьма и весьма важное для меня.

Сбылась мечта мальчишки. Гордо восседая в лакированном тарантасе, держа вожжи  в вытянутых вперед руках, вихрем пронесся от деревни до другой деревни –  и обратно. Ух! Сказочное ощущение. Особенно после первого раза. А сколько завистливых мальчишечьих глаз провожало! Если честно, страшновато. Но разве мог я в этом сверстникам признаться? Всё нутро переполняла гордость. А как же? Не кому-нибудь, а мне, да, мне председатель доверил своего Орлика и свой такой замечательный тарантас!


Поставив жеребца в стойло, вышел на улицу. Тотчас же окружили мальчишки.

- Каков Орлик-то, а? Видели? – мальчишки, разинув рты, только кивали головами. А я, вконец разошедшись, хвастливо добавляю. – Скажу-ка я председателю, чтобы другое имя дали жеребцу. Орлик – имя достойное, но, - я сделал многозначительную паузу и почесал в затылке, - больше подойдет другое – Пламя, например.

Стёпка, сосед, верит, но в нем говорит извечный дух противоречий.

- Ну, да! Послушается он тебя.

Растягивая, и по слогам говорю:

- По-слу-ша-ет-ся... Друзья мы с ним.

Стёпка, противный такой, хмыкает, потом, подражая взрослым, небрежно плюется под ноги, но ничего не говорит.

Стёпка, конечно же, прав. Нутром я осознаю, что другое имя уже никак нельзя дать рысаку, потому как имя дается всем при рождении. Но главнее всего то, что я не полезу с подобными глупостями к дяде Сене, другу своему, человеку, из какого-то совсем-совсем другого мира. Ни за что!..

Конечно, дядя Сеня, тридцатитысячник, колхоз не поднял на ноги, а привел в еще больший упадок (он – не одинок: та же участь постигла и других посланцев партии; об этом можно было судить по совсем опустевшим прилавкам продовольственных магазинов). Хотя дядя Сеня был не слесарь с Путиловского, как товарищ Давыдов, двадцатипятитысячник периода коллективизации. Дядя Сеня, насколько я помню, выпускник сельскохозяйственной академии имени Тимирязева, кандидат наук и последние годы перед отправкой в глухомань занимал очень высокий пост в Москве, точнее - в Министерстве сельского хозяйства СССР. Теперь-то я понимаю, что сама идея Хрущева, в принципе, была ущербна, а потому и реально не осуществима. Дядя Сеня – человек совсем не деревенский. Дядя Сеня – человек, обладающий массой положительных человеческих качеств, не мог быть изначально председателем колхоза. Потому что по природе своей он был крайне мягок и деликатен. Он, к примеру, со всеми колхозниками разговаривал на «вы», обращался по имени и отчеству, отдавая указания, непременно использовал слово «пожалуйста». Колхозники его не понимали и подобное к себе обращение называли «старорежимным», поскольку к тому времени деревенские стали уже осваивать советский образ жизни, не допускающий никаких сю-сю, в котором основными средствами общения между начальником и подчиненным были крик и отборнейший мат. Разумеется, всё это неслось сверху вниз, а не наоборот. Уже вскоре колхозники перестали уважать дядю Сеню, председателя и, как логический результат, слушаться его. С дисциплинкой-то и раньше было не густо, а теперь её не стало вовсе. Это одна сторона «медали». Но была, как я сейчас понимаю, и другая, оборотная. Для москвича – это дело было явно временное, вроде бы краткосрочной ссылки; отдаваться этому делу он не собирался. Он отбывал некую повинность, после окончания срока которой предполагал вернуться к прежней жизни. Так и случилось. Не пробыв и двух лет, дядя Сеня уехал в Москву. Пожил на свободе и в своё удовольствие, после – ку-ку, прощайте, граждане колхозники, не понявшие и не принявшие посланца КПСС. Был колхоз бедным, стал еще беднее, были колхозники ленивы и равнодушны, стали еще ленивее и равнодушнее.

Очередная программа, направленная на поддержку колхозного строя в деревне, приказала долго жить. У КПСС будет еще немало программ подъема сельского хозяйства, названия будут у них разные, в качестве авторов выступят разные руководители, но участь будет неизменна. Настолько же неизменна, насколько неизменны пустые прилавки советских магазинов, где достать (именно достать, а не купить) чего-нибудь жизненно необходимого можно было исключительно по блату, используя монолог мудрого Аркадия Райкина, «чэрэз заднээ кырыльцо... чэрэз тываровэд, дырехтор махазин...»

Закрывая еще одну страницу детства,  в памяти возникают другие. Эти воспоминания, на мой взгляд, чрезвычайно постыдные. Но факт: от того, что было, - не спрячешься.

ЕКАТЕРИНБУРГ, 1957 – 2012.