Гений и злодейка

                ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙКА    
               
                рассказ               
         
       Хозяин сделал широкий жест и на руке сверкнул брильянтовый огонь – как будто божий перст, указующий дорогу.
       -Прошу! Проходите!
       Парень постоял возле машины – это был серебристый «Роллс-ройс».
       -А волкодав… - пробасил он, наблюдая за приближающимся чёрным и косматым зверем, посаженным на цепь.- Не тронет?
       -Лишь бы вы не тронули его, - с добродушной усмешкой ответил хозяин. - Если бы не ваша сила богатырская – лежать бы мне сейчас на дне Великой пропасти…
        -Да ну! - смущённо сказал парень, поцарапав красноватый кирпич угловатого и широкого подбородка. - Я думаю, всё обошлось бы… 
        Они поднялись на крыльцо, охваченное крепкими  перилами, по которым были пущены какие-то резные цветочки с лепесточками. Крыльцо оказалось высокое и довольно просторное. «Как будто вертолётная площадка, - подумал гость, мельком осмотрев надворные постройки.- Наше новое дворянство и новые купцы размахнулись так, что старые от зависти подохли бы!»
       Трёхэтажный каменный дом, куда он попал в то весеннее утро, показался  громадным роскошным дворцом, по которому гуляли сквозняки – два-три просторных окна были открыты; прислуга протирала  стрельчатые стёкла, бросавшие солнечных зайцев на паркет, на стены и потолок, там и тут украшенный гипсовой лепниной. Богатство дома оказалось настолько непривычным, ослепительным, хоть поворачивайся и убегай, но это было не в его характере – бегать от кого-то или от чего-то. И поэтому парень покорно топал за хозяином, в буквальном смысле топал – на ногах гирями гремели армейские ботинки с железными подошвами, которые даже за сто лет не изотрутся, хоть пройди кругом Земного Шара.
        Пытаясь припомнить, как зовут хозяина этого дворца, парень приостановился. «Эдуард Володарыч? Или как его?»
       -Э-э-э… - начал, было, гость, но засомневался насчёт имени-отчества.- Э-э...  это всё ваше?
        Вопрос был идиотский, и потому  хозяин, обернувшись, промолчал. Только в глазах его промелькнуло что-то снисходительное.  Они ещё немного прошли вперёд.
         Лошадиное заливистое ржание прокатилось где-то за окнами.
         Эдуард Володарыч посмотрел в окно и улыбнулся.
       -Присядьте в это кресло,- попросил он, глядя в сторону горящего камина. - А я сейчас, минуточку…
        Парень остался один. Постоял, огляделся, пошевеливая косматыми бровями, какие нередко бывают у человека с горячей кровью. Крупные глаза у парня были похожи на  глаза росомахи –  горели красным светом, не таким, конечно, сильным, как у настоящего зверя, но всё-таки было заметно.
      «А это что?» Парень постоял возле картины в золочёном багете; прищурился, покусывая губы. Картина стоила громадных денег – тут ничего дешевенького не было, – а ему почему-то не нравилась. «Видно, не дорос я до такого, или чёрт его знает… -  Он пожал покатыми плечами.- За такую  вдохновенную мазню нужно давать не деньги, а просто по роже давать!»
      Каламбурная эта мыслишка развеселила гостя. Улыбаясь, он потрогал кресло, прежде чем сесть, точно боялся, что оно развалится от его богатырской фигуры.
      Живой огонь камина, с тихим треском трепетавший за чёрной чугунной решеткой, помог ему расслабиться, напоминая   костёр в тайге, точно так же умеющий потрескивать сухими поленьями и время от времени плеваться  искрами. И всё-таки этот огонь согревал совсем не так, он только тело грел, а в душу не заглядывал – огонь  был домашний, ручной, дрессированный, словно бы на поводке сидящий в задымленной железной клетке из гранёных кованых прутьев, на которых проступала надпись «Кузнечный двор». Посмотревши в том направлении, куда скрылся хозяин, парень подождал с минуту и поднялся, расправляя плечи. Противное чувство пришибленности прошло,  и парень спокойно и твёрдо подумал, что он свою таёжную избушку, свой дикий костёр на берегу  ни за какие деньги не променял бы на вот это дрессированное пламя, сидящее в железной клетке. И свои прекрасные картины – живые, настоящие картины, которые он каждое утро видит из окна избушки – разве он когда-то променяет на вот эту мазню? Да никогда. Да ни за что.
        Раздумавшись на эту тему, парень забылся, а потом –  явно подражая какому-то киношному герою – закинул ногу на ногу и развалился в кресле. И в это время за спиной вежливо покашляли.
      -Ну, как вы тут? - спросил хозяин.- Не заскучали?
      Парень быстро поднялся, точно пойманный на чем-то недозволенном или даже преступном. Собираясь что-то ответить, он повернулся, да так и замер – с открытым ртом, похожим на дырку от бублика.
        Рядом с  тучным хозяином стояла стройная очаровательная  куколка, одетая  амазонкой, – только что примчалась  верхом на вороном, громко фыркающим где-то под окнами. Хозяин понимающе улыбнулся – для него такой эффект был не в диковинку; своею красотой дочь поражала многих, если не всех.
       -Аксюта, познакомься, - громко произнёс он. - Это мой спаситель. Геннадий. Гена. Мой добрый гений. Я глазам не поверил, когда вдруг увидел: идёт по городу, а я навстречу еду… 
         Синеглазая девушка, подойдя, стремительно сделала книксен и одарила гостя улыбкой благодарности.
       -Папа мне рассказывал,- начала она, протягивая руку. – Вы тогда действительно, как добрый гений вдруг…   
       -Да ладно, чего там! – грубовато прервал добрый гений, сжимая руку девушки с такой осторожностью, словно ему дали подержать цыплёнка. – Там делов-то было на копейку.
       -О, нет, не скажите, молодой человек! Буквально два часа назад я подписал бумаги на полмиллиона долларов. Представляете?
      -Нет, - признался Гений, красными глазами росомахи просто и прямо глядя в глаза собеседника. - У меня в голове такие цифры не помещаются. С детства проблемы с математикой.
       -Ну, не всем же быть Пифагорами! -       Развеселившись,  хозяин повернулся к дочери.- Аксюта! Сколько мы будем тут  гостя держать?
      -Вы проходите, проходите, - спохватилась девушка, глазами устремляясь куда-то в глубину бездонного дворца. – Проходите, а я сейчас, я только переоденусь. – Она с укором посмотрела на отца.- Ты бы мне хоть позвонил.
      -А то как же? Конечно, звонил. Неоднократно. Только ты ведь недоступна. Как крепость.
      -Ой, ну прекрати…- Рассыпая ореховый перестук каблуков, Аксюта ушла, а точней убежала, на несколько мгновений оставляя в воздухе тонкий ароматец дорогих духов, перемешанный с запахом конского пота, весеннего ветра и степной необузданной воли – синеватый простор открывался в три больших окна, смотревшие на юго-восток.
       Очарование, произведённое этой девушкой, было настолько велико, что парень, забывшись, долго стоял, не мигая смотрел  в  сторону пропавшей амазонки, напоминающей прекрасное видение, которое так неожиданно возникло и тут же растворилось где-то в дворцовых лабиринтах, ярко освещённых канделябрами, сработанными   в духе старины.
        Потом они сидели за просторным хлебосольным столом – как в большом дорогом ресторане. И снова «добрый гений» чуть ли не потел, смущённый богатством обстановки и разнообразием блюд, источающих ароматы. «Кого тут кем едят?» - думал он, исподлобья разглядывая чертову дюжину всяких сверкающих столовых ножей, вилок, ложек и ложечек.
       -Геннадий!  - говорил хозяин, ловко орудуя столовыми приборами. - У вас большое будущее! Только надо учиться. Хватит вам сидеть в своей берлоге.
        Парень, с непривычки едва не зацепивши рукавом за какое-то серебряное блюдо, слегка занервничал, засопел.
       «Да если бы я не сидел в той  берлоге, так ты бы сейчас не сидел тут, набивая утробу!»- сердито подумал он, облизывая губы, чуть присолённые капелькой пота.
       -И что это за мясо? – пробормотал он.- Как медвежатина… тухлая…   
      Отец и дочь, стремительно переглянувшись, спрятали улыбки и попросили прислугу принести им ещё бутылочку столового.
      -Прекрасное вино, – похвалил хозяин, приподнимая бокал-тюльпан за длинный тонкий стебель.- Пятилетней выдержки. А вы, простите, что?.. Не пьёте?
      -Да как вам сказать? У меня это тоже… пятилетняя выдержка. Было дело, потреблял, а теперь душа не принимает.  Да и где там, в тайге, разживёшься… «Трезвость – норма жизни», как говорил наш командир.
       -Правильно, - согласился хозяин и отодвинул выпитый бокал.- Скажите, Геннадий, а сюда вы надолго?
      -Денька на три, четыре.
      -А где остановились?
      -Пока нигде. Я шел в гостиницу, когда мы встретились.
      -Ну, вот и славненько. Можете тут пожить. Места хватит. Да, Аксюта?
      -Конечно, папа.
      -Да ну, зачем стеснять. - Гений покрутил в руках бокал, сделанный в виде полулитрового хрустального тюльпана.- У меня тут армейский дружок…
      -Нет, нет! - Хозяин встал, по привычке поправляя перстень, сверкавший бриллиантовым глазом. – Никаких возражений! Я вас должен отблагодарить…
      -Да что вы, в самом деле… - Парень чуть не выронил  хрусталь.- Ничего вы не должны…
      -Ну, ладно, ладно, не обижайтесь. - Отец подошёл, поцеловал Аксюту в щёчку. - Всё, ребята, некогда, поехал. А то потеряли уже.
       Оставшись наедине с амазонкой, парень – спросив у неё разрешения – закурил возле камина.
       -А где он работает? Батя ваш…
       Аксюта, реагируя на странное словечко «батя», улыбнулась уголками припухлых губ.
          -А разве папа вам не говорил?
       Гений пожал покатыми плечами.
       -Нам тогда было не до разговоров.
       -А сейчас? - поинтересовалась девушка, пододвигая вкусненькое блюдо.- Сейчас   вы располагаете временем?
       -Да есть… А что?
       -Так, может, вы расскажете, что там случилось? Возле этой самой… Возле Великой пропасти… Или где это было?
       -Возле Великой Китайской стены, - пошутил Геннадий, глядя на свои армейские ботинки; он служил на границе с Китаем.
       -А если серьёзно? – с мягкой, нежной настойчивостью спросила девушка.       
        Нахмурившись, Гений по привычке поцарапал  красноватый кирпич угловатого и необыкновенно широкого подбородка. Рассказчик он был никудышный, это, во-первых. А во-вторых, он не любил трепаться про такие дела, которые ему самому казались будничными, повседневными, а кое-кому представлялись чуть ли не подвигом. Именно об этом он сказал, красными глазами росомахи – прямо и пристально – глядя в синие глаза амазонки. Смущённая силой необычного взгляда – какой-то гипнотическою, парализующей силой – Аксюта обронила столовый прибор, но обронила не по  рассеянности, а специально, чтобы отвлечься от гипнотического воздействия взгляда. Столовый нож времён Людовика Четырнадцатого – так, по крайней мере, считали в этом доме – по-птичьи пискнув на паркете, отлетел под стол и замер как раз под армейский ботинком. Парень проворно поднял «золотого Людовика» и хотел положить на белоснежную скатерть, но прислуга, стерегущая каждое движение, с вежливой настойчивостью перехватила нож и унесла на кухню.
         Роль кухонной прислуги тут выполняла женщина, отдалённо чем-то похожая на мать Геннадия; такая же согбенная фигура; такие же смиренные глаза на лице, выражавшем  покорность  судьбе. И эта похожесть прислуги заставила парня отчуждённо замолчать и  засмуреть. Он подумал о матери, всю свою сознательную жизнь батрачившей то на колхозы, то на совхозы и ни черта себе не заработавшей, кроме какой-то женской болезни  да грыжи. «А эти буржуи… - Парень с неприязнью посмотрел на дорогую обстановку. - Откуда такое богатство? Людовик четырнадцатый им оставил наследство? Или этот – как его? – Ротшильд? Или кто?»
      Энергичная Аксюта, не умеющая долго сидеть на одном месте, предложила гостю осмотреть особняк.
      «С ума сойти!» - ошеломлённо думал парень,  рассыпая взгляды направо и налево, где зияли просторные комнаты и коридоры с бильярдными столами, книжными полками до потолка, медвежьими и волчьими шкурами на полу. Поневоле втягивая голову в плечи, парень  так сильно сутулился, словно тащил на горбу непосильную тяжесть; лицо его краснело от смущения и покрывалось каплями пота, которые он смахивал грубым рукавом, похожим на серую наждачную бумагу.
       Осматривая достопримечательности «Зимнего дворца», как про себя назвал он особняк, парень увидел на стене ту шикарную шкуру, которую он в далёкой сибирской тайге собственноручно снял с медведя, выделал и высушил, а потом подарил Володарычу – после знакомства. Эдуард Володарыч хотел купить «медведя» и предлагал, между прочим, хорошие деньги, но парень  наотрез отказался.      
       Потом Аксюта предложила осмотреть конюшню с породистыми рысаками; глаза лошадей в полутьме диковато сверкали, как драгоценные камни. Запах конского пота, свежего сена, овса и всего того, что характерно для конюшни, взволновал Геннадия до лёгкого головокружения и громкого сердцебиения. Память – словно бы верхом на вороном – поскакала в детство, заросшее полынями и чертополохом, обступившим забор, за которым стояла старая убогая конюшня с замордованными лошадями, напахавшимися в полях, натаскавшими центнеры и тонны всяких сельских грузов.
      -Вы говорили, что надо в город, - напомнила Аксюта, когда они покинули конюшню. - Так, может быть, вас подвезти?
     -Что? На вороном? – съюморил Геннадий.            
     -На вороном, да не одном. - Амазонка взяла какой-то небольшой пульт управления и улыбнулась, открывая автоматические двери гаража.
     -О-0! - Гений как-то ревниво хмыкнул, глядя на чёрную приземистую иномарку.- Сколько тут лошадей? Штук сто восемьдесят? Или все двести?
      -Что-то около того,  - беспечно ответила наездница. - Присаживайтесь.
       Рысаки под капотом, приглушенно храпя, осторожно вывели «телегу» за ворота особняка, а затем амазонка так нажала на акселератор – парень даже охнул от неожиданности. За окном замелькали деревья – как спички, на полной скорости высыпанные из коробка.  Блеснуло озерцо, округлое, как сковородка, на которой жарился золотистый блин – солнце дрожало на середине. Потом природа словно отскочила в сторону и затаилась. Пригород стал наплывать – серыми домами и яркими щитами разнообразных реклам. Свежий воздух за окном сменился прогорклым душком – горела какая-то свалка недалеко от дороги; трубы дымили на окраине Ленинграда, который совсем недавно снова стал именоваться Петербургом; даже не все таблички поменялись ещё на въезде в город.
        Иномарка была новая, «с иголочки», и амазонка то и дело похваливала машину; по-детски сияя глазами,  гладила руль, приборную доску. 
       -А наши ничего не могут делать! - заявила она, доставая пачку сигарет из бардачка. - Вы не курите? Ах, да, вы уже говорили…
       Ему не понравилось, что эта барышня курит – не ожидал, признаться. Но ещё больше не понравилось то, как она – сама того не замечая – восторженно, взахлёб восхваляет всё иностранное и тут же оскорбляет, унижает всё своё, отечественное. Теперь это становится хорошим тоном – плохо говорить о своей Родине, там и тут склонять  русскую лень, лежащую на печке в виде Ильи Муромца. Сегодня чуть ли не из каждой подворотни выскакивает моська – стремится облаять слона. Вчерашних правителей и недавних кумиров  обмазывают грязью. Классики искусства и литературы кажутся смешными и ни в грош не ставятся людьми, придумавшими новые «чёрные квадраты» в живописи, в кино, в театре  и в литературе. Геннадий был далёк от всего этого – он был «простой» прирождённый охотник, таёжник. Но именно это – острое чутьё охотника и насторожённое внимание таёжника – позволяло ему безошибочно ощущать атмосферу современного общества, где всё больше и больше плодится новых двуногих зверей, где жажда крови становится элементарной жаждою попить водички.
       Амазонка тем временем притормозила.
       -Вы хотели узнать, где мой папа работает, - сказала она, глазами показывая  на какие-то мощные дубовые двери, возле которых золотом сияли  солидные таблички, а  неподалёку стоял милиционер.
        -А вы? - спросил Геннадий, когда машина снова покатилась по улицам и проспектам.-  Вы где работаете, если не секрет.
      -В институте мозга имени Бехтеревой.
      -Да? - Он удивился. - Мозги вправляете?
      -Нет, - поскромничала Аксюта. - Я всего лишь рядовой научный сотрудник.
       Посмотревши на свои армейские ботинки, парень процедил сквозь зубы:
      -Мы твои рядовые, Россия! 
      -Да, да… - рассеянно подтвердила Аксюта. – Вам куда сначала? Какие планы?
        Планов было много – одни другого краше. Геннадий по музеям побродить хотел – прикоснуться к вечному, прекрасному. К Пушкину в гости давно уже собирался зайти – на знаменитую Мойку.  Вот с Пушкина как раз и начались его приключения. Не зря ведь сказано, что «Пушкин – это наше всё». Тут Аполлон Григорьев попал не в бровь, а в глаз, да так попал, что слёзонька из глаза потекла.
      Хороший тогда был денёк в Петербурге. Небо, навьюченное облаками, не давало солнцу разгуляться – жара не докучала. Симпатичная амазонка в тот день повезла его от Большой Невы к Летнему саду, к Фонтанке и дальше – на гранитную серую набережную скромной речки Мойки.
     -Удивительно то, что Александр Сергеевич,- рассказывала амазонка, - в Петербурге никогда не имел  собственного дома.  Всё время он жил на каких-нибудь съёмных квартирах.
    -Бомж? - брякнул Геннадий. - Если говорить нашим современным языком.
    -Получается, что так: без определённого места жительства.
    -Ну, вот… - Парень осклабился.- А я горюю, что хаты нет.
    - У вас? – удивилась амазонка. – У вас нет дома?
     -Мой дом – тайга. А когда я в люди выхожу – у матери живу. А мне хотелось бы свой дом построить. Скромненький, но свой. Примерно такой же, как ваш.
     -Так в чём же дело? – В глазах Аксюты заискрилось нежное веселье.
     -Да всё как-то некогда было, а теперь вот созрел. Вернусь и начну. Сколько можно тянуть? - Геннадий говорил серьёзно, даже с какой-то вдохновенной злинкой.- А чего мы остановились?
       -Приехали. Мойка, двенадцать, - сказала амазонка и напомнила на прощанье: - Звоните, как договорились. Я вас подберу.
      -Не надо. – Он усмехнулся, покидая машину.- Я валяться не буду.
      Посвистывая на манер синицы и пощёлкивая на манер соловья – он когда-то был прекрасным имитатором всевозможных птичьих голосов – Геннадий постоял на набережной. Осмотрелся. Душу настроил на лирический лад.
       Подходя к последнему пристанищу поэта, где он умер после дуэли, парень приятно удивился: народу было много – не протолпишься. «Как в тайге!» – думал он, с вежливой нахальностью продвигаясь вперёд, временами наступая на чьи-то ботинки и туфли. Он понимал, что наглеет, но другого способа сейчас пробиться к Пушкину просто не было. «Эти недобитые французы или шведы, или немцы, или кто тут ещё? – думал Геннадий, врезаясь в толпу.- Они здесь ошиваются довольно-таки часто. А я в кои веки сюда прилетел. Мне можно скидку сделать!»
       Сначала он с огромным вниманием слушал всё, что говорилось о русском гении, которого почитают совсем не так, как почитают, например, зарубежных гениев. Академик Вавилов когда-то предлагал построить «Город Пушкина», примерно такой же, как «Город Шекспира», построенный в Стрaтфoрд-нa-Эйвoне, или такой же, как «Город Гёте» в Веймаре. Но этим планам не суждено было осуществиться тогда, а теперь-то уж и подавно; проза жизни душит всякую поэзию, как бетон и асфальт – для удобства – душит траву и цветы.
     Всё это, конечно, было интересно, только с непривычки голова у Геннадия довольно-таки скоро закружилась в людском водовороте, и в ушах зазвенело; в приглушенном гуле голосов перемешалась и русская речь, и английская, итальянская и французская.  И точно так же стали перемешиваться даты, факты и какие-то места, связанные с именем великого поэта. И таёжник вздохнул с облегчением, когда людской водоворот выплеснул его куда-то на задворки пушкинского дома на Мойке, 12. И всё бы на этом закончилось – вполне благопристойно, тихо, мирно – только тут, на задворках, подвернулся таёжнику один какой-то молодой франтоватый французик, задорно  раскрасневшийся, как после вина.
       -Пушкин! Пушкин! -  громко рассмеявшись, вдруг сказал он на ломаном русском. - Нет, мосье!  Дантесу надо памятник поставить. Если бы он тогда не застрелил этого потомка Ганнибала, так мы бы сегодня…
       Сердце таёжника жарко забилось – как возле медвежьей берлоги. Резко повернувшись, Геннадий подошёл к нему и объяснил на чисто французском – так он поздней утверждал:
       -Слушай, ты, козлина! Давай чеши отсюда, пока я не устроил день Бородина!
        Упитанный французик встревожился при упоминании Бородинской битвы, но отступать не подумал.
       -Пардон, мосье, - сказал он с улыбкой, - я разговор не с вами. Я разговор с моими соотечественниками.
      -А я сказал, давай, чеши отсюда, покуда я не сделал из тебя памятник Дантесу! Ты что, не понял? Курва!   
      Сзади кто-то схватил таёжника за воротник, а делать этого не нужно было, потому что реакция оказалась мгновенной. Геннадий мёртвой хваткой вцепился в эту потную, интеллигентно-мягкую ручонку, резко дёрнул на себя, присел и перебросил кого-то через плечо. И тут на него навалилась хренова туча французов и шведов, и даже горячие финские парни заторопились принять участие, и даже два негра промелькнули, как мухи, перед глазами…
 
                *       *       *
       Рассказывая эту историю, Гений делал большую паузу – после встречи с французом на Мойке, 12. И дальше рассказывал он как-то сбивчиво и неохотно. Да оно и понятно – хвалиться-то нечем. Ему тогда накостыляли так, что очнулся только на вторые или на третьи сутки. Голова болела, трещала, как с похмелья. Круги перед глазами хороводили и расплывались.
      «С кем  это я фестивалил вчера?» - мучительно поморщившись, подумал Гений, глядя в белый потолок гостиничного номера: ему казалось, что он в гостинице.
       И вдруг над ухом раздался  голос:
       -Вы, голубчик, изволили с французами пофестивалить. Международный скандал из-за вас едва не разразился. 
       «А что такое? Почему?» - подумал парень, закрывая глаза и не понимая, кто с ним разговаривает – словно бы внутренний голос.
        -Вы за Пушкина обиделись, голубчик, - снова сказал то ли внутренний голос,  то ли наружный.- Вы этому французу поломали нос. И хорошо, что там оказалась наша милая  Аксюта. Она решила спрятать вас.
         «Аксюта? – Парень снова поморщился.- А это кто?»
         -Забыли? – Голос ему сочувствовал. – Ну, ничего.  Полежите здесь  немного, приведите себя в порядок, да и нам поможете.
       «Кому это я помогу?» - удивился Гений.
       Голос над ухом ответил:
       -Институту нашему поможете.  Полежите тут с недельку или две…
       «Стало быть, я не в гостинице?» - подумал парень. 
       -Нет. Вы, голубчик, в институте мозга.
       «Ах, вот оно что… - Он понемногу стал припоминать.- Аксюта, дочка этого буржуя… Она сказала, что работает с  мозгами… И что теперь? Что я  – подопытный кролик?»   
      -Ну, зачем же так? - ответили ему и усмехнулись: - Кролики для нас – это давно уж пройденный этап. Сегодня мы работаем с серьезными людьми. А вы что же? Против? Но выбор у вас, молодой человек, не велик. Или тут оставаться, или под суд идти. Да, да, международный скандал –  не шутка. А французы-то народ серьёзный. Гильотина у них, между прочим, а не наш гуманный суд.
       Открыв глаза и приподнявшись на кровати, парень   осмотрелся. Он лежал в отдельной чистенькой палате – солнечный свет вливался в широкое окно. И стоял неподалёку седой какой-то, благообразный, очкастый, длиннорукий человек. 
       -А вы откуда знаете всё, что я думаю? – удивился парень
       -А вы ещё не поняли? – Седой благообразный  подошёл к нему, потрогал какие-то разноцветные проводки. - Вы разве ничего не ощущаете? Нет? Ну и прекрасно. Значит, наши мастера на славу постарались.
       И только тогда этот бедный кролик сообразил: разноцветные проводки были пластырем прилеплены к его голове.
      -Это что же выходит? – вяло как-то, болезненно удивился он. – Вы мои мысли читаете?
      -Пытаемся, - скромно ответил профессор.
      Не поверив ему, парень подумал: «А вот мы проверим сейчас.  А ну-ка, скажи мне, старик, как меня звать-величать? И скажи мне, как в  детстве меня называли, да и сейчас ещё тоже…»
       -Вас, голубчик, Геннадий зовут, - спокойно ответил учёный старик.- Геннадий Богатырьевич. Гена. А фамилия ваша – Нейтралов. Одноклассники вас прозвали – Ний. Гена Ний. Короче – Гений. Так вас дразнили в детстве. Да и теперь ещё не забывают.
      «Правильно! – про себя воскликнул Гений.- Ладно, хорошо. Батька мой  был Богатырь и по поводу отчества никаких вопросов нет. А вот что касается фамилии… Говорят, что мои предки сначала носили фамилию Ний, а потом уж – Нийтралов, Нейтралов. А что такое  - Ний? Сколько не спрашивал – никто не знает!»
       Подойдя поближе, седой старичок – профессор психологии – стал витиевато говорить о том, что в далёкой древности было божество такое – Ний.
      -Это было божество нижнего мира – божество преисподней, - рассказывал профессор.- Ний – больше известный как Вий – считался насылателем ночных кошмаров и приведений.
        -Ага-а… - уже вслух подумал Нейтралов. - Ну, теперь понятно, откуда у меня все эти заморочки. Иногда проснёшься – волос дыбом!
        Профессор вздохнул, поправляя очки.
        -Волос дыбом, голубчик,  у вас не от этого.
       -А от чего?
       -Злоупотребляете, Геннадий Богатырьевич.
       Парень потупился.
       -Ну, есть такое дело. Не я один… 
       -Слабоватое, голубчик, утешение.
       -Так что же делать?
      -Вы этим серьёзно озабочены? Или так – в порядке досужих разговоров?
       Нейтралов признался, что он озабочен, так озабочен – дальше некуда. Сказал, что надоело фестивалить. Сказал, что силы несметные чует в груди у себя – горы может свернуть. Ну, горы не горы, а над чертежами вечного двигателя он уже давно корпел, и уже почти придумал «ход конём», но всё время злодейка мешает. Белоголовая такая, чисто русская злодейка. Чистая – как слеза.
       Профессор выслушал его. Проникся пониманием. И тогда в институте мозга имени Бехтеревой – так, по крайней мере, сам Гений рассказывал – доктора-профессора вживили в голову ему какой-то хитромудрый чип или как там у них всё это хозяйство называется? Ну, не важно. Главное – вживили. И после этого Геннадий Богатырьевич вернулся домой – совершенно другим человеком, который везде и всегда стал себя вести так хорошо, так правильно, что просто диво дивное.       
       -Не мужчина, а  пример для подражания!- говорила  одна смазливая женщина, готовая замуж за него.
     -Пример для подражания – это попугай, - отвечал Геннадий Богатырьевич, не собирающийся жениться ни на какой бабёнке, кроме одной.
       Аксюта запала ему в душу – глубоко запала. Понимая, что он ей не ровня – Гений стал день за днём «подрастать»: хорошие книги читал и хорошие фильмы смотрел. Изредка он звонил в Петербург и подолгу разговаривал с девушкой.
      -Я хочу вас пригласить на новоселье, - однажды сказал он. - Можете даже вдвоем приехать, с батей своим. У меня теперь места всем хватит. Что молчите? А? Молчание – знак согласия, между прочим.
 
                *      *       *
      Разговор по поводу новоселья был не пустым, не случайным. Геннадий Богатырьевич в тот год широко развернулся: на старом дворе, где стояла материнская убогая хатка, он затеял «стройку века» – по своим чертежам кирпичный дом решил отгрохать в два этажа. 
      Мать-старушка обрадовалась – с одной стороны, а с другой – загоревала.
      -Огородик-то жалко! – говорила она, глядя на фундамент, который заливали на месте бывших  грядок с помидорами и огурцами. – Как без огородика?
       -Не горюй! – Сын обнимал старушку. – Тут же место ещё остаётся. Да уже и хватит, мамка, тебе горбится! Отдыхай!
      Соседи приходили. Изумлялись, рассматривая первый этаж, окнами уже смотревший на реку.
      -Это сколько же комнат, Геннадий?
      -Четыре внизу и четыре сверху.
      -А зачем так много?
      -А женюсь?.. Ребятишки пойдут… Вы об этом подумали?
       -Верно, - соглашались соседи. – А тут что?
       -Бассейн. 
       -Ох, ты, язви…
       -А что? Этим новым русским можно, а я чего? Не русский, что ли? – Геннадий Богатырьевич рассказывал соседям про какой-то «Зимний Дворец» новоиспечённого буржуя Эдуарда Володарыча, живущего где-то на окраине Петербурга. - Там у них даже есть конюшня.
       Качая головами, соседи присвистывали.
       -И ты, что ли, хочешь себе замастырить?
       -Мне-то не надо. Зачем? А вот жильё нормальное нам не помешает.  Хватит ютиться как бедным родственникам. Хотя, конечно, даже Пушкин не имел своего дома…
       Среди соседей был сын учительницы – недавно закончил институт.
        -Пушкин? Дома своего не имел? Да бог с тобой! Ты что говоришь, Гений? А Михайловское?  А Петровское? Это же его владения.
       -Я говорю про Петербург, - смутился Нейтралов. – И вообще, мне некогда. Не путались бы вы, ребята, под ногами.   
       Зеваки расходились. Кое-кто ехидничал:
       -Тверёзый стал, собака. Гордый – дальше некуда.
       -Высоко взлетел, ага!       
       В этих разговорах – пускай даже ехидных и не всегда доброжелательных – была доля правды. Геннадий Богатырьевич как-то незаметно для себя перерождался. И происходило это перерождение как изнутри – в душе, так и снаружи: он обзавёлся округлым, аккуратным животиком; порозовел щеками; побелел руками, потому что нанимал рабочих, а не сам горбатился на «стройке века». В последнее время дела у него складывались просто  прекрасно – деньги были. И человек этот, взлетевший высоко, совсем забыл о том, что чем выше, тем больнее можно грохнуться.
       И вот когда уже второй этаж был возведён и черепичная крыша под облака полезла, как тёмно-зелёный дракон – такого цвета оказалась черепица… Короче говоря,  Геннадий Богатырьевич полез тогда на крышу и упал оттуда.  А упал он потому, что у него – у одного из первых – появился дорогой по тем временам, блестящий и престижный сотовый телефон. И надо же было такому случиться, что именно тогда, когда Гений  закарабкался на крышу, он решил позвонить в Петербург. Трубку взял Эдуард Володарыч. Поговорили про охоту, про тайгу, а потом Эдуард Володарыч, как бы между прочим, сообщил, что дочка его замуж собирается: свадьба на субботу назначена.
       От этого известия Гений покачнулся на крыше и упал.
        «Скорая помощь» увезла его в районную больницу, там он провалялся два дня, три ночи, а потом пришёл в себя – в буквальном смысле слова. Почти что на два года он уходил куда-то, а теперь вот – пришёл в себя.
        После удара головой о кирпичи хитромудрый микрочип, вживлённый в мозги, пострадал, и всё вернулось на круги своя; видно прав был Экклезиаст – всё возвращается. И мало ли чего ты думаешь бессонными ночами сам про себя, а только от судьбы не убежишь. Сколько было примеров уже, сколько людей на белом свете сами себя считали непревзойдёнными, исключительными. «Меня два раза исключали из институтов! - когда-то смеялся Нейтралов.-  Я человек исключительный!» Шутки шутками, а ведь на самом деле – по размаху таланта, по широте интересов – он мог бы выйти в гении. Да только вот судьба ему досталась  – судьба-злодейка. Сколько раз уже было вот так: только-только он бессонными ночами что-нибудь скумекает, что-нибудь хорошее и светлое замыслит ради всего Земного Шара и во имя всего человечества. Только-только развернёт бумагу  для чертежа своего беспримерного perpetuum mobile…  Только-только закатает рукава, чтобы взяться за дело – и на тебе!  Судьба-злодейка тут как тут –  то ли в дверь вошла, то ли в окно влетела.
        И точно так же произошло после удара головой о кирпичи.
        Поздно вечером, вернувшись домой из больницы, – он оттуда сбежал, не послушался доктора – Нейтралов стал просматривать свои чертежи. И тут судьба-злодейка закрутилась вдруг возле него – то ли в окно влетела, то ли в дверь вошла. Стоит, в затылок дышит – жаром пышет, рассматривая мелко исписанные, скрупулёзно исчерченные бумаги.
      -Молодец! – похвалила Злодейка.- Гениально придумал!
      Скромно потупив глаза, он ответил:
      -Придумать – полдела. Главное – в жизнь воплотить.
      -Правильно. И вот за это как раз  надо маленечко врезать. Ты не находишь?
      Нейтралов нахмурился.
      -Я, как только с тобою свяжусь, так непременно теряю.
      -Значит, надо выпить за то, чтоб не кирять… Ой! Что я говорю? - Злодейка засмеялась. – За то, чтобы таланты не терять. Согласен?
      Почесав ушибленную голову, Гений вдруг засвистел на манер соловья – он ведь быль когда-то хорошим имитатором.
       -Талант, - он засмеялся,- не пропьешь, не потеряешь! Ну, давай по маленькой…
      Злодейка пощёлкала пальцами в воздухе и позвала кого-то из тёмного угла:
      -Гарсон! Два ведра шампанского на коромысле! Табор весёлых цыган и русскую тройку к подъезду!  Сегодня Гений изобрёл не только вечный двигатель, но и всё, что движет солнце и светила! 
        Примерно через полчаса старая матушка в избу вошла. (Новый дом был не достроен). Старуха постояла на пороге, потом поближе подошла и присмотрелась к чаду своему.
       -Гена… - Мать-старушка заплакала.- Миленький ты мой! Да что случилось?
         -Микрочип! - Он пустым стаканам постучал  по своей забубённой головушке. - Микрочип, однако, пострадал. Надо снова ехать в этот… в мозговой институт. Ты бы, мамка, на билет мне заняла. Ты же пенсию недавно получила. Что? Не дашь? Ну, хоть на поллитровку…
         Промокнувши слёзы, старуха-мать переоделась в чистое платьишко,  чистый платок повязала и пошла на приём к сельскому доктору – Ивану Христофоровичу Цаплину, который совсем ещё недавно был просто Ванька, учился в одном классе с Геннадием. Никогда он звёзды с неба не хватал, этот Ваня Цаплин, а вот поди ж ты – в люди вышел; всеми уважаемый; хорошая семья, машина у него и всё такое прочее… 

                *       *       *
        Поначалу Цаплин подумал, что старуха пришла со своими болячками, но, оказалось, нет; седая мать, страдающая болезнью Паркинсона, стала объяснять, что за беда с её любимым сыном приключилась. Микрочип – она сказала «микро…щит» – в голове нарушился и надо, дескать, срочно опять везти Геннадия в тот в хороший институт, где ему сделали операцию; два года был, как шелковый, как заговорённый…
      Цаплин, по своим каким-то причинам и поводам давненько уже не любивший сельского Гения,  выслушал старуху и сказал:
      -Вы меня простите, баба Луша, но я хочу вам правду рассказать. Ему, сыночку вашему, не в голову зашили, а как раз наоборот – в задницу.  - Для пущей наглядности Иван Христофорович похлопал себя по ягодице. - И это был не микрочип. Ампулу ему зашили. Понимаете? Чтобы не пил. Только всё это так, ерунда, что-то вроде самовнушения: если, мол, выпьешь – помрёшь.
      Старуха поморгала, бестолково глядя на белого врача, от которого исходил холодок, словно это был не врач – свежий сугроб за столом.
        -А как же этот? Микро… щит? – прошептала старуха.-  Он же так хорошо защитил… Генка же оттуда приехал, как новёхонький. Дом построил… Ну, маленько не достроил…  Бумажки свои всё чертил по ночам… Я два года наглядеться не могла… Я даже письмецо хотела написать в  этот самый… Ну, там, где с мозгами работают…
        -В институте мозга, - подсказал крахмальный Цаплин. - Я там недавно был на курсах повышения квалификации.
       -Ну, вот! - Старуха почему-то обрадовалась. - Ты же знаешь, сынок… 
        -Знаю, - многозначительно ответил Цаплин.- Вы меня простите за прямоту, баба Луша, но в институте мозга имени Бехтеревой этого Гения, ну, то бишь, Генку вашего никогда не видел. Да и зачем он сдался им? Лучше взять подопытного кролика, чем алкоголика. В Петербург он ездил – это правда. И с кем-то там подрался по пьяной лавочке – это тоже правда. А всё остальное, простите, это так себе – «полёт шмеля».
        -Полёт кого?
        Франтоватый сельский доктор, любитель классической музыки, грустно улыбнулся.
        - Он же туда летал на самолетё? Да? Вот я и говорю – полёт шмеля.
        Перебирая края платка, баба Луша понуро спросила:
        -И чо теперь делать?
        Цаплин помолчал, машинально постукивая по столу коротко остриженными ногтями.
      -Пускай приходит на приём, что-нибудь придумаем.
      -Да рази он пойдёт?
      -Ну, я тогда не знаю…    
        Бедная старуха, придавленная горем, направилась  домой. Сердце у неё болело, ноги плохо слушались. И пока она доковыляла до своей ограды – солнце уже стало хорониться где-то  за далёкими синими просторами. Облака над крышами подкрасились, как петушиные гребни. А из переулков от реки наползала темень, пахнущая сыростью.  Мелкий дождик неожиданно посыпался – просяными зёрнами постукивал по лопухам, притаившимся во мгле под забором, по стёклам. Баба Луша плакала, думая о сыне, но ей казалось, что это дождь – короткий летний дождь, о котором она ещё с утра молилась, говоря, как бы огородик солнце не спалило подчистую. Огородик хоть и не велик, а всё же с него хоть какая-то помощь, а на базаре-то с тебя сдерут три шкуры. Да там теперь всё больше носатые, нерусские – им чужого горя не понять. Да и те, которые сверкают в телевизоре, они, что ли когда-то понимали, как живётся людям на Руси? Они там ходят – как по облакам – сами собой довольные, счастливые, давно уже построившие светлое будущее, в котором теперь и живут, не имея понятия, что же творится там, внизу, на грешной земле, зарастающей чертополохом.

                *       *       *
          А сельский врач тем временем приехал домой – у него была новенькая иномарка. Принявши стопку для аппетита, Иван Христофорыч плотно поужинал, с детьми позанимался: книжку почитал сынку и дочери, и с неподдельным вниманием выслушал забавные рассказы ребятишек  о том, что они делали, как они прожили этот день. А затем Иван Христофорыч расположился напротив любимого «ящика» – у него был плазменный, широкоформатный телевизор, тогда только-только входящий в дома, отличавшиеся хорошим достатком. Но полежать на любимом диване Цаплину не дали – раздался громкий и настойчивый звонок.
       -Межгород! - прикрывая трубку,  сказала жена. - Тебя!
       -А кто там?
       -Из Петербурга откуда-то… 
       Цаплин поднялся в лёгком недоумении. 
       Голос в трубке был солидный, представительный.
       -Здравствуйте, коллега! Не узнали? Это вас беспокоят из института мозга имени Бехтеревой…
        В первую секунду сельский врач подумал, что, наверно, оттуда, где он проходил стажировку. Скорей всего, что это был профессор, тот, который…
         -Так, так, - затараторил Цаплин, машинально причёсываясь. - Да, да, я  слушаю.
        -Коллега! - продолжал приятный бархатный тенор. - Вы, что же там, коллега, так невнимательно к людям относитесь? Вы понимаете, надеюсь, о ком я говорю?
        Глаза у Цаплина стали большими, дураковатыми, потому что он не понимал профессора.
      -Ах, да! Конечно! – спохватился врач.- Вы про нашего Гения… Ну, то есть, Геннадий… - Врач как назло не мог вспомнить  отчество Гения.- Да, да, я понимаю.  А что? В чём дело?.. Что? Нуждается в обследовании? Что? Направление выписать? А куда, простите? К вам? В институт?.. Ну, да, конечно, понял…
      В Петербурге – на том конце провода – что-то ещё говорили, но Цаплин уже плохо слышал: над крышами гром грохотал так, что посуда в серванте позвякивала, а потом межгород оборвался.
 
                *       *       *
        Гроза почти всю ночь  ходила, погромыхивала вокруг да около райцентра, да так и не насмелилась войти. Только ветер до самой зари шумел в тополях и в березовой роще, стоящей на взгорке над рекой.
        Утром к сельскому врачу пришёл помятый Гений, пришибленный с похмелья, неуверенный.
        -Справку выписал? – угрюмо спросил он с порога.
        -Ты бы хоть сначала поздоровался, - хмуро напомнил  белоснежный Цаплин и протянул ему направление на казённой бумаге с печатями.
        Красными глазами росомахи Нейтралов быстро прочитал бумагу и неожиданно преобразился – плечи расправились, ухмылка губы тронула.
        -Людям, – нравоучительно проговорил  он, ударяя на букву «я», - людям надо верить. Тебе же сказали – был в институте мозга.  А ты? Давай насмехаться. Старуху-мать расстроил. Нехорошо это, Иван Христофорыч. Так ведь, знаешь, и самому в галошу сесть не долго. Опростоволоситься.
        Белоснежный Цаплин изумился этой «гениальной» наглости, но почему-то сдержался – его смущал звонок из Петербурга.
       -Опростоволоситься? - Он откинулся в кресле.- Ты о чём это, Гена?
        -Да так… полёт шмеля… - Парень спрятал бумагу за пазуху и, прежде чем уйти, неожиданно подмигнул.- Привет от профессора. Фамильё подзабыл.
       Дверь за Гением громко захлопнулась и в коридоре словно бы смех послышался. Тот самый смех, который зовётся гомерическим – смех над чем-нибудь несуразным или крайне глупым.
       Крахмальный Цаплин  какое-то время в недоумении сидел за столом, машинально постукивая коротко остриженными ногтями по сверкающей полировке. Потом поднялся, подошёл к большому окну. Постоял, подумал и вдруг стал медленно, но верно наливаться краской позора и стыдобы.
       «Вот зараза какая! – обескуражено подумал Цаплин.- Он же когда-то был отличным пересмешником, он же пародировал и птичьи голоса, и человеческие. Он даже в клубе выступал, в самодеятельности…»

                *       *       *
         В тихом теплом месте – за углом районной больницы – сидели и  скучали два неприметных сельских «интеллигента» от слова телега. Были они в серых помятых одеждах, мешки под глазами.
        Нейтралов подошёл к ним, бумагу из-за пазухи достал. 
       -Читайте, ханурики! - Гений улыбнулся.- Что? Проспорили?
        -А кто бы сомневался, - пробормотал один из хануриков, изучая бумагу с печатями. – Так ты что теперь? Туда поедешь? В Питер?
       -Обязательно! - Гений хлопнул его по плечу. - Но это потом, а пока… Давайте, гоните то, что проспорили! Сейчас мы закажем три ведёрка шампанского, русскую тройку к подъезду и табор весёлых цыган!
       Примерно так оно и было через полчаса: русская тройка  ярко намалёвана была  на поллитровке с белою головкой;  цыганский табор был нарисован на этикетке трёхлитрового  пива. Хмельные и весёлые, «интеллигенты» сидели в кустах  возле реки. Светило солнце. Гуси гоготали на лужайке.
       -Сегодня можно, - твёрдо говорил Геннадий Богатырьевич. – Сегодня есть причина. Я вечный двигатель придумал ночью. Не грех  отметить. А потом, конечно, я в тайгу, в пампасы. Тесно мне здесь, ребятишки. Да и рожи ваши надоели.
      Знакомый милиционер иногда прищучивал эту компанию.
     -Гена! – привычно корил он. - Ну, как не стыдно? Ты сколько будешь обмывать свой вечный двигатель?
     -Стыдно, - сознавался Нейтралов, опуская красные, словно раскалённые глаза росомахи. -  Стыдно, командир. А что поделаешь? Нобелевской премии хрен от них дождёшься. Вот и приходится сшибать на пузырь.
        Милиционер смотрел в сторону кирпичного особняка, зияющего пустыми окнами.
        -Когда теперь достроишь дом, пузырь?
        -Дострою, - спокойно говорил Нейтралов.- Уйду в тайгу на лето и заработаю…
        -Давай, - поторапливал милиционер.- А то,  гляди, чтоб срок не заработал!
         Через день, через два, оклемавшись, Нейтралов собирался в тайгу.  Основательно и даже как-то величаво собирался. Обнимал старушку-мать, роняющую слезы на штормовку.
        -Ну, перестань… - смущённо говорил он, царапая красноватый кирпич угловатого и широкого подбородка. - Заработаю за лето, дом дострою. Всё будет путём. Ну, ладно, мамка,  хватит. Я погнал.
        Стоя на пологом берегу, мать широко крестила своё чадушко, твёрдо и уверенно сидящее за штурвалом. Он это видел краем глаза и поторапливался – душу травить не хотелось. 
       Река от районного центра сразу крутовато забирала вверх, грозила порогами и перекатами. Кому-то, может, было и страшновато пробираться по таким убийственным местам; кому-то – да, но только не ему. В такие минуты, когда он на моторе шуровал один против течения, бесившегося с белой пеной на губах, – он становился как будто другим человеком. Лицо его было прекрасным и гордым. Глаза его, смело смотревшие навстречу солнцу, вспыхивали как драгоценные  камни. Это там, в районе, оставшемся за спиной, многим казалось, что цена ему – пятак. А  здесь, в тайге, на самых дальних, самых трудных перевалах – цены ему не было, этому гению.