Глубокой ночью дядя Дмитрия князь Павел Васильевич Святогорский добрался до станции Малая Вишера, где стоял царский поезд. Он еще не знал, что поезд в ловушке, что пути вперед и назад отрезаны и что Государь попал в руки одного из главнейших заговорщиков, командовавшего Северо- Западным фронтом генерала Русского. Этот генерал никогда не вызвал у него симпатий, тем, что умел при неудачах ловко прятаться за спины своих подчиненных сваливая неудачи на них, вот и на сей раз он хитро скрывал свою предательскую деятельность. Пройдет всего лишь несколько дней и газеты напечатают его откровенное признание: Если уже говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше. Я убедил царя отречься от престола.
Дмитрия отчетливо, будто был там сам, видел и остановленный где-то под Псковом царский поезд, и в нем Государя - пленника своих генералов, тех, кто клялся ему в верности и давал об этом присягу. Конечно, генералы подходят для этого лучше всего, тем более, когда Государь в ставке, практически в их руках. Когда у них с дядей заходил об этом разговор, тот объяснял бездействие царя, неверием в то, что столь близкие к нему люди, всем ему обязанные могут решиться на такой шаг- открытую измену посреди войны. Дмитрий такое объяснение принимал лишь отчасти. Главное, с его точки зрения, мешало царю действовать -его фатализм. Он считал, что ему следует положиться на волю Божью.
Повстречавшийся дяде в Пскове знакомый генерал свиты сказал, что утром приехали думские депутаты Гучков и Шульгин и привезли требование отречения. Чего-чего, а этого князь Павел не ожидал. Одно дело какие-то разговоры, а тут все на самом деле.
Гучков - известный враг царя, а Шульгин… Он же на всю Россию с думской трибуны объявил себя верным слугой русского Императора, чьи руки должны быть так же чисты, как алмазы в его венце. Как он взялся за такое грязное дело!
Лепится мгла к окнам царского вагона. А в нем один на один со своими мыслями, да еще с лежащим перед ним зловещим листом бумаги, император. Наверное, ему хотелось, чтобы у ночи не было бы конца, чтобы никогда не пришло то утро, когда всему, что было прежде, придет конец. И в то же время, хотелось, чтобы как можно скорее прекратилась эта пытка. Невозможно долго тянется эта ночь, но как бы хотелось, чтобы она никогда не кончалась!
Император один. Рука его, как к спасительному талисману, тянется к томику Священного писания. В нем он всегда искал совета, черпал силы. Сейчас это единственная опора. Он перелистывает знакомые страницы и глаз останавливается на строках: "Не бойся, ибо Я с тобой". "Не бойся, Я твой щит". Читает он давно знакомые слова и сейчас они приобретают особую, до того никогда прежде не ощущаемую им, силу. "Бог твой есть Бог благий и милосердый, Он не оставит тебя и не погубит тебя". Николай чувствует присутствие Бога. Но что делать ему, в такой час, до какого никогда не думал дожить?
Перед Дмитрием вставало хорошо ему знакомое лицо царя. Точно это был лик иконы. Всегдашнее сходство с Христом еще усилилось. Еще бы… Нести такой крест. Скорее всего, он и глаза не сомкнул. Чувствовал, что совершается нечто такое, чего человеку не постигнуть. В такие минуты, сильнее, чем когда-либо убеждаешься, что, кем бы ты ни был, силы твои ограничены.
Один росчерк его пера и он, подписывавший столько указов, от которых зависела жизнь огромной империи, подпишет приговор себе. Поставит точку не только на своей власти, но и на существовании самой империи. Его уверяют, что на отречении настаивают все, а он не знает, что верных к нему генералов просто не пропускают. Еще всесильный он уже не в силах ничему помешать. Что же отречься, как ему предлагают? А как же клятва пред Богом, которую он дал в день священного коронования? Как, посреди такой войны, передать управление страной в руки людей, которые, придя к власти, нанесут величайший вред, а потом, подав в отставку, умоют руки. А армия? Он - главнокомандующий. Подписал вот эту бумагу – значит, бросил фронт. Вина на нем. Какие бумаги не подписывай, они изменяют только наше, земное, от данного Богу слова они не освобождают. От него может освободить только сам Господь.
А в голове, выбивая тревожную дробь, стучат слова последнего письма из дому: Нас держат в разлуке, мой родной, они хотят не допустить тебя увидеться со мной прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде. Будь стоек. Бог поможет, поможет, и твоя слава вернется. Это - вершина несчастий! Я не могу ничего советовать, только будь, дорогой, самим собой. Если придется покориться обстоятельствам, то Бог поможет освободиться от них. О мой святой страдалец!” О, Боже, она одна, дети больны. Как они там без него? Он их единственная защита. Кого же ему защищать? Их или престол? Пожертвовать ими ради престола? Отдать мою любовь ради короны? Перед каким выбором поставила его судьба. Только умение владеть собой удерживало его от того, чтобы не закричать: Да я же не только царь, я- человек.
Ночью он страстно взывал к Тому. Одному, к кому только и оставалось взывать в такие непосильные для души минуты. «Боже мой! Боже мой! Где Ты? Не скрывай от меня лица Твоего, не отвергни меня и не оставь меня, Боже, Спаситель мой!» Зачем выбрал Ты меня для короны? Тяжка для меня эта ноша. Не по мне она. Казнить требует, а мне любо миловать. Ох, ведь сколько раз упрашивали: Рассердитесь, вы ваше величество, а я не хочу, не хочу сердиться на тех, кто мне в подданство Богом отдан. Мне по душам с ними говорить приятнее. Ах, Господи, носить бы мне лучше клубок патриарха…А теперь что же? Я же помазан Тобою… Дал клятву Тебе. Как же нарушить…Могу ли?
Что же должен был переживать человек, спрашивал себя Дмитрий, в руках которого находится огромная власть, а на него надвигается нечто неотвратимое и он ничего поделать не может?
Как быть? Вопрошал себя император. Подпишет завтра, нет уже сегодня, да сегодня, заметив брызжущий в окна тусклый рассвет, наверное, поправил себя Николай, эту их бумажку, наступит конец той России, что существовала до сих пор. Я ведь ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится. Он перестанет быть императором, но, кто освободит его от той ноши, что возложена на него Богом? От нее простым росчерком пера не избавиться. От него это не зависит. От этой ноши избавляет только смерть. Почему не убил его тогда тот японец в Ону? Почему не взорвала его бомба какого-нибудь Каляева, как дядю Сергея? Почему? Почему он ещё жив?
Дмитрию казалось, что он слышит все эти вопросы, который задает себе тот, кому он так бы хотел помочь и ничем помочь не мог. Свершался переворот, утверждавший какие-то новые права. А кто-нибудь подумал о том, что и у царя есть права, права, основанные на вековой традиции, права главы той династии, что правила Россией три столетия и вывела ее в могучие державы?
Нервно мечется царь по ставшему клеткой, купе, в котором ему всё до мелочей так знакомо, с которым он сросся за эти годы поездок на фронт и с фронта, привык считать своим домом, где на письменном столе громоздились стекавшиеся со всей огромной империи бумаги… Завтра, да, нет же, нет же, сегодня, он не будет иметь к ним никакого отношения. Все будет решаться, и свершаться без него. И слово его, завтра, да нет же сегодня, ничто. Любому другому в такой момент отказала бы выдержка, но не царю. На утро подтянутый, в той же, что и накануне, темно-серой черкеске, с кинжалом в серебряных ножнах на поясе, он был совершенно спокоен, правда, бледнее, чем обычно, видно было, что провел большую часть ночи без сна.
На утро он пригласил тех, кого Дмитрий представлял не иначе, как в облике палачей, оставивших за приговоренным лишь право самому выбрать способ, каким покончить с жизнью. Он и должен был произнесен в том самом, хорошо им знакомом, зеленом салоне, куда они приходили со своим докладами к тому, кого сейчас предавали. Государь сосредоточенно вслушивался в слова главнокомандующего Северным фронтом Рузского, нервно, что не пристало боевому генералу, машинально отметил Николай, говорившего о том, министры арестованы, что единственный выход подписать - отречение.
- Таково -мнение всех главнокомандующих фронтами, - добавил начальник штаба Верховного Алексеев.
В салоне повисло гробовое молчание.
А Дмитрию и сегодня хотелось прокричать во всю силу своих легких: Ложь! Лжет Алексеев, которого Государь выдвинул и лично вручил ему генерал-адъютантские погоны со своим вензелем, отблагодарил его за эту честь, когда говорит, что ответов от Главнокомандующих еще не поступило. А они то были! Не все пошли наповоду у заговорщиков. Хан Нахичеванский заверял Его Величества в безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовности умереть за своего обожаемого Монарха. Ему вторит генерал от кавалерии граф Ф.А. Келлер: «С негодованием и презрением отнеслись все чины корпуса к тем изменникам из войск, забывшим присягу, данную Богу и присоединившимся к бунтовщикам. Только со своим Богом данным Царём, Россия может быть велика, сильна и крепка и достигнуть мира, благоденствия и счастья».
Лгал и Рузский. Не послал он телеграмму Государя о назначении того самого ответственном министерстве, которого от него требовали.
Генералы изменили присяге и предали своего государя. Лишили его связи с внешним миром. Взяли его в плен и осуществили военный переворот. Их сообщники устроили беспорядки в столице, которыми они же и воспользовались. Избалованный, со вкусами и привычками, чуждыми всей остальной стране, Петроград поднял бунт, стал требовать того, от чего вся стране была еще далека. Столице того, что было достигнуто, было мало. Для остальной страны и того, что было достигнуто - было много.
- Ну, решайтесь! Надо сдаваться на милость победителя, - почти требует от пленника Рузский и эта фраза, как и спустя годы, кипя от возмущения, передавала отцу Дмитрия Мария Федоровна, объяснила государю все: Генералы уже решили его судьбу.
Потом ссылались на Думу. Она, мол, настаивала на отречении. Но я тоже был депутатом Думы и меня то никто не спрашивал, возмущался Дмитрий. Родзянко и заговорщики- не Дума!
Оправдывались и беспорядками в Питере, а отчего не приехали за поддержкой в Москву, где все было спокойно? Теперь то ясно. Генералы были в заговоре. У нас произошел пронунсиаменто, а не революция! И за то свершившие его и поплатились … И жестоко. Зарубила Рузского солдатня, которую он мнил себя способным, удержать в руках. Да и другим несладко пришлось. Хороши, нечего сказать, оказались командующие фронтами, почти все предали того, кому дали присягу на верность. А Брусилов, как в том всех, кто хотел слушать, сразу после отречения, убеждала его супруга, давно, видите ли, был с эсерами! Чего же от таких «зигзагопогонных», генералов, как их назвали тогда, можно было ожидать? Прав был царь, когда говорил, что кругом измена, и трусость, и обман. Даже среди близких. Через несколько месяцев его кузен напишет: "Самая сенсационная новость – это отправление полковника со всею семьею в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства –теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика…" Но кузена своего он не жалел!
- Мы все заслуживаем порицания…- сетовала позднее сестра государя Ольга. - Не было ни одного члена семьи, к которому Ники мог бы обратиться… Какой пример мы могли дать нации?"
Салон поезда сковало гробовое молчание. А в глазах Дмитрия, которому казалось, что он там, в этот момент затерепетали алые бутоны маков, которыми точно каплями крови, усыпаны были склоны перед руинами дворца Агамемнона в Микенах и рядом с ними возникал тот деревянный конь, которым войско микенского царя обмануло троянцев. Сколько им давалось предупреждений! Не пускайте коня. В нем гибель, кричал Лаокоон, и четыре раза коня застревал в воротах, потом Массандра. Но потеряв голову и ослепленные троянцы нечего не желали слушать. Они тащили коня на свою погибель, являя несущийся через века пример того, что происходит с людьми, когда ими овладевает безумие, подвластное жестокой богине Ате… И мы, как троянцы, тоже ничего не желали слушать и упрямо шли к гибели…
Государь несколько раз бессознательно взглядывал в плотно завешанное окно вагона. Словно ждал откуда-то помощи. Вот тогда, то, как он потом делился с дядей Павлом, он окончательно понял, что попал в западню, что какой бы приказ он ни отдал, ему не подчинятся. А еще думы о детях, там, в Царском, болеют. Аликс одна... Алексей, его долгожданный наследник, кому всё мечтал передать в целости, как отец ему... И ничего не передаст. Все кончается сейчас, в эту минуту, в этот миг. И, спустя годы, невозможно вообразить, что все это, в самом деле, происходило.
Встав, Николай широко перекрестился и произнес роковые слова: « Я решился...»
Наверное, он понимал, что в ловушке, выходя нет, и это объясняет, почему он подписал отречение с таким поразивших всех хладнокровием. Вначале у него была мысль отказаться от Престола в пользу сына. Но ведь это значило бы расстаться ним. Нет, на это пойти он не сможет. Пусть примет корону брат Михаил. « Благодарю вас всех за доблестную и верную службу, надеюсь, она будет продолжаться и при моем брате » и он придвинул к себе несколько телеграфных бланков, на которых набросал текст отречения. Никто еще не знает: еще несколько минут и будет поставлена точка на русской монархии. На всей той жизни, которой жили они и вся страна.
Пряча глаза, потупившись, стояли вокруг генералы. В их молчании было что-то зловещее. Наверное, они казались царю вороньем, кружащим в ожидании поживы. Он не раз видел их над полем сражения. Над павшими в бою, а он вот тоже сейчас, еще миг и падет. Тишина в вагоне сгустилась. А в небесах над ним? Не сверкали там молнии, не гремел гром. Никто этого не видел и не слышал. Но все ли дано увидеть, и услышать людям?
Не глядя на генералов, Николай читал в их душах. Поздно… Раньше бы прочитать. Не сумел. Верил в генеральскую честность. Бунтовщики - это где-то там, а они вот, рядом с троном. Ну, хорошо, я уйду, а что думают они? Они же изменяют присяге. Предают своего главнокомандующего. Благообразные, верующие, отцы семейств- стали изменниками. Какой позор для нашей армии. Мне с ними не посчитаться- Господь сочтется.
Пера под рукой не оказалось, и царь взял лежавший рядом карандаш. Промелькнула мысль: Никогда еще документов карандашом не подписывал.
Ах, хоть бы что-то задержало эту руку. Увы, мгновение не остановить, не задержать руки, вот-вот поставящей роковую подпись. И, спустя десятилетия, не желала душа Дмитрия принять то, что понималось умом.
Пододвинул к себе телеграфные бланки и царь вывел на первом из них: Начальнику штаба…
Его недруги следили за каждым его жестом, взглядом, не дрогнет ли он в последний момент. А он им этой радости не доставил. Поражавшая всех его выдержка, не изменила ему и сейчас. Всё то, что чувствовал, что думал в этот момент – все ушло с ним. И по-прежнему оставаясь, невозмутим, чему, потом так изумлялся Гучков и генералы государь внешне спокойно вывел подпись: «Николай». Отрекся, больше не император и хоть бы мускул на лице дрогнул.
Как же они, столько лет бывшие с царем, так плохо его знали, удивлялся читавший с ним дядины записки отец. Разве он подаст виду, что провёл бессонную ночь, что одолевают его тяжкие думы о болеющих детях, оставшихся в Царском, об Аликс?
Дмитрий был вдали от Пскова, где решалась судьба его страны. Как потом рассказывали подметившие это, в те ночи вспыхнула каким-то особым светом и засверлила огненным глазом перешедшая в судьбоносный Двенадцатый дома - доме жертв, лишений и перемен, кровавая планета Марс. Но кому до этого было дело? Кто поверил бы, что мы на пороге поры, предсказанной Нострадамусом, когда:
Злоба станет людей атмосферой,
Раз деспот возглавит кровавый совет,
Двух яростных бунтов обманчивый свет,
Изменит законы и эры?
Кто поверил бы, что о нас и что это сбывается на наших глазах? И как фон, на котором отныне будет разворачиваться российская жизнь, как отблеск близящегося Апокалипсиса, над Питером зажглось неожиданное в это время багровое зарево северного сияния.
И на следующее утро, как гром грянуло: Отречение!
И все, как топором подрубило. Россия пала, как подкошенное дерево.
Глубокой ночью дядя Дмитрия князь Павел Васильевич Святогорский добрался до станции Малая Вишера, где стоял царский поезд. Он еще не знал, что поезд в ловушке, что пути вперед и назад отрезаны и что Государь попал в руки одного из главнейших заговорщиков, командовавшего Северо- Западным фронтом генерала Русского. Этот генерал никогда не вызвал у него симпатий, тем, что умел при неудачах ловко прятаться за спины своих подчиненных сваливая неудачи на них, вот и на сей раз он хитро скрывал свою предательскую деятельность. Пройдет всего лишь несколько дней и газеты напечатают его откровенное признание: Если уже говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше. Я убедил царя отречься от престола.
Дмитрия отчетливо, будто был там сам, видел и остановленный где-то под Псковом царский поезд, и в нем Государя - пленника своих генералов, тех, кто клялся ему в верности и давал об этом присягу. Конечно, генералы подходят для этого лучше всего, тем более, когда Государь в ставке, практически в их руках. Когда у них с дядей заходил об этом разговор, тот объяснял бездействие царя, неверием в то, что столь близкие к нему люди, всем ему обязанные могут решиться на такой шаг- открытую измену посреди войны. Дмитрий такое объяснение принимал лишь отчасти. Главное, с его точки зрения, мешало царю действовать -его фатализм. Он считал, что ему следует положиться на волю Божью.
Повстречавшийся дяде в Пскове знакомый генерал свиты сказал, что утром приехали думские депутаты Гучков и Шульгин и привезли требование отречения. Чего-чего, а этого князь Павел не ожидал. Одно дело какие-то разговоры, а тут все на самом деле.
Гучков - известный враг царя, а Шульгин… Он же на всю Россию с думской трибуны объявил себя верным слугой русского Императора, чьи руки должны быть так же чисты, как алмазы в его венце. Как он взялся за такое грязное дело!
Лепится мгла к окнам царского вагона. А в нем один на один со своими мыслями, да еще с лежащим перед ним зловещим листом бумаги, император. Наверное, ему хотелось, чтобы у ночи не было бы конца, чтобы никогда не пришло то утро, когда всему, что было прежде, придет конец. И в то же время, хотелось, чтобы как можно скорее прекратилась эта пытка. Невозможно долго тянется эта ночь, но как бы хотелось, чтобы она никогда не кончалась!
Император один. Рука его, как к спасительному талисману, тянется к томику Священного писания. В нем он всегда искал совета, черпал силы. Сейчас это единственная опора. Он перелистывает знакомые страницы и глаз останавливается на строках: "Не бойся, ибо Я с тобой". "Не бойся, Я твой щит". Читает он давно знакомые слова и сейчас они приобретают особую, до того никогда прежде не ощущаемую им, силу. "Бог твой есть Бог благий и милосердый, Он не оставит тебя и не погубит тебя". Николай чувствует присутствие Бога. Но что делать ему, в такой час, до какого никогда не думал дожить?
Перед Дмитрием вставало хорошо ему знакомое лицо царя. Точно это был лик иконы. Всегдашнее сходство с Христом еще усилилось. Еще бы… Нести такой крест. Скорее всего, он и глаза не сомкнул. Чувствовал, что совершается нечто такое, чего человеку не постигнуть. В такие минуты, сильнее, чем когда-либо убеждаешься, что, кем бы ты ни был, силы твои ограничены.
Один росчерк его пера и он, подписывавший столько указов, от которых зависела жизнь огромной империи, подпишет приговор себе. Поставит точку не только на своей власти, но и на существовании самой империи. Его уверяют, что на отречении настаивают все, а он не знает, что верных к нему генералов просто не пропускают. Еще всесильный он уже не в силах ничему помешать. Что же отречься, как ему предлагают? А как же клятва пред Богом, которую он дал в день священного коронования? Как, посреди такой войны, передать управление страной в руки людей, которые, придя к власти, нанесут величайший вред, а потом, подав в отставку, умоют руки. А армия? Он - главнокомандующий. Подписал вот эту бумагу – значит, бросил фронт. Вина на нем. Какие бумаги не подписывай, они изменяют только наше, земное, от данного Богу слова они не освобождают. От него может освободить только сам Господь.
А в голове, выбивая тревожную дробь, стучат слова последнего письма из дому: Нас держат в разлуке, мой родной, они хотят не допустить тебя увидеться со мной прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде. Будь стоек. Бог поможет, поможет, и твоя слава вернется. Это - вершина несчастий! Я не могу ничего советовать, только будь, дорогой, самим собой. Если придется покориться обстоятельствам, то Бог поможет освободиться от них. О мой святой страдалец!” О, Боже, она одна, дети больны. Как они там без него? Он их единственная защита. Кого же ему защищать? Их или престол? Пожертвовать ими ради престола? Отдать мою любовь ради короны? Перед каким выбором поставила его судьба. Только умение владеть собой удерживало его от того, чтобы не закричать: Да я же не только царь, я- человек.
Ночью он страстно взывал к Тому. Одному, к кому только и оставалось взывать в такие непосильные для души минуты. «Боже мой! Боже мой! Где Ты? Не скрывай от меня лица Твоего, не отвергни меня и не оставь меня, Боже, Спаситель мой!» Зачем выбрал Ты меня для короны? Тяжка для меня эта ноша. Не по мне она. Казнить требует, а мне любо миловать. Ох, ведь сколько раз упрашивали: Рассердитесь, вы ваше величество, а я не хочу, не хочу сердиться на тех, кто мне в подданство Богом отдан. Мне по душам с ними говорить приятнее. Ах, Господи, носить бы мне лучше клубок патриарха…А теперь что же? Я же помазан Тобою… Дал клятву Тебе. Как же нарушить…Могу ли?
Что же должен был переживать человек, спрашивал себя Дмитрий, в руках которого находится огромная власть, а на него надвигается нечто неотвратимое и он ничего поделать не может?
Как быть? Вопрошал себя император. Подпишет завтра, нет уже сегодня, да сегодня, заметив брызжущий в окна тусклый рассвет, наверное, поправил себя Николай, эту их бумажку, наступит конец той России, что существовала до сих пор. Я ведь ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится. Он перестанет быть императором, но, кто освободит его от той ноши, что возложена на него Богом? От нее простым росчерком пера не избавиться. От него это не зависит. От этой ноши избавляет только смерть. Почему не убил его тогда тот японец в Ону? Почему не взорвала его бомба какого-нибудь Каляева, как дядю Сергея? Почему? Почему он ещё жив?
Дмитрию казалось, что он слышит все эти вопросы, который задает себе тот, кому он так бы хотел помочь и ничем помочь не мог. Свершался переворот, утверждавший какие-то новые права. А кто-нибудь подумал о том, что и у царя есть права, права, основанные на вековой традиции, права главы той династии, что правила Россией три столетия и вывела ее в могучие державы?
Нервно мечется царь по ставшему клеткой, купе, в котором ему всё до мелочей так знакомо, с которым он сросся за эти годы поездок на фронт и с фронта, привык считать своим домом, где на письменном столе громоздились стекавшиеся со всей огромной империи бумаги… Завтра, да, нет же, нет же, сегодня, он не будет иметь к ним никакого отношения. Все будет решаться, и свершаться без него. И слово его, завтра, да нет же сегодня, ничто. Любому другому в такой момент отказала бы выдержка, но не царю. На утро подтянутый, в той же, что и накануне, темно-серой черкеске, с кинжалом в серебряных ножнах на поясе, он был совершенно спокоен, правда, бледнее, чем обычно, видно было, что провел большую часть ночи без сна.
На утро он пригласил тех, кого Дмитрий представлял не иначе, как в облике палачей, оставивших за приговоренным лишь право самому выбрать способ, каким покончить с жизнью. Он и должен был произнесен в том самом, хорошо им знакомом, зеленом салоне, куда они приходили со своим докладами к тому, кого сейчас предавали. Государь сосредоточенно вслушивался в слова главнокомандующего Северным фронтом Рузского, нервно, что не пристало боевому генералу, машинально отметил Николай, говорившего о том, министры арестованы, что единственный выход подписать - отречение.
- Таково -мнение всех главнокомандующих фронтами, - добавил начальник штаба Верховного Алексеев.
В салоне повисло гробовое молчание.
А Дмитрию и сегодня хотелось прокричать во всю силу своих легких: Ложь! Лжет Алексеев, которого Государь выдвинул и лично вручил ему генерал-адъютантские погоны со своим вензелем, отблагодарил его за эту честь, когда говорит, что ответов от Главнокомандующих еще не поступило. А они то были! Не все пошли наповоду у заговорщиков. Хан Нахичеванский заверял Его Величества в безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовности умереть за своего обожаемого Монарха. Ему вторит генерал от кавалерии граф Ф.А. Келлер: «С негодованием и презрением отнеслись все чины корпуса к тем изменникам из войск, забывшим присягу, данную Богу и присоединившимся к бунтовщикам. Только со своим Богом данным Царём, Россия может быть велика, сильна и крепка и достигнуть мира, благоденствия и счастья».
Лгал и Рузский. Не послал он телеграмму Государя о назначении того самого ответственном министерстве, которого от него требовали.
Генералы изменили присяге и предали своего государя. Лишили его связи с внешним миром. Взяли его в плен и осуществили военный переворот. Их сообщники устроили беспорядки в столице, которыми они же и воспользовались. Избалованный, со вкусами и привычками, чуждыми всей остальной стране, Петроград поднял бунт, стал требовать того, от чего вся стране была еще далека. Столице того, что было достигнуто, было мало. Для остальной страны и того, что было достигнуто - было много.
- Ну, решайтесь! Надо сдаваться на милость победителя, - почти требует от пленника Рузский и эта фраза, как и спустя годы, кипя от возмущения, передавала отцу Дмитрия Мария Федоровна, объяснила государю все: Генералы уже решили его судьбу.
Потом ссылались на Думу. Она, мол, настаивала на отречении. Но я тоже был депутатом Думы и меня то никто не спрашивал, возмущался Дмитрий. Родзянко и заговорщики- не Дума!
Оправдывались и беспорядками в Питере, а отчего не приехали за поддержкой в Москву, где все было спокойно? Теперь то ясно. Генералы были в заговоре. У нас произошел пронунсиаменто, а не революция! И за то свершившие его и поплатились … И жестоко. Зарубила Рузского солдатня, которую он мнил себя способным, удержать в руках. Да и другим несладко пришлось. Хороши, нечего сказать, оказались командующие фронтами, почти все предали того, кому дали присягу на верность. А Брусилов, как в том всех, кто хотел слушать, сразу после отречения, убеждала его супруга, давно, видите ли, был с эсерами! Чего же от таких «зигзагопогонных», генералов, как их назвали тогда, можно было ожидать? Прав был царь, когда говорил, что кругом измена, и трусость, и обман. Даже среди близких. Через несколько месяцев его кузен напишет: "Самая сенсационная новость – это отправление полковника со всею семьею в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства –теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика…" Но кузена своего он не жалел!
- Мы все заслуживаем порицания…- сетовала позднее сестра государя Ольга. - Не было ни одного члена семьи, к которому Ники мог бы обратиться… Какой пример мы могли дать нации?"
Салон поезда сковало гробовое молчание. А в глазах Дмитрия, которому казалось, что он там, в этот момент затерепетали алые бутоны маков, которыми точно каплями крови, усыпаны были склоны перед руинами дворца Агамемнона в Микенах и рядом с ними возникал тот деревянный конь, которым войско микенского царя обмануло троянцев. Сколько им давалось предупреждений! Не пускайте коня. В нем гибель, кричал Лаокоон, и четыре раза коня застревал в воротах, потом Массандра. Но потеряв голову и ослепленные троянцы нечего не желали слушать. Они тащили коня на свою погибель, являя несущийся через века пример того, что происходит с людьми, когда ими овладевает безумие, подвластное жестокой богине Ате… И мы, как троянцы, тоже ничего не желали слушать и упрямо шли к гибели…
Государь несколько раз бессознательно взглядывал в плотно завешанное окно вагона. Словно ждал откуда-то помощи. Вот тогда, то, как он потом делился с дядей Павлом, он окончательно понял, что попал в западню, что какой бы приказ он ни отдал, ему не подчинятся. А еще думы о детях, там, в Царском, болеют. Аликс одна... Алексей, его долгожданный наследник, кому всё мечтал передать в целости, как отец ему... И ничего не передаст. Все кончается сейчас, в эту минуту, в этот миг. И, спустя годы, невозможно вообразить, что все это, в самом деле, происходило.
Встав, Николай широко перекрестился и произнес роковые слова: « Я решился...»
Наверное, он понимал, что в ловушке, выходя нет, и это объясняет, почему он подписал отречение с таким поразивших всех хладнокровием. Вначале у него была мысль отказаться от Престола в пользу сына. Но ведь это значило бы расстаться ним. Нет, на это пойти он не сможет. Пусть примет корону брат Михаил. « Благодарю вас всех за доблестную и верную службу, надеюсь, она будет продолжаться и при моем брате » и он придвинул к себе несколько телеграфных бланков, на которых набросал текст отречения. Никто еще не знает: еще несколько минут и будет поставлена точка на русской монархии. На всей той жизни, которой жили они и вся страна.
Пряча глаза, потупившись, стояли вокруг генералы. В их молчании было что-то зловещее. Наверное, они казались царю вороньем, кружащим в ожидании поживы. Он не раз видел их над полем сражения. Над павшими в бою, а он вот тоже сейчас, еще миг и падет. Тишина в вагоне сгустилась. А в небесах над ним? Не сверкали там молнии, не гремел гром. Никто этого не видел и не слышал. Но все ли дано увидеть, и услышать людям?
Не глядя на генералов, Николай читал в их душах. Поздно… Раньше бы прочитать. Не сумел. Верил в генеральскую честность. Бунтовщики - это где-то там, а они вот, рядом с троном. Ну, хорошо, я уйду, а что думают они? Они же изменяют присяге. Предают своего главнокомандующего. Благообразные, верующие, отцы семейств- стали изменниками. Какой позор для нашей армии. Мне с ними не посчитаться- Господь сочтется.
Пера под рукой не оказалось, и царь взял лежавший рядом карандаш. Промелькнула мысль: Никогда еще документов карандашом не подписывал.
Ах, хоть бы что-то задержало эту руку. Увы, мгновение не остановить, не задержать руки, вот-вот поставящей роковую подпись. И, спустя десятилетия, не желала душа Дмитрия принять то, что понималось умом.
Пододвинул к себе телеграфные бланки и царь вывел на первом из них: Начальнику штаба…
Его недруги следили за каждым его жестом, взглядом, не дрогнет ли он в последний момент. А он им этой радости не доставил. Поражавшая всех его выдержка, не изменила ему и сейчас. Всё то, что чувствовал, что думал в этот момент – все ушло с ним. И по-прежнему оставаясь, невозмутим, чему, потом так изумлялся Гучков и генералы государь внешне спокойно вывел подпись: «Николай». Отрекся, больше не император и хоть бы мускул на лице дрогнул.
Как же они, столько лет бывшие с царем, так плохо его знали, удивлялся читавший с ним дядины записки отец. Разве он подаст виду, что провёл бессонную ночь, что одолевают его тяжкие думы о болеющих детях, оставшихся в Царском, об Аликс?
Дмитрий был вдали от Пскова, где решалась судьба его страны. Как потом рассказывали подметившие это, в те ночи вспыхнула каким-то особым светом и засверлила огненным глазом перешедшая в судьбоносный Двенадцатый дома - доме жертв, лишений и перемен, кровавая планета Марс. Но кому до этого было дело? Кто поверил бы, что мы на пороге поры, предсказанной Нострадамусом, когда:
Злоба станет людей атмосферой,
Раз деспот возглавит кровавый совет,
Двух яростных бунтов обманчивый свет,
Изменит законы и эры?
Кто поверил бы, что о нас и что это сбывается на наших глазах? И как фон, на котором отныне будет разворачиваться российская жизнь, как отблеск близящегося Апокалипсиса, над Питером зажглось неожиданное в это время багровое зарево северного сияния.
И на следующее утро, как гром грянуло: Отречение!
И все, как топором подрубило. Россия пала, как подкошенное дерево.
Глубокой ночью дядя Дмитрия князь Павел Васильевич Святогорский добрался до станции Малая Вишера, где стоял царский поезд. Он еще не знал, что поезд в ловушке, что пути вперед и назад отрезаны и что Государь попал в руки одного из главнейших заговорщиков, командовавшего Северо- Западным фронтом генерала Русского. Этот генерал никогда не вызвал у него симпатий, тем, что умел при неудачах ловко прятаться за спины своих подчиненных сваливая неудачи на них, вот и на сей раз он хитро скрывал свою предательскую деятельность. Пройдет всего лишь несколько дней и газеты напечатают его откровенное признание: Если уже говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше. Я убедил царя отречься от престола.
Дмитрия отчетливо, будто был там сам, видел и остановленный где-то под Псковом царский поезд, и в нем Государя - пленника своих генералов, тех, кто клялся ему в верности и давал об этом присягу. Конечно, генералы подходят для этого лучше всего, тем более, когда Государь в ставке, практически в их руках. Когда у них с дядей заходил об этом разговор, тот объяснял бездействие царя, неверием в то, что столь близкие к нему люди, всем ему обязанные могут решиться на такой шаг- открытую измену посреди войны. Дмитрий такое объяснение принимал лишь отчасти. Главное, с его точки зрения, мешало царю действовать -его фатализм. Он считал, что ему следует положиться на волю Божью.
Повстречавшийся дяде в Пскове знакомый генерал свиты сказал, что утром приехали думские депутаты Гучков и Шульгин и привезли требование отречения. Чего-чего, а этого князь Павел не ожидал. Одно дело какие-то разговоры, а тут все на самом деле.
Гучков - известный враг царя, а Шульгин… Он же на всю Россию с думской трибуны объявил себя верным слугой русского Императора, чьи руки должны быть так же чисты, как алмазы в его венце. Как он взялся за такое грязное дело!
Лепится мгла к окнам царского вагона. А в нем один на один со своими мыслями, да еще с лежащим перед ним зловещим листом бумаги, император. Наверное, ему хотелось, чтобы у ночи не было бы конца, чтобы никогда не пришло то утро, когда всему, что было прежде, придет конец. И в то же время, хотелось, чтобы как можно скорее прекратилась эта пытка. Невозможно долго тянется эта ночь, но как бы хотелось, чтобы она никогда не кончалась!
Император один. Рука его, как к спасительному талисману, тянется к томику Священного писания. В нем он всегда искал совета, черпал силы. Сейчас это единственная опора. Он перелистывает знакомые страницы и глаз останавливается на строках: "Не бойся, ибо Я с тобой". "Не бойся, Я твой щит". Читает он давно знакомые слова и сейчас они приобретают особую, до того никогда прежде не ощущаемую им, силу. "Бог твой есть Бог благий и милосердый, Он не оставит тебя и не погубит тебя". Николай чувствует присутствие Бога. Но что делать ему, в такой час, до какого никогда не думал дожить?
Перед Дмитрием вставало хорошо ему знакомое лицо царя. Точно это был лик иконы. Всегдашнее сходство с Христом еще усилилось. Еще бы… Нести такой крест. Скорее всего, он и глаза не сомкнул. Чувствовал, что совершается нечто такое, чего человеку не постигнуть. В такие минуты, сильнее, чем когда-либо убеждаешься, что, кем бы ты ни был, силы твои ограничены.
Один росчерк его пера и он, подписывавший столько указов, от которых зависела жизнь огромной империи, подпишет приговор себе. Поставит точку не только на своей власти, но и на существовании самой империи. Его уверяют, что на отречении настаивают все, а он не знает, что верных к нему генералов просто не пропускают. Еще всесильный он уже не в силах ничему помешать. Что же отречься, как ему предлагают? А как же клятва пред Богом, которую он дал в день священного коронования? Как, посреди такой войны, передать управление страной в руки людей, которые, придя к власти, нанесут величайший вред, а потом, подав в отставку, умоют руки. А армия? Он - главнокомандующий. Подписал вот эту бумагу – значит, бросил фронт. Вина на нем. Какие бумаги не подписывай, они изменяют только наше, земное, от данного Богу слова они не освобождают. От него может освободить только сам Господь.
А в голове, выбивая тревожную дробь, стучат слова последнего письма из дому: Нас держат в разлуке, мой родной, они хотят не допустить тебя увидеться со мной прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде. Будь стоек. Бог поможет, поможет, и твоя слава вернется. Это - вершина несчастий! Я не могу ничего советовать, только будь, дорогой, самим собой. Если придется покориться обстоятельствам, то Бог поможет освободиться от них. О мой святой страдалец!” О, Боже, она одна, дети больны. Как они там без него? Он их единственная защита. Кого же ему защищать? Их или престол? Пожертвовать ими ради престола? Отдать мою любовь ради короны? Перед каким выбором поставила его судьба. Только умение владеть собой удерживало его от того, чтобы не закричать: Да я же не только царь, я- человек.
Ночью он страстно взывал к Тому. Одному, к кому только и оставалось взывать в такие непосильные для души минуты. «Боже мой! Боже мой! Где Ты? Не скрывай от меня лица Твоего, не отвергни меня и не оставь меня, Боже, Спаситель мой!» Зачем выбрал Ты меня для короны? Тяжка для меня эта ноша. Не по мне она. Казнить требует, а мне любо миловать. Ох, ведь сколько раз упрашивали: Рассердитесь, вы ваше величество, а я не хочу, не хочу сердиться на тех, кто мне в подданство Богом отдан. Мне по душам с ними говорить приятнее. Ах, Господи, носить бы мне лучше клубок патриарха…А теперь что же? Я же помазан Тобою… Дал клятву Тебе. Как же нарушить…Могу ли?
Что же должен был переживать человек, спрашивал себя Дмитрий, в руках которого находится огромная власть, а на него надвигается нечто неотвратимое и он ничего поделать не может?
Как быть? Вопрошал себя император. Подпишет завтра, нет уже сегодня, да сегодня, заметив брызжущий в окна тусклый рассвет, наверное, поправил себя Николай, эту их бумажку, наступит конец той России, что существовала до сих пор. Я ведь ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится. Он перестанет быть императором, но, кто освободит его от той ноши, что возложена на него Богом? От нее простым росчерком пера не избавиться. От него это не зависит. От этой ноши избавляет только смерть. Почему не убил его тогда тот японец в Ону? Почему не взорвала его бомба какого-нибудь Каляева, как дядю Сергея? Почему? Почему он ещё жив?
Дмитрию казалось, что он слышит все эти вопросы, который задает себе тот, кому он так бы хотел помочь и ничем помочь не мог. Свершался переворот, утверждавший какие-то новые права. А кто-нибудь подумал о том, что и у царя есть права, права, основанные на вековой традиции, права главы той династии, что правила Россией три столетия и вывела ее в могучие державы?
Нервно мечется царь по ставшему клеткой, купе, в котором ему всё до мелочей так знакомо, с которым он сросся за эти годы поездок на фронт и с фронта, привык считать своим домом, где на письменном столе громоздились стекавшиеся со всей огромной империи бумаги… Завтра, да, нет же, нет же, сегодня, он не будет иметь к ним никакого отношения. Все будет решаться, и свершаться без него. И слово его, завтра, да нет же сегодня, ничто. Любому другому в такой момент отказала бы выдержка, но не царю. На утро подтянутый, в той же, что и накануне, темно-серой черкеске, с кинжалом в серебряных ножнах на поясе, он был совершенно спокоен, правда, бледнее, чем обычно, видно было, что провел большую часть ночи без сна.
На утро он пригласил тех, кого Дмитрий представлял не иначе, как в облике палачей, оставивших за приговоренным лишь право самому выбрать способ, каким покончить с жизнью. Он и должен был произнесен в том самом, хорошо им знакомом, зеленом салоне, куда они приходили со своим докладами к тому, кого сейчас предавали. Государь сосредоточенно вслушивался в слова главнокомандующего Северным фронтом Рузского, нервно, что не пристало боевому генералу, машинально отметил Николай, говорившего о том, министры арестованы, что единственный выход подписать - отречение.
- Таково -мнение всех главнокомандующих фронтами, - добавил начальник штаба Верховного Алексеев.
В салоне повисло гробовое молчание.
А Дмитрию и сегодня хотелось прокричать во всю силу своих легких: Ложь! Лжет Алексеев, которого Государь выдвинул и лично вручил ему генерал-адъютантские погоны со своим вензелем, отблагодарил его за эту честь, когда говорит, что ответов от Главнокомандующих еще не поступило. А они то были! Не все пошли наповоду у заговорщиков. Хан Нахичеванский заверял Его Величества в безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовности умереть за своего обожаемого Монарха. Ему вторит генерал от кавалерии граф Ф.А. Келлер: «С негодованием и презрением отнеслись все чины корпуса к тем изменникам из войск, забывшим присягу, данную Богу и присоединившимся к бунтовщикам. Только со своим Богом данным Царём, Россия может быть велика, сильна и крепка и достигнуть мира, благоденствия и счастья».
Лгал и Рузский. Не послал он телеграмму Государя о назначении того самого ответственном министерстве, которого от него требовали.
Генералы изменили присяге и предали своего государя. Лишили его связи с внешним миром. Взяли его в плен и осуществили военный переворот. Их сообщники устроили беспорядки в столице, которыми они же и воспользовались. Избалованный, со вкусами и привычками, чуждыми всей остальной стране, Петроград поднял бунт, стал требовать того, от чего вся стране была еще далека. Столице того, что было достигнуто, было мало. Для остальной страны и того, что было достигнуто - было много.
- Ну, решайтесь! Надо сдаваться на милость победителя, - почти требует от пленника Рузский и эта фраза, как и спустя годы, кипя от возмущения, передавала отцу Дмитрия Мария Федоровна, объяснила государю все: Генералы уже решили его судьбу.
Потом ссылались на Думу. Она, мол, настаивала на отречении. Но я тоже был депутатом Думы и меня то никто не спрашивал, возмущался Дмитрий. Родзянко и заговорщики- не Дума!
Оправдывались и беспорядками в Питере, а отчего не приехали за поддержкой в Москву, где все было спокойно? Теперь то ясно. Генералы были в заговоре. У нас произошел пронунсиаменто, а не революция! И за то свершившие его и поплатились … И жестоко. Зарубила Рузского солдатня, которую он мнил себя способным, удержать в руках. Да и другим несладко пришлось. Хороши, нечего сказать, оказались командующие фронтами, почти все предали того, кому дали присягу на верность. А Брусилов, как в том всех, кто хотел слушать, сразу после отречения, убеждала его супруга, давно, видите ли, был с эсерами! Чего же от таких «зигзагопогонных», генералов, как их назвали тогда, можно было ожидать? Прав был царь, когда говорил, что кругом измена, и трусость, и обман. Даже среди близких. Через несколько месяцев его кузен напишет: "Самая сенсационная новость – это отправление полковника со всею семьею в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства –теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика…" Но кузена своего он не жалел!
- Мы все заслуживаем порицания…- сетовала позднее сестра государя Ольга. - Не было ни одного члена семьи, к которому Ники мог бы обратиться… Какой пример мы могли дать нации?"
Салон поезда сковало гробовое молчание. А в глазах Дмитрия, которому казалось, что он там, в этот момент затерепетали алые бутоны маков, которыми точно каплями крови, усыпаны были склоны перед руинами дворца Агамемнона в Микенах и рядом с ними возникал тот деревянный конь, которым войско микенского царя обмануло троянцев. Сколько им давалось предупреждений! Не пускайте коня. В нем гибель, кричал Лаокоон, и четыре раза коня застревал в воротах, потом Массандра. Но потеряв голову и ослепленные троянцы нечего не желали слушать. Они тащили коня на свою погибель, являя несущийся через века пример того, что происходит с людьми, когда ими овладевает безумие, подвластное жестокой богине Ате… И мы, как троянцы, тоже ничего не желали слушать и упрямо шли к гибели…
Государь несколько раз бессознательно взглядывал в плотно завешанное окно вагона. Словно ждал откуда-то помощи. Вот тогда, то, как он потом делился с дядей Павлом, он окончательно понял, что попал в западню, что какой бы приказ он ни отдал, ему не подчинятся. А еще думы о детях, там, в Царском, болеют. Аликс одна... Алексей, его долгожданный наследник, кому всё мечтал передать в целости, как отец ему... И ничего не передаст. Все кончается сейчас, в эту минуту, в этот миг. И, спустя годы, невозможно вообразить, что все это, в самом деле, происходило.
Встав, Николай широко перекрестился и произнес роковые слова: « Я решился...»
Наверное, он понимал, что в ловушке, выходя нет, и это объясняет, почему он подписал отречение с таким поразивших всех хладнокровием. Вначале у него была мысль отказаться от Престола в пользу сына. Но ведь это значило бы расстаться ним. Нет, на это пойти он не сможет. Пусть примет корону брат Михаил. « Благодарю вас всех за доблестную и верную службу, надеюсь, она будет продолжаться и при моем брате » и он придвинул к себе несколько телеграфных бланков, на которых набросал текст отречения. Никто еще не знает: еще несколько минут и будет поставлена точка на русской монархии. На всей той жизни, которой жили они и вся страна.
Пряча глаза, потупившись, стояли вокруг генералы. В их молчании было что-то зловещее. Наверное, они казались царю вороньем, кружащим в ожидании поживы. Он не раз видел их над полем сражения. Над павшими в бою, а он вот тоже сейчас, еще миг и падет. Тишина в вагоне сгустилась. А в небесах над ним? Не сверкали там молнии, не гремел гром. Никто этого не видел и не слышал. Но все ли дано увидеть, и услышать людям?
Не глядя на генералов, Николай читал в их душах. Поздно… Раньше бы прочитать. Не сумел. Верил в генеральскую честность. Бунтовщики - это где-то там, а они вот, рядом с троном. Ну, хорошо, я уйду, а что думают они? Они же изменяют присяге. Предают своего главнокомандующего. Благообразные, верующие, отцы семейств- стали изменниками. Какой позор для нашей армии. Мне с ними не посчитаться- Господь сочтется.
Пера под рукой не оказалось, и царь взял лежавший рядом карандаш. Промелькнула мысль: Никогда еще документов карандашом не подписывал.
Ах, хоть бы что-то задержало эту руку. Увы, мгновение не остановить, не задержать руки, вот-вот поставящей роковую подпись. И, спустя десятилетия, не желала душа Дмитрия принять то, что понималось умом.
Пододвинул к себе телеграфные бланки и царь вывел на первом из них: Начальнику штаба…
Его недруги следили за каждым его жестом, взглядом, не дрогнет ли он в последний момент. А он им этой радости не доставил. Поражавшая всех его выдержка, не изменила ему и сейчас. Всё то, что чувствовал, что думал в этот момент – все ушло с ним. И по-прежнему оставаясь, невозмутим, чему, потом так изумлялся Гучков и генералы государь внешне спокойно вывел подпись: «Николай». Отрекся, больше не император и хоть бы мускул на лице дрогнул.
Как же они, столько лет бывшие с царем, так плохо его знали, удивлялся читавший с ним дядины записки отец. Разве он подаст виду, что провёл бессонную ночь, что одолевают его тяжкие думы о болеющих детях, оставшихся в Царском, об Аликс?
Дмитрий был вдали от Пскова, где решалась судьба его страны. Как потом рассказывали подметившие это, в те ночи вспыхнула каким-то особым светом и засверлила огненным глазом перешедшая в судьбоносный Двенадцатый дома - доме жертв, лишений и перемен, кровавая планета Марс. Но кому до этого было дело? Кто поверил бы, что мы на пороге поры, предсказанной Нострадамусом, когда:
Злоба станет людей атмосферой,
Раз деспот возглавит кровавый совет,
Двух яростных бунтов обманчивый свет,
Изменит законы и эры?
Кто поверил бы, что о нас и что это сбывается на наших глазах? И как фон, на котором отныне будет разворачиваться российская жизнь, как отблеск близящегося Апокалипсиса, над Питером зажглось неожиданное в это время багровое зарево северного сияния.
И на следующее утро, как гром грянуло: Отречение!
И все, как топором подрубило. Россия пала, как подкошенное дерево.
Глубокой ночью дядя Дмитрия князь Павел Васильевич Святогорский добрался до станции Малая Вишера, где стоял царский поезд. Он еще не знал, что поезд в ловушке, что пути вперед и назад отрезаны и что Государь попал в руки одного из главнейших заговорщиков, командовавшего Северо- Западным фронтом генерала Русского. Этот генерал никогда не вызвал у него симпатий, тем, что умел при неудачах ловко прятаться за спины своих подчиненных сваливая неудачи на них, вот и на сей раз он хитро скрывал свою предательскую деятельность. Пройдет всего лишь несколько дней и газеты напечатают его откровенное признание: Если уже говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше. Я убедил царя отречься от престола.
Дмитрия отчетливо, будто был там сам, видел и остановленный где-то под Псковом царский поезд, и в нем Государя - пленника своих генералов, тех, кто клялся ему в верности и давал об этом присягу. Конечно, генералы подходят для этого лучше всего, тем более, когда Государь в ставке, практически в их руках. Когда у них с дядей заходил об этом разговор, тот объяснял бездействие царя, неверием в то, что столь близкие к нему люди, всем ему обязанные могут решиться на такой шаг- открытую измену посреди войны. Дмитрий такое объяснение принимал лишь отчасти. Главное, с его точки зрения, мешало царю действовать -его фатализм. Он считал, что ему следует положиться на волю Божью.
Повстречавшийся дяде в Пскове знакомый генерал свиты сказал, что утром приехали думские депутаты Гучков и Шульгин и привезли требование отречения. Чего-чего, а этого князь Павел не ожидал. Одно дело какие-то разговоры, а тут все на самом деле.
Гучков - известный враг царя, а Шульгин… Он же на всю Россию с думской трибуны объявил себя верным слугой русского Императора, чьи руки должны быть так же чисты, как алмазы в его венце. Как он взялся за такое грязное дело!
Лепится мгла к окнам царского вагона. А в нем один на один со своими мыслями, да еще с лежащим перед ним зловещим листом бумаги, император. Наверное, ему хотелось, чтобы у ночи не было бы конца, чтобы никогда не пришло то утро, когда всему, что было прежде, придет конец. И в то же время, хотелось, чтобы как можно скорее прекратилась эта пытка. Невозможно долго тянется эта ночь, но как бы хотелось, чтобы она никогда не кончалась!
Император один. Рука его, как к спасительному талисману, тянется к томику Священного писания. В нем он всегда искал совета, черпал силы. Сейчас это единственная опора. Он перелистывает знакомые страницы и глаз останавливается на строках: "Не бойся, ибо Я с тобой". "Не бойся, Я твой щит". Читает он давно знакомые слова и сейчас они приобретают особую, до того никогда прежде не ощущаемую им, силу. "Бог твой есть Бог благий и милосердый, Он не оставит тебя и не погубит тебя". Николай чувствует присутствие Бога. Но что делать ему, в такой час, до какого никогда не думал дожить?
Перед Дмитрием вставало хорошо ему знакомое лицо царя. Точно это был лик иконы. Всегдашнее сходство с Христом еще усилилось. Еще бы… Нести такой крест. Скорее всего, он и глаза не сомкнул. Чувствовал, что совершается нечто такое, чего человеку не постигнуть. В такие минуты, сильнее, чем когда-либо убеждаешься, что, кем бы ты ни был, силы твои ограничены.
Один росчерк его пера и он, подписывавший столько указов, от которых зависела жизнь огромной империи, подпишет приговор себе. Поставит точку не только на своей власти, но и на существовании самой империи. Его уверяют, что на отречении настаивают все, а он не знает, что верных к нему генералов просто не пропускают. Еще всесильный он уже не в силах ничему помешать. Что же отречься, как ему предлагают? А как же клятва пред Богом, которую он дал в день священного коронования? Как, посреди такой войны, передать управление страной в руки людей, которые, придя к власти, нанесут величайший вред, а потом, подав в отставку, умоют руки. А армия? Он - главнокомандующий. Подписал вот эту бумагу – значит, бросил фронт. Вина на нем. Какие бумаги не подписывай, они изменяют только наше, земное, от данного Богу слова они не освобождают. От него может освободить только сам Господь.
А в голове, выбивая тревожную дробь, стучат слова последнего письма из дому: Нас держат в разлуке, мой родной, они хотят не допустить тебя увидеться со мной прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде. Будь стоек. Бог поможет, поможет, и твоя слава вернется. Это - вершина несчастий! Я не могу ничего советовать, только будь, дорогой, самим собой. Если придется покориться обстоятельствам, то Бог поможет освободиться от них. О мой святой страдалец!” О, Боже, она одна, дети больны. Как они там без него? Он их единственная защита. Кого же ему защищать? Их или престол? Пожертвовать ими ради престола? Отдать мою любовь ради короны? Перед каким выбором поставила его судьба. Только умение владеть собой удерживало его от того, чтобы не закричать: Да я же не только царь, я- человек.
Ночью он страстно взывал к Тому. Одному, к кому только и оставалось взывать в такие непосильные для души минуты. «Боже мой! Боже мой! Где Ты? Не скрывай от меня лица Твоего, не отвергни меня и не оставь меня, Боже, Спаситель мой!» Зачем выбрал Ты меня для короны? Тяжка для меня эта ноша. Не по мне она. Казнить требует, а мне любо миловать. Ох, ведь сколько раз упрашивали: Рассердитесь, вы ваше величество, а я не хочу, не хочу сердиться на тех, кто мне в подданство Богом отдан. Мне по душам с ними говорить приятнее. Ах, Господи, носить бы мне лучше клубок патриарха…А теперь что же? Я же помазан Тобою… Дал клятву Тебе. Как же нарушить…Могу ли?
Что же должен был переживать человек, спрашивал себя Дмитрий, в руках которого находится огромная власть, а на него надвигается нечто неотвратимое и он ничего поделать не может?
Как быть? Вопрошал себя император. Подпишет завтра, нет уже сегодня, да сегодня, заметив брызжущий в окна тусклый рассвет, наверное, поправил себя Николай, эту их бумажку, наступит конец той России, что существовала до сих пор. Я ведь ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится. Он перестанет быть императором, но, кто освободит его от той ноши, что возложена на него Богом? От нее простым росчерком пера не избавиться. От него это не зависит. От этой ноши избавляет только смерть. Почему не убил его тогда тот японец в Ону? Почему не взорвала его бомба какого-нибудь Каляева, как дядю Сергея? Почему? Почему он ещё жив?
Дмитрию казалось, что он слышит все эти вопросы, который задает себе тот, кому он так бы хотел помочь и ничем помочь не мог. Свершался переворот, утверждавший какие-то новые права. А кто-нибудь подумал о том, что и у царя есть права, права, основанные на вековой традиции, права главы той династии, что правила Россией три столетия и вывела ее в могучие державы?
Нервно мечется царь по ставшему клеткой, купе, в котором ему всё до мелочей так знакомо, с которым он сросся за эти годы поездок на фронт и с фронта, привык считать своим домом, где на письменном столе громоздились стекавшиеся со всей огромной империи бумаги… Завтра, да, нет же, нет же, сегодня, он не будет иметь к ним никакого отношения. Все будет решаться, и свершаться без него. И слово его, завтра, да нет же сегодня, ничто. Любому другому в такой момент отказала бы выдержка, но не царю. На утро подтянутый, в той же, что и накануне, темно-серой черкеске, с кинжалом в серебряных ножнах на поясе, он был совершенно спокоен, правда, бледнее, чем обычно, видно было, что провел большую часть ночи без сна.
На утро он пригласил тех, кого Дмитрий представлял не иначе, как в облике палачей, оставивших за приговоренным лишь право самому выбрать способ, каким покончить с жизнью. Он и должен был произнесен в том самом, хорошо им знакомом, зеленом салоне, куда они приходили со своим докладами к тому, кого сейчас предавали. Государь сосредоточенно вслушивался в слова главнокомандующего Северным фронтом Рузского, нервно, что не пристало боевому генералу, машинально отметил Николай, говорившего о том, министры арестованы, что единственный выход подписать - отречение.
- Таково -мнение всех главнокомандующих фронтами, - добавил начальник штаба Верховного Алексеев.
В салоне повисло гробовое молчание.
А Дмитрию и сегодня хотелось прокричать во всю силу своих легких: Ложь! Лжет Алексеев, которого Государь выдвинул и лично вручил ему генерал-адъютантские погоны со своим вензелем, отблагодарил его за эту честь, когда говорит, что ответов от Главнокомандующих еще не поступило. А они то были! Не все пошли наповоду у заговорщиков. Хан Нахичеванский заверял Его Величества в безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовности умереть за своего обожаемого Монарха. Ему вторит генерал от кавалерии граф Ф.А. Келлер: «С негодованием и презрением отнеслись все чины корпуса к тем изменникам из войск, забывшим присягу, данную Богу и присоединившимся к бунтовщикам. Только со своим Богом данным Царём, Россия может быть велика, сильна и крепка и достигнуть мира, благоденствия и счастья».
Лгал и Рузский. Не послал он телеграмму Государя о назначении того самого ответственном министерстве, которого от него требовали.
Генералы изменили присяге и предали своего государя. Лишили его связи с внешним миром. Взяли его в плен и осуществили военный переворот. Их сообщники устроили беспорядки в столице, которыми они же и воспользовались. Избалованный, со вкусами и привычками, чуждыми всей остальной стране, Петроград поднял бунт, стал требовать того, от чего вся стране была еще далека. Столице того, что было достигнуто, было мало. Для остальной страны и того, что было достигнуто - было много.
- Ну, решайтесь! Надо сдаваться на милость победителя, - почти требует от пленника Рузский и эта фраза, как и спустя годы, кипя от возмущения, передавала отцу Дмитрия Мария Федоровна, объяснила государю все: Генералы уже решили его судьбу.
Потом ссылались на Думу. Она, мол, настаивала на отречении. Но я тоже был депутатом Думы и меня то никто не спрашивал, возмущался Дмитрий. Родзянко и заговорщики- не Дума!
Оправдывались и беспорядками в Питере, а отчего не приехали за поддержкой в Москву, где все было спокойно? Теперь то ясно. Генералы были в заговоре. У нас произошел пронунсиаменто, а не революция! И за то свершившие его и поплатились … И жестоко. Зарубила Рузского солдатня, которую он мнил себя способным, удержать в руках. Да и другим несладко пришлось. Хороши, нечего сказать, оказались командующие фронтами, почти все предали того, кому дали присягу на верность. А Брусилов, как в том всех, кто хотел слушать, сразу после отречения, убеждала его супруга, давно, видите ли, был с эсерами! Чего же от таких «зигзагопогонных», генералов, как их назвали тогда, можно было ожидать? Прав был царь, когда говорил, что кругом измена, и трусость, и обман. Даже среди близких. Через несколько месяцев его кузен напишет: "Самая сенсационная новость – это отправление полковника со всею семьею в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства –теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика…" Но кузена своего он не жалел!
- Мы все заслуживаем порицания…- сетовала позднее сестра государя Ольга. - Не было ни одного члена семьи, к которому Ники мог бы обратиться… Какой пример мы могли дать нации?"
Салон поезда сковало гробовое молчание. А в глазах Дмитрия, которому казалось, что он там, в этот момент затерепетали алые бутоны маков, которыми точно каплями крови, усыпаны были склоны перед руинами дворца Агамемнона в Микенах и рядом с ними возникал тот деревянный конь, которым войско микенского царя обмануло троянцев. Сколько им давалось предупреждений! Не пускайте коня. В нем гибель, кричал Лаокоон, и четыре раза коня застревал в воротах, потом Массандра. Но потеряв голову и ослепленные троянцы нечего не желали слушать. Они тащили коня на свою погибель, являя несущийся через века пример того, что происходит с людьми, когда ими овладевает безумие, подвластное жестокой богине Ате… И мы, как троянцы, тоже ничего не желали слушать и упрямо шли к гибели…
Государь несколько раз бессознательно взглядывал в плотно завешанное окно вагона. Словно ждал откуда-то помощи. Вот тогда, то, как он потом делился с дядей Павлом, он окончательно понял, что попал в западню, что какой бы приказ он ни отдал, ему не подчинятся. А еще думы о детях, там, в Царском, болеют. Аликс одна... Алексей, его долгожданный наследник, кому всё мечтал передать в целости, как отец ему... И ничего не передаст. Все кончается сейчас, в эту минуту, в этот миг. И, спустя годы, невозможно вообразить, что все это, в самом деле, происходило.
Встав, Николай широко перекрестился и произнес роковые слова: « Я решился...»
Наверное, он понимал, что в ловушке, выходя нет, и это объясняет, почему он подписал отречение с таким поразивших всех хладнокровием. Вначале у него была мысль отказаться от Престола в пользу сына. Но ведь это значило бы расстаться ним. Нет, на это пойти он не сможет. Пусть примет корону брат Михаил. « Благодарю вас всех за доблестную и верную службу, надеюсь, она будет продолжаться и при моем брате » и он придвинул к себе несколько телеграфных бланков, на которых набросал текст отречения. Никто еще не знает: еще несколько минут и будет поставлена точка на русской монархии. На всей той жизни, которой жили они и вся страна.
Пряча глаза, потупившись, стояли вокруг генералы. В их молчании было что-то зловещее. Наверное, они казались царю вороньем, кружащим в ожидании поживы. Он не раз видел их над полем сражения. Над павшими в бою, а он вот тоже сейчас, еще миг и падет. Тишина в вагоне сгустилась. А в небесах над ним? Не сверкали там молнии, не гремел гром. Никто этого не видел и не слышал. Но все ли дано увидеть, и услышать людям?
Не глядя на генералов, Николай читал в их душах. Поздно… Раньше бы прочитать. Не сумел. Верил в генеральскую честность. Бунтовщики - это где-то там, а они вот, рядом с троном. Ну, хорошо, я уйду, а что думают они? Они же изменяют присяге. Предают своего главнокомандующего. Благообразные, верующие, отцы семейств- стали изменниками. Какой позор для нашей армии. Мне с ними не посчитаться- Господь сочтется.
Пера под рукой не оказалось, и царь взял лежавший рядом карандаш. Промелькнула мысль: Никогда еще документов карандашом не подписывал.
Ах, хоть бы что-то задержало эту руку. Увы, мгновение не остановить, не задержать руки, вот-вот поставящей роковую подпись. И, спустя десятилетия, не желала душа Дмитрия принять то, что понималось умом.
Пододвинул к себе телеграфные бланки и царь вывел на первом из них: Начальнику штаба…
Его недруги следили за каждым его жестом, взглядом, не дрогнет ли он в последний момент. А он им этой радости не доставил. Поражавшая всех его выдержка, не изменила ему и сейчас. Всё то, что чувствовал, что думал в этот момент – все ушло с ним. И по-прежнему оставаясь, невозмутим, чему, потом так изумлялся Гучков и генералы государь внешне спокойно вывел подпись: «Николай». Отрекся, больше не император и хоть бы мускул на лице дрогнул.
Как же они, столько лет бывшие с царем, так плохо его знали, удивлялся читавший с ним дядины записки отец. Разве он подаст виду, что провёл бессонную ночь, что одолевают его тяжкие думы о болеющих детях, оставшихся в Царском, об Аликс?
Дмитрий был вдали от Пскова, где решалась судьба его страны. Как потом рассказывали подметившие это, в те ночи вспыхнула каким-то особым светом и засверлила огненным глазом перешедшая в судьбоносный Двенадцатый дома - доме жертв, лишений и перемен, кровавая планета Марс. Но кому до этого было дело? Кто поверил бы, что мы на пороге поры, предсказанной Нострадамусом, когда:
Злоба станет людей атмосферой,
Раз деспот возглавит кровавый совет,
Двух яростных бунтов обманчивый свет,
Изменит законы и эры?
Кто поверил бы, что о нас и что это сбывается на наших глазах? И как фон, на котором отныне будет разворачиваться российская жизнь, как отблеск близящегося Апокалипсиса, над Питером зажглось неожиданное в это время багровое зарево северного сияния.
И на следующее утро, как гром грянуло: Отречение!
И все, как топором подрубило. Россия пала, как подкошенное дерево.
Глубокой ночью дядя Дмитрия князь Павел Васильевич Святогорский добрался до станции Малая Вишера, где стоял царский поезд. Он еще не знал, что поезд в ловушке, что пути вперед и назад отрезаны и что Государь попал в руки одного из главнейших заговорщиков, командовавшего Северо- Западным фронтом генерала Русского. Этот генерал никогда не вызвал у него симпатий, тем, что умел при неудачах ловко прятаться за спины своих подчиненных сваливая неудачи на них, вот и на сей раз он хитро скрывал свою предательскую деятельность. Пройдет всего лишь несколько дней и газеты напечатают его откровенное признание: Если уже говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше. Я убедил царя отречься от престола.
Дмитрия отчетливо, будто был там сам, видел и остановленный где-то под Псковом царский поезд, и в нем Государя - пленника своих генералов, тех, кто клялся ему в верности и давал об этом присягу. Конечно, генералы подходят для этого лучше всего, тем более, когда Государь в ставке, практически в их руках. Когда у них с дядей заходил об этом разговор, тот объяснял бездействие царя, неверием в то, что столь близкие к нему люди, всем ему обязанные могут решиться на такой шаг- открытую измену посреди войны. Дмитрий такое объяснение принимал лишь отчасти. Главное, с его точки зрения, мешало царю действовать -его фатализм. Он считал, что ему следует положиться на волю Божью.
Повстречавшийся дяде в Пскове знакомый генерал свиты сказал, что утром приехали думские депутаты Гучков и Шульгин и привезли требование отречения. Чего-чего, а этого князь Павел не ожидал. Одно дело какие-то разговоры, а тут все на самом деле.
Гучков - известный враг царя, а Шульгин… Он же на всю Россию с думской трибуны объявил себя верным слугой русского Императора, чьи руки должны быть так же чисты, как алмазы в его венце. Как он взялся за такое грязное дело!
Лепится мгла к окнам царского вагона. А в нем один на один со своими мыслями, да еще с лежащим перед ним зловещим листом бумаги, император. Наверное, ему хотелось, чтобы у ночи не было бы конца, чтобы никогда не пришло то утро, когда всему, что было прежде, придет конец. И в то же время, хотелось, чтобы как можно скорее прекратилась эта пытка. Невозможно долго тянется эта ночь, но как бы хотелось, чтобы она никогда не кончалась!
Император один. Рука его, как к спасительному талисману, тянется к томику Священного писания. В нем он всегда искал совета, черпал силы. Сейчас это единственная опора. Он перелистывает знакомые страницы и глаз останавливается на строках: "Не бойся, ибо Я с тобой". "Не бойся, Я твой щит". Читает он давно знакомые слова и сейчас они приобретают особую, до того никогда прежде не ощущаемую им, силу. "Бог твой есть Бог благий и милосердый, Он не оставит тебя и не погубит тебя". Николай чувствует присутствие Бога. Но что делать ему, в такой час, до какого никогда не думал дожить?
Перед Дмитрием вставало хорошо ему знакомое лицо царя. Точно это был лик иконы. Всегдашнее сходство с Христом еще усилилось. Еще бы… Нести такой крест. Скорее всего, он и глаза не сомкнул. Чувствовал, что совершается нечто такое, чего человеку не постигнуть. В такие минуты, сильнее, чем когда-либо убеждаешься, что, кем бы ты ни был, силы твои ограничены.
Один росчерк его пера и он, подписывавший столько указов, от которых зависела жизнь огромной империи, подпишет приговор себе. Поставит точку не только на своей власти, но и на существовании самой империи. Его уверяют, что на отречении настаивают все, а он не знает, что верных к нему генералов просто не пропускают. Еще всесильный он уже не в силах ничему помешать. Что же отречься, как ему предлагают? А как же клятва пред Богом, которую он дал в день священного коронования? Как, посреди такой войны, передать управление страной в руки людей, которые, придя к власти, нанесут величайший вред, а потом, подав в отставку, умоют руки. А армия? Он - главнокомандующий. Подписал вот эту бумагу – значит, бросил фронт. Вина на нем. Какие бумаги не подписывай, они изменяют только наше, земное, от данного Богу слова они не освобождают. От него может освободить только сам Господь.
А в голове, выбивая тревожную дробь, стучат слова последнего письма из дому: Нас держат в разлуке, мой родной, они хотят не допустить тебя увидеться со мной прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде. Будь стоек. Бог поможет, поможет, и твоя слава вернется. Это - вершина несчастий! Я не могу ничего советовать, только будь, дорогой, самим собой. Если придется покориться обстоятельствам, то Бог поможет освободиться от них. О мой святой страдалец!” О, Боже, она одна, дети больны. Как они там без него? Он их единственная защита. Кого же ему защищать? Их или престол? Пожертвовать ими ради престола? Отдать мою любовь ради короны? Перед каким выбором поставила его судьба. Только умение владеть собой удерживало его от того, чтобы не закричать: Да я же не только царь, я- человек.
Ночью он страстно взывал к Тому. Одному, к кому только и оставалось взывать в такие непосильные для души минуты. «Боже мой! Боже мой! Где Ты? Не скрывай от меня лица Твоего, не отвергни меня и не оставь меня, Боже, Спаситель мой!» Зачем выбрал Ты меня для короны? Тяжка для меня эта ноша. Не по мне она. Казнить требует, а мне любо миловать. Ох, ведь сколько раз упрашивали: Рассердитесь, вы ваше величество, а я не хочу, не хочу сердиться на тех, кто мне в подданство Богом отдан. Мне по душам с ними говорить приятнее. Ах, Господи, носить бы мне лучше клубок патриарха…А теперь что же? Я же помазан Тобою… Дал клятву Тебе. Как же нарушить…Могу ли?
Что же должен был переживать человек, спрашивал себя Дмитрий, в руках которого находится огромная власть, а на него надвигается нечто неотвратимое и он ничего поделать не может?
Как быть? Вопрошал себя император. Подпишет завтра, нет уже сегодня, да сегодня, заметив брызжущий в окна тусклый рассвет, наверное, поправил себя Николай, эту их бумажку, наступит конец той России, что существовала до сих пор. Я ведь ответствен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится. Он перестанет быть императором, но, кто освободит его от той ноши, что возложена на него Богом? От нее простым росчерком пера не избавиться. От него это не зависит. От этой ноши избавляет только смерть. Почему не убил его тогда тот японец в Ону? Почему не взорвала его бомба какого-нибудь Каляева, как дядю Сергея? Почему? Почему он ещё жив?
Дмитрию казалось, что он слышит все эти вопросы, который задает себе тот, кому он так бы хотел помочь и ничем помочь не мог. Свершался переворот, утверждавший какие-то новые права. А кто-нибудь подумал о том, что и у царя есть права, права, основанные на вековой традиции, права главы той династии, что правила Россией три столетия и вывела ее в могучие державы?
Нервно мечется царь по ставшему клеткой, купе, в котором ему всё до мелочей так знакомо, с которым он сросся за эти годы поездок на фронт и с фронта, привык считать своим домом, где на письменном столе громоздились стекавшиеся со всей огромной империи бумаги… Завтра, да, нет же, нет же, сегодня, он не будет иметь к ним никакого отношения. Все будет решаться, и свершаться без него. И слово его, завтра, да нет же сегодня, ничто. Любому другому в такой момент отказала бы выдержка, но не царю. На утро подтянутый, в той же, что и накануне, темно-серой черкеске, с кинжалом в серебряных ножнах на поясе, он был совершенно спокоен, правда, бледнее, чем обычно, видно было, что провел большую часть ночи без сна.
На утро он пригласил тех, кого Дмитрий представлял не иначе, как в облике палачей, оставивших за приговоренным лишь право самому выбрать способ, каким покончить с жизнью. Он и должен был произнесен в том самом, хорошо им знакомом, зеленом салоне, куда они приходили со своим докладами к тому, кого сейчас предавали. Государь сосредоточенно вслушивался в слова главнокомандующего Северным фронтом Рузского, нервно, что не пристало боевому генералу, машинально отметил Николай, говорившего о том, министры арестованы, что единственный выход подписать - отречение.
- Таково -мнение всех главнокомандующих фронтами, - добавил начальник штаба Верховного Алексеев.
В салоне повисло гробовое молчание.
А Дмитрию и сегодня хотелось прокричать во всю силу своих легких: Ложь! Лжет Алексеев, которого Государь выдвинул и лично вручил ему генерал-адъютантские погоны со своим вензелем, отблагодарил его за эту честь, когда говорит, что ответов от Главнокомандующих еще не поступило. А они то были! Не все пошли наповоду у заговорщиков. Хан Нахичеванский заверял Его Величества в безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовности умереть за своего обожаемого Монарха. Ему вторит генерал от кавалерии граф Ф.А. Келлер: «С негодованием и презрением отнеслись все чины корпуса к тем изменникам из войск, забывшим присягу, данную Богу и присоединившимся к бунтовщикам. Только со своим Богом данным Царём, Россия может быть велика, сильна и крепка и достигнуть мира, благоденствия и счастья».
Лгал и Рузский. Не послал он телеграмму Государя о назначении того самого ответственном министерстве, которого от него требовали.
Генералы изменили присяге и предали своего государя. Лишили его связи с внешним миром. Взяли его в плен и осуществили военный переворот. Их сообщники устроили беспорядки в столице, которыми они же и воспользовались. Избалованный, со вкусами и привычками, чуждыми всей остальной стране, Петроград поднял бунт, стал требовать того, от чего вся стране была еще далека. Столице того, что было достигнуто, было мало. Для остальной страны и того, что было достигнуто - было много.
- Ну, решайтесь! Надо сдаваться на милость победителя, - почти требует от пленника Рузский и эта фраза, как и спустя годы, кипя от возмущения, передавала отцу Дмитрия Мария Федоровна, объяснила государю все: Генералы уже решили его судьбу.
Потом ссылались на Думу. Она, мол, настаивала на отречении. Но я тоже был депутатом Думы и меня то никто не спрашивал, возмущался Дмитрий. Родзянко и заговорщики- не Дума!
Оправдывались и беспорядками в Питере, а отчего не приехали за поддержкой в Москву, где все было спокойно? Теперь то ясно. Генералы были в заговоре. У нас произошел пронунсиаменто, а не революция! И за то свершившие его и поплатились … И жестоко. Зарубила Рузского солдатня, которую он мнил себя способным, удержать в руках. Да и другим несладко пришлось. Хороши, нечего сказать, оказались командующие фронтами, почти все предали того, кому дали присягу на верность. А Брусилов, как в том всех, кто хотел слушать, сразу после отречения, убеждала его супруга, давно, видите ли, был с эсерами! Чего же от таких «зигзагопогонных», генералов, как их назвали тогда, можно было ожидать? Прав был царь, когда говорил, что кругом измена, и трусость, и обман. Даже среди близких. Через несколько месяцев его кузен напишет: "Самая сенсационная новость – это отправление полковника со всею семьею в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства –теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика…" Но кузена своего он не жалел!
- Мы все заслуживаем порицания…- сетовала позднее сестра государя Ольга. - Не было ни одного члена семьи, к которому Ники мог бы обратиться… Какой пример мы могли дать нации?"
Салон поезда сковало гробовое молчание. А в глазах Дмитрия, которому казалось, что он там, в этот момент затерепетали алые бутоны маков, которыми точно каплями крови, усыпаны были склоны перед руинами дворца Агамемнона в Микенах и рядом с ними возникал тот деревянный конь, которым войско микенского царя обмануло троянцев. Сколько им давалось предупреждений! Не пускайте коня. В нем гибель, кричал Лаокоон, и четыре раза коня застревал в воротах, потом Массандра. Но потеряв голову и ослепленные троянцы нечего не желали слушать. Они тащили коня на свою погибель, являя несущийся через века пример того, что происходит с людьми, когда ими овладевает безумие, подвластное жестокой богине Ате… И мы, как троянцы, тоже ничего не желали слушать и упрямо шли к гибели…
Государь несколько раз бессознательно взглядывал в плотно завешанное окно вагона. Словно ждал откуда-то помощи. Вот тогда, то, как он потом делился с дядей Павлом, он окончательно понял, что попал в западню, что какой бы приказ он ни отдал, ему не подчинятся. А еще думы о детях, там, в Царском, болеют. Аликс одна... Алексей, его долгожданный наследник, кому всё мечтал передать в целости, как отец ему... И ничего не передаст. Все кончается сейчас, в эту минуту, в этот миг. И, спустя годы, невозможно вообразить, что все это, в самом деле, происходило.
Встав, Николай широко перекрестился и произнес роковые слова: « Я решился...»
Наверное, он понимал, что в ловушке, выходя нет, и это объясняет, почему он подписал отречение с таким поразивших всех хладнокровием. Вначале у него была мысль отказаться от Престола в пользу сына. Но ведь это значило бы расстаться ним. Нет, на это пойти он не сможет. Пусть примет корону брат Михаил. « Благодарю вас всех за доблестную и верную службу, надеюсь, она будет продолжаться и при моем брате » и он придвинул к себе несколько телеграфных бланков, на которых набросал текст отречения. Никто еще не знает: еще несколько минут и будет поставлена точка на русской монархии. На всей той жизни, которой жили они и вся страна.
Пряча глаза, потупившись, стояли вокруг генералы. В их молчании было что-то зловещее. Наверное, они казались царю вороньем, кружащим в ожидании поживы. Он не раз видел их над полем сражения. Над павшими в бою, а он вот тоже сейчас, еще миг и падет. Тишина в вагоне сгустилась. А в небесах над ним? Не сверкали там молнии, не гремел гром. Никто этого не видел и не слышал. Но все ли дано увидеть, и услышать людям?
Не глядя на генералов, Николай читал в их душах. Поздно… Раньше бы прочитать. Не сумел. Верил в генеральскую честность. Бунтовщики - это где-то там, а они вот, рядом с троном. Ну, хорошо, я уйду, а что думают они? Они же изменяют присяге. Предают своего главнокомандующего. Благообразные, верующие, отцы семейств- стали изменниками. Какой позор для нашей армии. Мне с ними не посчитаться- Господь сочтется.
Пера под рукой не оказалось, и царь взял лежавший рядом карандаш. Промелькнула мысль: Никогда еще документов карандашом не подписывал.
Ах, хоть бы что-то задержало эту руку. Увы, мгновение не остановить, не задержать руки, вот-вот поставящей роковую подпись. И, спустя десятилетия, не желала душа Дмитрия принять то, что понималось умом.
Пододвинул к себе телеграфные бланки и царь вывел на первом из них: Начальнику штаба…
Его недруги следили за каждым его жестом, взглядом, не дрогнет ли он в последний момент. А он им этой радости не доставил. Поражавшая всех его выдержка, не изменила ему и сейчас. Всё то, что чувствовал, что думал в этот момент – все ушло с ним. И по-прежнему оставаясь, невозмутим, чему, потом так изумлялся Гучков и генералы государь внешне спокойно вывел подпись: «Николай». Отрекся, больше не император и хоть бы мускул на лице дрогнул.
Как же они, столько лет бывшие с царем, так плохо его знали, удивлялся читавший с ним дядины записки отец. Разве он подаст виду, что провёл бессонную ночь, что одолевают его тяжкие думы о болеющих детях, оставшихся в Царском, об Аликс?
Дмитрий был вдали от Пскова, где решалась судьба его страны. Как потом рассказывали подметившие это, в те ночи вспыхнула каким-то особым светом и засверлила огненным глазом перешедшая в судьбоносный Двенадцатый дома - доме жертв, лишений и перемен, кровавая планета Марс. Но кому до этого было дело? Кто поверил бы, что мы на пороге поры, предсказанной Нострадамусом, когда:
Злоба станет людей атмосферой,
Раз деспот возглавит кровавый совет,
Двух яростных бунтов обманчивый свет,
Изменит законы и эры?
Кто поверил бы, что о нас и что это сбывается на наших глазах? И как фон, на котором отныне будет разворачиваться российская жизнь, как отблеск близящегося Апокалипсиса, над Питером зажглось неожиданное в это время багровое зарево северного сияния.
И на следующее утро, как гром грянуло: Отречение!
И все, как топором подрубило. Россия пала, как подкошенное дерево.
Глава из романа Война и любовь изд. 2
© Copyright: Каролинский Гарри, 2013
Свидетельство о публикации №213083100317
Свидетельство о публикации №213083100317
Рецензии