Мурка

Канать по Мурке: жить блатной жизнью.

1.

Мир преступный, мир блатной... Как много вокруг него легенд, романтики; как много мы слышим из книг, песен, кинофильмов и самых заурядных сплетен о прелести преступной жизни - жизни преступившей общечеловеческие правила: не убей, не укради, не..., да мало ли их, общечеловеческих правил. Но как мало мы задумываемся об обратной стороне такой медали. Как легко верим в робингудов. Не имея перед глазами хотя бы мало-мальски схожего примера, продолжаем слушать неиссякающее  враньё о них.

- Ты где шлялся? Забыл, во сколько велено быть дома? Или тебя верёвкой привязывать?
Так встретил отец сына, возвратившегося рано утром. Сергей Иванович заканчивал завтрак и собирался выходить - без пятнадцати семь за ним заезжал служебный автобус.
- Ты что, пил? - вмешалась Надежда Николаевна, мать шестнадцатилетнего Алёши.
Он отвёл в сторону взгляд.
- В глаза нужно смотреть, когда с тобой говорят!
Сын взглянул на мать. Его глаза говорили одно: как вы мне опротивели.

Семейная жизнь Алёшиных родителей давно дала трещину. Отношения мужа и жены: не то что были сведены на нет - супруги просто ненавидели друг друга. Сожительство держалось на нежелании менять что-либо, ребёнке и проживании в общей квартире. Тут: либо молчали, либо ругались, либо обсуждали накипевшие проблемы. Сына между собой не делили. Однако и на совместное внимание не было намека. Когда с ним разговаривали, то это всегда был один из родителей в отсутствии другого. Если же подросток заслуживал внимание сразу двух, то это всегда было в виде ругани, упреков и последующего выяснения между родителями: на ком в первую очередь лежит ответственность за его воспитание. Нередко такие разговоры происходили в присутствии самого Алёши, или доносились до него из соседней комнаты. Волей, или нет, родители настраивали сына друг против друга, вынуждая, наконец, сделать свой выбор. Позже он его сделает.
- Чтоб из дома после школы ни ногой: выпорю - на прощанье сказал отец и скрылся за дверью.
- Сиди и делай уроки: проверю, - сказала мать, и тоже ушла на рабту.
Занятия в школе начинались со второй смены. Алёша уснул.

Опоздав на первый урок и сбежав с двух последних, он вышел на улицу. Окна среднеобразовательной школы №48 с грустью смотрели на удаляющегося ученика 11-го А. Не первый и не последний, он нашел себе друзей куда более веселых и разбитных, в отличии от своих однокласников. В этой компании жизнь, казалось, била ключем. За хороший тон в ней считалось пить, курить, ругаться и презирать всех кто этого не делал. То, что не принято среди других людей, тут было нормой. Было нормой: оскорбить девушку обидными словами, и, добившись её слёз, разразиться диким хохотом. Было нормой: окружить беззащитного прохожего, вытряхнуть содержимое его карманов, и, сказав на прощание несколько тёплых слов, пустить восвояси. Было нормой: наблюдая, шутить над тем, как слепая старуха с костылём в руке, на ощупь переходит проезжую часть. Если бы вдруг её сбила машина, то слова, вроде: "жаль - не успела бабушка", произнесённые комическим голосом, вызвали бы уважение к их автору. И тем больше уважения, чем с большим комизмом они были произнесены. Сочувствие, жалость, понимание тут почитались за слабость. За доблесть считалось погружение на дно человеческой жизни, отрешение от общечеловеческих ценностей. И чем глубже было погружение, тем большего уважения это заслуживало. "Уважение..." О, это основа, это нерушимый столп, на котором зиждется блатная жизнь, так прельщающая молодые сердца своей внешней стороной. Чего только не сделает подросток, на что только он не пойдёт ради уважения. С помощью этого инструмента из него можно вылепить что угодно - хорошего человека, например. Но можно слепить и самого отвратительного, самого гнусного подонка. Последнего, кстати, гораздо проще, потому как гораздо проще ломать, чем строить, проще кидать камень в пропасть, чем в небо... Чтобы добиться авторитета в таком обществе, нужно ещё постараться: по возможности, нужно задушить в себе всё хорошее, что только осталось. Нужно выжечь из души всё, что позволяет ей летать. Важно: потерять человеческий облик не только внешне. А ещё лучше: внешне его сохранить...

Сухие листья, гонимые осенним ветром по улицам города, словно мыши разбегались по углам и успокаивались там навеки. Другие, подброшенные ветряным потоком вверх, ловко кувыркаясь в воздухе, казалось, смеялись над неловкостью своих товарищей. Они возносились высоко в небо, но скоро удостаивались той же участи.   Солнце светило но не грело.

Выйдя из школы и миновав пару кварталов, Алексей оказался в заброшенном парке. Неторопливой походкой, как будто его что-то удерживало, он пошёл на голос раздающийся неподалёку. Там, сидя на корточках, с сигаретой во рту и бутылкой пива перед собой, окружённый компанией подростков, так же усевшихся на корточки, речь держал человек лет двадцати шести. Он был худ, смугл лицом. Одет не то чтоб элегантно, но в серую кепку, покроя почему-то называвшегося хулиганским, серые туфли, брюки, рубашку с коротким рукавом. Словом, весь стиль его одежды, если можно так сказать, был несколько устаревшим. По крайней мере, стиль выглядел необычно на ораторе, хоть и в известном смысле безупречено. Произнося речь, оратор, то и дело, снимал кепку, беря её большим и указательным пальцами правой руки за козырёк, и одевал обратно. Благодаря такому манёвру, короткий рукав падал к плечу, обнаруживая тюремную татуировку, берущую начало если не от самого торса, то уж точно от шеи. Помимо того, что сразу не различить, там красовались: колючая проволка,  человеческий череп, фашистский крест, край непонятного погона. Похожие узоры украшали и левую руку, которой оратор тянулся к бутылке, тем самым заставляя рукав, как занавес, ползти вверх. Нужно отдать должное: голос его был поставлен, взгляд уверен, даже дерзок. Он чувствовал, что ему внимают.

Звали его Васечка. Нет, родители назвали Николаем, но звали его Васечка. Это была кличка с которой он вернулся из заключения. Блатные любят клички, это у них что-то вроде имён внутреннего пользования. Помню, один даже додумался сказать примерно так: что в миру, для людей не принадлежавших его кругу, он Сергей Сергеевич Сергеев, ну а для братвы, таких же удальцов как он, - Берёза. Будучи подростком, мне пришлось побывать в обществе людей, где присутствовало несколько блатных. Одного из них все называли Антошей. Скажу, что вида Антоша был не то что ханыжного, но непрезентабельного: маленький, щупленький, в дешёвом спортивном костюме на голое тело и домашних тапочках. Всем видом он походил на тихого домашнего алкоголика, который, в каком виде тосковал на кухне за четвертью беленькой, в таком и очутился в этой компании (было что-то вроде пекника за городом). Когда я, не помню зачем, к нему обратился, то ввиду разницы нашего в возраста (ему было лет пятьдесят) назвал его дядя Антон. Все вдруг рассмеялись этой невинной шутке, и кто-то мне заметил, что обращаться к нему нужно более уважительно - он вор, а называть: либо просто Антоша, либо дядя Саша. Такое было его настоящее имя. И это ещё не самые уморительные прозвища - встречаются такие, что охота смеяться и плакать одновременно... Но вернёмся к Васечке:
- А с какими людьми я сидел! - воодушевлённо врал он - Не люди: легенды!
Васечка перечислял несколько кличек о которых никто ничего не слышал.
- Целый лагерь в руках держали! Что мы там выделывали: страшно вспомнить!
В этом месте он как бы уносился воспоминаниями в далёкие тюремные годы, делал глубокий вздох, мечтательно возводил глаза к небу и прибавлял:
- Да, были денёчки!
Молодые слушатели вновь и вновь устремляли глаза на татуировки, затем, на самого Васечку, и, приняв к соображению вышеуслышанное, желали быть похожими на своего старшего товарища.
- Эх, а я бы сейчас посидел годика полтора: скучаю! - врал старший товарищ, догадываясь, что теперь должно твориться в душах подростков.
В такие моменты он вспоминал себя: как сам в таком возрасте взахлёб слушал такое же враньё, такого же Васечки. С тех пор прошло время не мало, но и не много; хоть он и сейчас уже стал понимать, как губительно было то враньё и вызванное им впечатление, но настоящее осознание случившегося постигнет его позже. Тогда, с ещё большем ожесточением будет врать он о прелести блатной жизни, ещё острее будет его желание обмануть как можно больше неопытных душ, как обманули когда-то его. Так утопающий тянет за собою на дно.

- Кто такой? - обратился Васечка к подошедшему Алёше, вперев в него наглые глаза.
- Лёха.
- Это Лёха. Наш пацан - стали объяснять Васечке несколько голосов.
- Ты кто по жизни, Лёха? - вновь спросил оратор.
- Человек.
- Человек?! - протягивыая букву "е", словно не веря, что перед ним действительно стоит человек, переспросил Васечка.
- Ну, да - ...
- Человеком ты станешь, когда люди скажут, что ты человек - отчеканил Васечка, напирая на слово "люди".

("Человек", "люди" - так называют себя блатные. В их устах человек и вор - синонимы. Человеком становятся тогда, когда люди признают за тобой это качество. Все остальные - фраера, нечесть.)

- Не понял... - растерялся Алёша.
- Поймёшь. Присаживайся, мы тут с пацанами за жизнь базарим. Сбегайте за пивом: на сухую скучно.

Много ещё разной чепухи нёс Васечка в этот осенний день. Выпивая бутылку за бутылкой, он, плевок за плевком плевал себе под ноги, окурок за окурком отправлял в кусты, и каплей за каплей нескончаемого вранья отравлял развесивших уши подростков. В этот день лекция шла: о понятиях, по которым живут достойные люди; об досуге, которому они предаются; об воровстве, без которого немыслимо их существование; об систематических отсидках, где крепнет дух и закаляется воля; о том, что блатной не должен работать ни на воле, ни в зоне: мол, не барское это дело, а все должны работать на него. Лекция зашла даже о матери: дескать, нет для жулика более святого человека, чем родная мать; дескать, его чувство к матери куда сильнее и чище, чем какого-нибудь дракона-инженера или беса-сантехника; что, если при тебе кто-то проявит неуважение к твоей матери,то можно сразу резать такого чёрта - легавые, конечно, закроют, но братва на зоне поймёт и оценит такой благородный поступок. В завершении, Васечка попросил чтобы ему дали денег, сказав, что братва должна помогать друг другу, и отправился по своим делам.
Долго, с замиранием сердца, смотрели ему вслед подростки. Тут же образовывались и подражатели Васечки, так же плевавшие себе под ноги, гнувшие пальцы, пытающиеся невпопад вставлять в свою речь слова из фени. Вырисовывались и лидеры, наиболее успешно перенявшие манеру блатного поведения. Между подростками заводились клички, ножи, дурные наклонности. На своих сверстников они смотрели свысока, полагая себя выше во всех отношениях.

Покинув свою аудиторию, Васечка отправился на квартиру, где собирались блатные постарше, так сказать, родоначальники, которым он прислуживал.
- Вот, пивко, холодненькое - ставил он на стал бутылки, купленные на гонорар за отведённую лекцию.
- А ханки, ханки там нет? - интересовался наркоман по кличке Хрыч.
- Ханки не видать. - отвечал человек, которого все называли Волк - Может завалилась куда?
- Она может...
Постепенно все перебрались к столу и принялись открывать бутылки. К запаху табака, анаши и перегара добавился запах пива.
- "Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая". - тоскливо пропел кто-то из блатных слова из старой песни.
- "И прощай". - ими же оборвал собрата Хрыч.
Говорили мало. Каждый думал о своём. Похоже, что джентльмены удачи кого-то ждали. Раздался звонок.
- Иди открой. - сказали Васечке.
Тот послушно метнулся к двери. В коридоре щелкнул замок и в комнату вошёл человек в сером костюме.
- Расслабляетесь? - поинтересовался он, критически разглядывая лиходеев.
- Понемногу. - ответил за всех человек лет сорока, услужливо выдвигая стул и приглашая сесть - Пивка?
- Сходи, купи курева - не обращая на него внимания, обратился гость к Васечке, не желая что бы тот присутствовал при разговоре.
Бравый оратор молча встал и вышел на улицу. По всему было видно, что пришедшего тут боялись. Блатные замерли в ожидании.
- Ну, и как так вышло? - спросил гость, желая слышать ответ на вопрос известный всем присутствующим, обращаясь к главному из них, Мазе.
Мазя втянул голову в плечи и как-то сразу стал меньше.
- Сами не можем понять - виновато ответил он.
- А если не можете понять, зачем рога суёте: пейте пиво, жрите ханку и не высовывайтесь.
Ни кто не нашёл, что возразить на такие слова. Блатные сидели молча и бросали друг на друга косые взгляды.
- Вы чё молчите, разбойники? - смягчая тон, и тем разряжая обстановку, криво ухмыльнулся гость.
Он подошёл к столу, сел и отхлебнул из тут же наполненного стакана. Блатные повеселели.
- Виноваты, чё тут говорить. - на глазах делаясь больше, сказал Мазя.
- Дураки. - дополнил картину Волк.
- То-то! - согласился гость.
Он допил пиво и поставил стакан желая чтобы его наполнили вновь.
- Но: косяк, есть косяк, его нужно исправить. Срок - неделя.
- Даже не сомневайся!
- А я и не сомневаюсь. Кстати, Мазя, на днях тут отработали несколько иномарок, и даже вернули за вознаграждение, но чтобы в общее внимание уделили: я не слышал. Ничего не знаешь?
- Узнаем! Разберёмся!
Гость допил пиво, встал и направился к выходу.
- Всех благ... - сказал он на прощанье.
- Обязательно разберёмся!

Гостем был человек по кличке Неделя, карманник, смотрящий за южным районом города. Блатные говорили, что при Стёпе, предшественнике Недели, жить было проще.


2.

Следующей ночью Алёша так же не ночевал дома. Заявившись утром, он имел с родителями разговор похожий на вчерашний. День тоже не сильно отличался от предыдущего - так же, сбежав с уроков, он отправился к своим новым товарищам, правда уже не в парк, а на стройку. Пятиэтажное здание вот уж несколько лет стояло в недостроенном виде и служило пристанищем для подростков из неблагополучных семей. Тут, как и в парке, курили, пили пиво, наркоманили, мечтали о блатной жизни. Не обходилось и без оратора.И хоть им сегодня был не Васечка - в охотниках заморочить голову, рассуждая на душетрепещущие темы, дефицита не было.
В общем-то и последующие Алешины дни не сильно отличались друг от друга. Всё глубже и глубже они затягивали его в болото образа жизни кажущегося свободным. Эти дни отдаляли подростка от своих школьных товарищей и нормальной человеческой жизни. Тут забывал он, в потоке острых ощущений, что так его тяготило, бросало во власть этих ощущений. Как солёная вода, оно выталкивало его душу под жгучее солнце блатной романтики, лучи которого не греют, но сжигают её дотла.

Прошёл год.За это время Алёша закончил школу. Вернее не закончил, а бросил, не доучившись три месяца. Ни о каком поступлении в институт не могло быть и речи. Он уже не приходил домой под утро - он не появлялся сутками. Попробовал колоться. Его глаза сделались ешё тусклее. Да и сам он весь как-то осунулся. Казалось, тайная печаль грызет несчастную молодую  душу. Этой печалью было и серое безоблачное детство, и сомнительные бессонные ночи, новые друзья, наркотики.
Новой компанией, куда попал Алёша, они промышляли мелким воровством, вымогательством денег и ценных вещей у сверстников из благополучных семей. Всему этому их учили Васечки. Словно губка, подростки впитывали всё, что им говорили и показывали, старались отличиться беспутной жизнью. Они копировали манеру одеваться, говорить, даже ходить. Один за другим, садились в тюрьму и выходили оттуда. На не заработанные деньги часто собирались передачи на зону: чай, сигареты, конфеты и пр. Зататуированные, возвратившиеся из тюрем товарищи вызывали зависть и уважение. Каждый хотел сесть за поступок обязательно соответствующий понятиям, прожить в лагере пацаном, и, освободившись, так же стать предметом зависти и уважения, быть связующим звеном между блатными постарше и подростками, какими сами сейчас являются. Всё это считалось правильным.

Ночной город плыл под сияющим звёздным небом. Легкий ветерок, шелестя листьями деревьев, веял прохладой. От бетонных многоэтажек несло теплом умершего дня. Тишину нарушила сработавшая автосигнализация - двое подростков, поддомкратив иномарку, скручивали с неё колёса: один из них не рассчитал сил, сделал резкое движение, тем самым вызвав срабатывание защитной системы:
- Валим!
Эхо ударяющихся об асфальт ног заметалось между высоких стен. Убежав на безопасное расстояние, подростки остановились перевести дыхание.
- Ты чё как корова! Разве так воруют?
- Сам не знаю, как так вышло! Вроде всё как обычно делал.
- Значит не всё как обычно.
- Не мороси, и завтра ночь будет.
- Никому не рассказывай об этом, а то позора не оберёмся.
- Да чё я...
- Да ни чё...

Одним из этих подростков был Алёша. Они набили руку скручивая и продавая колёса с машин, брошенных на ночь на улице. На вырученные деньги покупалось пиво, курево, наркотики, реже  одежда.
- Молодцы, пацаны! - хвалили их Васечки, пожиная плоды трудов своих.
Слушая лестную похвалу Васечек, счастью горе-бандитов не было предела... Вновь и вновь совершались ночные вылазки, вновь и вновь попадались и садились в тюрьму молодые воришки, губя себе жизнь в самом её начале. Однако, никого это не останавливало - однажды пролитый в душу яд действовал безотказно.


Ранним воскресным утром дома и улицы, расположившиеся вокруг небольшой часовни, наполнились колокольным звоном. Звонарь выдавал такие аккорды, таким теплом и светом наполняли они остановившегося прохожего, что хотелось сесть на голубую свежевыкрашенную скамейку, закрыть глаза, и уже никогда их не открывать - сидеть и слушать.   Динь-дон - раздался звонок в квартире Сергеевых.
- Кто?
- Откройте. Полиция.
Дверь открыла Надежда Николаевна.
- Алёша... - непроизвольно вырвалось у неё.
- Ваш сын дома?
- Нет.
- И не ночевал?
- Нет.
- Можно осмотреть квартиру?
- Проходите.
- Это он пришёл? - раздался из ванной голос Сергея Ивановича.
- Это за ним - ответила жена.

Родители чувствовали, что чем-то подобным закончится скитание сына по ночным улицам. Чувствовали, но не ожидали, что это случится так скоро.

Этот срок он получил за кражу. "Примите его" - написал Мазя блатным в зону, куда привезли Алексея. Блатные жили особняком от других заключённых. Обирали и притесняли их согласно своим понятиям. Вообще, вся жизнь тут была устроена так, чтоб блатному, по возможности, жилось хорошо. "Падай вон на ту шконку" - сказали Алексею в камере, куда привел и закрыл за ним железную дверь тюремный надзиратель. Длинной чёрной гадюкой поползли эти три года, на которые был осуждён Хмырь - так окрестили Алёшу блатные. За это время он похудел, почерствел, сделался злее. На теле засинели наколки. Наколки... Сколько крови они попьют позже своему обладателю. Сколько раз он будет проклинать тот день, когда захотел осквернить свое тело тюремной росписью. Но, что сделано, то сделано, и никуда от этого не деться.

Этот срок не будет последним. Позже, отгуляв на воле пару лет, Хмырь снова попадёт за решётку. Но это уже не будет три года общего режима, это будет семь строгого. Эти годы сделают из него закоренелого уголовника, для которого практически не возможно начать нормальную жизнь, потребность в которой не может не испытывать человек. И Хмырь будет её испытывать. Он не сможет, без злобы и зависти, смотреть на своих сверстников, над которыми не так давно ещё смеялся. Не сможет смотреть на то, как они, обзаводятся семьями, рождают детей, добиваются успехов в жизни. Он будет лишён этих радостей, которые ему заменят скитание по притонам, воровство, заключение. Хмырь пополнит многочисленные ряды Васечек, Мазь и Штырей. Подобно им, будет он врать подростающему поколение о блатной жизни, уже испытав на себе её прелести. Когда он будет оставаться наедине с собой, мысли о загубленной жизни не будут давать ему покоя.

Выйдя на волю, Хмырь первым делом отправился в знакомую квартиру, где собирались блатные под Мазеным патронажем, так сказать, засвидетельствовать своё почтение. Его там ждали.

- А, Хмырь! Откинулся, родной!
- Ну, привет, привет. - подходили к нему блатные, по своему обычаю заключая откинувшегося в объятия.
- А у нас горе: Волчок на скачке спалился. На семь лет простились.
- И радость - хлопая Хмыря по плечу, сказал Хрыч... - Уколешся?
- Можно.

В комнате стоял смешанный запах перегара, табака и анаши. Блатные ходили из угла в угол, плевали в раскрытое окно. Сегодня у них было событие: ещё один горемыка, следуя их примеру, разделил их никчёмную, бестолковую жизнь. Некоторые припоминали себя в молодости. Они вспоминали, как когда-то и они, как сегодня Хмырь, воротились из заключения; как когда-то и им, как они будут делать сегодня, говорили пронизанные ложью слова. Каждый, понимая мерзость момента, думал, что сказать Хмырю...

- "Мурка, ты мой Мурёночек". - пропел кто-то из блатных слова из старой песни.
- "Ты мой котёночек". - ими же оборвал его Хрыч.

Солнце светило но не грело. Высохшие листья, гонимые осенним ветром по улицам города, словно мыши разбегались по своим углам и оставались там навсегда. Некоторые из них, крутя сальто в воздухе, казалось, смеялись с высоты над своими товарищами, но падали вниз и удостаивались общей доли.

- Ты кто такой?
- Саня.
- А по жизни?
- Человек.
- Человееееек?! - переспросил человек, словно не веря, что перед ним действительно человек.
- Хмырь, да это Саня, наш пацан...