В вихре памяти. ангарское детство. 1-часть

Посвящаю своему деду Евсею Константиновичу Черкасову,
расстрелянному в 1937 году в городе Красноярске,
реабилитированному в 1989.


Тамара Худякова   
В вихре памяти
Роман


                КНИГА  ПЕРВАЯ


Часть первая
Ангарское детство 



1
Таежный поселок, как на загривке бурого медведя, разместился на верху высокого изогнутого берега реки.   
     От реки все вверх ужом вьется пыльная глинисто-песчаная дорога. По сторонам ее стоят, обросшие кустами черемух, рябин домики, на летнем солнышке посверкивают стеклами окон. Высокие белоствольные березы, могучие ели, словно на минуточку выскочили за палисадники и замерли на пригорках.   
Дорога, поднявшись на ровную площадку, проходит мимо зданий МТС, конюшни с ветхими дырявыми, обросшими крапивой заборами и двухэтажной с высоким сломанным крыльцом конторы, разместившейся почти на яру. Дом до революции принадлежал богатому промышленнику, срубившему его из вековых бревен. Четырехскатная крыша из тёса потемнела и обросла зеленым мохом. Под тенью большого разлапистого куста черемухи постройка выглядит заматерелой, крепкой.
 Еще выше дорога идет рядом с громадной мельницей, видной с Ангары на многие километры.  Когда-то, начиная с тысяча семьсот двадцать второго года – так же красовалась церковь Спасского прихода на выступе крутого берега села Рыбнова, расположенного в трех километрах вниз по течению от Бельска. Церковь сначала была деревянная, а потом – белокаменная, но с тридцать третьего года – стоит полуразрушенная, облезлая, посеревшая…
Дальше под берегом на пологом склоне раскинулся совхозный сад-огород, который перерезается дорогой идущей по косогору и продолжается до сельмага и пекарни, примостившихся у подножья старой березовой рощи с десятком хмурых елей, заблудившихся между белоствольными красавицами. В той роще захоронены, погибшие во время Октябрьской революции белогвардейцы. Могилки их выделяются из зеленой ковровой травки едва заметными бугорками и впадинами…   
Выше рощи, на пологой стороне оврага, разделившего поселок надвое, выстроились в ряд совхозные брусовые четырех квартирные дома. Во дворе их – стайки для скота, за ними – большие площади огородов, а на их черноземных грядках в летнюю пору зеленеют перья лука, узорчатая ботва моркови, с бордовыми разводами свекольная листва; красуются набухшие зеленью кочаны капусты, корзиночки укропа; между густыми цветущими кустами  картофеля солнцем играют шляпки подсолнухов.
 Ниже по оврагу бежит ручей, отделяет на противоположной стороне другие огороды, принадлежащие уже жителям частных домиков, идущих по заовражной улице…   
Напротив  домов в сторону Ангары через все ту же дорогу разместилась одноэтажная школа-четырехлетка с глянцевой чернотой больших окон на отшлифованных непогодой и временем брусовых стенах. За ней ближе к обрыву реки в янтаре щепы желтеет сруб нового двухэтажного здания клуба. А рядом, совсем на обрыве стоит совхозная контора, окруженная елями, березами. По краю обрыва в густой траве сильными оголенными корнями цепляются корявые поврежденные березы, кусты черемух, дикой малины, боярышника.            
Дорога же, пересекая овраг, по мостику поднимается на пригорок, спешит мимо добротного дома директора совхоза, домов трудпереселенцев к картофельным полям, поселковому кладбищу и скрывается в дебрях вековечной тайги, окружившей поселок подковой…   
   
   

2
Роща на период празднования Первомая и Октябрьской революции заполняется жителями, которые туда приходят с красными флагами, гармошками, портретами: Ленина и Сталина, членами правительства. Строем под звуки барабана и горна подходят и пионеры в красных галстуках.
 Собираются в центре на утоптанную площадку возле обшитой струганными досками трибуны, стоящей на четырех деревянных брусьях вкопанных в землю. На период празднования к ней подвозят массивную лестницу со ступенями из широких досок.
Все окружают «лобное» место. С него выступают: директор совхоза, директор школы, коммунисты, комсомольцы, приезжие военные в темных коричнево-зеленых мундирах. Кто-то из пионеров декламирует стихи, посвященные дню празднования.
После окончания торжества митингующие расходятся своими компаниями и начинают отмечать праздник дома. Детвора же остаются и становятся полновластными хозяевами лесного массива…
В летнее время, когда не бегают на речку купаться или не заняты поливкой созревающих овощей и прополкой трав на своих огородах, играют в прятки, войну, лапту, городки, чику, зоску. Гоняют футбол, лазают по деревьям, прыгают через скакалки.
 Качаются на качеле, устроенной отцом девятилетней Светки Василием Евсеичем на сучковатом ответвлении большой крепкой березы между двух елей, напротив их квартиры, расположенной с торца самого первого от рощи дома, который  стоит на пригорке и имеет высокую завалинку. Отчего как бы устремляется ввысь и почему-то вызывает у Светки чувство гордости, что ли. А за что?.. Она и сама еще пока не может разобраться. Но всякий раз, когда бежит домой, видит его, чувство это возникает вновь и вновь…
 
В роще между поселковой ребятней часто возникают всякие события. Бывают и драки между мальчишками: то выигрыш, состоящий не только из монеток, но другой раз и из вареной картошки, куска хлеба – не поделят, то обвинят кого-либо в жульничестве. Но обычно после небольшой потасовки вновь мирятся, и все входит в привычное русло…
А потом опять кто-либо возьмет и отличится. Вот и сегодня бесстрашный Валёк живущий в соседнем доме, из провала крайней к дороге могилы под развесистой березой достал череп. Мальчишки его целый день гоняли вместо футбола. Взрослым до этого нет никакого дела. Тем более череп-то принадлежит одному из врагов народа. 
Как обычно, поздним вечером, завершив за день все свои дела, успокоенные вечерней прохладой, залезли на трибуну по приставной лестнице. Сидели, мирно вели разговоры, рассказывали друг другу страшные истории про привидения, покойников. Чувствовали, что все же находятся на заброшенном кладбище…
 После непродолжительного молчания вдруг прозвучало:
– А вы знаете, что у покойников имеются души? И если покойника потревожить, то душа начинает мстить, – это, не обращаясь ни к кому, высказалась высокая одиннадцатилетняя девочка, с большими коровьими, ласковыми глазами, с двумя короткими косицами, хоть и не очень толстыми, но пышными из вьющихся черных волос. Аня была подружка и соседка Светки. Взглянула на Валька и уже конкретно спросила:
– А тебе не страшно череп пинать? Вдруг он принадлежал кровожадному белогвардейцу? И  тот вздумает тебе отомстить?
– Не-а, не страшно. Ни-чу-то-чки! – ответил тот. Потом подумал и задал встречный вопрос:
– Да и откуда ему взяться?
– Так душа его возьмет и придет.
– Ка-ка-я ду-ша?.. – с презрением, растягиванием слов и прищуром озорных мальчишеских глаз, ответил тот. – Тоже мне еще скажешь!.. А что?.. Скажешь, и Бог есть и тоже меня накажет?.. Нет, дудки!… Его нет!.. Я! в эти сказки! не верю!.. и тебе не советую… – помолчал, а потом с угрозой промолвил:
– Смотри, а то расскажу старшей вожатой. Вот она тебе покажет: и душу и Бога.
– Да нет! Я в Бога тоже не верю. С чего ты взял? А вот на счет души немного сомневаюсь, – виновато промолвила Аня, и разговор оборвался.
Лида, подружка старшей Светкиной сестры Нины, решила поменять тему и начала говорить:
– Вы знаете, я недавно услышала из разговора мамы  с соседкой тетей Олей  Шемякиной, что до революции в Рыбном было много постоялых дворов и чуть меньше – кабаков. А еще раньше там находился Рыбинский острог. Его служивые люди раньше охраняли  водные пути и собирали ясак с тунгусов…. А потом на  реке Удерее открыли золото. Первыми старателями стали бывшие каторжане, которые после удачной работы на приисках приходили или пешком, или приезжали на тройках в село, где хозяева кабаков упаивали их до бесчувствия. Наутро жители села не видели ни троек, ни старателей, которые, по-видимому, исчезали в бурных водах Ангары…–  округлила глаза. 
  Сама, чувствуя озноб на спине, продолжала нагонять страх на слушателей:– Их кто-то грабил и сбрасывал с утеса возле тогда еще действующей церкви. Сколько их там погибло?.. Никто не знает. Осталась только песня: «Над Ангарой, над Ангарой бывало всякое порой»…– немного помолчала, потом все больше пугая, продолжила: – и там же у церкви в годы революции колчаковцы расстреляли красногвардейцев!.. – и уже чуть не задыхаясь, зашептала:
–  А нам ведь с Ниной предстоит учиться в пятом классе и ходить в Рыбинскую школу мимо тех мест…. Так что, когда узнала про все эти злодейства, мне что-то стало совсем страшновато!..– от своих же сказанных слов поежилась, заоглядывалась, будто, в самом деле, почувствовала за спиной что-то жуткое.

Все тоже заозирались и, пососкакивав со своих мест, быстренько соскользнули на землю и тут же бегом припустили к своим домам…
Всякий раз, выслушивая такие разговоры, рассказы, откровения – Светка возвращается в возбуждении с диким взглядом и долгое время не может уснуть…
 
Их дом тоже стоит на могилках. Узнали об этом, когда в прошлом году, расширяя подполье, отец выкопал гроб. Гроб убрали, но выступ в стене остался. На него теперь Нина, Светка, шестилетний Толик, зимой перебирая картошку, почти единственную кормилицу семьи, ставят свечки, или керосиновую лампу, или лучины… 
Всегда быстрая, шустрая, отчаянная Светка не очень боится находиться в подполье. Но иной раз рассказанная там  сестрой очередная страшная история доводит до нервной дрожи, от страха мурашки бегают по спине. Тогда словно угорелая,  выскакивает в прихожку и сверху начинает стращать:
– Если не перестанешь пугать, больше к вам не спущусь.
 
Старшая, подумав, снисходительно обещает:
– Ладно! Не буду…. Давай, спускайся!

Светка по лесенке возвращается. Вздыхая, берет наполовину наполненное ведро, прочно устанавливает на большой куче изрядно проросшей картошки, начинает с еще большим остервенением и злостью отрывать ростки и ворчать:
– И когда успели повырастать? Ведь вот недавно перебирали!

Нина примирительно соглашается:
– Точно, – высыпает свое наполненное ведро на уже отобранную картошку за переборкой и делает заключение:– Наверное, от тепла в доме.

Брат то к перепалке, то к примирению старших сестер привык, не очень обращает на них внимания.
 Только иногда удивленно на них поморгает голубыми округлыми глазками-пуговками, шмыгнет курносым носиком и продолжает усердно работать. Знает: пока не переберут, все равно придется торчать здесь. Вот и старается и за себя и за сестер.
 
Внизу вновь воцаряется мир и согласие. Лишь слышится бойкое постукивание о края посудин очищенной от ростков «кормилицы» …
 
 
 
3
Однако эти безобидные страхи меркли перед тем, который пришлось Светке испытать в позапрошлогодний голодный год глубокой осенью, когда ходила с матерью за колосками на ржаное поле. Этого никогда не забудет!..

Но все по порядку….
В то время уже прошло два года после окончания Великой Отечественной войны. Кругом была разруха (так говорили взрослые), а голод она и сама испытывала. Хлеба так и вообще почти не было.
Ежедневно получаемый по карточкам кусочек был таким маленьким, что Елене Ивановне, Светкиной матери, приходилось собирать пайки дня два-три, чтобы потом дать детям полакомиться. При этом говорила, что не любит хлеба. Светка удивлялась: как можно хлеб не любить?..

Сейчас-то хорошо: карточки отменили! Правда, дают все равно ограничено. Зато теперь едят хлеб каждый день.
 Она хоть вдоволь и не наедается, но уже постоянно чувствует дома его запах и знает, что хлеб на следующий день не исчезнет…
А тогда до коликов в животе каждый день хотелось хлебушка, и даже как-то пошла на хитрость.
 Мать каждый день варила уху. Однажды Светка ела рыбу и подавилась косточкой. Чтобы протолкнуть косточку в горле, родительница дала корочку хлеба. Съела – косточка прошла дальше.

Два дня вспоминала сладостное ощущение. Думала, думала и, наконец, придумала. И уже сознательно сделала вид, что вновь подавилась. Сердобольная мать опять дала кусочек.
Соблазн оказался велик. И в третий раз, надеясь, что та не заметит хитрости, уплетая рыбу, нарочно засгибалась, заприпадала на рядом стоявший стул, стала сильно, натужно выдавливать из себя кашель.

Елена Ивановна посмотрела с состраданием, подошла, прижала ее голову к своему теплому животу, сказала:
– Бедная, бедная ты моя. Ведь вижу, как хочется хлебушка, но надо терпеть. Когда-нибудь есть его будете вволю.
После таких слов стало так стыдно за свой обман, что сначала покраснела как рак, а потом разревелась, уткнулась носом в мягкую грудь подсевшей к ней матери…

 
Подступившая голодная весна заставила детей  на едва очистившихся от снега огородах выискивать мороженую картошку, все же оставшуюся после тщательного сбора прошлой осенью и приносить домой. 

   В результате материнских стараний –  очистки, промывки, перемалывания на мясорубке, обжаривания – получались темно-серого цвета съедобные ландорики, и если добавлялась к ним ложка сливок на всех – это был пир. 
У них, конечно, была корова Зорька, но молока семье доставалось совсем мало. Большую часть каждое утро сдавали на молочную ферму в счет уплаты продналога.

  Но из остатков мать все равно ухитрялась иногда собрать сливки. Делалось это тайно. Кормила детей, сама приговаривала:
  – Вы только не болтайте, а то и эти крохи придется отнести вместо сливочного масла. В этом месяце его в магазине еще не покупали, потому и в заготконторе числимся в должниках…– дети, поев «лакомства», на улице среди друзей помалкивали как партизаны.
 
  Из той же малости молока доставалась и пол-литровая банка годовалой Гале. Когда мать приносила его парное в ведре и процеживала, та садилась за стол, следила за каждым движением. 
                Сдвинув белесые бровки, почти совсем скрывавшиеся под ершистыми непослушными густыми светло-пепельными волосами, сердито взглядывала острыми голубенькими глазками, изредка постукивала ложкой по столу, приговаривала:
 
    – С копной, с копной, с копной…– увидев каплю, упавшую на стол, успокаивалась. Придвигала к себе, тянулась губенками к наполненной до краев посудине, выпивала залпом; оставляла белые усы на верхней губе. Отодвинув пустую банку, слизывала со стола ту каплю. Удовлетворенно отдувалась, сползала с табуретки и ковыляла в угол комнаты по своим делам.
Старшие ей  завидовали…

  Хоть семья и жила впроголодь, но родители все же сохранили несколько ведер семенной картошки.
 К весне клубни прорастили. С них срезали глазки и посадили. Обрезанную со всех сторон середку пустили на еду. 
Пока не показались в огороде на пышной черной земле первые зеленые росточки, Елена Ивановна все поглядывала туда, то со страхом (а вдруг ничего не вырастет!), то с надеждой.
 Вздыхала, украдкой крестилась, приговаривала:
  – Помоги нам, Господи. Пусть глазки прорастут и дадут урожай. Без картошки нам следующую зиму не пережить…

  Когда огород был засажен картошкой, а в грядках уже сидели семена овощей,  наступила пора ожидания. В это время вплотную подступила безысходность. Дома из продуктов –  шаром покати, как раз что-то и рыба в реке не ловилась.
 Мать, отчаявшись, намыла картофельных очисток, оставленных для скота, поджарила. Накормила ими детей, сама поела…

Василий Евсеич пришел на обед, а его семья уже в лежку лежала. Не растерялся, сбегал за Люсей-фельдшерицей – шустрой, худенькой, небольшого росточка женщиной. У нее был большой опыт по спасению людей, всю войну проработавшей медсестрой в лазаретах на передовых позициях.
 А привести в чувство соседей для нее было простым и обычным делом. Да и многим в поселке уже оказывала такую помощь. Она срочно организовала промывку желудков пострадавшим. Домочадцы Евсеича стали оживать, но после еще сильнее захотели есть.

 Выручила соседка Вера, мать Ани: оторвала от своего большого семейства кринку обрата, принесла им…
Этим же вечером Василий Евсеич все же ухитрился наловить ершей, и опять в ход пошла уха: палочка-выручалочка.


Ближе к лету все хозяйки стали готовить из молодой крапивы суп, забеливая молоком. Потом пошла лебеда.
Голодные дети были верными помощниками матерям, нарывали зелени впрок, весь день, занимаясь выискиванием по краям огородов съедобных растений.
За поселком зазеленели кустарники, трава; начали распускаться цветы.

Одними из первых были медунки, росшие кучно на ярких полянках.
 Шапочки их состояли из нежных розовых, синих, голубых, а то и малиновых, мелких цветочков. С сочных  мясистых ножек снимали ногтем кожицу: и еда готова. Корешки самих цветочков отличались особой сладостью и напоминали мед.

 За медунками пошли марьины коренья, петушки, щавель. За такой едой бегали целыми ватагами. 

На островах посреди Ангары стали созревать пучки. В еще нераспустившейся коробочке находилась очень вкусная кашица.
 Большие, в рост человека дудки, срезанные в это время, оказывались мягкими, мясистыми, сытными. Старшие ребята переплывали туда за ними на лодках каждое утро.

Нина и Светка тоже стали брать лодку отца. Прежде чем попасть до места, долго гребли вдоль берега реки против сильного течения. Потом Нина только рулила веслом, а течение приносило куда надо.
 Вдоволь наевшись стеблей и кашицы, доставляли домой столько еды, сколько могли унести.

Покончив с пучками, снова перебрались за поселок ближе к тайге. Искали цветы саранок: розовые, красные, желтые, сиреневые. Их луковицы выкапывали из земли,  промывали в ручье и ели, ели…


Подошла пора черемши, погнавшая жителей далеко в тайгу, а вместе с ними и Елену Ивановну с дочерьми.
 Для похода подготовились основательно.
 Помимо плотно прилегавшей одежды, безразмерных родительских штанов, заправленных в сапоги, накомарников, лицо и руки намазывали дегтем…

Кроны деревьев высоко в небе почти сходились, солнце терялось в полумраке вековечных елей, пихт, берез, осин. В звенящей тишине был слышен только назойливый гнусавый гул черных туч комаров и мошкары.
Вышли на нескончаемые плантации зеленой еды, усердно начали рвать, плотно укладывать в мешки и корзины…
Нагруженные, еле тащились.
Буреломы мешали идти. Дети старались не отставать и шли рядом с взрослыми – тайга могла в любую секунду поглотить зазевавшегося. В ней легко можно заблудиться, попасть в лапы хозяина тайги-медведя; просто оступиться, упасть в яму, давным-давно каким-то охотником приготовленную, заросшую и неприметную.

Время от времени в глуши  раздавались голоса,  а кто-нибудь из впереди идущих, громко откликался…

С трудом, преодолев большое расстояние, благополучно вернулись домой. Чтоб черемша «не сгорела», мать сразу приступила к засолке.
 Дочери хоть и устали, но усердно помогали. Носили ведрами изрубленную зелень в погреб, укладывали в бочки.

Хозяйка радостная, возбужденная, поправляя тыльной стороной рук белый платок на голове, все повторяла:
– Теперь не помрем с голоду. А когда и картошечка вырастет: слава Богу, и она пошла в рост! тогда и вовсе пировать будем.
Особый запах соленой черемши плыл над поселком…


Вскоре подоспели ягоды.
 Опять стали часто ходить в тайгу.
 А в тайге – мрачно; звенящая тишина оглушала. Словно все вымерло! Только вдали разносился голос кукушки.

 Светка громко задавала вопрос:
– Кукушка, кукушка, сколько лет жить осталось?..
Кукушка, не останавливаясь, продолжала куковать, а та – считать. Перевалив за сотню, ненадолго радовалась столь долгой жизни.

Елена Ивановна, Нина, Аня за это время уходили вперед, окликали ее, поторапливали.
И она, согнувшись под тяжестью ведра, вновь шла на голоса. По лицу стекал и пот, и деготь; сердце колотилось от усталости, духоты, страха. Воздух, насыщенный запахами хвои, трав, теплом от гниющих сучьев, листвы – влажный, тяжелый! За стенками сетки тучами носятся насекомые. И нет конца-края этому грозному великолепию...

Казалось, нет сил, идти дальше! 
Но впереди слышались радостные голоса, и Светка прибавляла шагу.

 Темный лес вдруг отступал. Врывалось ярко-голубое небо, от света становилось больно глазам; обдавало жарким дыханием лета.

Мир оживал: распевали восточные соловьи, перелетали кедровки, «щег-щег-щег» слышалось от щеглов.
 Стрекотала голубая сорока, стучали дятлы; по высоким  ветвям елей прыгали хлопотливые белки.
Лесные жители – большие синицы белощекие, желтогрудые с черной дорожкой, любопытные как дети, тревожно вспархивали, беспокоились: то шипели, отгоняя непрошеных гостей, то подавали голоса «пинь-пинь-пинь».
 Наверное, предупреждали об опасности своих подружек, занятых в гнездах птенцами.

 Ягодники останавливались, оглядывались, как нечаянно забредшие в чужой дом и тихо, ровными голосами старались успокоить растревоженных жителей:
«Не волнуйтесь!»
 «Мы вас не тронем!»
 «Самим бы не пропасть!»…

А на зеленой опушке под тенью белоствольных с черными крапинками красавиц-берез млели оранжевые жарки, на светлых полянках белели ромашки.

 В изумрудной траве из-за огромных листьев узорчатого папоротника выглядывали алые саранки; лиловые, желтые лилии.
 Сиренево-розовато в коричневых конопушках пестрели кукушкины слезки с пастушьими сумками.
 Бордово светились лепестки марьиных кореньев.
Смешанные запахи горячей влажной земли, цветов на открытом пространстве здесь  еще сильнее дурманили, чем в глуши….

Окружающая красота поражала!
 Путники ошалело любовались, дышали – не могли надышаться. Делали небольшой привал, но потом опять продолжали идти к ягодным местам…
 
В разгар лета стали приходить на нескончаемые заросли малины.
 Жадно нападали на сладкую ягоду и прежде чем приняться бросать сорванные ягодки в ведро, сами ели, ели горстями.
 И  другой раз даже не подозревали, что в самой гуще кустов раньше устроился сам хозяин тайги – медведь.
Он, учуяв пришельцев, начинал сердиться: ломать кусты, громко чавкать, сопеть и рычать. Елена Ивановна и дети, молча, безоговорочно отступали и старались подальше уйти от опасности…

Щедрая тайга продолжала награждать  земляникой, скрывавшейся на полянке в густой траве. Ее было столько много, что под ногами разбрызгивалась розовой мякотью.
 
Выходили и на сладкую чернику, синей волной покрывавшую очередную низинку в расступившемся лесе. В восторге горстями собирали ягоды; от черники потом ходили с черно-синими ртами, ладонями…

И всякий раз в конце ягодного похода под пригорком слышалось долгожданное журчанье ручейка.
Приходило второе дыхание и уже полная сил, Светка бежала быстрее всех к нему, предвкушая удовольствие.
 Аккуратно ставила ведро на тщательно выбранное ровное место.
Подходила к самому бережку, сбрасывала надоевшую сетку, опускалась на колени перед звенящей по камушкам чистой прозрачной, как слезинка, водой, запускала горячие, искусанные комарами, оводами, мошкой руки и плескала, плескала в лицо. От ледяной воды руки начинали приятно ныть, гореть…

Но сразу воду пить нельзя: нужно остынуть. Об этом всегда помнила еще с малых лет. Мать всегда предостерегала, видя с какой жадностью, подбегали дети к долгожданному ручейку или ключику и всегда говорила:

– Сначала остыньте от жары, а потом уже помаленьку попейте. Помните, как умерла наша соседка, сгоряча, напившись такой воды...
Да, эта соседка была молодая, красивая, работала бухгалтером в совхозной конторе, а на покосе напилась с жару студеной воды –  схватила крупозное воспаление легких и умерла.

Светка слушала мать, выполняла ее наказы, но твердо знала, что с ней такого никогда не случиться. На эту тему не задумывалась: просто была уверена, что ее самой жизнь бессмертна и бесконечна…

Наплескавшись, вставала во весь рост, начинала громко звать своих. Увидев их, радостно подзывала и вновь опускалась на колени.
 Запускала в воду сложенные лодочкой ладони, наполняла до краев прохладой, подносила к губам, втягивала в рот, секунду другую держала, чтобы ощутить ее чистую, сладкую, холодную до боли в зубах, и начинала маленькими глоточками проглатывать…



Из-за отсутствия хлеба чувство голода не покидало даже тогда, когда досыта стали есть молодую, вареную в «мундирах» картошку с солеными окуньками, щучками или квашеной капустой, или соленой черемшой.
 Поэтому радовались не только хлебной крошечке, случайно каким-то образом оставшейся на столе, но и любому зернышку... 

К осени с засеянных рожью совхозных полей, раскорчеванных ссыльными в километрах шести от поселка, собрали урожай. Не раз по полям прошли работники конторы, подсобирывая оставшиеся от жатвы колоски.
   После них проходили школьники: девочки в кофточках, связанных родительницами из ниток старых распущенных шерстяных вещей, бумазейных темно-коричневых, ситцевых в мелкий цветочек платьев, в чулках с креплением широкими резинками выше колен. Мальчики щеголяли в штанах, заправленных в сапоги, в курточках, сатиновых темных косоворотках, в гимнастерках, перешитых из отцовских.
Обувь была от галош до кирзовых сапог, материнских ботинок или просто парусиновых тапочек.
 Особой гордостью у девочек были коричневые с ремешками туфли на низком каблуке из свиной кожи. 
И Светке Елена Ивановна в прошлом году такие купила в райцентре, куда ездила на базар торговать овощами.
 Правда, они были взяты – на вырост, размера на три больше. Но это ничуть не огорчило: в носки туфель набила бумагу и теперь вытаскивает ее по мере роста ступней и форсит за милую душу…   

Отдельным отрядом с пионервожатыми, звеньевыми ходили и пионеры в красных галстуках. Шагали с красным знаменем, с барабанщиком и горнистом впереди. Горн трубил, а барабан звонко выстукивал марши и песни о счастливом детстве советской детворы.
 
А  чтобы не так донимал летучий гнус, на постриженные наголо головы (голод, нищета способствовали появлению вшей, а длинные волосы – их распространению), надевали платки, кепки, шапки-ушанки…
Дети, как саранча, гурьбой нападали, прочесывали поле вдоль и поперек, подбирали редкие колоски, отдавали их  учителям, пионервожатым…


Как-то вечером к хлопотавшей по хозяйству Елене Ивановне заглянула соседка Вера. Взрослые разговаривали о чем-то своем.
Светка была тут же, прислушивалась в пол-уха, потом уловила:
– Послушай, Лена! А ведь пионеры уже прошлись по колоскам. Может, и мы завтра сбегаем?
Насторожилась.
Эта тема была запретная. Даже дети знали, что после тщательного сбора и проверки полей на наличие в них колосков местным жителям все равно запрещалось подбирать еще кое-где оставшиеся на стерне.
 Ослушнику грозило семь лет тюрьмы. Поля ежедневно объезжал полевод совхоза. Поймав, он мог  помиловать, а мог и казнить.
 Его все боялись. Но все равно находились отчаявшиеся…

С этими колосками в прошлую осень вышла жуткая история с Ниной Осиповой. Жила она с матерью и младшей сестренкой в бараке в небольшой комнатушке, выделенной им как эвакуированным.
Светка иногда забегала к ним и всегда ужасалась виду комнаты. Из всей мебели: в углу сколоченные прежним жильцом нары, закрытые старыми ткаными в полоску половиками, на скрещенных ножках стол из досок возле единственного окна без занавесок с замутненными стеклами и трехногая табуретка, всегда притуленная к стене. Отец их погиб в конце войны. Все трое страдали одутловатостью и имели большие животы.

 Елена Ивановна по этому поводу вздыхала, с состраданием говорила:
– Это они с голодухи пухнут, – сама помочь ничем не могла: сил хватало только кое-как накормить и сберечь свою многочисленную семью. Помощь им не могли оказать и  другие жители поселка, тоже едва сводившие концы с концами.
 
В один из осенних дней Нина вместе с другими пионерами собирала на том поле колоски. Не выдержала и съела два, а вездесущая звеньевая Люська-выскочка увидела и доложила старшей пионервожатой.
Созванная утром школьная линейка заклеймила нарушительницу позором. Старшая пионервожатая выступила с пламенной речью:

– Когда дети побежденных врагов голодают, а мы являемся самым гуманным государством на свете, мы обязаны помогать им. Тем более сбор колосков тебе доверил сам товарищ Сталин. А ты съела эти колоски и теперь они не попали в общую булку, которая могла бы поддержать жизнь тех детей.
Перед всей школой осуждаем твой поступок и исключаем тебя из рядов пионеров. Суровый приговор пусть послужит уроком для всех,…– и кинулась снимать с Нины галстук.

Та вывернулась, зажала в кулаке красную драгоценность и бегом пустилась домой. Дождалась ухода родных.
 Сделала петлю из галстука и повесилась в своей комнате на крючке двери. Похоронили за кладбищем.
От горя мать кричала и громко проклинала тех, кто довел дочь до самоубийства.
За антисоветскую пропаганду ее арестовали и куда-то увезли. Младшую сестру Нины определили в детдом… 


В кухне заговорили шепотом, голоса затихли, видать задумались, но потом Елена Ивановна отчаянно махнула рукой и громко сказала:
– А почему бы и нет. Ведь через неделю поля должны вспахать под зябь. Да уже несколько раз робко пробрасывал и снежок.
 Наверное, этот антихрист перестал так тщательно охранять…

Наутро Елена Ивановна со Светкой рано поднялись. Быстренько оделись, выскочили на улицу. Было туманно, промозгло, темно! Поеживаясь и позевывая, спустились с крыльца. Там уже стояли: соседка  и ее дочка Аня.

Чтобы хоть чуть согреться, девчонки кинулись со двора, припустили бегом по дороге, идущей за поселок. Их матери неспешно зашагали следом…
Темень стала рассеиваться, показалось осеннее солнышко, радостно заиграло в листьях берез и осин.
 Листья легко трепыхались от заметного ветерка, некоторые, не выдержав напора, отрывались, планировали, медленно опускались к земле, отливая ярким золотом и пурпуром на фоне стеной стоявших темно-зеленых елей.
 Им чудесным украшением были и кусты рябин с коралловыми гроздьями, привлекшие внимание девочек. Остановились и долго, удивленно созерцали чудесную картину, открывшуюся перед ними.
Приятно запригревало.

Взрослые тихо вели свои разговоры.
 Девочки, возбужденные необычным положением дел, бегали вокруг них, дурачились, догоняли по дороге друг друга.
Порой выбегали на обочину, покрытую рыжеватой, пожухлой, прихваченной первым морозцем растительностью.
 Любовались отдельными зелеными травинками, еще торчащими как штыки гибнущего, но непобежденного отряда красногвардейцев, попавшего в засаду врага…
 

Светка поглядывала на крупно шагавшую тетю Веру, и вдруг вспомнила материнский рассказ о ее судьбе своей младшей сестре Тане, недавно поселившейся у них с сыном Витькой. Те переехали из Рыбнова, после того как зимой похоронили деда Ивана, который, уже, будучи стареньким и слепым, доживал с ними свой век.
Во время разговора сестер Светка оказалась возле кухни, тихонько стояла и слушала. Вот такая любопытная! Хотя знает, что подслушивать и подглядывать очень нехорошо, но ее слабость всегда побеждает…

Мать рассказывала:
– С Верой я дружу давно. Познакомилась случайно еще до войны на прииске Раздольном. Приехала как-то на базар торговать зеленью. В тот день попутки домой уже не было, и мне надо было где-то переночевать.
 Вера как раз оказалась рядом и пригласила к себе. С тех пор всегда останавливалась у них.
Вера с Иваном жили счастливо и были самой красивой парой. Она – представительница коренных ангарцев.
 Он – пришлый из Владимирской области. Встретились на танцах, куда молоденькой девушкой после окончания семилетки бегала с подружками из ближней деревни в приисковый клуб потанцевать, себя показать, да и посмотреть на молодых парней, приезжавших на заработки со всех концов страны…
Девушка увидела высокого, голубоглазого, со светло-русым чубом парня и уже не отрывала от него черных глаз, похожих на две доспевающие ягодины смородины, только что омытые чистым, еще теплым, осенним дождиком.
 Иван тоже обратил внимание на смуглянку.
Встретились взглядом.
 От предчувствия счастья лицо девушки зарумянилось, осветилось застенчивой улыбкой. Пригласил красавицу на вальс.
 Сильной рукой нежно обвил тонкую талию, взгляд невольно приковывался к припухлым цвета спелой малины нецелованым губам. Музыка смолкла, но он уже ни на секунду не отпустил ее от себя.
Оба поняли, что это судьба…
 
Рассказчица приумолкла, а любопытствующая особа очень засомневалась, что тетя Вера и дядя Иван были когда-то такими, какими описала мать. Но тут вновь послышался материнский голос:
– Родители благословили их. Молодые поселились в общежитии на прииске, где руководство выделило комнату….
Появившаяся на свет Аня привнесла в семью еще большую радость…. Однако жизнь, оказывается, не предсказуемая штука: не знаешь, что случится назавтра…. И всегда найдутся завидущие.
 Такой оказалась другая семейная пара: их соседи: оба пьянчуги горькие. И чтобы как-то досадить счастливчикам, по пьяному делу решили на Ивана подкинуть анонимку, в которой указали на то, что он якобы ругал вождя.

Ивана забрали…
 Вера пошла к следователю….
 А надо сказать, тот был исчадием ада: мог невиновного превратить в виноватого, преступника – в праведника. Многие люди по навету исчезали,  о них не было ни слуху, ни духу…
 Сам он был вызывающе уродливым – возрастом за сорок, низкорослый, с широкой грудной клеткой, бугром выпячивающейся вперед.
 Отчего руки и ноги как бы догоняли тело. На покатых плечах почти без шеи крепко сидела удлиненная голова с серым в морщинах лице.
Из-под нависших бровей выделялись глаза навыкате: большие, водянистые, колюче-пронзительные.
 Холодный взгляд их не всякий мог выдержать и вызывал у подследственных, да и свободных людей чувство страха, незащищенности.
 Одним словом – Квазимодо!..– от отвращения даже передернула плечами, потом заключила, – был подстать своим подлым делишкам.
 А может, потому и лютовал?..
 В злобной ненависти, как бы в отместку за свою уродливость наслаждался властью над жертвами, попадавшими по воле судьбы к нему, – и все еще возмущаясь, воскликнула, – и создала же природа такого?!.. 

Светка как всегда удивилась знаниям матери: вот кто такой Квазимодо? Подумала: «Надо потом спросить», но тут же отбросила  все и продолжила слушать:    
–  «Страж законности» и раньше заглядывался на Веру, встречая то на улице, то в магазине, где та работала – больно была хороша, но подступиться все не было возможности.
Тут же, сама пришла! Разве мог упустить?..
 
Увидев робко вошедшую молодую женщину, сделал вид, что занят: заперебирал бумаги. При этом строго хмурил тяжелые брови, полуприкрыв глаза, исподтишка наблюдал. Понял, что хоть стояла перед ним потерянная и испуганная, но была готова на все ради любимого. Это его разозлило и тогда грозным, не терпящим возражений голосом открыто заявил: «Если переспишь со мной, то приложу все усилия, и ненаглядный будет с тобой, а если откажешь!.. Сгною  в лагерях!»

Угроза оказалась страшнее всего на свете. Вера любила мужа, страшилась за его жизнь и ради него решилась на связь с ненавистным….
 А следователь каждый день обещал, что завтра окончательно решит вопрос об освобождении….
 Приходила назавтра,… все повторялось…

Более полугода говорил, что занимается делом ее мужа. И лишь когда увидел, что выросший у Веры живот скрывать стало невозможно, только тогда «приложил усилия» и Ивана выпустили.
 Ее же предупредил, чтоб не болтала.
 Но о происхождении беременности все равно знали все, однако помалкивали – уж слишком был блюститель закона непредсказуем…

Из заключения узник вышел совершенно другим человеком: молчаливым, сгорбленным, понурым,  с потухшим взглядом. Даже русый чуб, еще недавно густой и пышный, свисал свалявшимся войлоком…

С прииска сразу уехали. Прибились к нашему поселку. Через три месяца родилась Валентина. Жену никогда не упрекнул ни единым словом, взглядом, но родившейся девочки не замечает, и по сей день.
А та как назло напоминает отца светлыми большими чуть навыкате глазами, пусть даже с мягким, испуганным взглядом и  является немым укором Вере на всю жизнь. Валентина чувствует, что не такая как все, поэтому всех дичится, при разговоре с людьми боязливо прячет взгляд.
 Окружающие знают о происхождении, сторонятся ее…
 
Взрослые приумолкли.
 Светка же подумала:
 «Сторонимся Валентину и мы дети. Хоть она моя ровесница, растем по соседству, дружбы – не получается». Светка относится к ней с какой-то брезгливостью, любопытством: как это она могла появиться на свет от следователя?.. 
 
Елена Ивановна заговорила вновь:
– Иван всю войну прошел от начала до конца. Ни одна царапина не оставила на нем след. Вернувшись с фронта, остался таким же бесцветным, угрюмым, молчаливым…. Народились двойняшки послевоенные.
 Из дома все так же выходит редко, занимается подшивкой валенок. В этом ему нет равных…– повздыхала и совсем замолчала…

Таня молодая, красивая, по жизни –  веселая хохотушка, а тут серьезно  слушала, молчала. Потом смахнула слезинки со щек, тихо вымолвила:
– Надо же, горе, оказывается, бывает разным и никого не обходит. – Говорила о Вере, имела в виду себя…

А рассказчица вдруг воскликнула, вспомнив:
– Те пьянчуги-то горькие! На третий день, когда Ивана арестовали, куда-то оба  исчезли. Поговаривали, что кто-то видел их входившими в здание НКВД. А вот выходили ли обратно? Никто не знает…

Сестры дальше еще о чем-то говорили, но Светка уже не слушала. Заразмышляла о соседях: «Надо же, как меняются люди! Взять хотя бы тетю Веру» и не успела домыслить, как вновь услышала голос матери:
– От Веры только и осталась ее работа хоть и уборщицей, но в магазине, да другой раз напомнит о былой красоте точеная фигура, сейчас одетая в какие-то обноски; и черные все еще, блестящие волосы.
 Да иногда глаза зажгутся кипящей смолой, но потом моментально погаснут, превращаясь в тусклые перезрелые ягоды-смородины. Да и с чего ей молодиться? Семья по уши утонула в нищете…

Женщины вновь замолчали, а Светка подумала о том, что и правда, сама часто к ним забегает, но никогда не видит еды на столе, будто бы вообще те не едят…. Вот и старается что-то занести: то вареную картошину для подруги, то мать наложит чашку свежей рыбы и попросит отнести им.
 Они, в чем ходят, в том и спят на деревянных топчанах, сверху покрытых  дерюжками…
Правда, ее семья тоже не шикует, но их отец добытчик!
 Так говорит мать. Да они сами чувствуют в нем защитника, сильного человека, кормильца. Всегда имеют возможность что-нибудь поесть; в доме побольше вещей, ношовной одежды…


За разговорами взрослых и Светкиными мыслями, в которых некоторые материнские слова и выражения для нее были не очень понятны, но она их запомнила, потому все дословно пронеслось в голове, до поля дошли незаметно.
Осмотрелись. Вроде бы нигде никого. Соседка с дочкой пошли по краю, а  Светка с матерью  посередине. Изредка находили колоски, складывали в приготовленные для этого мешочки, подвешенные на поясе.

Предчувствовали радость домашних, расслабились и не заметили всадника в конце поля. Увидели только тогда, когда соседка закричала:
– Лена-а-а-а, убегайте! 

Сами же они находились ближе к тайге и моментально скрылись. На коне не догнать.
Надзиратель припустил во весь опор в середину поля.
 
Пытались бежать, но до конца оказалось слишком далеко.
Елена Ивановна крикнула:
– Доченька! Выбрасывай колоски…
 
Как Светка жалела их! А дома так ждали! Обида выдавливала из глаз обильные слезы. Да такие, что не успевала смахивать их руками с лица, захлебываясь, глотала. Бежала и уже казнила себя за то, что сама не съела эти зернышки.
Но делать нечего: нашла силы, мужество, вытряхнула драгоценность на землю. Их и было-то семь штук.

На горячем коне полевод проскакал!.. по ним… Конь, раз за разом втоптал! в землю подковами, поблескивающими в лучах осеннего солнца…
Перестала плакать….
 С ужасом смотрела во все глаза на происходящее….
Никак не могла понять: почему!? она не имела права съесть эти зернышки? все равно попадавшие под вспашку, а этот дядька!.. сидя верхом на коне вот так запросто… взял и втоптал!?..
Ответа не находила…

А тот, растоптав колоски, догнал женщину, схватил за волосы, платок упал с головы. Узнал….
От торжества, радости прокричал:
– Ну что попалась голубушка? Уж теперь-то не отвертишься. Как поступим? В тюрьму сразу поведу или договоримся по-другому?
Девочка слышала его слова, смысла не понимала, но чувствовала, что он говорит что-то плохое.
 Подбежала, сильно вцепилась в материнскую руку  и уже ни на шаг не отступала. Видя это, он еще повторил, держа ту за волосы:
– Так как?
– Согласна.
Отпустил:
– Хорошо. Сегодня ночью у складов, – и с угрозой продолжил:
– Но,… смотри! Не приведи Бог, если обманешь! Тогда точно несколько лет будешь небо видеть через решетку.
И поскакал в сторону дороги…

Домой «добытчицы» вернулись разбитые, опустошенные, усталые.
А вечером, когда отец пришел с работы, мать рассказала все. У него на скулах заходили желваки.
 Только и сказал:
– Сиди дома, никуда не ходи.
Поужинали.
 Он ушел.
Мать весь вечер места себе не находила.
 Светку к ночи сморил сон, не слышала, как вернулся защитник домой…

Василий Евсеич в поселке, да и во всем районе, отличается силой – даже придя с фронта без руки, не потерял былую ловкость.
 Левую руку ему для работы с косой, вилами, лопатой, граблями заменяет широкий толстый ремень, который с правого плеча переходит петлей на уровень несуществующего левого локтя, и черенки инструментов ложатся туда.
 Так приспособился, что и двуруким не уступает.

До войны был отменным охотником, славился на всю округу. Да и сейчас так же меток и удачлив. 
    Но все-таки однажды и у него вышла осечка, чуть не стоившая любопытной девчонке жизни. Всякий раз, собираясь на охоту, отец заправляет патроны дома на кухне, а Светка всегда помогает готовить бумажные пыжи.
    И в тот день, занимаясь привычным делом, он похвалил дочь:
– Молодчина, Торопыжка! (с самого раннего детства  за ее любопытство, стремление узнать все самой, во все всунуть маленький носик, ласково называет Торопыгой). Ты просто заменяшь мне леву руку…– от такой похвалы Светка еще больше застаралась.

 Тщательно нарезала из газет определенной длины полоски, плотно скручивала по размеру патрона.
Обычно отец брал пыж, аккуратно вбивал в патрон, зажатый в тиски. В этот раз тиски вдруг ослабли, патрон перевернулся, отец не сдержав руки, ударил по пистону. Раздался гром… 
Светка очнулась у матери на руках.
 Та с побелевшим как стена лицом вся тряслась. Отец тоже стоял испуганный.

Елена Ивановна все прижимала дочку к себе и шептала:
– Слава Богу, жива! И опять, будто кто-то отвел эту пулю. Страшно подумать –  еще чуть-чуть, и тебя бы не стало…– и уже радостно целуя, вопросила:
– Сколько же можешь попадать в разные переплеты?..

Это точно! Она как магнитом притягивает всякие неприятности и давно знает это. По рассказам матери, начала, еще не родившись. Родители поругались на почве ревности, и мать решила избавиться от беременности на третьем месяце.
Каким-то образом отец узнал, из рук подпольной акушерки, не успевшей причинить вред, выхватил ее, привел домой, умолил сохранить ребенка. Вдруг сын родится! Очень ждал мальчика, так как одной дочкой уже обзавелись. Правда, потом родилась она, но и ей был очень рад…

Подрастая, все так же продолжает принимать на себя всякие неожиданности…
В пять лет с макушки высокой березы соскользнула и начала падать, но, пролетая над ветками, зацепилась платьем за выступавший сук. Снимавший ее с дерева Анин отец удивлялся: как не шлепнулась на землю?

В шестилетнем возрасте со второго этажа строящегося клуба прыгнула, неудачно приземлилась на груду щепок; одна из них вошла в горло, едва не задев сонную артерию. Обливаясь кровью, подбежавшей матери, торжественно сообщила: «Зато я! сборола ее (щепку)».

Здесь же каким-то чудом пуля только слегка ободрала кожу на виске. Хотя ничего не успела понять и страха не испытала, но отец долго отказывался от помощи. Однако, помучавшись один, вновь стал пользоваться ее услугами. А ей в радость…
Случаев, когда жизнь ее зависает на волоске, перечислять можно много. Но кто-то постоянно в последний момент отводит беду от нее…   

А еще в правой руке у отца такая сила, что сам иной раз удивляется, и во время попоек с друзьями выигрывает любой спор.

Однажды решил завалить племенного быка в загоне. Посмотреть собралось почти все мужское население.
Бык был громадный, свирепый, в ноздрях вздрагивало большое кольцо. Отец зашел за загородку, схватил рукой за кольцо, крутанул. Бык упал, как подкошенный. Расслабившись, победитель задержался внутри.
Ошеломленное животное очухалось, вскочило на ноги, боднуло рогом в бок и ребро – сломано.
Друзья вытащили «героя», перебинтовали, а он без посторонней помощи пришел домой.

Елена Ивановна и плакала, и смеялась, и говорила ему:
– Да когда же ты, наконец, угомонишься?

После этого случая отца еще больше зауважали…
В колосковый же вечер на встречу с полеводом пошел сам. Так отделал наглого ухажера, что тот до утра не пришел в сознание. Утром рабочие сплавили его по речке на лодке в районную больницу.
 Дня через три приехали следователи, но никто даже намеком не показал на отца. Потерпевший тоже молчал. После выхода из больницы, не возвращаясь в поселок, уехал куда-то навсегда.

Полеводом поставили Василия Евсеевича. С тех пор все стали его звать уважительно: Евсеичем…
Те события двухгодичной давности иногда  приходят к Светке во сне. Только вместо осеннего солнца застилают черные тучи, раскаты грома все приближаются, а она бежит, бежит по громадному вспаханному полю.
Вороной конь догоняет ее и вот уже совсем близко! у нее за спиной: слышит ржанье, храп!..
Оглядывается… застывает от ужаса!..
 На фоне сияний огненных молний – конь, оскалив зубы от натянутой уздечки крепкими руками полевода, поводит огромными кровавыми глазами, поднимается на дыбы и громадными блестящими подковами начинает втаптывать! втаптывать! в землю…  ее… саму!..

От страха вся в горячем поту просыпается.
Потом осознает, что это только сон и, успокаиваясь, вновь засыпает…




4
Голодные послевоенные годы остались в прошлом, уходят из жизни все дальше и дальше. Уже другие заботы, чаяния волнуют семью и окружение. И не так тяжел труд: о еде не нужно ежеминутно заботиться.
 Елена Ивановна при всяком удобном случае не устает повторять:
– Дожили до хороших времен. Хлеб постоянно на столе. Дети стали посправнее. А то бывало, только одни глазищи на их личиках торчали.
 От вида тоненьких ручек, ножек сердце постоянно сжималось и обливалось кровью. Слава Богу: помог всех их сохранить!..

Каждую пятницу  соседки водят детей в баню, расположенную  внизу у дальнего ручья. За ним, поднимаясь вверх, на противоположной стороне начинается непроходимая тайга. Припозднившимся ходить оттуда бывает страшновато, но такой шумной ватаге даже позднее время нипочем. 
Взрослые после бани удовлетворенные чистотой, приятной свежестью своих тел, поднимаются в поселок – не спеша, разговаривают. Дети, как обычно, покрикивают то ли от страха, заставляющего трепетать маленькие сердечки, то ли еще от чего – шумят, бегают друг за другом и не замечают даже холода.

 До дома добираются на последнем издыхании. Елена Ивановна тут же забирает Галю от соседки: Люси-фельдшерицы. Все прощаются и  расходятся по квартирам.
Вот и сегодня, вернувшись отмытыми, распаренными, подуставшими, поужинали и вновь взбодрились.
На кухне было светло от семилинейной керосиновой лампы с чисто протертым от копоти стеклом.

Блаженствуя, сидели за столом. Топилась березовыми дровами, потрескивала и бросала отсветы бликов огня из дырочек чугунной дверки печка, исходила жаром, придавая особый уют.
Тем более вскоре после их прихода в окна, почерненные поздним вечером, порывисто застучал осенний дождь и заперекликался с шумевшими  деревьями рощи.
 
Хозяйка украдкой перекрестилась, радостно промолвила:
– Слава тебе Господи! Успели, не вымокли. Скорее бы отец пришел, а то опять попадет под ливень…
Вскоре послышались шаги, по-хозяйски ступающие по скрипучим ступеням крыльца.  Елена Ивановна встрепенулась, обрадовано заулыбалась, промолвила:

 – Ну, слава те Господи, все дома, все в сборе.

Дверь отворилась. Отряхивая возле дверей плащ от дождя, удовлетворенный тем, что попал в долгожданное родное тепло, отец воскликнул:
– Ух! непогода кака началась! – глянул на свою семью, радостно произнес:

– А вы, я вижу, все чистеньки. Ишь как мордочки розовеют и блестят! Мать от чистоты вся светится, – и быстрым голубым взглядом, любовно окатил ее всю. Та только зарделась и расцвела от улыбки.

 Отец присел за стол, повернулся к жене, и, гася взгляд, промолвил:
– Покорми-ка меня живенько, мать. Я че-то седни опять устал, – рукой провел по лицу, как бы снимая ту усталость, почесал подросшую за день щетину на щеках и подбородке. Посокрушался,– что за оказия? Быстро так растет и растет!..

– А ты не расстраивайся, отец. Мы тебя и таким любим. Правда ведь, галчатки? – обратилась к детям.
Те соскочили со своих мест, окружили отца. Толик быстренько взобрался ему на колени, Светка и Нина заобнимали с двух сторон.
 Отец рукой обхватил их всех в охапку, крепко прижал к себе, защекотал щетиной, радостно воскликнул:
– Знаю, знаю…

Елена Ивановна залюбовалась. Не часто приходилось такое видеть. Но затем заторопилась, быстренько собрала на стол и уселась напротив. Подложила под локти рук сложенный фартук, подперла кулаками подбородок, улыбаясь, стала рассказывать о прошедшем дне без него. Евсеич ел, слушал внимательно…
 Поужинал, испытывая легкую неловкость за только что проявленные чувства, заторопился и пошел в комнату спать.
 Матушка, понимая его, подумала: «Как сложно ему проявлять свою любовь! Но что поделаешь? Такой скрытный характер, а вот все же иногда прорывается!»

 И радуясь и жалея его, только и сказала детям:
– Не будем сильно шуметь. За день бедный уматывается. Пусть отдыхает…



5
Светка, Нина и Толик, довольные судьбой –  не хотят ложиться: любят такие вечера. Тем более их родительница отменная рассказчица. И в этот раз ожидали, что опять что-нибудь поведает.
Мать отодвинулась от стола, подставила табуретку к печке, села, прижалась спиной к ее теплому боку, сняла полотенце, тряхнула головой; русые пряди  рассыпалась по спине.
Гибко потянувшись, отчего под халатиком проступили ладные формы, достала из шкафа, висевшего рядом с печкой, припасенный кусочек сливочного масла на блюдечке, слегка подтаявшего, начала с кончиков смазывать свои волосы.

Остаток истратила на подросшие после очередной стрижки волосы дочерей. Закончив втирать, промолвила:
– Пусть быстрее подрастают. Больше уже стричь не будем. Вроде худшие времена прошли. Теперь и косы будем отращивать! – и принялась гребенкой расчесывать свои. Расчесанные уложила на затылке калачом и закрепила все той же гребенкой.
   
Управившись, посмотрела на детей. Увидела в их глазах ожидание, сказала:
– Хорошо, хорошо! Давно хотела рассказать про нас. Вы считаете, что мы живем здесь всю жизнь? Нет.
Это не так. Вы-то все родились здесь и это ваша Родина, но мы, старшие, пришли с разных сторон, и  встретились на Енисее в Улазах…
 
Ваш отец из крепкой зажиточной семьи деда Евсея – гордого, вольнолюбивого, упрямого чалдона, сибирского казака, потомка богатыря Евдокима, когда-то со своим верным конем наводившего страх на иноверцев в Енисейских степях,– остановилась, сказала с сожалением, – но я мало, что знаю про те времена. Может, когда-нибудь отец сам вам расскажет…
 Так вот дальше. Евсею во всем помощницей и опорой была жена Варушка. Хоть и любил Евсей ее, но порой бывал с ней крут….

 С молодых лет от непосильной работы она рожала мертвых детей, но потом годам к тридцати окрепла и родила пятерых, здоровых. Две дочки выдались красавицами, сыновья уродились подстать своему отцу…
 Впервые годы, свекровь откровенничала со мной, и как-то, рассказывая про свою жизнь, сказала:
 «Сколько горя испытала, так на большом возу не увезешь!»…
 Да уж точно! Несчастья сыпались на нее со всех сторон.
 Где-то в тех же годах родной брат Павел Матвеич на заимке, из-за умопомрачения или по другой причине, орудуя топором, зарубил отца, мать.
 Такое горе не всякому под силу.
 Но она пережила и как прежде была трудолюбивой, тихой, заботливой женой и матерью…– замолчала.

 Устремила взгляд в оконную темень, потом скользнула ласкающим взглядом по детям, сказала:
– А ведь она была здесь. Приезжала вскоре после войны с внуком Ильей, сыном вашего дяди Николая. Вы, девочки, наверное, ее помните, а вот Толик-то тогда совсем крохой был, не помнит.
Ты, Света, бывало, пристанешь к ней, чтобы сказку рассказала и если она не рассказывала, грозила:
«Я тогда тебя всю в синевичьки исщипаю».
Бабушка начинала нарочно рассказывать про Колобка. Ты еще больше сердилась, требовала про Царевну-лягушку.
Наконец она сдавалась и принималась рассказывать, а ты замирала, не сводила с нее внимательных глаз.
Если та начинала привирать, серьезно поправляла и говорила: «Здесь вот так было». Не помнишь? Нет…

Светка удивленно посмотрела, ответила:
– Откуда мне помнить. Я ведь тогда совсем ребенком была…
Елена Ивановна улыбнулась, сказала:
– Да, да, конечно. Сейчас-то ты  у меня почти взрослая.

Молча, слушавшая Нина вдруг вставила:
– А я хорошо помню. Это тогда отец с гулянки вернулся один. Она еще его уложила спать и даже не поинтересовалась, где ты….
 А ты наутро еле приползла домой почерневшая. Потом, наверное, с полгода все прикладывала Галину мочу к ушибам, особенно к голове. Папка в то же утро посадил тех на катер и отправил домой.

Елена Ивановна съежилась. Видно было, как ранили слова старшей дочери. Светка вдруг тоже воскликнула:
– Ну да, я тоже это помню. Еще мы с Ниной смывали с твоего лица кровь.
 
Из материнских глаз брызнули слезы.
 Ей было за что-то так больно и стыдно.

Наверное, за то, что дочери видели и помнят в таком виде в самый худший день ее жизни. Была уже не рада, что затеяла этот разговор, но делать нечего: слово не воробей, вылетит –  не поймаешь…

Чуть оправившись от слез, притянула их к себе, крепко обняла, зарылась лицом, вдыхая родной запах, прильнула к дочерям, притихла, потом подняла голову, поцеловала обеих, тихо промолвила:
– Не думала, что помните. Ушибы-то головы до сих пор дают о себе знать, но я стараюсь все забыть.
По приезде свекрови сюда отношения у нас с ней не заладились. Наверное, за время разлуки мы изменились.
Она нашептывала что-то сыну, тот ходил мрачнее тучи и держал сторону матери. А тут на совхозном сабантуе в честь окончания осенней страды полевод пригласил меня танцевать. Отец приревновал, рассердился.
 И уже когда шли домой, дал волю своей руке…– вновь надолго замолчала, не выпуская дочерей из объятий…

И только сейчас Светка поняла смысл слов подслушанного разговора сестер, когда Елена Ивановна в очередной раз пожаловалась на боль в голове.
Тогда Таня воскликнула:
– Никогда бы не подумала, что Василий способен на такое зверство. Вот теперь ты мучаешься ни за что ни про что.

На что мать возразила:
– На мужа не обижаюсь. Ему столько досталось! Пришлось покинуть родные места, неизвестно за что и куда забрали отца, младшего брата тоже посадили, сам в войну без руки остался… – остановилась, вздохнула:– Мне бы его жалеть! А я все поперечничаю... Да еще тогда на сабантуе повод для ревности дала.
 Ведь знала, что Василию неприятны знаки внимания ко мне урода-полевода, а зачем-то пошла с ним танцевать? – хохотнула, – наверное, выпила бражки, захмелела. Вот шлея под хвост попала, я и закусила удила!..
 А-а … еще нарожала ему четверых детей. Их кормить, одевать надо!… – вновь вздохнула. Но потом вдруг воскликнула: – Да боюсь, этим числом не ограничусь! Мне так хочется еще маленького на руках подержать, понянчить. Я просто чувствую запах этого ребеночка!

– Ленка! Ленка! Ты сумасшедшая. У тебя Галочка еще маленькая! – воскликнула сестра. Старшая только весело рассмеялась.
   
Из подслушанного разговора тогда многого не поняла, но теперь кое-что прояснилось. Тут же сделала вывод: –  «Выходит из-за того урода, втоптавшего в землю мои колоски во времена голодухи, мама еще, когда пострадала»…
 
Между тем мать справилась с неловкостью, смущением, отогнала все плохое, и как ни в чем не бывало, продолжила:
– На вашу бабушку злость прошла. Я и сама во многом была неправа: перечила ей. Ведь и у меня тоже характер не сахар и жизнь не всегда гладкая. Но ей тяжелее…. У меня худо-бедно вся семья в сборе!
 А ей столько страданий выпало: досталось преждевременно потерять близких, самого родного человека; детей разметала судьба по разным углам. Считайте, осталась без очага и без семьи!.. Разве это жизнь?..
Мыкается, мыкается между взрослыми детьми!.. То к одному прильнет, то к другому прислонится.
А у тех свои семьи, свои заботы. Не… до нее!..– и замолчала надолго.
 
Но потом более бодрым голосом произнесла:
– Да ладно.
 Все это уже в далеком прошлом. Было и быльем поросло! – затем блаженно потянулась, глянула в окно:– О! Ночь уже совсем опустилась!..
 Но раз решилась рассказывать, доведу до конца!.. Так вот, родившиеся  у Евсея и Варушки дети выросли, стали помощниками. Когда старший сын Николай женился, поставили ему новый дом.
 Семья разрасталась… – помолчала и подытожила: – Это был рассказ про семью вашего отца…



6
– Ну, а дальше стану рассказывать про моих родных, – и задумалась. Наверное, в мыслях пронеслось то время, когда все они были еще вместе. Но справилась с собой и начала:
– В Улазах мы появились после революции в двадцать пятом году. Нашу семью заставила двинуться в путь бедность и безысходность, хотя оба родителя были из богатых семей.
Ваш дед Иван вырос на Поволжье в семье владельца поместья Русина Григория, был богатым наследником, завидным женихом!
Но в округе за ним закрепилась слава повесы, шута и пьяницы. Потому никто из соседей не решался выдавать за него замуж подраставших дочерей.

 Лишь наша мать досталась ему по стечению обстоятельств. Ее судьба должна была сложиться совсем иначе, чем сложилась на самом деле.
 Уже на тройке мчалась с любимым на венчание в церковь, как один из пролетов моста, подмытый весенним паводком обрушился. Вместе с лошадьми рухнули в глубину бурной реки люди.
 Жених вытолкнул из воды Марию на выступ уцелевшей части моста, но сам выбраться не смог – сил не хватило: утонул...

На этом ее несчастия не закончились! Дело в том, что потеряв жениха, она должна была в тот же день до определенного часа все равно успеть обвенчаться хоть с кем…
Несколько лет назад ее отец, богатый помещик, развлекаясь с друзьями, решил позабавиться и поиграть судьбой дочери: составил, как он считал, шуточное завещание. Если не выполнит волю отца, не обвенчается в назначенный день и час, будет лишена наследства, а состояние отойдет местному монастырю.
 Сам внезапно помер –  завещание осталось в силе.

Дядя, старший брат отца, любивший племянницу как родную дочь, не хотел, чтобы она стала нищей. В первой же деревне на постоялом дворе стал спешно искать желающего немедленно пойти под венец.
 Поблизости оказался Иван, возвращавшийся домой навеселе с очередной попойки. Посмотрел на соломенную вдову, согласился…

И опять невезение! Не доезжая пяти километров до церкви, у повозки сломалась ось, колеса раскатились, лошадь повредила ногу, жених и невеста выпали на обочину. Другого транспорта поблизости не оказалось. Молодые отправились пешком. Как ни торопились, пришли позже намеченного времени.
 Наследство отошло монастырю, но венчание состоялось…

Дед Григорий, знал грехи сына, но все же решил помочь молодым.
Выделил десяток лошадей для продажи, чтобы полученные деньги пустили на обзаведение хозяйством.
 Непутевый сын забрал лошадей, продал в Сызрани и кутил там, пока не спустил все деньги. Отец в гневе выгнал из поместья и сына, и невестку, отказался от них навсегда. И не изменил решения… 

Отец принимался работать и лесообъезчиком, и плотником, и печником, и сторожем – нигде не удерживался из-за своих пороков.
 Однако после рождения первенца остепенился: устроился работать стрелочником на железную дорогу….
 Народившиеся дети подрастали, становились помощниками в семье. Старшие – Андрей и Шура – уже батрачили, я с семи лет была в няньках у богатых хозяев и вместе с их детьми даже обучилась грамоте.
 Украдкой читала и книги и учебники, так что много что знаю. (До Светки только сейчас дошло: вот откуда мать говорит всегда грамотно, знает замысловатые ученые словечки, события и многих книжных героев).
Так и жило семейство.
 Но голод в Поволжье, случившийся в двадцать четвертом, погнал с насиженного места. Отправились в Сибирь искать лучшую долю, как многие другие переселенцы…

До Улаз добирались больше полугода. Детей родители сохранили, но чего это стоило! Сначала ехали на лошади и вели корову вповоду. Постепенно за еду продали все, пошли пешком, кое-где в деревнях останавливались: взрослые подрабатывали, Елена и младшие – собирали милостыню….
Все же добрые люди есть на свете! Помогали, как могли. Подсобрав припасов, опять шли дальше по Сибирскому тракту.
В Улазах стали на постой к одинокой женщине, уступившей им небольшой угол в хлеву. Иван и сыновья стали батрачить, мать была в услужении в богатой семье. Елена нянчила чужих детей. Через полгода семья заняла на окраине освободившуюся небольшую избушку, выделенную на сходке…

Рассказала, встрепенулась:
– Время шло и вот мне уже семнадцать!.. По-прежнему продолжала работать у богатого хозяина.
 Несладко приходилось.
 Помимо ухода за детьми, выполняла работы по дому и на скотном дворе. Как-то перед Рождеством в доме велись праздничные приготовления.

 Закончила управляться со скотиной, промерзшая забежала на кухню, увидела гору исходивших сладким духом прожаренных до приятной рыжевато-золотистой корочки пирожков. Взяла один и только успела надкусить, как оказавшаяся тут же хозяйка, выхватила и принялась им бить меня по лицу, и все приговаривала: «Не хватай без спроса хозяйских пирогов».
Отхлестала, а остатки… выбросила в… помойное! ведро…
 
У хозяев был сын восемнадцати лет: нахальный, прыщавый, конопатый – очень противный: буквально преследовал девушку. Отбивалась, как могла. Хозяину пожаловаться, не смела: выгнал бы.
 Однажды на покосе остались наедине. Стал приставать. Защищаясь, схватила попавшиеся под руку вилы.
Сильно махнула и вонзила в грудь обидчику. Увидела окровавленного парня, испугалась и понеслась, не видя белого света: от отчаяния подбежала к краю горы Городовой, закрыла глаза, бросилась вниз с пятидесяти метровой высоты в Енисей.

 Но не упала, а попала в крепкие руки молодца.
 Тот с малолетства был заядлым охотником. Гору Городовую и окрестности знал, как свои пять пальцев.
 Растрепанная, в разорванном платье девушка, мчавшаяся как быстрая лань, вызвала у него недоумение и подозрение – не раздумывая, кинулся наперерез и спас ее от неминуемой гибели…

Мать вспомнила те события, радостно добавила:
– Потом оказалось, что я нравилась ему. В роковой миг он понял, что без меня не будет ему счастья.
 И тут же держа на руках, сделал предложение. Конечно, я с радостью согласилась. Как можно было отказать такому молодцу?
 Это и был ваш отец…
 Хозяйский сын выжил. Хозяин, разобравшись, в чем дело, не стал заявлять о происшествии…
 Вскоре мы с Василием поженились. От родителей отделяться не стали. Вели общее хозяйство, работали от зари до зари сами, батраков не держали… 

От воспоминаний глаза ее заблестели, и вмиг детям показалось, что перед ними сидит та молоденькая девушка. Удивленно уставили глазенки, она же им улыбнулась лукаво, потрепала по головам теплой ласковой рукой, удовлетворенно вздохнула, воскликнула:
– Ах, вы мои галчата!
 Как же я вас люблю!…
 Но всегда холодею, когда думаю, что вас у меня могло бы не быть!
 Ведь после первых неудачных родов, когда застудилась и родила мертвого сына, вашего старшего брата, так заумирала, что Василий в страшном испуге за мою жизнь повез на лодке по Енисею в Красноярскую больницу.
 Только там могли спасти. И привез вовремя.
 Делая срочную операцию, хирург предложил:
 «Голубушка, давай перевяжем трубы, и ты не будешь так больше страдать, да и рожать детей»…
Представила дальнейшую жизнь в одиночестве, без детей, наотрез отказалась, сказав: «Пусть буду много раз умирать, рожая! Но хочу прожить жизнь в окружении кучи детей»…
После операции у нас не было вас целых восемь лет, но затем как горох посыпались один за другим... – обрадовано сообщила.
И тут же спохватилась:
– Ой, что это я сегодня разоткровенничалась. Вот болтушка-то…


Светка слушала материнское откровение, многого не понимала. Ну, например, про трубы. Даже запредставляла, как могут быть они перевязаны ленточкой, лежащие у крыльца. И вот из-за их перевязки ее, Светки, могло вовсе и не быть на свете!?..

Начала тревожно, усиленно думать:
«Как так меня могло не быть? Все вокруг существовало бы, а меня не было? Но это невозможно!..
Солнце бы не светило лично для меня? И я бы не видела маму, папу, сестер и брата? дневной свет и ночную темень; звезды на небе и луну; белую снежную зиму с ее прозрачным льдом на реке, морозами.
 Яркое расцвеченное всякими соблазнами лето тоже не видела бы!?..
И даже величественную зеленую, до жути пугающую, но и завораживающую тайгу, и переменчивую красавицу Ангару?
 И не купалась бы в ее холодных, освежающих водах? Нет, нет, нет! Этого быть, не может!»…

Еще больше запуталась в мыслях и сильнее заволновалась.
 Но вдруг ощутила себя: свое гибкое тело, руки, ноги, все видящие глаза, чувствующий любой запах носик, поедающий вкусное ротик  и остальные не менее важные части тела…
И впервые поняла, что это все дала мама!
 В порыве благодарности и нескончаемой нежности кинулась к ней, крепко обняла, прижалась.
 Толя и Нина  соскочили со своих мест и тоже обвили шею матери, стали целовать, целовать.

Мать радостно смеялась, шутя, отбивалась, затем сгребла их в кучу, воскликнула:
– Вижу, как вы мне за это благодарны…. Все, все!.. Успокаивайтесь! Садитесь ближе к печке, а то что-то понизу холодком потянуло…. Ну, а я быстренько вам дорасскажу, – взглянула на них, все же озабоченно спросила:
 – Вы не устали? – дети тут же дружно заотвечали:
– Нет, нет! Нисколечко! Рассказывай!

– Ну, тогда слушайте дальше. В двадцать девятом году ранней весной в нашей деревне началось раскулачивание.
 У богатых семей отбирали все имущество, вплоть до нижнего белья и посуды; самих выселяли из домов….
 А я в это время еще ухитрилась помочь моей бывшей хозяйке сберечь несколько платьев. Накануне разграбления поздно вечером та прислала за мной мальчишку.
 Я пришла.
 Хозяйка стала умолять одеть несколько платьев, чтобы вынести  из избы. При этом слезно просила прощение за отобранный ею пирожок, говоря: «Дурой была! не ценила людей! Теперь видишь, в каком положении оказалась….
 Ну помоги, Лена, а то  останусь  раздетой…. Будь добра. Век тебя не забуду!»… Я простила ей все, надела платья, прибежала домой.
 Хорошо, что было темно, никто из домочадцев не встретился  и Василий был занят на скотном дворе. Сняла, связала в узел….
А через два дня раскулаченных отправляли этапом как будто бы на Соловки. Есть такое страшное место!...
Узнала когда….
Одевшись потеплее, взяла узел, выбежала за околицу, затерялась в толпе, собравшейся поглазеть, как будут вывозить богатеев…–  Елена Ивановна замолчала, завспоминала как все было.

Тогда в деревне возле нардома люди стояли в молчании. Кто смотрел с состраданием на обреченных, но были и злорадствующие. Вечерело, примораживало, из труб домов вверх тянулись клубы дыма, возвещая о тепле, но уже не для всех!..
 Вереница груженых подвод потянулась на выход из села. Стон, гам, крики неслись по деревне.
Кони дробно стучали по смерзшейся поверхности дороги, фырчали, выпускали пар из ноздрей, прядали ушами, мотали головами от хлестких ударов хлыстами возниц.
Сани визжали и скрипели полозьями, загруженные скарбом, людьми одетыми кое-как: в старые шубы, поношенные пальто, борчатки, а то и фуфайки. Были счастливчики в валенках, но большинство – в сапогах; валенки, как и все добротное имущество, конфисковались представителями новой власти.
В санях рядом с печальными родителями сидели дети, укутанные в лоскутные одеяла и разную лопатину…

 Когда хозяйкины сани, покрытые соломой и рваной попоной, поравнялись с Еленой, та улучила момент, кинула туда узел. В шуме и суматохе расслышала: «Спасибо, Лена.  Век за тебя буду Бога молить».

Рассказчица поведала детям и об этом и сделала вывод:
–  Вот  такое в жизни было…. Но недаром же есть хорошая поговорка: «Не плюй в колодец – пригодиться, водицы напиться!»…
Моя хозяйка тогда возле горячих пирожков не думала, что придется ко мне обратиться. А оно вон как вышло…. Да ладно!
 Бог ей судья… – и вновь задумалась.

Вспомнилось! Оставшихся сельчан стали загонять в колхоз. Скот единоличников сводили на общие дворы, даже и кур и гусей объединяли. Свозили плуги, молотилки, инструменты, сепараторы….
Василий был грамотный. Новая местная власть его назначила секретарем в сельсовете. Потом он окончил курсы и стал счетоводом в колхозе. А года через три началась какая-то неразбериха.
Стали проводить какие-то чистки, исключать из колхоза людей из зажиточных семей и тех, у которых хоть один день отработали батраки, рабочие, няньки. В семье Василия хоть и не бывало таковых, но все равно руководство к чему-то придралось, и его вместе с дедом Евсеем тоже выгнали из колхоза…
Помаявшись без постоянной работы, поехали на Ангару. С ними поехали и Еленины родители с семьей и отец Василия – Евсей.
Зиму Василий с ее отцом охотились. Но едоков было – много: сданной пушнины хватило только едва с голоду не помереть.
 А в тридцать четвертом  она вместе с Василием, дедом Евсеем переехали  в Бельск…


Елена Ивановна взглянула на часы-ходики, висевшие над столом, заторопилась. Коротко пересказала и об этом, добавила:
 – Вот и по сей день, мы живем здесь.

 А в тридцать пятом ваш дед Евсей засобирался домой. Как ни уговаривали, он все равно уехал. Было видно, что сильно тосковал по родной стороне, да и Варушка  и остальные родные все жили там…
 
Я и Василий остались одни средь чужих людей и с горем пополам стали потихоньку приживаться.
Приходилось и полуголодными быть, в первую зиму вошли полураздетые, полуразутые. У вашего отца валенки совсем прохудились, починить было нечем, купить не на что, а на Ангаре зима лютая, суровая. Сами ведь знаете.
 Из голенищ скроил чирки, сшил без всяких колодок. Так зиму и проходил…

Ох, и хватили мурцовки! Как с тех пор забралась нужда к нам, так и не уходит. Отец всю жизнь работает, не покладая рук, сейчас уже одной. А концы с концами никак не можем свести….
 А ведь он ответственный, трудолюбивый! Куда поставят, там мантулит, мантулит. Прошел все работы от разнорабочего, конюха, лесозаготовителя, столяра, плотника до бригадира полеводства.
 Рабочие совхоза заметили его ответственность и выбрали профоргом. За эту работу он ни одного рубля не получает, все делает на общественных началах. С подчиненными и по сей день, справедлив!
 Вот потому, сколько здесь живем, пользуется авторитетом среди людей…

Рассказчица остановилась, вновь взглянула на часы, а потом спросила у присмиревших детей:
– Может вы устали слушать, и спать пойдете? Про остальное, расскажу как-нибудь в другой раз.
Однако они не захотели ложиться и уговорили мать продолжить.

Мать улыбнулась своим галчатам, вновь обняла их всех, крепко прижала к себе, отпустив, каждого поцеловала, промолвила:
– Тогда давайте перекусим хлебушка с салком, да чайку выпьем, что-то я проголодалась от этих воспоминаний. А тогда уж с новыми силами продолжу, – посидела, подумала и окончательно согласилась:
– Ладно, сегодня подольше посидим – повечеряем, тем более, назавтра никакой срочной работы не предвидится…

Подсели к столу. Хозяйка стала  налаживать еду, а у самой вертелись в голове дальнейшие события. Она вспоминала, как ее родные стали обживать Рыбное.
 Отца Ивана поставили лесником, выделили домик, правда, небольшой. Таких домиков там полно.
 Их строили как в царское время, так и до сих пор, в советское: для ссыльных. А куда их девать? Сибирь матушка большая, всех примет, перевоспитает…
Родные и этому домику были рады. Завели козу, кур, гусей, посадили огород. Ведь всю жизнь были батраками, своего жилья, и подворья никогда не имели. А тут хоть маленькое, но свое.
Младшая сестра Тоня продолжила учиться. Семнадцатилетняя Таня стала в школе работать уборщицей.
 Работой очень дорожила. Самой не пришлось учиться.

Той же осенью приехал молодой учитель Иван: русоволосый, курчавый. Увидел Танюшку – большеглазую, синеокую, с двумя длинными косами, сразу влюбился. Поженились. При школе выделили им комнату. Таня переехала к мужу. Иван не мог допустить, чтобы его жена была  безграмотной.
 Любя и шутя, вскоре обучил, и читать и писать. В тридцать восьмом у них родился сын – Виктор.
 Молодые начали совместную жизнь хорошо, но перед самой войной Иван простудился и помер.
 Таня осталась молодой вдовой.
 А во время войны трудно стало жить с дедом на две семьи, вновь из школьной комнаты перебралась с Витей к нему в домик.

 Старший же брат Андрей оказался башковитым, удачливым, самостоятельным. Еще в Улазах окончил четыре класса.
Здесь устроился на работу в райпотребсоюз сначала рассыльным, потом – кассиром. Председатель заприметил смышленого парня, узнал о его способностях и отправил на курсы работников торговли в Красноярск. Тот успешно закончил обучение, получил должность заместителя председателя.
Родители очень гордились сыном…

 Еще через полгода Андрей стал директором торговой точки в Тасеево. Приехал туда уже с молодой женой – дочкой Рыбинского председателя потребсоюза…. Вскоре же у его тестя обнаружили большую недостачу и в таких размерах, что  в случае суда, тот шел под расстрел.
Однако он сам застрелился. И Андрей стал председателем.
Помощи родным не оказывал. Отца не навещал, хотя его большой дом стоит через дорогу от дома отца наискосок.
 Не хотел, как говорил, чтобы окружающие делали вывод, что его семья живет в «достатке». Сам же и тогда и сейчас как сыр в масле катается.
 Жена и теща ходят в шелках, мехах.
Рассказчица вздохнула, подумала: «Я бы тоже хотела все это иметь, даже другой раз представляю, как бы выглядела в таком богатстве, но…».

 Допивая чай, посмотрела на своих детей, мысленно завершила: «Да ладно. Зато у меня вон, какие галчата, лучше всяких богатств»…

Между тем все подкрепились.
Елена Ивановна опять удобно устроилась возле печки, дети пересели к ней, прижались и продолжили слушать. Она окончила говорить о жизни своих родных. И напоследок, откровенно позевывая, заключила:
– На этом заканчиваю свой ликбез. На сегодня хватит. Итак, заморочила ваши головки. Теперь долго не уснете…. Нам и в самом деле пора баиньки…



7
Дальнейшая жизнь родни была уже почти на глазах детей, чем та, про которую Елена Ивановна им рассказала.
Тяжелобольная бабушка Мария в тридцать восьмом году лежала в районной больнице. В то время там же родилась Нина, старшая дочь.
 Узнав про внучку, бабушка умоляла врачей показать ей ее, но те отказали. А на следующий день бабушка умерла.

Елена Ивановна, вспоминая, всегда плачет и причитает: 
– Вот бездушные! Отказали в последней предсмертной просьбе. И я тоже не могла к ней придти – не вставала из-за осложнений. Мама не увидела свою внучку, и а я –  не простилась с ней…
Дед пережил  бабушку Марию на девять лет. В самый голод сорок седьмого года ослеп от недоедания…

 Светка хорошо его помнит: шустрый, смешливый, даже озорной, таким оставался до последних дней. Будучи совсем слепым, зимой все равно хаживал на охоту. Как-то наощупь ходил в ближний лес! Ставил петли и иногда приносил домой зайцев, куропаток и другую живность…
Однажды Светка прикатила по Ангаре на коньках, застала деда одного. Витька катался на санках с горы возле разрушенного собора, тетушка ушла на работу в школу. В доме пахло вкусным жареным мясом с картошкой и луком. Девочка пока шла, проголодалась.
Дед засуетился, замурлыкал что-то под нос и сказал:
– Сейчас накормлю вкусненьким, – и наложил ей исходившей парком еды. Ничего вкуснее, кажется, не ела. Дед, довольный тем, что внучка с аппетитом уплетает за обе щеки его стряпню, не выдержал, спросил, хвастаясь:
– А знаешь, внученька, чьего мясца отведала? – та не успела ответить, как тут же выпалил: – Лисьего!
Выскочила из-за стола. Полоскало до посинения.

Пришедшая тетка долго  возилась, приводя в чувство, и все выговаривала деду: – Эх ты, старый! Ну, поела с аппетитом и пусть бы не знала…– потом поворачивалась к племяннице и сквозь слезы говорила:
– Зла на деда не держи. Это от бедности, от отчаяния – приготовил такое жаркое. Больше-то у нас ничего и нет.
Дед виновато помаргивал светленькими, ничего не видящими глазками и только говорил:
– Кто знал, что она такая брезгливая. Ведь Васька-то тоже охотник.

– Да! Папка – охотник, но лисьим мясом никогда нас не кормил, – сквозь слезы выговаривала внучка, но больше  на него не сердилась…
Вернулась домой, рассказала родителям об угощении.

 Елена Ивановна заплакала.
Зная о бедственном положении рыбинской родни, Василий Евсеевич всегда после удачной охоты отправлял тем гостинцев.  И тут молча, пошел в кладовку, достал двух мороженых зайцев, пойманных накануне.
Когда зверушки разморозились, дочь кинулась помогать их обдирать.

Отец благодарно глянул на нее и, повернув голову в сторону стола, за которым, иногда всхлипывая, вытирала чистым полотенцем посуду жена, и чтобы как-то ее отвлечь от печальных дум и хоть чуточку утешить, радостно проговорил: 
– Смотри-ка мать, кака помошшница, словно вновь друга рука выросла, – и, указывая на готовые тушки, обратился к Светке:
– Утром отташшишь. У нас ишшо один остался, до воскресення хватит, а там снова пойду проверять силки.
Наутро вновь пустилась в дорогу. Когда отдавала гостинец, у деда по сморщенным впалым щекам потекли слезинки…

Младшая сестра Елены Ивановны Тоня умерла молодой: это было тоже давно. Перед самой войной окончила педучилище в Красноярске. По распределению была направлена в деревню «Камчатка» на Чулым. Стала работать  директором и учителем трехлетней школы, где дети учились в одном классе.
Столько лет прошло! Елена Ивановна уже редко вслух вспоминала ее, но  сегодня при разговоре с соседкой вдруг сказала:
– Знаешь, Вера, мне сегодня приснилась сестра Тоня, как живая. Целый день думаю, думаю о ней. Стоит перед глазами, такая! какой была. А была она светлая душой и внешностью; небольшого росточка, с хорошей фигуркой, чернобровая, синеглазая. Светлые волосы носила коротко стрижеными, с челкой кокетливо спадавшей на крутой лоб. Улыбчивое личико украшал чуть вздернутый носик, алые губки были готовы в любой момент раскрыться от искристого смеха…
 Внешне мы очень были с ней схожи…. Но во всем остальном – совершенно разные. Я вот просто живу и живу. А она ненасытно любила жизнь, наслаждалась ею! В ней бурлила неуемная радость, энергия. К тому же пела как соловей, прекрасно играла на гитаре и этим в совершенстве пользовалась. Где была она, там были песни, веселье, – вздохнула: –  Когда на каникулы приезжала к нам, в доме все менялось.  Даже комнатные цветы, казалось, более зеленели, ярче цвели.
 От ее присутствия исходило какое-то тепло, легкость,  окружающие ее люди становились добрее.
Нине тогда еще двухлетней, привезла куклу, чуть ли не с нее ростом, так, та привязалась к тетке и бегала хвостиком, – вновь приумолкла; не выдержала, всхлипнула  и тихо промолвила,– бедная, бедная: будто знала про короткую жизнь и торопилась во всем…– смахнув рукой набежавшие слезинки, вдруг предложила: – Хочешь, про нее расскажу? Ведь ты как-то спрашивала, но я тот раз не смогла, а сейчас захотелось поговорить  о ней.
– Ну конечно, Лена! Давай рассказывай… 

Светка возилась в своей комнате с тряпичной куклой, сшитой старшей сестрой ей еще на восьмилетие.
 Чувствуя себя повзрослевшей, решила куда-нибудь убрать. Подыскивала место.
Уловила интересный разговор, с устаревшим подарком в руках примостилась на краешек своей железной односпальной кровати и тоже приготовилась слушать.

Рассказчица заговорила:
– Начала Тоня учительствовать. Вскоре познакомилась с хорошим парнем Александром – трактористом совхоза. Писала о нем как о добром, застенчивом человеке. Полюбили друг друга и решили быть вместе. Получая от сестры письма, едва успевала следить за происходившими событиями, потому что весточки приходили с большим опозданием…. По той же причине только через три месяца узнала о их женитьбе.
 Прислала она и совместную фотографию. Александр был хорош: особенно выделялись выразительные с поволокою глаза и волнистый чуб…. (Эту фотографию Светка не раз видела в альбоме.)
 А уже из следующего письма узнала, что через две недели после начала войны ее муж был призван на фронт в танковые войска…. Между тем письма стали поступать реже и реже….
 Последнее было – в середине зимы. Оно задержалось где-то на четыре месяца! В нем она сообщала, что с учениками занимается копкой картофеля на совхозном поле, и что осень выдалась дождливая, холодная….
 Больше не получила ни строчки…

Встречаясь с сестрой Таней, часто приходившей из Рыбнова к нам, все недоумевали: «Что там, у нашей младшенькой произошло? Почему перестала писать?» И решили сделать запрос в сельсовет….
 О поездке туда даже  не думали – шла война….
 
Наконец, пришла официальная бумага с коротким содержанием: оказывается, сестренка наша умерла. (Светка вдруг вспомнила, как старшие сестры оплакивали ее)…

Елена Ивановна чтобы не расплакаться, замолчала, уронила лицо в ладони, но сдержаться все равно не смогла; плечи ее ссутулились и завздрагивали от рыданий…
Проплакав, все же собрала силы, выпрямилась, утерла мокрое лицо фартуком, и продолжила:
– Мы отчаялись, места себе не находили. Забрасывали письмами сельсовет с просьбой сообщить, что же произошло. Наконец одна из жительниц, узнав о наших письмах и мольбах, сжалилась: ответила….
 Она сообщала, что Антонина Ивановна была славной учительницей; в деревне все полюбили ее за доброту, красоту, участие к жителям; и тут же приписала, что вот только себя не жалела.
 Да и то! На селе из мужиков-то остались одни немощные старики, да несколько хилых из-за недоедания подростков; все здоровые ушли на фронт. Вот и грузила мешки с картошкой на подводы….
 К тому же, оказывается, была беременна, а тут еще и застудилась. Непосильный труд, высокая температура вызвали кровотечение. Но даже свекрови не сказала, а к местному фельдшеру-старичку обратиться постеснялась –  за ночь угасла…

 Вот так безвременно, по сути, по-глупому, загубила свою молодую жизнь… – и опять остановилась на полуслове.
 Опустила голову, но затем встрепенулась, как бы успокаивая себя, медленно проговорила:

–А может не по-глупому?.. Может, Тоня считала, что должна была поступать именно так?.. Не жалея себя: грузить мешки! работать под холодным дождем! Тем самым хоть как-то помогать фронту, своему любимому Саше…– смахнув слезинки со щек, опять обильно потекших из затуманенных воспоминаниями глаз, произнесла:– Теперь об этом не узнаем ни-ко-гда!.. – и, устремив взгляд в окно, вновь смолкла надолго…

Потом словно вернувшись из прошлого, сообщила подруге:
– Так же та женщина написала, что вскоре после смерти Тони пришла похоронка на Александра. Родители, похоронившие невестку с не родившимся внуком, этого  перенести уже не смогли:  угасли один за другим…
 Мне так жалко и Тоню и Сашу и его родителей…. Но время неумолимо идет вперед…. Ушедшие из жизни родные реже посещают память.
 Кажется, боль утраты притупилась, однако всякий раз воспоминания так больно ранят сердце, будто бы все  произошло только вчера,– перекрестилась, тихо промолвила:
 – Царствие им всем небесное…

Светка те события воспринимала, как что-то далекое, не касающееся ее. А сейчас вдруг задумалась!..
 Вновь крылья войны коснулись ее маленькой души и растревожили, да так, что стал часто возникать один и тот же вопрос: «Зачем же люди воюют? Если от войны столько бед и страданий!»
Ответа не находила…



8
Для пополнения съестных припасов семьи Евсеич все так же занимается рыбалкой. В Ангаре хорошо ловятся неводом окуньки, сорожки, ерши, иногда попадаются и щуки. За ночь с мужиками, такими же отцами больших семейств, налавливают много рыбы. И каждое утро в их квартире на кухне обязательно стоит оцинкованная ванна, наполненная этой живностью. 
Дети чуть продирают глаза, садятся чистить рыбу. Мать засаливает ее в деревянную бочку, установленную в погребе, при этом приговаривает:
– Ну вот, слава Богу! К концу лета, когда появится молодая картошка, солененькая рыбка будет кстати…

Вот и сегодня с самого утра занимались этой работой. Светка нервничала, боялась опоздать на пристань, куда из района должен причалить паузок со ссыльными. Однако в цинковой ванне рыба, как назло, вроде и не уменьшалась…

На кухне появилась запыхавшаяся Нюрка, светленькая, словно Ангелочек девчушка, подружка Светки: младше на два года, жившая через огороды за оврагом. Скороговоркой сообщила:
– Катер скоро к пристани причалит. Айда, посмотрим.
Нина глянула сурово, вымолвила:
– Пока не закончим чистить ершей, она никуда не пойдет!
Подружка вызвалась помочь, чтобы ускорить процесс освобождения из кабалы…
Через полчаса с рыбой было покончено. Стремглав, как ошпаренные выскочили на улицу. Припустили бегом, только голыми пятками засверкали.

На берегу собралось полпоселка. Транспорт оказался причаленным и уже начался сход невольников (ссыльных).
Некоторых жители брали к себе на постой. За это хозяевам комендатура производила небольшую доплату. Остальные отходили в сторону. Их поселяли в барак с двумя входами – в женскую и мужскую половины.

После войны в поселке стало еще больше появляться ссыльных разных национальностей. Привозили в основном их в летнее время по реке…
Почти все жители относились к ссыльным отчужденно, с недоверием, но всякий раз приходили на берег встречать.
 Дети тоже не отставали и были в первых рядах. Но они твердо знали, что должны быть бдительными и относиться к прибывшим враждебно, с опаской. Так как еще с молоком матери впитали, что есть простые советские люди и есть враги народа – ссыльные тоже были из их числа…   
Но у Светки они вызывали только любопытство. Смотрела на них, пыталась угадать их жизнь до ссылки. Не удавалось! Потому как кроме своего поселка, да Рыбнова и райцентра нигде не бывала и не могла представить те местности и страны, откуда были они. А  те прибывали из Латвии, Литвы,  Эстонии,  Польши, и других стран. Отдельными группами появлялись немцы с Поволжья, украинцы, даже китайцы…

Почти все прибывшие, за исключением одного двух, которые бросались бы в глаза, из себя ничего особенного не представляли: были измождены, печальны: и мужчины и женщины, одетые в одежды, будто не с их плеча. Поражали заношенные и даже в заплатках: бесцветные кофточки, френчи, фуфайки, серые рабочие брюки мужчин, юбки женщин. На ногах – ботинки без шнурков, галоши, сапоги, разбитые туфли, а то и просто растоптанные тапочки. На плечах их болтались тощие вещевые мешки – все их хозяйство, как говаривала Елена Ивановна…   

Подружки во все глаза наблюдали за происходящим.
 Но вот среди безликой серости по сходням пошел молодой китаец – лет двадцати пяти. Хорош собой!
 Любопытные девчонки от удивления даже переглянулись.
Высокий! с узкой талией, с развернутыми плечами, словно имел военную выправку. На смуглом скуластом худощавом лице из-под высокого лба смотрели в продолговатом разрезе век черные с коричневым отливом глаза.
Темные волосы, красиво зачесанные назад, ниспадали до плеч. Поразили волевые складки возле красивых твердо сжатых губ.
   
За ним робко выступила молоденькая девушка, держась полудетской худенькой рукой за пояс его выцветшей, когда-то бордовой косоворотки. Голова невольницы на длинной тоненькой шее была чуть запрокинута назад от тяжести черной косы.
Коса поразила даже ангарских женщин, обладательниц густых волос (красота их волос была то ли от ангарской воды, в которой те их мыли, то ли от отвара белых ромашек, которыми ополаскивали чистые волосы, то ли от настоя березовой золы, тоже  применявшегося в качестве полоскания). 
На миловидном лице под дугами соболиных бровей из-под припухших щелочек век глядели испуганные, удивленные в густых ресницах глаза, цветом напомнившие доспевающую ягоду черемухи.
 Выступавшие скулы нежно розовели румянцем, слегка вздрагивали правильно очерченные яркие губки.
 Еще она как-то покачивалась и неуверенно держалась на ногах. Внимание всех перешло на них…
Толпа на мгновение смолкла, обомлела: ступни размером как у пятилетнего ребенка! Девушка так плотно ставила ноги, что казалось, стояла на одной.
 Какой-то мальчишка, любитель как большинство сибиряков шуток и прозвищ, среди тишины прокричал:
– Антошка на одной ножке! – это имя сразу прилипло к ней…



9
На берегу, девочки увидели мать Нюрки. Через толпу стали протискиваться к ней. Светка ее очень уважает.
Мария охотница – Медвежатница; так называют ее односельчане. Одевается в брюки, куртку защитного цвета, носит сапоги. Ходит в лес с ружьем, ножом в красивых, украшенных местным орнаментом ножнах, вещмешком за плечами и притороченной к поясу сеткой от комаров. 
И сегодня среди собравшихся женщин выделяется молодостью, особой статью, гибким станом, светлыми под цвет поспевшей пшеницы волосами, заплетенными в косу, уложенную короной на голове (Нюрка цветом волос пошла в мать).
 Не попавшие в косу мягкие завитки спадали на лоб, кокетливо прикрывали уши и спускались на нежную, лебединую шею.
При виде китайца от мгновенно появившихся мыслей и дум зелено-синие глаза вспыхнули! Цвет их стал меняться, как в полдень под редкими облаками таежные просторы, перелески и переходить – из густой зелени в бездонную лазурь.
 Щеки на продолговатом лице зарделись краше, чем у любой девчонки, крылья прямого маленького носа затрепетали, полные губы налились жаром, набухли, словно от ожидания поцелуя.
 Да ей и было то! всего – двадцать шесть лет. Но она уже много лет вдовствовала. Одна растила дочку…
 
Мария занималась охотой, к которой с детских лет пристрастил ее отец. И как-то, разоткровенничавшись, рассказала Светке и Нюрке про жизнь своего отца, а потом и про  свою.
С первых же ее слов девочкам стало ясно, что она все так же нежно любит своего отца, которого рано потеряла.
 Матери – она и вовсе не знала.
 
– Я хорошо помню жизнь отца до моего рождения из его рассказов, – начала она повествовать, – будто бы рядом прожила то время.  Звали отца Федором. Он не был обижен Богом ни ростом, ни силой – бывший каторжанин; до революции бежал с приисков и осел в этих местах.
Мне всегда начинал рассказывать с этого периода своей жизни. Любил предаваться воспоминаниям, когда за окном нашего зимовья завывала пурга, и невозможно было выходить на улицу. Закуривал трубку, усаживался поудобнее возле топившейся печурки, подкладывал дрова, и начинал:
–  «Так вот будучи совсем юным, я с родителями, достаточно материально обеспеченными, жил в Москве.
Как и положено молодому человеку того времени: поступил учиться в университет. Помимо учебы молодежь собиралась на вечеринки; гуляли, пили вино и говорили обо всем на свете. Там и услышал речи о бедственном положении народа, о революции.
 Особенно пламенно выступал старшекурсник Степан –  деятельный, крепкий телом и духом человек. Хоть был и старше меня, однако это не помешало нам вскоре стать неразлучными друзьями-товарищами.
 Я безоговорочно поверил ему и тоже перешел от слов к делу.
 Про революционную деятельность не буду рассказывать – в этом плане у нас все удачно складывалось, однако выследили жандармы.

 Мы оказались в полицейском застенке. По решению суда многие и я в том числе были отправлены на каторгу…
 После длительного пути через всю страну оказались на Ленских приисках. Но мы со Степаном не потерялись среди каторжного народа! Стали готовиться к побегу, который нам помогли осуществить друзья – политические.
 Побег готовили на лето: и с продуктами будет попроще – то, какое растение съедобное попадется, то ягоды поспеют, то зайчишки, рябчики, какая другая живность будут ловиться, и по речкам удобно сплавляться на плотах; да и тепло должно помочь в неведомой дороге.
 Необходимые вещи собирали всем каторжным миром.

 Бывалые люди знали, что такое: идти по нетронутой тайге. Нашелся и компас, который потом нам не раз служил верой и правдой. Без него бы не выбраться нам из тех дебрей, в которых мы оказывались… 
И вот мы в дороге!
 Чтобы не быть пойманными, обходили почтовые тракты. Часто плутали по глухим непроходимым таежным урманам, забредали в такие дебри, что светлый день исчезал; мрак и мертвая тишина заколдовывали, окутывали, завораживали. Терялось время, сужалось пространство.
 Становилось по-настоящему страшно от мысли навечно остаться в этих местах. Воздух, шедший от земли, впитавшей в себя тысячелетия, давил, туманил разум, спирал дыхание и подгонял нас.
Мы теряли последние силы и  торопились, торопились; страх горячил нашу молодую кровь, заставлял ее еще сильнее пульсировать и биться где-то в висках.

 Но чем больше торопились, тем чаще, как слепые котята натыкались на древние в три обхвата плотно стоявшие ели и пихты, боролись с их разлапистыми буро-зелеными ветвями, проваливались между огромными корневищами, с трудом перелезали через поваленные стволы отживших деревьев, карабкались по буреломам – и не было этому конца и края…   
И не сразу замечали торчащие стволы мертвых берез, прикрывавших серовато зацветшую зелень болота….
Дальше опять хода нет!
 Тогда очертя голову ступали на кочки. Образовывались провалы; грязная жижа тягуче шевелилась, булькала.
 Болотное пространство наполнялось стальными пузырями, зловонием и готово было проглотить нас навечно.
 Увязали, чуть не тонули, но какая-то сила помогала выкарабкиваться; вновь и вновь выползали на твердую землю.
 
Попадали в бурные ручьи. Переплывали полноводные реки. Преодолевали горы, карабкались по скалам, где компас от наличия в них металла вдруг начинал «беситься»… Но продолжали идти.
Встречали и зверей, однако как-то Бог миловал: мы уходили от их зубов, когтей, а вот от лесного гнуса избавления не было.
 От укусов расцарапанные места зудели, воспалялись, гноились, и не оставалось сил сопротивляться…
Преодолевали сыпавшиеся на нас напасти и только здесь по настоящему поняли: как бескрайне велика страна-матушка! А как беспощадна к своим сынам – не щадящая и не милующая их…

  К концу лета вошли в Ангарскую тайгу.
 Вглядывались вдаль с высот сопок, куда забредали.
От увиденного радостно стучали сердца, наполнялись чувством гордости за свою огромную Родину и за всю необозримую под лазурным небом таежно-горную, сине-зеленую бесконечность с уже перекрашенными перелесками из светло-зеленых тонов – в оранжево-золотистые…

Незаметно нежный окрас тайги перешел в буйные краски, а кучевые серо-стальные облака зазакрывали солнце.
 Значит, окончательно подступила осень!

 И уже почти каждый день с самого раннего утра от тяжелых мрачных туч все темнело вокруг, небеса разверзались холодными потоками проливных дождей, вызывали озноб и дрожь в наших телах….
 Все чаще проносился хиузный ветерок, оголял кусты, стволы деревьев. Желтые, оранжевые, бордовые листья, словно с небес непрерывно сыпались и сыпались, застилали все и сильнее шуршали под ногами… 

Восхищение сменилось тревогой, беспокойством. Действительность окончательно отрезвила, напомнила о неотвратимом приближении зимы...         
И уже проклиная этот край, мы продолжали свой путь.
 Щемило в груди. В душу забиралась тоска, чувствовалась обреченность: за все время пути не встретили ни единого человека… 
А дни стали совсем короткими, неотступно подступали холода и, наконец, однажды проснувшись в наспех сооруженном балагане, поняли, что окончательно наступила зима…
Снега выпали глубокие.
 Крепкие морозы сменялись буранами.
 Обмороженные, голодные, исхудалые, с открытыми ранами и язвами донимавшей цинги – уже не могли согреться, найти пищу.
Теряли последние силы и надежду набрести на человеческое жилье…

Судьба, однако, вновь сжалилась над нами!.. Сквозь очередную метель, находясь без костра – на сбор дров не было сил, учуяли запах дыма, поползли к нему и оказались у зимовья.
 Чуткий слух охотника через завывание ветра уловил слабый стук в оконце. Он открыл дверь, помог нам вползти вовнутрь жилища.

 Немногословный охотник принял нас: обогрел, накормил,… стал выхаживать.
 Сильный, рослый, с крупной головой, лохматившейся кудрявыми черными с обильной проседью волосами, почти сросшимися с черно-белесой курчавой бородой, шрамом, идущим от левого виска до подбородка и отсутствием переднего зуба – хозяин избушки вначале нам показался угрюмым, нелюдимым.
Но, выздоравливая и набираясь сил, поняли, что он на самом деле добрый, отзывчивый, прямодушный.

Сам он был родом из крупного старообрядческого поселка Бурный, что на реке Тасей. Жители того поселения – недоверчивы к чужим. Эти справные хозяева могут отказать путнику в глотке воды, если у того не окажется с собой своей посудины. Никогда не пустят «троеперстников» даже к себе во двор.
 К тому же мужчины берут в жены только единоверок, не пьют спиртное, не курят, не разрешают женщинам и детям разговаривать с посторонними… 
 
Немногословный: себе на уме, Кондрат в своем прошлом никому не дозволял копаться, но мы вскоре все же узнали, что он еще с молодости ушел из тех мест, начал охотится в тайге на правой стороне Ангары, и стал здесь негласным хозяином.

 Также узнали, что отметиной на лице наградил его старый медведь, повадившийся разорять избушку.
 Истекая кровью, Кондрат сумел всадить в сердце зверя знаменитый свой нож и победил, но метку получил на всю жизнь.
Мы разглядывали оружие, удивлялись его необычной форме, рисункам на рукояти и ножнах.

Хозяин все же как-то разоткровенничался, сказал:
«То – подарок местного тунгуса, пораненного медведем, которого тот заколол этим ножом. Когда с тунгусом случилась беда, я обходил угодья, случайно наткнулся на него –  помог добраться до стойбища, а он в знак благодарности одарил ножом. Когда отдавал, промолвил: «Мне помог, теперь тебе должон пригодитца». Рассказывая, хозяин улыбнулся, озорно глянул из-под нависших бровей, развел руками, воскликнул:
 «И точно! Пригодилса»… 

Пурга успокоилась. Наладилась погода и привела в избушку гостью. Я был один в зимовье. Кондрат с уже поправлявшимся Степаном ушли проверять ловушки.
Сквозь слюду оконца увидел подошедшую на снегоступах высокую, стройную девушку.
От быстрого бега русые волосы выбились из-под платка, разметались по спине.
Не подозревая, что кто-то есть внутри, вихрем влетела в избушку –  возбужденная, раскрасневшаяся от легкого морозца, вся запорошенная снежком.
Принесла с собой запах морозной свежести, чистого снега…
 
Глянула на меня, остановилась!
 Окинула ясным взглядом, цвета лесной черники и была «сражена» наповал, как потом призналась.
 Девушку звали Евдокия – это была дочь хозяина зимовья.

Такая же немногословная, как и ее отец, деятельная, энергичная, видя лежащего на топчане больного, скинула платок, полушубок, машинально собрала волосы, быстро сплела из них косу, перекинула за спину и неслышно задвигалась по зимовью. Затопила печь, потом подошла ко мне, сказала:
«Я вообще-то умею лечить людей. Разреши осмотреть болячки».
Удивленный отличавшейся от столичных красавиц ее внешностью, я не сводил восхищенных глаз.
Сибирячка чувствовала взгляды, отчаянно краснела, еще больше смущалась, но все равно осмотрела  меня.

Я только и мог спросить: «И откуда ты такая взялась, красавица?» Она бесхитростно ответила: «Я! из Бельска. А умение лечить людей получила от тетушки, старшей сестры отца, вырастившей меня».
Все объяснила ясно и понятно!
 Потом вскипятила воду, заварила отвар из других трав, висевших здесь же под потолком, сказала:
 «Те, что заваривал отец тоже хорошие, но из этой травы отвары будут полезнее. И надо немедленно начать пить».
  Налила в кружку и подала мне.
К язвам на теле, обмороженным пальцам на ногах приложила тоже свои примочки. Не поднимала смущенных глаз, но тайком все же бросала  коротенькие взгляды на меня. Я видел те взгляды, и сердце мое ликовало!..
Вернувшиеся Кондрат и Степан сразу заметили наше состояние…

И я остался в тайге с нежданной любовью. Мировоззрение переменилось с появлением в зимовье Евдокии.
 Революция, суета цивилизованного мира отступили на задний план: теперь была только одна цель – быть рядом с ней…

Весной, окончательно поправившийся Степан дальше отправился один, а мы  тайно стали жить вместе в тайге. В поселке я не показывался и обо мне никто не знал.
Октябрьский переворот семнадцатого года дал свободу. Об этом сообщил Степан, но в Москву я так и не вернулся.
 Обвенчался со своей ненаглядной в Рыбинской церкви…

Всей душой полюбил тайгу и превратился в настоящего охотника…
В любви и согласии мы прожили несколько лет. Наконец Евдокия сообщила, что ждет ребенка. Мы были счастливы.
И, кажется, счастливее всех был дед Кондрат…
 Зимней, вьюжной ночью родилась ты дочка, но твоя мать умерла от горячки. Не смогла помочь и фельдшерица поселка…
Убитый горем Кондрат вскоре ушел в тайгу и не вернулся.
 Сгинул где-то в ее дебрях: не вынес второго удара….
 Его горячо любимая жена Феклуша умерла при появлении Евдокии на свет…. Встреченная Кондратом еще в ранней юности в тайге, где собирала ягоды вместе с девчатами из поселка, покорила сердце охотника-старовера навек и явилась причиной ухода его из отчего дома. Поженились, построили дом.
 Но жить им вместе в нем, мало пришлось»…


Мария в этом месте остановилась.
Наверное, вновь и вновь переживала рассказ своего отца. Но потом повернулась к девочкам, ободряюще улыбнулась, и стала уже рассказывать от себя:
– На руках у отца осталась крошечная я. Выхаживанием и воспитанием занялся сам. Повсюду брал с собой.
 С малых лет приучал к тайге, твердо зная, что тайга не мать – не будет нянькаться, даже появись у нее родное дитя.
Многие месяцы пропадал со мной в лесах, старался привить все охотничьи навыки. Правда, в зимнее время оставлял меня одну в построенном дедом Кондратом доме. Я ходила в школу. Со всеми хозяйственными делами с малых лет управлялась сама.

 А уже к пятнадцати годам моему выстрелу мог позавидовать настоящий таежник. Меткостью тоже обладала, да и сейчас не утратила. И в ту же зиму завалила шатуна-медведя, который оказался возле нашего зимовья и чуть не заломал оплошавшего отца…
 Я ведь того зверя заколола знаменитым ножом деда Кондрата! Выскочила из зимовья с ним в руке.
 Когда зверь был повержен, отец сразу сказал: «Теперь нож твой. Ты по праву его заслужила. Мне помог, теперь тебе тоже должон пригодитца».
 И по сей день нож является моим оберегом…

 Светка с завистью посмотрела на тот знаменитый нож, который находился в ножнах и висел на поясе у Марии.
 Та только улыбнулась на зависть девчонки и продолжила:
– Об убитом медведе стало известно в поселке, и с тех пор за мной закрепилась кличка Медвежатница…– с гордостью и даже с каким-то почти детским хвастовством произнесла. А потом сама же и расхохоталась, созналась:– Фу, как нехорошо получилось! Расхвасталась, разгордилась, как маленькая…

Девчонки, довольные ее минутным смущением, понимающе улыбнулись. А та вновь посерьезнела и продолжила:
– Занимались промыслом пушного зверя:  добывали соболей, белок, лис, рысей, росомах. В зависимости от времени года для еды в петли ловили глухарей, тетеревов, рябчиков, зайцев; охотились на дикую птицу, удили в озерах и реках ленка, хариуса, тайменя.
 В охотничьей избушке после утомительного похода по тайге успевала обработать добытых зверьков: снять шкуру, натянуть на деревянные пяла. Разделывла добытую дичь, чистила пойманную рыбу и готовила еду.
У нас не переводились хрустящие соленые с чесночком огурчики, грузди, маринованные и соленые грибы, соленая черемша, варенья из разных ягод. Летом впрок заготавливала все сама.
Возле летней избушки даже была раскорчевана небольшая поляна под огород…
В поселок мы с отцом приходили с богатой добычей. Сдавали пушнину в охотничий кооператив, под который была приспособлена пустовавшая изба охотника Савелия, пропавшего в тайге много лет назад.

Всегда перевыполняли план. На фанерной доске почета «За победу Коммунизма», висевшей в тесном запыленном коридорчике, среди охотников  красовалась написанная мелом и наша фамилия.
За пушнину получали продукты, товары и несколько дней отдыхали дома.
За то время я успевала навестить подружек, побывать у учительницы, взять новых книг. Успевала и потанцевать, но только с девчонками, потому что хоть и нравилась поселковым парням, они боялись ко мне даже подойти – знали: если что не так, Медвежатница могла при случае и кулаки пустить в ход…

Отец любовался мною, радовался умению чувствовать себя хозяйкой и в тайге, и в поселке, проворству в ведении хозяйства, не раз говаривал: «Красавица ты моя, вся в мать пошла: и статью, и жарким взглядом, и хозяйка отменная. Вот только жаль, что в деревне лишь три класса. Настоящего образования не получила. Ну да ладно. Ты и так не пропадешь, если что со мной в дальнейшем может случиться»…
 Как в воду глядел!
Судьба решила испытать меня на прочность уже в шестнадцать лет.
В один из дней пришла с обхода ловушек, в зимовье его не застала. Чтобы как-то скоротать ожидание, ободрала оттаявшего зайца, как всегда управилась со шкуркой, разделала тушку, приготовила жаркое.
Поменяла на лежанке и полах старые ветки ельника, а отца все не было.
Промаялась ночь без сна, рано утром с верным Шариком вышла на поиски. Целый месяц рыскала по тайге, но…  так и не нашла… даже останков…

Девчонки так заслушались, что едва дышали.

Мария, видя их заинтересованность, тихо продолжила:
– Домой пришла похудевшей, повзрослевшей…. Побыла недолго, запаслась провиантом, и больше года не показывалась.… Односельчане уже подумывали, что и я сгинула.
 Однако дом никто не занимал,– и замолчала, но, встрепенувшись, воскликнула:

– Я… вернулась!.. Из тайги подошла к поселку. Как раз только весна уступила свои права теплому ангарскому лету!

Под ярким солнцем зелень уже разрослась; на темном фоне дремучего леса  ближе к деревне все так же красовались разбредшие по пригорку ели и пихты, среди них белели стройные березы.
 Под ними плодородная земля, как и всегда – разбросила пестрые цветы; ягодные кусты малины, смородины уже отцвели. Легкий ветерок разносил терпкий благоухающий запах летнего леса и горячей земли!..– восхищенно, любовно произнесла и увлеченно продолжила:
– Все это я ощутила своим нутром и увидела как бы все сразу!.. И то, что возле домов и бараков за штакетниками огородов уже зеленели проросшие овощи, а в густой ботве на высоких навозных грядках зацвели ярко-желтые пустоцветы и набрали соцветья зародыши огурцов.
 Увидела – и прислоненные к грядкам старые застекленные рамы – и расстеленные для просыхания половики; а на черной земле ровными рядками – зелень окрепшей картошки, меж рядками которой искрили, словно маленькие солнышки, распускавшиеся цветы подсолнухов…
   
Посмотрела вниз и увидела блики неспокойных голубоватых вод серебрившейся Ангары; за ней, куда хватало глаз, без конца и края под сизоватым туманом стеной стояла все та же тайга, упираясь изумрудными зубцами в синь бескрайнего неба…– остановила поток восторженных слов, пояснила:

– Все это пронеслось перед глазами от особенно радостного настроения, которое клокотало во мне!.. 
 Жители, знавшие, что изнуряющее тепло недолго, управившись с домашними делами, сидели на высоких крылечках, завалинках. Мужики неспешно дымили самокрутками и трубками. Бабы лузгали семечки, щелкали кедровые орешки, блаженно щурились, подставляя  светилу то одну щеку, то другую.
 Рядом с хозяевами, утомленные жарой, лежали лохматые сибирские собаки, часто дышали, вываливая из пасти красные длинные языки, позевывали и лениво взмахивали хвостами. Даже комары и мошкара куда-то подевались…
Вот в такой день на лесной дороге показался мой пес Шарик! следом вышла я  сама!.. Да не одна! – рядом со мной шагал молодой парень Саша: коренастый, загорелый сибиряк…
Все сразу устремили взоры на нас.

Собаки тут же повскакивали, окружили Шарика, некоторые даже недовольно зарычали, нехотя заоскаливались.
 Но, обнюхав, узнали, приветливо замахали хвостами и, отступив, вновь разбрелись по своим местам.

Я вся светилась от счастья! Приветливо со всеми здоровалась. А Саша только улыбался и не сводил с меня влюбленных веселых глаз…

По поселку только и было теперь разговоров обо мне и моем спутнике. Вспомнили и мою мать – Евдокию, которая тоже когда-то себе мужа привела из тайги…
На другой день мы сходили в сельсовет, расписались.
Подружки сгорали от любопытства, все спрашивали:
 
«Где это ты нашла такого парня? Не иначе как в капкан поймала!» 
Не думала отпираться, подтвердила:
«И, правда, ваша!.. Иду, это по своей тропе, вижу – что-то буреет. Подкралась потихоньку с ружьем на изготовке, а это оказался человек. Попал ногой в мой капкан. Бился, бился, чтобы снять, а вы ведь все знаете, что капканы у меня с секретом – не всякий откроет, умаялся, да и уснул.
Тут я его и словила!… Сам-то он из Тасеево…. Решил поохотиться в наших местах…. И поохотился!..
 Недельки две теперь здесь побудем, потом поедем к его родителям» – а глаза мои от счастья синью разбрызгивают! Об этом одна из подружек сказала. А я засмеялась, ответила:
«Вот, вот почти так сказал мой Саша. Как взглянул в глаза, пока высвобождала из капкана, так и присел, воскликнув: «Это что же за синие озера? – все!.. я в них навсегда утонул!».

 От нахлынувших чувств я еще громче рассмеялась, а потом, посерьезнев, призналась: «Вы знаете, девчонки, сама другой раз удивляюсь своим глазам – уж больно они у меня бездонные»…
Рассказчица резко остановилась, словно споткнулась! Но, пересилив себя, тихо произнесла:
– Однако… счастье… длилось… недолго…– какие-то недели. Началась Великая Отечественная. Сашу забрали на фронт впервые дни, а в конце войны он погиб. Нюрочка своего отца так и не увидела, и не знает… 



10
Все это Светка вдруг вспомнила, когда увидела, как молодайка (так называла ее Светкина мама) взглянула на ссыльного.
Мария тем временем приняла решение. Девчонки переглянулись и поняли, что она решила взять китайца к себе в дом. И точно, увидев завучастком комендатуры, показывая глазами на ссыльного, громко сказала:

– Этого беру к себе на постой, – завучастком не возражал…
Ссыльный же взглянул в глаза молодой женщины: по-блед-нел!
Поглядывая то на него, то на Марию, Светка от удивления оторопела и тут же  неожиданно выпалила подружке слова – по всей видимости, не очень понимая их смысла, услышанные от самой Марии:
– Все! Он тоже утонул, как когда-то, взглянув в эти бездонные очи, утонул от любви к ней и твой отец. – Нюрка только мотнула головой в знак согласия.

А китаец, не опуская глаз, тихо поблагодарил:
– Спасибо вам, очень рад, – потом представился:
–  Зовут Иваном, –  и тут же попросил:
– Если возможно, то сестру тоже со мной возьмите.
Мария не возражала: в доме две комнаты. Тут же прикинула, что их поселит в комнату дочери, а сама с Нюрой будет жить в своей. Бодро спросила:
– Нюра, возьмем их? Поместимся все? – и получила от дочери в знак согласия  все тот же утвердительный кивок головой…

Антошка и Нюра сдружились. Светка часто к ним прибегала. Новая знакомая чисто говорила по-русски.
 Но про себя и брата никогда не рассказывала, несмотря на то, что те не раз пытались завести об этом разговор… 
Иван стал работать на конюшне…

Хозяйка все так же уходила в тайгу, посещала свои таежные места, приносила домой свежую добычу, являющуюся подспорьем в скудном рационе питания.
При виде ее входящей в дом с перекинутым ружьем через плечо, у китайца загорались глаза:  не мог скрыть радости…

Девчонки это сразу усекли и втайне от взрослых потихоньку хихикали.
Охотница вроде бы не замечала его взглядов, но, вчера войдя  в дом, спросила:
– Хочешь пойти в тайгу?..
Он с готовностью согласился. Из окна видели, как дружно и слажено идут по тропинке – будто век вместе ходили…

Бывая в поселке, Мария часто забегала к Светкиной матери, несмотря на то, что разница в возрасте лет пятнадцать. Елене Ивановне хоть трудно живется, но радость жизни она не утратила.
 Всегда веселая, заводная, а где надо серьезная и неболтливая, потому к ней тянутся женщины разных возрастов: посоветоваться, поговорить о чем-нибудь секретном.
 
Однако проказливая и не в меру любопытная ее дочка знала обо всех их разговорах, секретах, другой раз, даже не понимая, о чем те говорят.
Хоть за любопытство не раз попадало, она все равно продолжает подслушивать, подглядывать: так хотелось все знать!..

И сегодня после возвращения из тайги Мария сильно возбужденная, чем-то встревоженная заспешила к огородам. 
Светка, как обычно, была у Нюры. Увидев быстро идущую Медвежатницу, тут же пустилась следом.
 Не рассчитав, влетела через дверной проем большой кухни прямо к столу.
Женщины сидели в бликах нарядных солнечных зайчиков, проникавших сквозь зеленую листву через раскрытые окна.

Мать поглядела на дочку с укором, потихоньку незлобиво сказала:
– Ишь, бесстыдница, любопытная какая – все ей надо знать!.. А, ну марш отсюда! – и выгнала из кухни…

Но не тут-то было!.. Выскочила на улицу, забежала за угол дома, быстро взгромоздилась на завалинку, встала к простенку между окнами, превратилась вслух. И сразу услышала взволнованный торопливый голос пришедшей:
– Знаешь, тетя Лена, на меня будто что-то нашло, когда оказались вчера с Иваном вдвоем в моей любимой тайге….
 Я вся пылала, а когда почувствовала его руки, нежно заобнимавшие меня, его такие желанные для меня, жадные губы, то совсем голову потеряла…– и замолчала. Лишь слышалось тяжелое, прерывистое дыхание.

 Потом, видать, справилась с охватившим волнением, вновь заговорила:
– Первый раз даже ничего не запомнила, но потом повторялось снова и снова, поняла, как мне не хватало мужчины,… именно такого, каким оказался Иван – ласкового, внимательного, понимающего, – вновь замолчала.
 Светка никак не могла понять: о чем она говорила, но продолжала подслушивать.

Мария же вдруг залилась радостным смехом, смехом счастья, воскликнула:
– Как мне было хорошо! Улетала в небеса! Проваливалась в глубокую бесконечную пропасть, из которой выбираться помогал мой любимый…. Наполнялась желаниями, а он помогал исполнять…. Представляешь!… этого была лишена долгие во-о-о-осемь лет!.. Да и с Сашей-то любились всего ничего. Уже и забыла, как все происходило…. А дальше годы… ожидания… и… похоронка…
Опять надолго смолкла. Послышались всхлипывания и успокаивающий голос:
– Ну ладно, ну прекрати, Маша!.. Не надо плакать. Что ты?..

После всхлипываний та какое-то время молчала, потом продолжила уже почти спокойно: – И когда все это пережила,… то решила, что ничего в моей жизни уже не может случиться, и что пройдет она однообразно, как те годы…– протяжно вздохнула, а следующий вздох уже был вздохом облегчения, вдруг громко воскликнула:
– Но вот случилось!.. – я полюбила!… и сама оказалась любимой,… – и уже продолжила радостно:
– А это так прекрасно!.. До самого рассвета любились и поняли, что нам просто необходимо быть всегда вместе, – и вновь тишина. Опять послышался вздох, и словно цепляясь за соломинку, выдохнула:

– Но, тетя Лена,… что делать?.. Ведь люди меня не поймут. Обязательно осудят за то, что связалась с врагом народа…. Тетя Лена! А я чувствую, что он не враг! Сам сказал об этом. И я ему верю! – снова замолчала…. Наверное, ждала, что скажет старшая подруга.
А Елена Ивановна ко всем вопросам подходила основательно, старалась здравомысляще рассуждать, и советовала так, что решение оставалось все равно за собеседницей. И сейчас подумав, спросила:

– С каких это пор стала пересуды людские слушать?.. Ведь ты всегда, во всем была независимой…. Люди посудачат и замолчат,… а к тебе такое счастье пришло! о котором уже и не мечтала….
Так стоит ли его терять из-за людских разговоров?.. Подумай!..
В кухне опять надолго замолчали. Светка, было, подумала, что вышли посмотреть – не подслушивает ли кто…

Но снова услышала:
– Как всегда, тетя Лена, ты права!.. Знаешь, Иван предлагает выйти за него замуж официально…. Ну что ж. Значит, буду законной женой…
Послышался стук отодвигающихся табуреток и уже от двери, услышала твердый, решительный голос: – Спасибо за поддержку!.. Так и поступлю!..

«Шпионка» быстренько спрыгнула с завалинки, убежала в огород за стайку, присела на скамеечку.
 Начала соображать по поводу услышанного.
Было трудно представить, что произошло между Марией и китайцем в тайге, но твердо знала одно: Мария поступает не по-советски!
 А, следовательно, она, Светка, должна осуждать ее.
 Но этого ей делать как-то не хотелось…



11
В поселке жизнь идет своим чередом. Дети – жестокий народ, видели, что Иван отличается ото всех; собираются по нескольку, бегают за ним, кривляются, кричат: «Ванька-китаец, не ест куриных яиц»…
Он не обращает внимания, ходит спокойно, размеренно, гордо подняв красивую голову. После сближения с Марией уже не ходит, а просто летает…. Все вокруг это видят. Некоторые из жителей желают добра Марии, зная, что женское счастье та заслужила, но большинство осуждают - ведь Иван все же враг народа!..

А он вроде и не замечает косых взглядов, все так же работает, все выполняет надежно, точно.
Вечером со своей сестрой ходит отмечаться в комендатуру…
Комендатура находится с торца здания совхозной конторы. Заходя, Иван всегда видит «навеселе» завучастком – лет тридцати пяти, тучного, с руками, обросшими рыжими волосами чуть не до ногтей.
 Над его всегда красным, лоснящимся лицом в крупных оспинах и толстым рыхлым испещренным прожилками носом, зависают бесцветные волосы, прикрывая мутные белесые злые глаза в оплывших щелочках век. 
 Самодовольный, наглый – полновластный хозяин над ссыльными! Может пришедших держать за дверью по нескольку часов, может самостоятельно посадить в холодную комнату под замок, а может направить в райцентр сообщение о нарушении режима, на основании которого прибавляется срок.
Его боятся…
На Антошку глядит алчным, похотливым взглядом. Отчего она постоянно боязливо прячется за Ивана.
 Брат видит это и старается всегда сам с ней приходить…


 
12
Внизу за поселком возле ручья стоит небольшой кирпичный заводик, которым командует совхозный прораб, тоже ссыльный, азербайджанец Алексей Иванович: невысокого роста, с большими выпуклыми, добрыми коричневыми глазами, крючковатым носом на продолговатом лице, с седыми курчавыми зачесанными назад волосами на голове. Он же руководит и ремонтными работами…
Как-то пришел в дом по поводу ремонта печи –  пригласил его Евсеич. Тут Алексей Иванович и увидел Таню.
Она как раз стояла перед зеркалом: румяная, тоненькая в талии, заплетала русую косу. И синью огромных глаз из под соболиных бровей «окатила» вошедшего. Тот поразился ее красотой. Видя это, она только весело рассмеялась.

Он спросил:
– Гиде ви работаете? – работала в школе уборщицей, но ответила однозначно:
– В школе. – Еще более приятно удивился, воскликнул с сильным кавказским акцентом:
– Значит ви уцительниса!
Домашним так понравилось это восклицание, что после ухода гостя, стали над ней подтрунивать и восклицать: «Уцительниса!» и посмеиваться… 

А через несколько дней он уже пришел нарядный: в новом костюме, белой рубашке, при галстуке, в красивых штиблетах.
Взрослые удивленно заперешептывались, детей отправили в другую комнату. Прозвучали слова: «свататься пришел».

Светка задержалась у кухни и услышала наставления на «истинный путь» старшей сестрой: 
– Хоть ты, Таня, красивая, молодая, но специальности никакой. Что, всю жизнь будешь тряпкой в школе махать?.. Алексей Иванович для тебя вариант. Пусть он и старше лет на двадцать, но серьезный, домовитый и видать в тебя влюбился по уши. А других мужиков нет. Сама знаешь – только закончилась война, где они, мужики-то?.. Почти все полегли на чужбине. Потому решайся!..

И та решилась. Вскоре с сыном переехала в отдельный дом, стоявший ниже мельницы недалеко от пристани. Новоиспеченный муж всегда улыбается, любит свою женушку и ласково говорит:
– Моя уцительниса! Моя принсеся. А я ведь, правда, тогда подумал, что ти уцительниса, но и уборшиса тоже хорошо. В доме всегда будет порядок…
И точно! Таня свою деловитость, хозяйственность, чистоплотность полностью перенесла в новое гнездышко.
Зажила в достатке и даже старалась что-нибудь из лишних вещей и продуктов подбрасывать многодетной семье старшей сестры…
               


13
Квартира у Евсеича и Елены Ивановны состоит из четырех комнат, кухни и большой прихожей, в которой помещен квадратный обеденный стол. К нему со стороны стены приставлен высокий стульчик для младшей Гали.

Родители гостеприимные, хлебосольные, поэтому часто к ним заезжают интересные люди. Одним из таких Михаил Петрович, боевой товарищ отца, бывший генерал. Он в качестве ревизора уже два раза приезжал из райцентра в совхозную контору.
 И вот снова прибыл.
В возрасте пятидесяти лет статен, по-военному подтянут, с планками ранений, орденов на коричнево-зеленой под ремень гимнастерке, в галифе, блестящих сапогах, с неизменной полевой сумкой, пахнущей кожей (этот запах, Светка учуяла еще в первый его приезд, когда мыла полы в комнате, а сумка висела на спинке кровати).
Никогда не улыбающееся продолговатое лицо: худое, строгое, какое-то коричневое, с глубокими морщинистыми складками на впалых щеках, с густой шевелюрой волнистых когда-то черных волос, сейчас же обильно побеленных сединою, всегда аккуратно зачесанных назад. В неестественно светлых, как от постоянной боли глазах, ушедших вглубь под высокий лоб, виднеется непроходимая печаль…

С ним и в этот раз, как и в прошлые посещения, приехала жена Дарья Ивановна. Маленькая старушка: чистенькая, аккуратненькая, сухонькая с седыми волосами, собранными на затылке в небольшой пучок на трясущейся голове; в строгом коричневом платье с белым воротничком как у школьницы.
 Когда держит в неспокойных руках чашку с чаем или  блюдечко, то никак не может сразу попасть в рот и непроизвольно постукивает об вставные неестественно белые маленькие зубы….
 В первый их приезд прошлым летом, Светка подумала, что это его мать. Но родительница потихоньку шепнула – жена.

Из разговоров взрослых знала, что в жестоком бою возле деревни в районе Орловско-Курской дуги отец спас раненого Михаила Петровича. К тому времени все помощники военачальника погибли. Фрицы обступили его раненого, лежащего без сознания. Отец как раз недалеко находился со снайперской винтовкой в засаде.  Увидел, оценил обстановку. Принял решение отбить.
 Меткой стрельбой уложил нескольких врагов; остальные на время отступили. Этого хватило! Успел передать генерала подоспевшему санинструктору… 
Вернувшись из госпиталя, военачальник в первую очередь разыскал отважного бойца. Когда выяснилось, что еще и земляка, то уже не расставался с ним до тех пор, пока при выполнении очередного задания осколком мины  Евсеичу не отрезало левую руку выше локтя. После госпиталя его списали подчистую, а генерал продолжал сражаться с врагами, дошел до Берлина.
Там встретил День Победы и там, на следующий день обрушилась трагедия на его семью…. Светка ничего не знает про тот «следующий» день, а очень хочется знать, что же произошло? Но взрослые эту тему обходят и разговора не затевают.

Сегодня гости уже ушли отдыхать, а Светка, Нина, Толик и Елена Ивановна пристроились на крылечке.
 Летним вечером тепло. Солнце уже скрылось, но оставило за собой понизу темно-синего неба оранжевый, под цвет жарков, след.
В это время уютно сидится на высоком, удобном, хорошо продуваемом чисто отмытом крылечке, и комары здесь не так донимают. Да и от них еще рядом тлеет дымокур из кизяков в погнутом, видавшем виды цинковом тазике и обвивает дымком, разбавленным свежим воздухом. 
Любят посидеть так вместе после длинного, наполненного событиями дня.
Елена Ивановна отдыхает от работы на совхозном саде-огороде, куда с женщинами ходит то на посадку, то на полив, то на прополку, теперь вот на сбор урожая, отдыхает и от домашних забот, наваливающихся с избытком.
 Дети – от своих дел, которых за день скапливается столько много, что едва хватает сил доползти до заветного крылечка и наконец-то отдохнуть.

На этот раз Светка решила удовлетворить свое любопытство по поводу гостей и обратилась к матери:
– Мам, расскажи нам про гостей. Уж больно какие-то они чудные. Вроде бы вместе, но все же какие-то отдельные друг от друга.
Нина поддержала. Даже Толик, хоть и маленький еще, но с любопытством уставил на мать ожидающие глазенки.
Та окинула детей ласковым взглядом. Приподняв руки, сняла белый в мелкий синий горошек платок, чуть наклонила голову, вынула гребенку, волосы рассыпались по плечам и спине.  Светка любовно погладила их ладошкой.
 
Мать улыбнулась, собрала волосы в большой пучок и вновь скрепила на затылке гребенкой. Не спеша, расстелила платок на коленях, разгладила его и устало положила руки. Посидела так, потом взглянула на дочь, пожурила:
– Ну и любопытная ты у меня не по годам. Все-то тебе надо знать.
– Да, хочу знать, а если не буду знать, лопну от любопытства. Тогда сама пожалеешь, –  пригрозила.

Родительница приобняла ее, протяжно вздохнула, посерьезнела, посидела  какое-то время молча, будто подыскивала слова, которые бы не так ранили маленьких слушателей и начала рассказывать:
– Михаил Петрович с Дарьей Ивановной на второй день после окончания войны остались на всем белом свете совершенно одни…

С молодых лет он служил офицером в рядах Красной Армии в разных концах страны, и в малых, и в больших городах. Дарьюшка молодая, красивая, веселая, полная сил и энергии повсюду следовала за ним, и это ее не тяготило: лишь бы любимый был рядом!..
Рождение тройняшек Андрея, Василия, Анечки не остановило бродячей жизни. Он выполнял воинский долг, а семья с легкостью меняла вместе с ним гарнизоны, заставы.
Но когда настало время отдать детей в школу, решили: те должны учиться на одном месте. Только тогда с согласия командования осели в Красноярске.

Родители души не чаяли в  своих детях. Время быстро пролетело – тройняшки окончили десять классов. Пришло время выбирать профессии. Василий поступил в летное училище. Андрей – в танковое.
 Дочка стала учиться в медицинском институте…
Учеба подходила к концу, когда началась война.

Муж и сыновья сразу ушли на фронт. Вскоре за ними добровольцем ушла дочь.
 Даша осталась одна.
Каждое утро в определенное время молилась за них; Бог в течение всей войны тех миловал. Считала, что благодаря ее молитвам Господь сохраняет родных людей…

 Так прожила долгих четыре года. Наконец-то наступила радость: пришел мир. Уже зачеркивала последние дни в календаре до возвращения домой долгожданных…
 Но! судьба распорядилась по-своему: им всем вместе под теплым солнышком не суждено уже было свидеться…

Печаль пронеслась во взгляде рассказчицы, задрожал голос, заставил  замолчать. Дети, предчувствуя что-то страшное, придвинулись поближе. Она обняла их:
– Девятого мая в день Победы братья узнали, что в Берлине находится и сестра. Договорились встретиться утром десятого у нее в госпитале, потом всем вместе поехать к отцу, который тоже уже был в городе.
Анечка все утро готовилась к встрече. Наконец-то увидела Василия и Андрея, выскочила на крыльцо.
Сослуживцы и ходячие раненые облепили окна: не так часто можно увидеть встречу живых, невредимых, прошедших ад войны близнецов…
Откуда-то объявились фотокорреспонденты…

А на улице буйствовала весна! Солнце ярко светило на голубом небе. Нежная изумрудь травки покрывала искореженную землю. Оставшиеся израненные осколками снарядов деревья принаряжались в зеленые листочки. Тишина нарушалась только веселым чириканьем воробьишек, хлопотливым порханьем синиц, колдующих над своими гнездами…
Два брата – молодые, мужественные офицеры, при орденах и медалях уже бежали навстречу любимой сестре.
Анечка, светлая ликом, тоненькая, прекрасная, в весеннем платьице спорхнула со ступенек крыльца к ним.
Вот уже руки их встретились, вот вспыхнули фотоаппараты…. Вот братья, перебивая друг друга, торопливо заговорили:
 «Здравствуй Анютка, наша любимая сестренка!»,
 «Ты еще краше стала!»
Она радостно воскликнула: «Братья мои белые лебеди, – так в довоенной жизни их звала. – Прилетели!»

Но что это?.. Звенящую тишину мира разорвала пулеметная очередь.
И, как обожженные лепестки нежной лилии на страшном огне, руки их стали отдаляться друг от друга.
 Подкошенные оказались на весенней земле, чтобы больше уже никогда с нее не подняться.

Военный патруль кинулся в развалины дома напротив. Только два дня назад его разбомбили – уж очень сильно сопротивлялись фашисты. После бомбежки прочесали все закоулки развалин, но подвала никто не заметил. Оттуда-то и выполз последний недобитый враг с пулеметом, забитым полной обоймой...
В плен не взяли.

Но разве вернешь погибших?..
Сестра и оба брата лежали в центре собравшихся…. Лаковая туфелька слетела с ножки Ани, валялась в сторонке, другая слететь не успела.
По зеленой траве текущим медом полураспустилась золотистая коса. Ласковый ветерок играл легким платьем и большим прозрачным сиреневым с белыми горохами  шарфиком, принакрывшим девушку, и словно шевелил нежные лепестки цветочков сирени.
От теплого ветерка трепыхались короткие светлые волосы братьев…

Они лежали на земле красивые, молодые, но уже не живые. Застывшие синие глаза всех троих, казалось, удивленно устремились к небу с единственным вопросом: «Разве такое должно было случиться?..»

Елена Ивановна смахнула концом платка слезы.
У Светки перехватило дыхание: пораженная, долго не могла вздохнуть полной грудью. Раньше тоже слышала разные истории о войне, но воспринимала как что-то далекое и нереальное, а тут вдруг столкнулась с живой трагедией.
До боли в сердце стало жаль тетю Дарью, которую как не пыталась, так и не смогла представить молодой, сильной, красивой, счастливой…

Вновь услышав голос матери, оставила мысли, стала слушать, та говорила:
– Об их встрече и гибели сразу узнали все. Две фотографии: первая с соединенными руками, радостными лицами, вторая – с разъединенными, падающими, но еще не упавшими; лицами еще удивленными,  но уже мертвыми, попали в газеты.
На похороны пришло много народа. Прибыл и их отец, мгновенно поседевший…
Убитый горем Михаил Петрович подал в отставку, снял погоны, поехал домой к жене, своей Дарьюшке.

 Но там встретила не его жена, когда-то цветущая, счастливая женщина, а совсем седая, усохшая, суетящаяся старушка.
Увидела мужа, бросилась с рыданиями, прокричала:
«Это я!.. Я виновата в смерти детей!.. Я проспала их!.. Сильно крепко уснула десятого мая и проспала час, в который ежедневно в течение всей войны молилась Господу, чтобы не оставлял своего покровительства над всеми вами. Десятого же… помолиться… опоздала,… их убили…. Нет мне прощения!»

Он как мог, утешал ее, а у самого от горя душа почернела…
Но он мужчина, опора для этой женщины….
 Что она там говорит?.. Проспала?.. Так ведь должна же была когда-то свободно вздохнуть. Подумала, что конец войне, беды-то уже не должно было случиться?..
 
В городе оставаться не было сил. Промаявшись несколько лет, Михаил Петрович решил увезти жену на Ангару, в дом, где раньше жила его мать, к которой часто до войны приезжали на отдых всей семьей летом. А потом, повзрослев, дети на каникулах самостоятельно навещали бабушку.
 Известие о гибели внуков и внучки та не перенесла…

Однако перемена места жительства в их жизни ничего не изменила! Видит, что Дарьюшка угасает, снедаемая чувством вины, и теперь ни на миг не расстается с ней. Устроившись работать бухгалтером-ревизором с разъездом по селам и деревням района, чтобы как-то отвлечься, чем-то заняться и не находиться в пустом доме, берет и ее всегда с собой…–

Елена Ивановна замолчала. Потом глянула на небо и удивилась:
– Смотрите-ка, уже вовсю светит яркая луна. Как мы, однако, засиделись! В это время добропорядочные люди досматривают десятые сны, а мы все беседы разводим,– но дети еще сильнее заприжимались к ней: теплой, родной, и не хотели расходиться.
 
На крыльцо вышел заспанный  Евсеич, в белой, с левым пустым рукавом, нательной бязевой рубахе, таких же кальсонах, оставшихся еще с фронтовых времен. Позевывая, массируя  и поглаживая рукой левую сторону груди через свободный треугольный вырез горловины, вымолвил:
– Полуношники, не пора ли вам на покой? Ведь завтра вновь будет трудный день…
Нехотя разбрелись по кроватям. Светка долго ворочалась, не спала. Всю трясло как другой раз после страшных историй, рассказанных на трибуне, но там истории возникали с выдумками рассказчиков, а эта не выдуманная – настоящая. Вновь и вновь ужасалась жестокости войны, в которой так просто лишают жизни людей: словно ветер гасит свечу…
И теперь ей стало понятным, от какой боли осветлились глаза Михаила Петровича и почему всегда берет с собой молчаливую жену.

Дарья Ивановна, ушедшая только в себя, детей не замечает. Они же теперь знают о трагедии гостей, относятся с сочувствием, с каким-то недетским состраданием и любопытством. Мимо несчастной стараются проходить на цыпочках, тихо, чтобы не нарушать ее зыбкого покоя.
С матерью та разговаривает, но всегда об одном и том же (в голосе столько муки, горя, тоски!).
 Всякий раз поднимает седую голову, устремляет страдальческие глаза и восклицает:
– Леночка,… милая!.. Это я, я в их смерти повинна…. Это я в тот день потеряла контроль над собой….
 Это я отступила от правил, благодаря которым они четыре года сберегались!.. Гос-споди!.. Нет мне прощения!
Хозяйка как может, утешает, но Дарья Ивановна всякий раз этих утешений не слышит, только шепчет: «Я, я во всем виновата»…

Подошло время, Михаил Петрович закончил свои ревизионные дела в совхозе. И вновь они вернулись в райцентр, в свой пустой дом, но ненадолго. Им предстояло вскоре ехать с ревизией в очередную деревню…




14
Пережили еще осень и зиму без каких-либо потрясающих происшествий и ранней весной опять засадили большой огород картофелем. Ближе к ручью Елена Ивановна сделала высокие навозные грядки для огурцов.
 Грядки на земле – засадила морковью, свеклой, чесноком, укропом; позже возле картошки высадила капусту.
Теперь Светка, Нина и Толик стали поливать подрастающую зелень. Воду берут из  того ручья, который делит поселок по оврагу и отделяет их огород от соседского.
Ниже на углу соседского огорода в высоком доме с большими окнами вместе с сестрой и племянником живет Люба – молодая, красивая, с одной ногой женщина. Работает бухгалтером в совхозной конторе. 
Бывая на огороде, Светка осторожно наблюдает за ней. Жалеет, а недетское любопытство разбирает узнать: как такое случилось с ней? Единственно, что знает: произошло на войне. Спрашивала и мать не раз, но слышала один ответ: «Трагическая история, ты еще мала и не поймешь. Сначала подрасти»…

Вот и сейчас девочка спускалась к ручью, вставала на широкую доску, зачерпывала воду, носила ведра между грядками, наливала в лейку, поливала растущие овощи, а видела ее.
Та сидит на стуле. Рядом стоят прислоненные к стене веранды костыли. Она в красивом с высокими плечиками платье из переливчатого розовато-голубого нежного крепдешина в редких белых ромашках. Но когда бывает прохладно, надевает костюм из шевиота молочно-кофейного цвета: удлиненный, в талию и тоже с высокими плечиками.
Сегодня же светит жаркое солнце, на ней только бесподобное платье, обнимающее ее стройное тело; голова украшена безупречной прической: светлые волосы, уложенные мягким валиком над высоким лбом, с ниспадавшими локонами сзади.

Смотрит на нее и мечтает, что когда вырастет, то будет носить такие  же платья и делать  такую прическу.
Люба постоянно курит и при этом щурит на солнце незабудковые глаза, обрамленные густыми черными ресницами. И, кажется, что это ее единственное занятие: сидеть вот так, бездумно щуриться и получать удовольствие. Наверное, и мечтает о чем-то? Но никто не знает, что это за мечты…

Светка поливает грядки, а сама думает: «Сегодня обязательно спрошу у мамы про нее. Я уже подросла. Вон когда иду к тете Тане в гости, уже не сбегаю с горы от мельницы, а иду шагом как все взрослые». 
Да еще о том, что она становится взрослой, мать и сама уже не раз намекала.
Вот только в субботу они вместе с ней вернулись из райцентра. Ехали туда и обратно на моторной лодке с другом отца дядей Тихоном. Тот плыл по каким-то своим делам, а они – торговать зеленью.
На базар приехали рано, купили место. Выложили на прилавок репчатый лук с длинными сочными зелеными перьями, изумрудный укроп с чуть желтоватыми семечками в густых шапках, ядреную, отливающую оранжевыми жарками морковку, фиолетово-бордовую свеклу, горку спелых зелено-белых пупырчатых огурчиков, пропечатанные в стручках бобы и горох.

 Родительница еще поукладывала, попоправляла и так красиво уложенную зелень,  сказала дочери:
– Ты пока тут поторгуй. Цену знаешь, а я добегу до больницы…
Светка осталась, привыкшая заниматься таким делом (ведь ездили почти каждую неделю и неплохо выручали, что являлось подспорьем к заработку отца).
Одетая в светленькое ситцевое платьице, с длинной косой, высокая не по годам, с начинавшей формироваться стройной фигуркой, выглядела взрослой, привлекательной девушкой.
Стояла в лучах солнца, взглядывала на всех быстрыми глазами.
 Торговля шла бойко. Только успевала деньги складывать в сумку. Соседки по прилавку даже завидовали…
Внезапно появившиеся два молодых человека удивленно уставились на нее. Один из них спросил:
– И чья же красотка будешь?
Первый раз слышала о себе такие лестные слова от мужчин, зарделась вся, не знала, что ответить.
Как раз появилась мать, увидела непрошеных ухажеров, тут же напустилась на них:
– Что пристали к девчонке, совсем засмущали. Ишь, губищи раскатали. А она ведь еще малолетка! и к таким словам не привыкла. Давайте-ка, топайте отсюда.
Парни вытаращили глаза, спешно отошли от прилавка, запереговаривались:
– Надо же, а показалась взрослой.
–Смотри, какая подрастает! Надо запомнить.

Елена Ивановна только улыбнулась им вслед, сказала дочери:
– Давай привыкай к комплиментам! Ты и впрямь у меня расцветаешь не по годам…

А вчера еще пожаловалась ей на Тольку: чернявого непоседливого мальчишку, с озорными черными глазами; рослого, угловатого, старше ее года на два, племянника Любы за то, что тот часто, когда она начинает поливать огород, выбегает к ручью и старается обрызгать ее водой.
 Или просто затаскивает в ручей и кунает, кунает.
 А то, что сама визжит на всю округу от его таких действий не то от счастья, не то еще отчего-то и несильно отбивается – матери не сказала из-за стыда.
 Да и как могла сказать о том, что в тот момент платьице облепляет ее стройное тело, а маленькие грудки начинают от свежей воды и еще отчего-то топыриться, что еще больше приводит Тольку в дикий восторг, и он  сильнее запихивает ее в воду. А ей это нравится! Даже становится ужасно радостно!
 Сердечко готово выпрыгнуть из груди, внутри где-то внизу живота начинает что-то происходить: нападает истома, приводит в непонятное состояние и одновременно в замешательство.
Хочется что-то такое совершить, а что, и сама не знает… 

Мать выслушала жалобу на Тольку, улыбнулась, ласково погладила по голове, сказала:
– Это он так неумело заигрывает с тобой. В этом возрасте мальчишки зачастую совершают необдуманные поступки.
 Видишь, значит, ты становишься и впрямь взрослой, раз мальчики стали на тебя обращать внимание, пусть даже таким образом.

Светка заудивлялась:
– Так что? В прошлогоднюю зиму Толька вздумал катиться с горы под Мотыгинским самостроем за мной на дохлой замороженной кошке, тогда мы еще свалились в снег на половине пути и с ним и с его кошкой и с моими санками и чуть не попали под проезжающую мимо подводу, это тоже заигрывание?..
И, наконец, окончательно еще более догадалась, уставив на мать округленные глаза:
– Так выходит, и голову мне проломил заигрывая? Помнишь, в ту же зиму перед Новым годом пришла домой с залитой на площади возле школы карусели вся в крови, и не сказала, как получилось? – и начала рассказывать:
– А было так: Аня и Нюрка по льду крутили прикрепленные к оглобле санки со мной. Подбежал Толька и так раскрутил, что я не удержалась и вылетела прямо на лед под те же санки, которые и пробили мне голову.
Я ведь тогда даже сознание потеряла.

– Глупая! А мы с отцом все гадали, как тебя угораздило, – покачав головой, ласково промолвила мать.
Не обращая внимания на ее слова, Светка продолжала удивляться. Становилось радостно оттого, что выходит, Тольке она не безразлична? И, вся зардевшись,  почти ласково произнесла:
– Вот дурачок-то!
Любуясь раскрасневшимся лицом дочери, мать только по-доброму рассмеялась…



15
И вновь прошел день, на крылечке отдыхает семья. Елена Ивановна как обычно сняла платок и умиротворенно опустила натруженные руки на колени. Немного погодя повернулась к Светке, провела ласково рукой по голове, погладила распустившиеся по плечам светлые волосы и мягким голосом сказала:
– Знаю, знаю, хочешь услышать рассказ о Любе. Видела утром, когда ты поливала огород и все глядела, глядела в ее сторону. Что ж, уже думаю, ты поймешь. Да и сама я что-то вспомнила про ее горькую участь. Так и быть, расскажу.

Дети поудобнее умостились у ее ног и превратились вслух...
 Мать начала  рассказывать:
– Война застала Любу в медицинском институте, на последнем курсе. С первых дней жестоких боев поступила в госпиталь и стала служить операционной сестрой. После очередного боя с большой группой раненых поступил молодой лейтенант.
 Принимая, а потом, выхаживая, приметила его, он – ее…

Несмотря на жестокую войну, жизнь брала свое... Ведь воевали-то почти только молодые, потому для их возраста было естественным влюбляться, страдать, расставаться. Вот и они полюбили друг друга.
Поправившись от ранения, лейтенант через неделю уезжал на передовую. Люба радовалась целой неделе: казалось, что еще столько много дней впереди! и не скоро наступит разлука.
Ничего не подозревая, в этот день была на дежурстве, когда прибежал вестовой с сообщением, что ее любимого срочно отозвали и через пару часов тот уезжает на фронт… 
Бежала на станцию, света белого не видела, и только билось в голове: еще хоть разок увидеть, обнять.
 Узнав, где стоит его эшелон, метнулась к путям и, чтобы сократить расстояние, побежала напрямик через переводные стрелки.

Поезда шли мимо один за другим. В это время с соседнего участка вышел скорый. Рельсы начали передвигаться, давая тому путь.
Торопясь, девушка увидела свободное место, бездумно ступила ногой. Железные полосы сомкнулись; мертвой хваткой прихватили ступню в сапоге – тщетно пыталась вытащить ногу: от торопливых и беспорядочных действий та мгновенно опухла…
 
Тем временем лейтенант, управившись с делами, поджидая свою ненаглядную, рассказывал попутчикам: мол, она у него и красавица, и добрая, и верная, а сам все поглядывал в окно.
Вдруг между просветами движущихся вагонов увидел ее, бьющуюся на рельсах, как птица в силке и бросился на выручку.
 Однако злополучный состав уже стремительно приближался на всех парах.
Сделать ничего не успел….
 Лишь набросил ей на голову свою  шинель, чтобы не так страшно было летящего чудища.

 У Любы же пронеслось в голове, что останется калекой, метнулась под громадные колеса, но лейтенант успел прижать рядом к земле.
Промчавшийся поезд оставил на руках лейтенанта любимую без сознания и без ноги.

 Проводить же в госпиталь не смог.
Приказ есть приказ!
Его эшелон уже набирал ход. Еле успел зацепиться за поручни. Товарищи, видевшие все, подхватили…

Люба не хотела жить, не хотела поправляться. Срывала бинты с обрубка чуть ниже бедра. Лейтенант же присылал письма почти каждый день.
 Умолял жить ради него…
Постепенно раны заживали, затягивались. Главный врач госпиталя заказал на ее култышку протез.
 Начала понемногу ходить и стала отвечать на письма своего лейтенанта. Поверила, что и такая, ему нужна.
Все видели, как оживала: радовались за нее. Но однажды пришло казенное письмо. Нянечка, зайдя в палату, увидела ту оживленной, не посмела вручить черную весть. Только вечером передали  похоронку…

Вновь отказалась жить, забросила протез, перестала есть и вставать с постели. Никакие уговоры не действовали.
 Но однажды, забывшись тревожным тяжелым сном, увидела любимого. Пришел к ней спокойный, тихий и только сказал: «Любаша, живи за двоих»…
Очнулась, попросила еды, закурить, хотя до этого никогда не держала в руках папиросу…. После излечения демобилизовалась.
 Родители к тому времени, не дождавшись возвращения дочери, умерли. Прибилась к старшей сестре.
 Вот и живет сейчас здесь, хотя и среди своих, но одна-одинешенька…–  рассказчица смолкла.

И опять Светка долго не могла уснуть. Трагедия Любы поразила до глубины души. Думала, как сложится дальнейшая судьба несчастной. Ведь после войны мужчин почти не осталось. Наверное, до старости будет жить одна.
 Хотя нет хуже общества, чем одиночество.
 Слышала как-то эти слова от взрослых…

На рассвете вспомнила материнские слова, сказанные напоследок:
«А может еще ей встретится шальной огарышек счастья, заблудившийся между судьбами людей»…
 Успокоенная этой фразой, наконец, крепко заснула…



16
Осень была в разгаре.
 Жители занимались копкой картофеля – основного продукта питания на зиму. Иван-китаец последние несколько дней до позднего вечера развозил жителям мешки с картошкой. На этот случай имел разрешение не отмечаться.
 Однако сестра все равно каждый день ходила туда…
Несколько дней благополучно возвращалась.
 Вчера же ближе к вечеру ушла из дома и не вернулась…

Иван и Мария подняли всех на ноги. Односельчане пустились искать по дворам, на причале, за поселком. Когда же совсем стемнело, все разошлись по домам. Утром чуть забрезжил рассвет, почти все жители возобновили поиски.
 Антошки нигде не было.
 Иван потерял голову и уже не знал, что предпринять…

 
Но время не остановишь – люди опять приступили к сбору картофельного урожая.
Нину, Светку и Толика родители тоже отправили на раскорчеванный за кладбищем огород. В конце ограды которого, на небольшой поляне красуются три разлапистые большущие темно-зеленые ели и две старые березы, окруженные густыми кустами черемух. За изгородью  же начинается дремучая тайга.
Отец утром отвез вилы, лопаты, капарульки, мешки и спрятал  в рыже-зеленых кустах черной смородины, росшей поблизости.
 
Работнички идут налегке, несут только пустые ведра. От сухой с заметным холодком осенней погоды настроение отличное.
 Тем более в школу не надо идти: всех распустили на картошку.
Светка учится в четвертом классе у себя в поселке, а вот Нине, ученице шестого приходится каждый день ходить в Рыбное.
 Там семилетка.
 С несколькими учениками она ходит туда и в дождь, и в стужу, и в метель.

Село Рыбное расположено на крутом выступающем в реку скалистом берегу. Тропинка проходит через гряду, круто обрывающуюся  к реке, и в том месте очень опасна. Когда там жила родня, Светка иногда ходила к ним в гости, но, всегда проходя те места, боялась смотреть вниз – там всегда бурлит черная вода с белыми бурунами.
 Сейчас она шла, лениво думала, что уже меньше чем через год ей тоже предстоит эта дорога.
 Спросила сестру:
– Тебе не страшно? И ты не устаешь, когда приходишь в класс?
– Конечно, нет. Мы знаешь, как весело проходим? Даже соревнуемся: кто бегом быстрее добежит до скал. Я другой раз добегаю первая….
А еще знаешь один мой секрет? Помнишь, папка искал толстую веревку?
– Да, да! И так ведь не нашел.
– А эта веревка у меня. Я ее прячу под крышей сеновала.

Светка молча, уставилась на сестру, та спросила:
– Удивляешься?
– Конечно. Столько переполоха дома было по поводу этой веревки. Да и зачем она тебе?
Нина с гордостью произнесла:
– Вот зачем. Я другой раз как иду одна в Рыбное, то над обрывом вешаю ее на самый высокий сук сосны, склоненной к Ангаре, делаю качелю и качаюсь над водой.

От страха младшая сестра останавливается:
– И ты не боишься летать над бурунами? У меня от них, даже когда там прохожу и вижу черную, в пене, воду кружится голова и подташнивает…. Если сук обломиться?
– Не обломится! И мне не страшно! Я только испытываю прилив сил и таким образом вырабатываю силу воли.
– Мама об этом знает?

Нина спохватилась, строго посмотрела на сестру, воскликнула:
– Нет, что ты!.. – и умолкла, затем угрожающе просительно произнесла – и не вздумай сказать. Обещаешь?
Светка округляет глаза и клятвенно произносит:
– Аг-га. Не бойся, не скажу…

Разговор прекращается и они, задумавшись, идут дальше.
Светка вдруг вспоминает, как сестре в прошлом году пришлось после школы вновь вечером возвращаться в Рыбное.
Отец у них мог быть и суровым, если забывали выполнить его поручение. Вот и Нине наказал предупредить друга насчет рыбалки в выходной день. Та пришла в школу, отучилась, а к Федоровичу не зашла.

Дома родитель выпивал с сослуживцем и был уже на хорошем взводе. Узнал, что дочь забыла зайти, вмиг рассвирепел, закричал:
– Немедленно марш обратно!
Бедная Елена Ивановна побоялась перечить, чтобы под горячую руку не попасть. Девочка подчинилась. Рыбалка состоялась…

Матушка украдкой плакала от своего бессилия и малодушия, позволившего дочери уйти в ночь…
Светка с уважением посмотрела на старшую сестру, сказала:
– У тебя и вправду есть сила воли. Вон даже в прошлом году не побоялась поздно вечером вернуться назад одна. 
– Что ты!
 Знаешь, как я боялась,– как от озноба передернув плечами, продолжила:– По берегам реки черная тайга! скользкий лед, сквозь вихри метели просвечивает луна, а я одна! Страшно… было….
Особенно волков боялась. В уме все держала прошлогодний случай  возле Тасеево, где волки загрызли мужика.
 От него ведь только ноги в валенках и остались. Но мне повезло!.. Не встретились…– вновь помолчала, и продолжила откровенничать:
– А страхи?
 Они кругом, и постоянно преследуют…. Вот только на той неделе, помнишь, поздно ночью я пришла домой?
 Еще мама допытывалась, где была, а я все молчала.
 Ты же знаешь, Лидкина мать, когда поздно кончаются уроки, за нами приплывает на лодке.
В тот вечер мы тоже собрались на берегу.
Я первая заскочила в причалившую посудину.
 Тетя Ася потребовала, чтобы вылезла.
«Пусть сначала сядет Лида» – сказала она.
Я рассердилась, не вылезала. Тогда та со злостью крикнула:
«Ах, так! Совсем с нами не поплывешь».

«Ну и не надо!», – сказала я. Выскочила, и быстро побежала по тропинке в сторону леса. Все кричали, чтобы вернулась, но меня и след простыл…. Зато страху натерпелась! Ночь! Темно!
 Березы, лиственницы, ели, кустарники от ветра покачиваются, потрескивают, вздыхают, шумят.
Между ними в сплошной темноте что-то проблескивает, слышится какое-то уханье, шуршание, постанывание.
 Так я неслась как стрела по той тропинке!
 Хорошо, что во время ежедневной ходьбы досконально ее изучила. Сильнее всего боялась оглянуться!..
 Все чудилось, что сзади кто-то следом бежит, даже холодное дыхание в затылок ощущала. А когда оказалась дома, то расслабилась и… онемела! Слова вымолвить не могла…. Так что… не зря вырабатываю силу воли! – сделала окончательное и бесповоротное заключение…

Еще помолчали.
Нина  взглянула на сестру и, вдруг переменив тему, спросила:
– Тебе недавно за «квасок» тоже здорово досталось от папки? 
– Да, здорово! Но я на папку за это не обиделась.

Ведь Евсеич и, правда, с работы приходил усталый. А на Светку тут веселье напало из-за слов стихотворения Некрасова.
Почему-то оно ей никак не давалось и чтобы лучше представить, как крестьянка пьет квас вместе со слезами, при словах «Вкусно ли милая слезы соленые с кислым кваском пополам» начинала нарочно плакать.
 При этом пальцами одной руки от глаз как бы собирала слезы в раскрытую пригоршню другой.
Это же продолжала повторять за столом, ужиная. Отец несколько раз останавливал: 
«Ну, хватит уже, уймись!» 
А она все не унималась.
Вот он не вытерпел и врезал деревянной ложкой по лбу. Да так, что аж ее настоящие слезы прошибли. Он еще взял да и спросил:
«Ну, как, вкусны?»…

Светка вспомнила, рассказала сестре. Даже шишку на лбу показала. Нина пощупала, изрекла:
– Ага, здоровенная! Чувствуется под пальцами. Больно, наверное?
– Нет. Уже не больно…
Так идут и ведут разговоры, щурятся от неярко светившего солнца.
 Потом вспоминают про Антошку.
 Тоже в недоумении: куда могла подеваться?…

Добрались до места, полюбовались своей ярко-желто-рыжей полянкой, покрытой опавшими листьями.
Поудивлялись осеннему солнышку, радостно купавшемуся в трепещущемся золоте еще не успевшей опасть части березовой листвы и в красно-зеленых  листьях черемуховых кустов на фоне зелени елей.
Отыскали схоронку, сразу же принялись за работу, а брату велели собирать сухие ветки для костра, который всегда разводили на поляне и пекли самую вкусную осеннюю картошку. Это дело как всегда поручили Толику…

Брат бегал по поляне возле деревьев, подбирал сухие ветки. Вдруг сестры услышали истошный крик и кинулись со всех ног к нему…
Толик стоял сзади деревьев, где густые кусты черемухи вплотную подступали к березам, запрокинул голову вверх к ветвям и, не переставая орал.
Подбежали, тоже глянули, застыли от ужаса – среди листвы на ветру чуть шевелились ноги с маленькими ступнями в черном перегное….
 Сразу узнали их. Это были ноги Антошки…. Вгляделись в ветви, увидели и саму, неестественно вытянувшуюся….
Голова опустилась вниз, как будто от тяжести косы, перекинутой с затылка на лицо. От легкого ветра волосы цеплялись за листики, отдельные прядки запутывались в веточках с кое-где оставшимися спелыми черными блестящими ягодами.

Стояли, остолбенело, и не заметили, как подъехал отец…. Тот сразу определил что-то неладное с детьми, кинулся со всех ног и тоже увидел несчастную…

Быстро отвел детей в сторону, сказал:
– Не смотрите… не надо, а то потом будете всю жизнь помнить…
Вскочил на телегу и пустился в поселок за начальством.

Страшная весть молниеносно облетела огородников. Людей собралось много. Вскоре приехали директор совхоза, председатель сельсовета и завучастком комендатуры. Антошку вытащили из петли, положили на траву. Прибежал Иван. Упал как подкошенный на колени возле  погибшей и прошептал:
– Прости, не уберег тебя!.. Уж слишком счастлив был, а забота о тебе отошла на второй план…. Прости, сестренка… 

Руководство, распорядившись отвезти покойницу в ледник, уехало…
Народ разошелся – работу по копке картошки прерывать нельзя: вот-вот ударят морозы…

Тело погрузили на таратайку, забранную досками с трех сторон.
 Несмотря на небольшой рост погибшей, ноги сантиметров на десять высовывались наружу. Возница дернул вожжами; лошадь запрядала ушами, зафыркала, тронулась с места. Одноосный транспорт, удаляясь, заподскакивал на кочках. Грязные ступни Антошки безжизненно заболтались из стороны в сторону.
Коса провалилась в дыру пола таратайки и полурасплетенная замела пыль по дороге…
Чуть успокоились, принялись работать, каждый в душе жалея покойницу...

А Светке почему-то Антошкина коса напомнила материнский рассказ о первом немом кино, увиденном ею еще в Улазах. В один из летних вечеров, сидя на крылечке, та сказала:
– Вы представляете?
Смотреть первый раз кино и сразу увидеть такое!

 И рассказала, что начало фильма, было хорошим. Красивые парень и девушка полюбили друг друга. Но встречались тайно, потому что она была дочь богатого хуторянина, а он простой батрак.
 Знали, что согласия отца на их брак не будет, решили обвенчаться «убегом». Отец прознал, пустился в погоню. На пригорке уже виднелась церковь, но влюбленные не успели до нее доехать. Отец все же догнал их, прицелился в ненаглядного дочери. Та, заслонила его собой.
 Стрелявший не смог остановить выстрела, сразил дочь наповал. И  следом  положил парня. Увидел, что натворил, убил и себя.
 Участники погони не успели ничего предпринять, им только и осталось положить тела на телеги.
 Скорбная процессия медленно тронулась в обратный путь. Погруженные в печаль люди даже не заметили, что длинная русая коса девушки свесилась с телеги и полурасплетенная мела пыль по дороге.
Закончив рассказывать, мать сказала:
– Столько лет уже прошло, а коса эта навечно врезалась в мою память… 
Светка, вспомнила, перестала кидать картошку в ведро, выпрямилась, повернулась к сестре, сказала:
– Ты знаешь, Нина, я сейчас рядом с Антошкиной косой почти  реально увидела косу той несчастной девушки из немого кино, про которое нам мама как-то рассказывала. Помнишь? – подумала, добавила, – Теперь и у меня, как и у мамы, наверное, эти две косы врежутся в память навечно.
Нина, и всегда-то не очень словоохотливая, сейчас опечаленная случившимся, ничего не ответила, только еще усерднее принялась за работу…




17
Судмедэксперт, приехавший на третий день с комиссией по расследованию самоубийства китайской девушки, установил: перед гибелью Антошка была изнасилована…
От этой новости поселок парализовало…. Кто же мог совершить такое?..

Иван сразу догадался, но никому не сказал. Молча, ринулся домой, схватил охотничье ружье Марии и припустил на расправу.
Как всегда пьяный, наглый, хозяин комендатуры так уверовал в свою безнаказанность, что не посмотрел на вошедшего. Продолжал рыться в бумагах на столе. Потом все также, не поднимая головы, буркнул:
– Ты че так рано приперся?..

Иван горя ненавистью, подошел вплотную к столу и выкрикнул:
– Ты, наглая тварь, … поплатишься за мою сестру…
От неожиданности повелитель ссыльных выпрямился, китаец моментально приставил дуло двустволки к его переносице. Тот растерялся, вытаращил глаза на Ивана  и даже не отвел ружья от себя. До него так и не дошло, что кто-то все же нашелся! и посмел поднять на него оружие. Иван тут же взвел курки, с ненавистью прокричал:
– Умри, гадина!.. – и раз за разом нажал…

От разрывных пуль лицо превратилось в месиво. Стена окрасилась яркими брызгами. Безжизненное тело завучастком свалилось под стол…

К конторе уже стекались люди, которые, увидев брата погибшей, бежавшего с ружьем, кинулись следом: хотели помешать свершить самосуд, но не успели…
 
Светка была в первых рядах среди детей, прибежавших раньше взрослых…
Китаец вышел на крыльцо безучастный, уставший, опустошенный, поставил ружье возле перил.

 Оглядел собравшихся, тихо, но внятно сказал:
– Все, я убил насильника. Теперь судите меня…
Подошедший милиционер забрал оружие…

Позже всех показалась Мария. Видно было, с каким трудом давалась ей эта пробежка. В руках держала черно-красный платок, коса ее расплелась; обессиленная от переживаний и слез, уже еле переступала ногами, то и дело спотыкалась, перед самым крыльцом упала, а волосы светлой волной упали в дорожную пыль.
Иван ринулся, подхватил почти безжизненную, нежно подобрал волосы, крепко обнял любимую. Она прижалась всем телом. Еле слышно, прерывающим рыдания голосом, произнесла, как простонала:   
– Зачем же ты… Ваня, так поступил?.. Теперь не быть нам вместе никогда!.. А я так поверила в счастье... Но видать нет его, счастья-то на земле!.. Только… печаль… одна…
Он еще крепче прижал ее к себе, прошептал:
– Иначе поступить не мог... Кто бы  отомстил за сестру?.. Прости, Машенька!..
 А счастье, оно есть на земле!..
 У нас с тобой разве не было?.. Пусть недолго,… но было!..
Это говорю тебе я и еще и еще повторяю: за то время, что отпустила нам судьба, узнал столько сладостных минут с тобой, столько счастья, что хватит до конца дней…. Видать, не суждено быть нам вместе.…
 Прости, если сможешь...
И тут нашелся свидетель, глухой дед Матвей, который в тот вечер, когда пропала Антошка, сидел возле дома на завалинке и видел, как выбежала та из комендатуры растрепанная, плакавшая навзрыд, прикрывая лицо руками...
 Побежала в конец деревни к огородам и вскоре растворилась в сумерках…

У людей вырвался вздох облегчения: появилась небольшая надежда, что не так сурово будет наказан китаец за то, что отомстил за сестру…



18
Убийцу арестовали…. Этим же днем отправили в райцентр на лодке по Ангаре…
Антошку похоронили за кладбищем…
Но по-настоящему в ее гибели разбираться никто не стал…. Следователь для протокола опросил нескольких свидетелей, а глухого старика счел ненужным даже вызвать, чтобы не обвинить служивого  в гибели китаянки.
 
Ведь завучастком был официальным лицом и погиб от руки врага народа при исполнении служебного долга…

После похорон Антошки Мария с горя, не видя белого света, ринулась в свою спасительницу-тайгу…
Когда через неделю не объявилась, местные охотники еще надеялись на ее возвращение и между собой говорили:
– Нет, Медвежатница не должна сгинуть.
– На то она и Медвежатница – изо всех ситуаций всегда выходила живая и невредимая…

Но, когда еще половина недели прошла, забеспокоились, решили пойти на поиски. В поисках принимал участие и Евсеич.
 Через три дня поздно вечером группа вернулась с останками…
Пришел домой расстроенный, подавленный, долго молчал. И только после ужина стал рассказывать:

– Оказывается, она забрела на самый дальний участок своих охотничьих угодий, где поселилась росомаха. Хищница несколько сезонов приносила немало хлопот: таскала из капканов приманку, пойманных зверьков, расхищала запасы продовольствия из сруба-амбара. Мария неоднократно сама про это рассказывала.
 Мы советовали убить зверя. И точно, этой зимой она хотела поймать, но попытка не увенчалась успехом.
 Летом же не стала торопиться: у росомахи рос молодняк...
 Женщина появилась безоружная, невнимательная, раздавленная горем. Не осознавая, что делает, совсем близко подошла к логову.
 Росомаха, защищая своих детенышей, кинулась на нее, стала рвать зубами и когтями шею, руки.
 Охотница сопротивлялась, на ноже запеклась кровь. Но на этот раз оберег оказался бессильным – не помог!..
Несчастная от места битвы отползла метров на пятьдесят. Скончалась от потери крови из глубоких ран на шее...
 Недалеко нашли и мертвую хищницу...
Хоронили всем поселком…
А через месяц дошли слухи, что в Раздольном расстреляли Ивана…

Нож Марии по решению собрания охотников поселка достался Евсеичу – как уважаемому, справедливому человеку, меткому стрелку, отличному охотнику. Все единодушно решили, что только он может им владеть…


 
19
Нюру пока решили держать понедельно в каждой семье. Уже несколько месяцев живет в большой семье Евсеича. Ведь Нюрка подруга Светки, да и Елена Ивановна очень была привязана к Марии…
На дворе уже зима. Подружки вместе бегают в школу, хотя и учатся в разных классах, но сидят в одной комнате за одной партой, и учителя у них общие.
На днях в Светкином классе появилась новенькая – ничем не примечательная, какая-то бесцветная, не запоминающаяся девчонка. Произнесенная фамилия Светке показалась знакомой, связанной с чем-то плохим.
 Сразу прониклась к той неприязнью, стала исподтишка наблюдать, старалась вспомнить.
 
Шел урок арифметики, а у нее вертелось в голове:
 «Власова, Власова…. Власиха!.. Ага!». И всплыл в памяти недавний материнский рассказ тете Вере.
Те на кухне вели беседу. Светка невольно прислушалась, потому что услышала, как мать завозмущалась:
– Ну, ты посмотри-ка, явилась! С середины войны ее здесь не было. Она переехала в Мотыгино, когда меня посадили в тюрьму. Потом с фронта туда вернулся и Гришка ее. – Повытирала фартуком и так чистый стол, продолжила:– Ты знаешь, возмущена до предела!.. Чтоб ясно было, о чем говорю, расскажу все по порядку. По приезду сюда, прежде чем стать бригадиром полеводства, моему Василию еще до войны пришлось поработать на разных работах.
Средств на житье не хватало. Поэтому рыбачил, а потом начал и охотиться. Он ведь отличный стрелок! К тому же здоровый, сильный, мог десятки километров шагать зимой по тайге на лыжах, снегоступах и не уставать.
Подстать ему оказался и местный житель, наш ровесник Гришка Власов. Тоже женатый. Приноровились вместе на охоту ходить. Мужчины стали лучшими друзьями, а мы с его женой Ольгой – подругами.
 Гришка даже стал Нине крестным.
 У них и дочка родилась в одно время с нашей Светланкой…

 Когда началась война, Гришку сразу забрали на фронт. Уезжая, наказывал не оставлять его семью и оказывать посильную помощь. Василий взял всю заботу о семье друга на себя и ходил помогать справляться с хозяйством.
 Я не возражала, так как была занята своими детьми и своим хозяйством…– повернулась к подруге, воскликнула:

– Вера! Ты же знаешь, какая я доверчивая? И весь этот год жила… в неведении! Мне и в голову не приходило! в чем-то подозревать мужа и подругу, пока Надя Кормина, соседка Ольги, не раскрыла мне глаза, – произнесла в сердцах: – Вот тогда-то и стала моя любимая подруга ненавистной Власихой! Я сильно переживала, собиралась с Василием разводиться, но время было военное.
 Да и куда бы я делась с двумя ребятишками?..

 Василия призвали на фронт в сорок втором. В день отправки, он с утра пошел на разнарядку в контору. Сказал, чтобы мы на пристань шли без него. Сам же  из конторы сразу придет туда…
Я отправилась с девочками одна, ведя их за ручки. Однако Свете было чуть больше двух лет, пришлось всю дорогу нести ее на руках.
 От многочисленных повозок, громыхавших мимо и мчавшихся вниз к пристани, плотной завесой расстилалась пыль, скрывая яркое солнце.
  А на берегу творилось что-то невообразимое: женщины плакали, утирали платками лица, припадали к плечам, уходивших может быть навсегда мужей, сыновей, братьев, цеплялись за них из последних сил.
Рядом потерянно стояли дети постарше, меньшие – цеплялись ручонками за кирзовые сапоги отцов, а совсем маленькие, как клещики прилипали к державшим их на руках.

 Мужики в солдатской форме, неумело закидывая вещмешки за спину, заливали горе самогоном, бражкой.
В общую сутолоку врывались звуки гармошек, обрывки военных песен, а то – про рябину, которой вечно качаться одной. Кто-то пускался в пляс. Но вдруг все обрывалось, и только сплошной рев  и стон несся над рекой…
   
Послышалась команда: «Грузиться!»
 Новобранцы потянулись на сходни; родные все их не отпускали. Кто-то силой вырывался, кто-то еще и еще целовал, кто-то не мог разжать обнимающих рук.

 Дуся Иванова, многодетная мать, уже отпустив дорогого Витюшу, в дикой истерике бросилась в воду, и, простирая руки к карбузу, где находился кормилец семьи, все кричала:
 «Будь, проклята эта война…. Чует мое сердце!.. Больше… тебя… не… увижу»… – рассказчица покачала головой: – А ведь точно: он так и не вернулся. Пропал где-то без вести…

 От всего увиденного на пристани было так страшно!..
 Но  тут среди толпы увидела мужа в военной форме – статного! молодого! красивого! У меня сердце забилось, рванулось, в груди кольнуло, да так, что еле вздохнула: и от ревности и еще больше от отчаяния, что уходит от нас: а вернется ли?..
 
Василий подбежал, стал дочек подкидывать, целовать, приговаривая: «Ждите девочки меня, я вернусь!», а сам все оглядывался. Тоже глянула. Среди множества провожающих стояла она. Я разозлилась, крикнула:
«Опять эта Власиха!» и метнулась в сторону.
 Он же властно обхватил своими сильными ручищами, да так, что вновь все ему простила. Крепко поцеловал в губы, прошептал: «Ты только дождись! Больше никогда не изменю!» Я же заливаясь слезами, проговорила: «Да куда от тебя деваться? Ведь у нас будет третий. Может даже сынок».
 Как он обрадовался! Еще меня с дочками расцеловал. Пробежал по настилу и ступил на борт…– высказалась, замолчала –  не могла говорить.

Но, успокоившись, продолжила:
– Проводили его!.. Дальше произошло что-то невероятное. Вечером от горя, отчаяния, накопившейся злости пошла и повыхлестала все стекла в окнах дома соперницы. Меня тут же по ее заявлению забрали, завели дело и начали готовить материал в суд.
 Грозило несколько лет лишения свободы в связи с военным положением.
 Во внимание не брали малолетних детей, беременность и то, что мужа забрали на фронт…

Детей приютила соседка, позже из Рыбнова приехала Таня, забрала их к себе. Нашу квартиру заняла семья эвакуированных.
 Мне с большим трудом удалось отправить письмо на фронт и сообщить Василию о своем бедственном положении.
 Тот обратился с просьбой к командованию.
 Ну, а оттуда направили ходатайство в районную прокуратуру о приостановлении следствия по делу жены доблестного бойца-снайпера…

Пока суть да дело, в заключении пробыла пять месяцев. После освобождения жить оказалось негде.
 Были вынуждены пойти на квартиру в небольшой домик, стоявший наискосок от директорского, к тете Нюсе Шемякиной – одинокой женщине, принявшей нас как родных. Два года уж прошло, как умерла.
 Царствие ей небесное, – перекрестилась: –  Я всегда ее вспоминаю с благодарностью,… И в этом домике через месяц после  моего освобождения, в сорок третьем родился Толик. Туда же пришел с фронта в сорок четвертом Василий…
По окончании войны был суд.
 Действия квалифицировали как хулиганские. Дали три года условно, которые к тому времени уже истекли. Из зала вышла свободной…– не справившись с возмущением, опять воскликнула:– Я  стала эту историю забывать!
 А теперь вот нате вам, появилась со своим святым семейством! И как это мне теперь воспринимать и терпеть?

 – Да плюнь ты на нее и не расстраивайся. – Посоветовала соседка, но потом спросила: – или ты думаешь, что твой мужик опять с ней закрутит?
– Уж и не знаю, что думать!.. Да мне с ней даже просто так встречаться неприятно и противно….
 А ведь Василий обещал перед уходом на фронт, если дождусь, больше не изменять. Я-то все условия выполнила.
 И дождалась! и сына родила!.. Но… в… нем… так и не уверилась… 

– С чего взяла?
– А с того!.. После  ранения он лежал на излечении в Кежме, в госпитале. И с  какой-то   медсестричкой все же, наверное, случилась любовь…
– И-и-и …?
– После его приезда домой, месяца через два пришла посылка оттуда. Василий как раз был в отъезде на дальних полях. Я сама получила, распечатала. Представляешь!? Там были платья на девочек, костюмчик и ботиночки для Толика; все по размеру. Лежало и письмо с благодарностью и  признанием ему в любви…. Но хоть мы и голь перекатная, я тут же все сожгла в печи.
– А он знает?
– Нет!.. Что ты?!.. Я не сказала!.. Вера! вот скажи, если бы между ними ничего не было, прислала бы она эти вещи?..

– Ох!.. что и сказать, не знаю. Но вещи-то тут причем? Зачем сожгла?..
– А чтобы не напоминали ни ему, ни мне!.. Да я это давным-давно забыла!.. а вот, поди ж ты, сейчас вспомнила и разболтала…
– Не переживай, я же, сама знашь – могила: никогда не предам!..

Подруги помолчали.
Хозяйка  совсем успокоилась.
– Да ладно, все уже быльем поросло!.. – сказала так, а потом удивленно посмотрела на Веру, изрекла:
 – Но ты только посмотри! Тюрьма-то, как Дамоклов меч постоянно висит надо мной и по мне ох как плачет. И не однажды!.. Так что выходит, от тюрьмы да от сумы мне нельзя зарекаться!.. Помнишь колоски, за которые тоже чуть не попала за решетку?.. 
– Такое разве забудешь?..

Взрослые замолчали, а Светка подумала: «Я тоже никогда не забуду эти колоски»…
И, даже не ожидая сама от себя,  встряла в их разговор:
– Э нет, мамочка, это не все! Ты еще не посчитала то, что тебя чуть не посадили за парня, которого ты вилами кольнула в Улазах. Забыла?..

Мать возмутилась:
– Ну, ты возьми-ка ее за рубль двадцать! Что за девчончишка растет! Во все-то ей надо всунуть свой нос, во все вникнуть, все услышать! – Вера только улыбнулась.   Привыкла к таким сокрушениям соседки, спросила:

– Что за парень, что за история?
– Да я тебе как-нибудь в другой раз расскажу, –  все еще возмущаясь дочкой, в сердцах промолвила:– Беда мне с ней, с любопытной!..

Девчонка и сама была не рада, что вновь влезла не в свои сани, подумала: «Вот какой язык! Ну, просто враг мой! Всегда вперед мыслей выкладывает…. Надо быть осторожней!»…

Выгнала из головы разговор матери и соседки, вспомнила, что сидит на уроке, решила вновь заняться учением, но слова  учителя с объяснениями все так же проплывали мимо ушей. 
Невольно вспомнился тот маленький домик, в котором им пришлось жить во время войны. И оказалось, она, будучи тогда четырех лет от роду, запомнила, как с фронта пришел отец!..
В тот день мать с тетей Нюсей как раз крошили капусту. Свежие, зеленоватые вилки горой возвышались возле стола в углу небольшой кухоньки об одно оконце. Через него, подернутое тонким ледком, едва пробивались желтоватые лучи уже по-настоящему холодного осеннего солнышка.
Светка со старшей сестрой и братиком сидели на кровати в единственной крошечной комнатке. 
Низкая коричневая дверь из двух широких плах вдруг распахнулась и, сгибаясь через высокий порог, переступил большой, подтянутый, в военной форме дядька с усами на лице, с заправленным под ремень пустым рукавом с левой стороны и вещмешком за спиной.
 
Мать кинулась к нему и, обмякнув, чуть не упала. Дядька подхватил ее, а она, бледная, еле шевеля губами, прошептала: «Дети,  ваш! папка с фронта вернулся»…
 
Вспомнив все, решила мстить за мать, за себя, за сестру, за братишку ненавистной девчонке – дочери той Власовой, которая из подружки матери: превратилась во «Власиху».
И в разговорах при всех стала с презрением называть ту девчонку нарицательным именем «Власиха» – оно прилипло к ней – навечно… 
Елена Ивановна дочери ничего не говорила, только иногда губы трогала улыбка…

 


20
Этой зимой на квартиру к Елене Ивановне и Евсеичу поселилась квартирантка, недавно приехавшая из далекой глухой деревеньки Пашино.
Двадцатилетняя Нина – белолицая, румяная, с темно-русой косой, коричневыми глазами, была смешливой и всегда в настроении.
 А как поет!.. Это просто какой-то чудесный соловей.
Может, приглянулась хозяйке за голос? Ведь сама Елена Ивановна вытягивает любую ноту, а еще виртуозно играет на балалайке. Вот, наверное, и спелись…
   
Приняли ее радушно, хотя пришлось потесниться. Нина поселилась в комнату старшей дочери, и та теперь спит в комнате Светки. К кровати подставляют табуретки, подстилают фуфайки, френчи. Так даже спать стало теплее. 
Квартирантка работает дояркой на скотном дворе, в часе хода от дома. Утренняя дойка начинается рано, Нина  уходит в пять и на целый день…. Когда она задувает лучину, Светка крепче прижимается к теплому боку своей сестры.

Разнеженная сном, радостно думает: «Как хорошо, что мне пока не надо так рано вставать! Есть возможность поспать в теплой постельке»…

С появлением новой жилички жизнь в семействе Евсеича как-то расшевелилась. Нина умеет поднять настроение не только взрослым, но и детям. Видя кого-то из них насупленным, ненавязчиво расспрашивает, и получается так, что причина, приведшая к плохому настроению, не стоит и выеденного яйца.
 И вот уже опечаленный собеседник радостно смеется вместе с ней над своей проблемой, как над чем-то веселым и незначительным…

Елена Ивановна, разговаривая с соседкой о своей жиличке, все удивляется:
– Надо же, как она ловко умеет все превратить в безобидную шутку. С ней всегда  легко. Жизнь у нее и в дальнейшем должна быть светлой и легкой…. А что? Нет войны, слава Богу; есть что поесть; есть работа; есть одежка на теле. Вот встретит молодого человека, полюбит, а с милым и в шалаше рай. Будет  все хорошо.
– Дай-то Боже, – поддакивает соседка, однако высказывает сомнение: – А то зачастую бывает, что в девичестве иная порхает как бабочка по цветкам, а в дальнейшем жизнь как раз с молодым человеком и складывается хуже некуда.
 
– Да, да! Ты, Вера права. Но хорошо, что никто не знает будущего. Видишь, как сейчас радуется своей молодости, красоте, энергии, просто светится вся. Пусть дольше так у нее все будет.
А там глядишь, все же встретит и настоящую любовь. Ну да ладно, что будет: поживем, увидим… 
И обе  вздыхают…

Вскоре после их разговора Нина познакомилась с недавно приехавшим из деревни Кулаково скотником Николаем. Парень влюбился в Нину сразу, как только увидел идущей по коровнику с полным ведром молока.
Остановился как вкопанный! Она не ожидала препятствия, чуть запнулась за его ногу и плеснула молоком на сапог.
 Хотела отругать неуклюжего, подняла взгляд и обомлела – так он ее поразил мягкой улыбкой, светлым взглядом серых глаз.
 Об этом теперь постоянно они сами рассказывают, посмеиваются, что уже превратилось в их семейную притчу…

Ухажер стал появляться возле крыльца. Прохаживается, заглядывает в окна. Хорошо играет на гитаре и носит с собой, положив на плечо.
Любопытная Торопыжка уже подстерегает влюбленного, стоя возле окна. Увидев приближающуюся плотную высокую фигуру, тут же начинает шастать по кухне, подражая Николаю, чуть развалистой походкой с закинутым на плечо веником и с трепещущимся почему-то сердцем восклицает: 
– Ой, ой! Футы-нуты, ножки гнуты! Появился – не запылился.

Елена Ивановна добродушно глядит на проказы дочери, улыбается, и тут же краснеющей от смущения Нине говорит: 
– Беги, беги, а то шею свернет твой воздыхатель, или просмотрит все наши окна.
На улице морозно! Нина выбегает в фуфайке, в резиновых сапогах, покрывая голову шалью. Влюбленные прохаживаются по тропинкам рощи между белыми  сугробами и конечно мерзнут как бобики.
 Николай обнимает Нину, стараясь согреть своим теплом…
Нюрка со Светкой посматривают в окна и даже жалеют их.

Хозяйка все же не выдержала, как-то выскочила на крыльцо, окликнула:
– Коля, Нина! Не мерзните на улице, заходите в дом…

Николай, осмелев, зачастил. С его приходом становится как-то празднично.  Присаживается на краешек Нининой кровати, робко проводит пальцами по струнам гитары и начинает чуть слышно наигрывать какую-нибудь мелодию из любимых песен. Увидев, что все прислушиваются, увеличивает громкость, и вот уже вся квартира по-хозяйски заполняется приятными звуками!..   
Елена Ивановна торопится закончить домашние дела. Берет в руки балалайку, настраивает. Начинают слаженно звучать инструменты.

 Нина, поймав нужный такт, своим сильным, чистым, как переливы звонкого таежного ручейка голосом начинает выводить слова песни; хозяйка ей вторить.
Появляются соседи, кто любит попеть, усаживаются и тут же подхватывают песню. Мелодии звучат то нежно, отчего сердца замирают в груди, а то напористо, сильно:  до жути в душе и мурашек по коже.

Песни льются старинные, раздольные: про церковь с каретой, молоденькую пару, одинокую рябину, про Стеньку Разина, про Амурские волны. Звучат и песни военных лет про тесную печурку, скромный синий платочек, одинокую гармонь, землянку, Катюшу…
А когда все слаженно подхватывают песни с такими словами: « Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, уходили комсомольцы на Гражданскую войну»…», «Эй. Баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалеко…», или «...Окрасился месяц багрянцем, где волны бушуют вдали…», или «Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах…» – от вибрации звуков в лампе огонь то готов выскочить из стекла, то начинает метаться и приседать,  а то, мигая, едва совсем не затухает…

Прибегают соседские ребятишки, присоединяются к Светке, Толику, Нюрке, Гале – все чему-то радуются: устраивают шумные игры  в прятки или носятся по комнатам в догонялки. От буйной жизни, песен, игр –  дом ходуном ходит…
 
Потом хозяйка незаметно машет рукой. Соседи, лукаво улыбаясь, собираются и уходят, хозяева  оставляют Нину и Николая одних в их комнате…
Елена Ивановна,  уже находясь на кухне, устремляет взгляд в почерневшее ночное окно кухни, другой раз говорит:
–  Вот так перед самой войной, когда все еще были живы, здоровы: собирались  родные. Тоня играла на гитаре, я – на балалайке, Андрей - на гармошке, Шура и Таня затягивали песни, им все подпевали. Хорошо получалось!… А как сразу после революции пели в нардоме в Улазах!?.. Лампы гасли!.. Эх! Какие! необыкновенные годы прошли...– дети, еще не остывшие от громких песен, беготни, суеты на ее слова не обращают внимания, и она умолкает…

Шумный вечер для детей еще не заканчивается! Покинув комнату влюбленных, продолжают любопытничать: чем  это те занимаются? о чем  говорят?.. И больше всех  любопытничает Светка. Она применяет способ, увиденный как-то в кино. Возбужденно командует Гале, Толику, Нюрке:
–  Берите  по кружке и айда!

Те берут орудие слуха, проходят в спальню родителей. На цыпочках подходят к стене, соседствующей с Нининой комнатой, и прикладывают кружки к ней.  Но из-за возбуждения, прысканья в кулаки, подталкивания локтями друг друга, услышать ничего не могут…

Влюбленные прознали про проделки детей, другой раз сами незаметно выходят из комнаты, тоже на цыпочках тихонько подкрадываются, становятся с ними в ряд и так же замирают с кружками  у стены.
Увидев их, дети поднимают визг и устраивают «кучу малу». Тогда в комнате с железной родительской кровати слетают подушки, одеяла, простыни, другой раз и перья взлетают из прорванных наволочек. Всех обуревает неуемная веселость, радость…




21
А перед самым Новым годом вновь прибыл Михаил Петрович, но уже один.
Неделю назад похоронил жену.
 Ночью тихо умерла, как заснула…
С появлением гостя места в квартире все равно всем хватает. Нюрка переселилась к сестрам, квартирантка заняла Нюркину кровать, Галю определили в комнату к родителям. Толика оставили в комнате с гостем.

Всей семьей оберегают покой Михаила Петровича, стараются предугадать все желания. Он же, печален, замкнут; еще больше похудел, осунулся…
 Через две недели закончил проверку и засобирался домой. При расставании Елена Ивановна занаказывала:
– Михаил Петрович! Держитесь, жить надо дальше.

Ревизор печально глянул на нее и задал вопрос:
– А для чего? – та не нашлась что ответить…
Подъехавший на рыжем мерине возница помог усадить седока в кошеву.
Семья, высыпавшая на улицу проводить гостя, дружно поподтыкала тулуп со всех сторон. Хозяйка втайне перекрестила.
 
Михаил Петрович, прощаясь с Евсеевичем за руку, притянул к себе, устало шепнул:
– Прощай друг! Спасибо тебе за все.
Крепко обнялись. Потом отъезжающий быстро оттолкнул Евсеича от себя, помахал всем на прощанье рукой.
Кучер заподергивал вожжами, поцокал языком и, помахивая кнутиком, стал покрикивать на застоявшегося, окуржавевшего коня:
– Но, но, н-но!..

Возок тронулся с места и через пару минут в утреннем морозе под холодными желтыми лучами замороженного солнца промелькнул мимо рощи, проехал мимо магазина  и скрылся из виду.

 Опечаленные домочадцы вернулись в теплое жилье.

Елена Ивановна вздохнула, сказала:
– Бедный, бедный! замерзнет с дороги, а дома некому чашку с горячим чаем подать. Разве такую жизнь заслужил? Господи, прости мою душу грешную за все мои думы и мысли, – и украдкой перекрестилась…
Погрустили, вернулись к ежедневной суете…




22
Незаметно подкатила настоящая весна.
Сегодня выходной! Евсеич, придя с разнарядки (рабочие совхоза готовились к весенней страде), объявил, что всей семьей пойдут за березовым соком.

Дети быстро повскакали со своих постелей, оделись, умылись, дружно уселись за стол.
Походы  всей семьей были редкостью. Отец постоянно был занят: то работой, то рыбалкой, то охотой; все старался для семьи. Об этом всегда говорила мать.
А тут сам предложил! Переполненные этим событием, радостно, быстро приступили к уничтожению завтрака, состоявшего из вареной в мундирах картошки, соленых окуньков, сорожек, соленой черемши, горячего морковного чая с молоком и приличных кусков хлеба.

 Елена Ивановна подавала на стол  и приговаривала:
– Слава Богу, хоть хлеба-то теперь вдоволь. Ешьте, ешьте на здоровье!..
– А я вот никогда хлебушком не наедаюсь! Постоянно чувствую запах его  свежего, горячего с пропеченной до рыжины хрустящей корочкой, и хочу его есть и есть, – сказала Светка, вздохнула и тихо добавила,– наверное, не наемся до конца дней своих.
– Ты глянь-ка на нее, отец!
 Старушка нашлась, конец дней своих завспоминала. Да и кто знает, где этот конец-то,– Елена Ивановна подошла к дочери, ласково прижала ее голову к теплой груди, смахнула слезинки со  щек, сказала:
– Ничего доченька, ничего. Это все когда-нибудь пройдет! Лишь бы снова войны или еще, какой напасти не случилось…
– Ну, развели сырость. Это вы мне бросьте!– посуровел Евсеич, а сам ловко зауправлялся с малосольным окуньком. Зажал голову рыбки крепкими мужскими зубами, пальцами всемогущей руки ловко прихватил кожу с передним плавником, резко потянул. Кожа слезла тулункой, тушка оголилась. И уже откусывая большие куски хлеба, рыбы и теплой  картошки, услужливо очищенной женой, заговорил о другом:
 
– Нонче соку много! Надо им запастись. Спустим в ямку, там ведь у нас как ледник и будут ребятки слатеньку водичку все лето попивать.
Елена Ивановна тоже радостная, что целый день будут все вместе, торопливо утерла фартуком непрошеные слезинки, поддакнула мужу.

Выйдя из-за стола, отец стал напутствовать:
– Чтобы не простыть никому, обувайте сапоги. Воды в лесу много. Ты, Торопыжка, обязательно надень платок, голоушей не бегай, все забываю сказать. Ишь, моду взяла! Заболешь, кто мне тавда помогать будет?
Толик тут же выступил:
– Я, папа!
– А ты сынок ишо мал! Подрасти. Я на тебя в дальнейшем надеюсь.

Светка, довольная вниманием отца, высказалась по поводу платка:
– А мне всегда жарко, – подумала, добавила, – Вы же знаете? Я никогда не болею…
– И точно! Ты у нас очень даже молодчина, не то, что Нина. Все у нее что-то болит, у бедняжки.
 Но я думаю с годами выправиться. Мать, как щиташь?!..
– Твои бы слова отец, да Богу в уши, – откликнулась родительница. – А на счет Нины это точно.
 Хворая она у нас получилась. Особенно слабенькими оказались легкие, но лечу ведь: и настоями по рецепту из разных трав, и вот внутрянной медвежий жир уже она пропила сколько положено.
А со вчерашнего дня начали курс лечения проходить сырыми свежими яйцами. Я ей и штанки на вате выстегала, чтобы тепло было зимой ходить. В этом году вроде меньше стала болеть. Вот если бы в Рыбное не ходить! – мечтательно произнесла, и тут же поправилась:– Но нельзя! учиться все равно надо...
Нина!? А как ты сама-то себя чувствуешь? – обратилась к дочери.

– Да вроде лучше становится. Теперь, когда иду в школу по скальной тропинке, не чувствую одышки.
Елена Ивановна облегченно вздохнула:
– Дай-то Бог…

Так переговариваясь, собрались, прихватили банки, ведра и всей оравой высыпали на улицу.
Солнышко еще больше подняло настроение.
 Выйдя на дорогу, увидели и другие семьи, дружно шагавшие за благодатной жидкостью…


За поселком в озерках, окруженных еще не совсем растаявшими, но уже окончательно просевшими серыми сугробами, появились неровные проталинки с проросшей зеленой весенней травкой.
 Кое-где кучками повыскакивали скромные подснежники.
На фоне посвежевшей тайги красовались молоденькие изумрудные елочки среди высоких берез с белыми стволами, сверху оплетенными длинными веточками, опущенными под тяжестью обильно наклевывающихся почек…
 
У жителей были негласно закреплены полянки. Евсеич повел семью на свою. Вновь расставил детей так же, как и в прошлый год. Добавил березку и для Нюрки.
Чтобы не повредить деревья, надрезы делал сам. Аккуратно вырезал ножичком по коре уголок, приподнимал краешек, не задевая сердцевины, вставлял соломинку.
И вот потекла приятная, прозрачная как слеза живительная влага. Дети, преисполненные важности, подставили посудины и принялись строго следить за каплями, переходящими в ручейки.
Отец, довольный, что доставил им удовольствие, проговорил:
– А вы, ребятишки пейте, пейте. Это ведь Божья благодать!  Набирайтесь сил!.. И ты мать попей. Тебе тоже силы нужны…
Повытаскивали кружки, прихваченные с собой.
 Пили, и им казалось, ничего вкуснее пить не приходилось, а силы будто и в самом деле прибавлялись, прибавлялись…

Елена Ивановна подошла к мужу, ласково обратилась:
– Да ты и сам попей. Давай я тебе помогу, поддержу банку-то…
Заполнили все посудины. Девчонки побежали нарвать подснежников. Мать, обеспокоенная крикнула им:
– Смотрите! Не промочите ноги.
– Мы осторожно - не беспокойся, не промочим, – отвечали…

А сами родители вместе с Толиком приступили к завершению дел. Отец стал показывать сыну, как надо возвращать надрез в первозданное состояние.
Вытаскивал соломинку, кору на стволе поправлял и поглаживал пальцами руки  до тех пор, пока не оставались заметными только полоски уголка. Насухо протирал приготовленной тряпицей.
Елена Ивановна из пузырька выливала на свою ладонь немного лиственной живицы, пальцами другой макала туда и осторожно втирала тягучую жидкость в  ранку дерева…
Покончили с лечением березок…

Нагруженные посудой с целебной водицей, цветами: зашагали в обратный путь…

По дороге завстречались односельчане: радостные, приветливо улыбаются, здороваются…
Местный столяр Максимыч с женой Дарьей и тремя пацанами из четвертой квартиры их дома, остановил Евсеича, предложил закурить.
Сделали остановку.
Дети тут же закучковались, женщины, поздоровавшись, присели на поваленное дерево, заговорили. 
Мужики тоже устроились чуть подальше от своих хозяек, повытаскивали кисеты с табаком, сложенные маленькой гармошкой листочки от половины газеты, стали крутить «козьи ножки». Максимыч быстро свернул, чиркнул спичкой и закурил.
 
Евсеич не намного отстал. Все делал сам: умело на колене придержал книжечку ладошкой, пальцами оторвал желтоватый листочек и загнул по краю. Из кисета взял порыжевшими от махорки пальцами щепотку курева, насыпал ровной дорожкой. Свернул самокрутку: оставленную маленькую полоску поднес ко рту, ловким движением языка промочил слюной и быстро провел пальцем, приклеивая.
 Готовое изделие взял в рот, вытащил спичку из коробка, придержал на колене краем ребра ладони, чиркнул – прикурил  и  глубоко затянулся.
   
Сосед  воскликнул: 
– Евсеич! Смотри, погода-то ноне кака! Тепло, солнце светит…
Тот, довольный, ответил:
– Да, да, погода хоть куда. Удачно подоспела…. Вон и ледоход на Ангаре начался. Под таким пеклом знать-то в этом году быстро пройдет…
– Это точно, уж не задержится. Лед обессиленный: почерненный, просевший, весь в трешшинах, двигается быстро. Горы его так и налезают друг на друга. Только треск стоит. Пропрет в неделю!…
Еще пару минут поговорив, докурили, заторопились домой.
 Женщины и дети пошли следом…



23
В самом поселке возле заборов и вдоль вскопанной земли в огородах  заиграла зеленым бархатом свежая травка, зажелтели одуванчики под ярким солнышком, которое так нагревало днем все вокруг, что вечера стали по-настоящему теплыми, почти летними…    
Нина с Николаем решили пожениться. Через два дня готовились сыграть свадьбу. Шли приготовления.
Жених принимал активное участие: носил в дом продукты, воду, дрова, крутил на мясорубке мясо, бегал в магазин за всякой мелочью. В общем, был на подхвате….       Накануне засиделся у невесты.
 Ушел где-то чуть не с первыми петухами.
Не заходя к себе в общежитие, решил пойти сразу на скотный двор и до начала работы прикорнуть у коров в яслях, а через час и приступить к работе. Улегся, для тепла притрусил себя сеном, пригрелся, крепко заснул…

Доярки приходили сонными, выполняли работу автоматически. И в этот раз одна из них взялась чистить кормушку от остатков сена.
 Зевая и не глядя, ткнула вилами и попала спавшему там Николаю прямо в ягодицу.

Он сразу вскочил, кровь брызнула ручьем. Приложил какую-то тряпицу, а к фельдшерице Люсе наотрез идти отказался – постеснялся. И как его не уговаривали – в медпункт  не пошел.  Невеста тоже не смогла убедить.
 Так  целый день и отработал…
А к вечеру открылся жар.

 Уже дома осматривая его, лежащего в Нининой постели, фельдшерица ужаснулась, напустилась на нее:
– Что же ты натворила? Почему меня сразу не позвала в коровник? Ты загубила его!.. Надо срочно везти в райбольницу. 
От слов Люси, от страха за любимого, за свою оплошность, девушка бледная, как смерть, закатила глаза, молча стекла по стене на стул. Люся кинулась к ней с ваткой нашатыря, приговаривая:
– Ничего, ничего, очухается. Я не привыкла антимонии разводить. Говорю то, что есть…
Пришедший с работы Евсеич метнулся на конюшню. Быстро на телеге довезли до причала.

 Елена Ивановна помогала укладывать пострадавшего в лодку, все причитала:
– Господи! Помоги. Не дай совершиться несчастью…. Вези отец скорее. Может, еще успеете.
На моторной лодке помчались в райцентр. Нина была рядом…

Не довезли... По дороге Николай помер. В больнице был поставлен диагноз: общее  заражение крови от ржавчины, бывшей на вилах… 
Нина похоронила любимого.
 От веселого озорства не осталось и следа.
 Потускнели глаза. Сладкие песни  пропали…



24
В школе закончились занятия…
Наконец-то наступило долгожданное лето, каникулы, свобода! Теперь можно было поспать подольше.
Но Елена Ивановна сегодня разбудила девочек пораньше. День предвещал быть жарким, а выросшая трава в огородах не позволяла расслабляться: ее надо было срочно выпалывать, иначе вскоре все покроется сплошным ковром.   
Умылись, выпили по стакану молока, съели по куску хлеба. Занялись хозяйственными делами во дворе.
 Нарвали и нарубили крапивы, намешали с отрубями, залили теплой водой. Пойло вылили поросенку. Наложили густой смеси в корытце, дали курам.
Управившись с живностью, направились в огород, где грядки весело зеленели  подраставшими овощами и изобильным сорняком.
 А вечером предстояла еще и поливка, но об этом сейчас не думали, а скоренько приступили к прополке.

Родительница иногда выглядывала из раскрытого окна, и все предупреждала:
– Смотрите, рвите только траву, а то опустошите все грядки. Знаю я вас.
Нюра поворачивалась на голос, отвечала:
– Нет, нет, тетя Лена не беспокойтесь, я прослежу, – и это она делала с успехом, потому что у Светки усидчивости никакой, могла повыдергать и полезную растительность. Однако Нюрка в этом отношении была гораздо ответственнее и постоянно придерживала подругу от чрезмерного рвения.
К двенадцати часам солнце так припекло, что не терпелось ринуться на Ангару. Куда теперь почти каждый день бегают купаться…

Елена Ивановна, как могла, баловала своих деток. Старалась  принарядить их из того, что было.
Нашивала платьица из своих нарядов, еще сохранившихся с довоенных времен; редко из мануфактуры, достававшейся за мужнины охотничьи трофеи, где бывал и цветочный ситец, и сатин, другой раз даже штапель.
А тут Светка увидела в кино «Сердца четырех» на героине шляпу с большими полями. Ей так захотелось такую иметь, что умолила матушку сшить, купить-то негде было.

 Елена Ивановна как раз сегодня заканчивала заказ дочери…
На крыльце появилась старшая сестра, наводившая порядок в квартире, скомандовала:
– Ну, всё, труженицы! Пошли купаться.
«Труженицы» тут же радостно вскочили из-за грядок.
 Мать с готовой шляпой в руке, сшитой из розового сатина (где-то ведь достала!), вывела на крыльцо Толика, сказала:
– Не забудьте и брата взять с собой. Да следите за ним. А то не дай Бог, заплывет далеко и унесет его река, – пуганула девчонок.

 А сама на голову счастливицы надела долгожданную обновку.
Та бросилась целовать обожаемую родительницу. Подскочила к кадке, стоявшей в сенях возле двери,  скинула крышку, глянула на отражение в воде.
Волнистые поля шляпы с ровно простроченными круговыми рядочками опускались чуть не до плеч.
 Под красивым передним воланом открывалось счастливое лицо Светки.
Ну, просто настоящая Шурочка, как в том кино. Осмотром осталась довольна. Еще раз, чмокнув любимую мамочку в щеку, ринулась с крыльца.

В этот момент с соседского крылечка спустилась и Аня, ведя за руку свою сестру Валентину.
Елена Ивановна глянула вслед убегающим детям, обрадовано заулыбалась: угодила средней дочке.
 Довольная, подумала: «Ишь, какая раскрасавица!»
Помахав рукой, вернулась в дом, где ждала Галочка.
 Из-за малых лет на речку она со всеми еще не бегала…




25
На Ангару путь не ближний. Это надо бежать все вниз по дороге: мимо мельницы, совхозного и МТСовского хозяйств, мимо дома тетки. А там всегда увязывается и Витька. Тетя Таня только и успевает крикнуть вслед:
– Будьте осторожны.
Все усиленно кивают головами  и кричат уже на бегу:
– Будем, будем! Не беспокойтесь…

Еще не добежав к подножью скалы под Мотыгинским самостроем, на ходу раздеваются, бросают одежду и с разбегу кидаются в холодный прозрачный поток.
Принимаются визжать от удовольствия, озноба и страха.
 Хорошо знают, что река опасная, стремительная, коварная, но сами напрочь забывают свои обещания, данные взрослым.
Привыкнув к воде, начинают обрызгивать друг друга, наперегонки далеко заплывать, нырять до посинения…

Накупавшись, выскочили на берег. С гусиной кожей на телах, с посиневшими губами, трясясь от холода, выстукивая дробь зубами, начали собирать плавники, коряги, подсохшую щепу. И на этот раз, как и в предыдущие дни, Нина ворчала: 
– Надо было сразу разжечь костер. Теперь не мерзли бы.

Светка соглашается с сестрой, но все равно думает, что завтра поступят точно так же как и сегодня: сначала накупаются, а потом будут трястись и готовить костер.
Костер наконец-то собран.
Нина чиркнула спичкой, пламя быстро охватило пирамиду из дров.
Толкаясь, каждый хочет поближе подсесть, спасаясь от озноба, комаров, оводов и мошкары, которые ринулись на мокрые тела.
 
Огонь разгорелся, достиг желаемых результатов, и уже согретые, щурясь от жара и дыма, купальщики заотползали назад от костра.

Витька с Толиком вновь ринулись к воде, визжа, и перегоняя друг друга.

Появившийся Толька-сосед прибавил шума, веселости; побежал за Светкой, схватил за руку и потащил в реку.
Она не сильно отбивалась, ее маленькое сердечко от нахлынувшей радости готово было выскочить из груди…

Толька, не зная как еще проявить знаки внимания к девчонке, схватил ее шляпу, быстро натянул себе на голову и вприпрыжку пустился в реку.
Светка – за ним.
За Светкой побежала и Валентина. Сосед, обрадованный такой кавалькадой, уплывал все дальше. Девочки не отставали.
В какой-то момент, кося взглядом на Валентину, Светка не увидела ее и дико закричала.

 Толька оглянулся, понял, что случилось, припустил  посаженками. Оказавшись возле Светки, начал нырять, надолго исчезая в быстрой воде.
 Потом и совсем исчез.
 Когда все же вынырнул, тяжело дыша, то держал за  волосы бездвижную Валентину и быстро поплыл с ней к берегу.
 С помощью остальных вытащили  пострадавшую на песок.
Толька уложил ее животом на свое колено, начал надавливать  на спину.
 Изо рта девчонки хлынула вода.
 Затем перевернул  на спину, уложил на  землю и принялся делать искусственное дыхание.

 Нина ринулась помогать, стала массировать грудь в области сердца. Остальные замерли от страха за жизнь Валентины, и молча, следили за быстрыми действиями спасателей.

 Валентина зашевелилась, открыла глаза.
 Увидев  ее живой, все оживились, загалдели, завосхищались Толькой. А тот от бурных похвал довольно улыбался.

 Нина вернулась к костру. Аня бросилась обнимать сестру. Та же удивленно моргала светлыми ресницами и испуганно  прижималась к Ане.

Светка, отойдя от страха, хватилась искать свою шляпу – ее нигде не было.
 Нина долго молчала, жалея сестру, но потом все же сообщила:
  –  Свет, а она уплыла.
 Я видела, когда Толька за Валентиной нырнул в первый раз, шляпа слетела с его головы и стала удаляться вниз по реке.
 Но в то время было не до нее. 

Светка так огорчилась, что заревела во весь голос.
 Толька ринулся к воде, но понял, что шляпы не догонит, тем более ее, и видно-то уже не было – намокла и утонула.
Понуро вернулся, боялся даже глаза на Светку поднять…

А тут уже и солнце, чуть померкнув, подкатило к зубчатым верхушкам темной тайги. Нехотя стали гасить недогоревшие головешки, заспешили одеться; голодные и уставшие потянулись домой.

Аня крепко держала сестру за руку и уже не выпускала из своей. Все заглядывала ей в  глаза, допытывалась:
– Ну, ты как? Все с тобой в порядке? – Успокоившись за сестру, повернулась к друзьям, сказала:
– Послушайте? Давайте не будем говорить никому о том, что случилось с  ней, а то нас больше не пустят на речку. Что тогда будем делать? – Все дружно ее поддержали.

Светка уже успокоилась, хоть и было жалко обновку, она поняла, что несчастья не случилось благодаря Тольке, и уже не сердилась на него.
 А на Валентину взглянула по-другому. Та уже ей не казалась такой противной, презренной. Стало даже жалко ее – вон какой оказалась слабенькой: чуть не утонула. И почему-то за много лет только сейчас сделала вывод: Валентина такая же, как все дети и она не виновата в том, что ей достался такой отец – тот страшный следователь…

А влюбленный парнишка опять старался держаться возле своей зазнобы, Иногда не сильно толкал, подставлял подножку, шутя, дергал то за одну, то за другую косы и оказывал другие «знаки» внимания.
Старшая сестра Нина, смотря на это, презрительно улыбалась.

Входя в рощу, где пути расходились, сосед еще толканул «обожаемую»: 
– Завтра-то пойдете на речку.
– Поживем, увидим, – получил ответ…

Дома их встретила расстроенная родительница и не заметила ничего. Елена Ивановна была взволнована другими событиями.
 Оказывается, из райцентра вернулся отец. Он, правда, уже спит. Приехал на телеге без колеса и еле живой: пьяный вдрызг! Как еще швейную машинку не потерял? Ведь и ее уронил. Хорошо хоть хватило ума остановиться, поднять из пыли и в мешок запихнуть. Но кое-какие запчасти все же потерял.

Мать покачала головой, огорченно сказала:
– А ведь я машинку ждала как манну небесную. Сами знаете, как она нам нужна. Хватит уже по соседям побираться…
И, правда: наконец-то родители собрались с силами и решили купить свою швейную машинку. Как раз отец поехал по работе в райцентр, но там перед возвращением домой встретился в чайной с фронтовыми друзьями. В итоге мало того, что разбил машинку, так еще и совхозную лошадь чуть не «запалил».
   
Елена Ивановна еще посокрушалась, но потом приняла решение:
– Вот что, ребятки, а ну-ка пока еще светло, пробегите по дороге до развилки за поселком. Может посчастливиться подобрать что-нибудь. «Авария» у него произошла где-то  в том районе.

Забыв про усталость, голод, всей компанией пустились на поиски. Все же удалось найти шпульку, ручку, металлический столбик для ниток. Радостные вернулись домой.
Портниха тут же поставила части  на место, опробовала: машинка работала как часы. Вот теперь и в их семье появился собственный долгожданный  механизм…
 
Закончив с машинкой, мать повернулась к Светке и вдруг спросила:
– А где твоя обновка?
Светка заранее придумала ответ, сказала:
– А я мама, ее нечаянно утопила.
Забыла снять, забежала в реку, запнулась за камень и окунулась с головой. Она слетела и поплыла, да так быстро, что я не решилась ее догонять.
– Ну и молодец! Что не стала догонять.
 Бог с ней, со шляпой. А хочешь я тебе новую сошью? Теперь, когда есть своя машинка – мне это сделать – раз-два и готово!..
– Нет, мама. Мне уже иметь ее расхотелось.
– Ну и ладно. Не буду настаивать…



26
Было не так поздно. На своем крылечке сидела Люси-фельдшерицы свекровь Серафима Игнатьевна; читала книжку, крепко обхватив пальчиками, обтянутыми желтоватой прозрачной как пергамент кожицей.
 Совсем старенькая, какая-то усохшая и маленькая, но всегда чистенькая, опрятная, светленькая. На ее открытой головке легкий ветерок шевелит седые волосики. Такое впечатление, что вот еще сильнее дунет, и с ее головы как с одуванчика слетят малюсенькие легкие пушинки-парашутики…

Старушка с Люсей – приезжие. Они появились вскоре после войны. А до этого Серафиме Игнатьевне довелось пожить в период оккупации под немцами на Украине. Когда рассказывает, всякий раз повторяет как заклинание:
 
– Какое счастье, что Люсенька осталась жива, нашла меня и взяла с собой. Не устаю Бога благодарить. На старости лет хоть один родной человек рядом, – замолкает и всегда тихо плачет. 
 Выплакавшись, утирает слезы и начинает рассказывать о том, что не смогла сохранить (так она говорит) детей дорогой Люсеньки, своих внуков: мальчика двенадцати лет и девочку – пяти.
За взятые со стола два кусочка хлеба их в упор застрелил квартировавший фриц. Серафима Игнатьевна уверена, что фриц специально сам и оставил на виду хлебушек, чтобы подразнить голодных детей, а она не доглядела….
 Ее сын, муж Люси, врач по профессии, погиб в конце войны. И каждый раз во время рассказов слезы текут ручьями по ее  сморщенным щечкам…

Светка часто подсаживается и с любопытной жадностью исподтишка разглядывает ее. Все удивляется – почему человек становится таким маленьким, усохшим, старым? Серафима, видя ее любопытство, только улыбнется другой раз морщинистым ротиком…
Вот и сейчас Светка подсела, наполненная за день новостями и событиями. Волосы повылезали из косы, рассыпались по спине и плечам.
Серафима посмотрела на нее, маленькими пальчиками провела по ее косе, вздохнула и, предалась воспоминаниям:
– Я тоже когда-то считала мученьем собрать непослушные тяжелые волосы в толстую косу. А черными были, как вороново крыло! а блестящими!.. Ты не веришь? – видя недоумение во взгляде девчонки, растянула слова.

Светка и впрямь не верила. Смотрела на старушку, а в мыслях проносилось:
«Как так можно! Взять мою косу. Даже представить себе не могу, что вдруг вместо нее  у меня на голове будут такие пушинки».
 Старушка прищурила, осветленные до прозрачной голубоватой водицы глазки и как бы отвечая на Светкины мысли, сказала:

– Будут, будут, если доживешь до моих лет.
А ты доживешь…. Но твоя внешность изменится до неузнаваемости.
 Видишь, моя же - изменилась?..
А вот книги! не изменятся и не исчезнут никогда, – переключилась на них, продолжила: – Так что люби их. В старости будут отдушиной и большим утешением…

– Когда эт-то еще будет?! Не запугаете, Игнатьевна…
– Да я не пугаю, а утверждаю как факт. Ведь и я когда-то думала, что молодость неизменна и бесконечна.
 Не верила старым людям…– приумолкла, но потом  воскликнула:
– А сколько было надежд! планов!..
 Да-а-а! Много воды утекло с тех пор!.. Сейчас же… осталось лишь вспоминать и… усмехаться над своей наивностью….
 Видать, чтобы поверить – нужно целую жизнь прожить: самой все пережить. Вот когда-нибудь вспомянешь  мои слова…
. Да и жизнь – это лишь мгновение, и не заметишь: пролетит как один день!..
 
Светке с ней всегда интересно и жутковато. Завораживают слова, но взбалмошная девчонка все равно им не верит и все думает:
«Как это жизнь пролетит как один день?.. Вон у меня впереди, сколько дней и не сосчитать – целая бесконечность!»

И беззаботно  говорит:
– Серафима Игнатьевна, так дайте еще какую-нибудь книжку почитать.
– Вот бери, я тебе специально приготовила. Это «Овод». Замечательная книга. Сколько читаю, столько и исплакиваюсь вся.
–  Ну-ка, ну-ка! Почитаем. Посмотрим, заплачу ли я.

Выскочивший на свое крыльцо брат,  прервал их беседу, крикнул:
– Свет! Иди домой! Мама ужинать зовет…
Взяла книгу, попрощалась, быстро добежала до своего крыльца, пробежала по ступенькам, заскочила домой, но к столу не пошла, а проскочила к висевшему в родительской комнате зеркалу в старинной оправе, привезенному еще из Улаз.

 В свете, лившемся из прихожей от керосиновой лампы, стала разглядывать себя. На нее глянули озорные глаза в ресницах, чуть выгоревших на кончиках. Грива волос растрепалась от бега.
 На щеках продолговатого лица горел румянец, от довольной улыбки показались кокетливые ямочки (самой очень нравятся), под сочными губками в полумраке белели зубки-лопаточки…   
Перевела взгляд на свои руки, ноги. Ощупала всю себя – почувствовала гладкую кожу, крепкое тело.

 В ветреной голове пронеслось:
«Нет! Серафима все врет. Я вон какая!».
Потом махнула рукой и радостно подумала:
«Да ну ее.
Это она так говорит, чтобы позлить меня. Сама никогда не была молодой, вот и завидует…. А такой сморщенной, старой я уж точно никогда не буду. Да и откуда?»…

И вновь осмотрела себя с ног до головы. Осмотр еще больше обрадовал и  подтвердил ее мысли.
Окончательно успокоившись, сделала заключение: – «Я яркая, стройная, рослая. И энергии во мне много, и жизненной силы…
 Уверена, такой останусь навсегда!»… Вышла из родительской комнаты и довольная собой, уселась за стол, где уже вся семья ужинала…



27
А лето принесло новое несчастье. Переплывая Ангару, утонул директор школы Иван Алексеевич.
Ученики его уважали, да и родители тоже.
Он с детства хромал на правую ногу (в колене не разгибалась), но окружающие не замечали физического недостатка: он скрадывался его интеллигентностью, элегантностью, ухоженностью.
Носил Иван Алексеевич бордово-коричневый костюм с едва заметными темными полосочками; каждый день менял рубашки: то нежно-голубую, то белую, то сиреневую, то салатовую, то голубую, и обязательно с расстегнутым воротом, из-под которого виднелась красивая мужская шея.
 Темно-русые волосы, подстриженные под полубокс – всегда чистые: слегка распадались на обе стороны головы, а он крепкими длинными пальцами холеных рук прочесывал и водворял их на место.

 За учительским столом Иван Алексеевич сидел подтянутый, привлекательный. Школьницы поголовно были без ума от него, не исключая и Светку. Она сидела за первой партой – любила слушать учителей с близкого расстояния! Исподтишка иногда бросала на него взгляды.
Ловила мимолетные ответные – продолговатых светло-коричневых, как смола лиственниц, глаз.
Как-то после очередного такого взгляда, Иван Алексеевич наклонился над столом, почти придвинул свое улыбчивое скуластое лицо к  Светкиному и тихо, чтоб остальные ученики не услышали, только для нее произнес:   
– Ишь ты! Посматриваешь зелеными глазищами, как рублями одариваешь… 

От таких слов у Светки что-то екнуло в груди, сердце так застучало, что  неспокойная кровь прилилась к голове, залила краской лицо, а из огромных глаз выкатились слезинки. И теперь с этого момента стала только так, исподлобья, часто взглядывать на своего кумира, а он всякий раз слегка ей улыбался, и еще сильнее привораживал…

Его жена Татьяна Петровна видела вздохи и взгляды учениц. Но ни капельки не ревновала! Только прищуривала черно-матовые глаза, снисходительно улыбалась красиво покрашенным ртом, при этом слегка поправляла прическу из коротких густых с рыжинкой в завивке волос и старалась еще больше удивлять всех заботой о своем муже.

Она была года на три постарше Ивана Алексеевича, но ему – соответствовала. Когда проходила по школе, чудесный запах ее духов разносился повсюду. Носила строгие костюмы, подчеркивавшие точеность чуть полноватой фигуры, но полноватость не портила ее. Надевала и шевиотовые нарядные ниже колен прямые с разрезом юбки от шоколадно-молочного до коричневого, черного цветов со светлыми блузками из тонких материй с плечиками  и длинными рукавами.

По праздникам наряжалась в красивые, темных тонов платья из крепдешина или крепжержета с выделявшимися на них мелкими яркими белыми, а то зелеными, а то бордовыми кубиками, листочками.
 К каждому наряду под цвет украшала себя легким воздушным шарфиком и в тон носила туфли на высоких каблуках. Школьницы постоянно обсуждали ее наряды, удивлялись их множеству, исходили девчоночьей завистью, но и восхищались ею…
А уж как Светка ей завидовала!
 Мучилась ревностью. Представляла, как Иван Алексеевич за заботу о нем, за наряды, любит свою жену…

У них  есть и дети. Правда, Адолька директору не родной сын. Оказывается, когда учились в Красноярском пединституте, то Иван Алексеевич отбил Татьяну Петровну у первого ее мужа: старого профессора истории.
 Так говорили взрослые. Да и на счет нарядов родительницы добавляли, что они достались ей от первого брака – профессор-то был богатым человеком.

Адолька родился еще до войны и был назван в честь Гитлера (Тогда Советский Союз дружил с Германией).
Теперь вот и мучается.
 Его нет-нет, да обзовут фашистом.
Правда, он нисколько не похож на фашиста, наоборот, положительный. Наверное, в отчима пошел. Пятилетняя дочка родилась здесь и очень походит на своего отца…

Учителя и вообще-то для жителей поселка представлялись как люди особые, но эта семья точно была создана из другого теста, чем они, простые смертные – так думали многие поселковые…
Иван Алексеевич утонул!
 А был отличным пловцом, несмотря на искалеченную ногу. Много раз запросто переплывал Ангару до островов и обратно, а это такая ширь и  вода в реке неспокойная и очень холодная.
Видать в этот раз, когда плыл обратно, здоровую ногу свело судорогой. На глазах у жены, ждавшей его на берегу, скрылся под водой на середине реки.
Рыбаки, находившиеся неподалеку, вмиг организовали несколько лодок, прихватили сети, багры, поплыли на помощь, но уже ничего не смогли сделать.  Быстрое течение сделало свое черное дело.
 
Мужики пустились вниз по течению к концу острова, куда вода заворачивала с середины, и все что плыло по ней, прибивалось туда, и не ошиблись. Часа через четыре выловили утопленника…



28
     После тяжелых событий дня Елена Ивановна, дети, соседка Вера сидели на крылечке. К ним присоединилась пополневшая, с большим животом квартирантка Нина. Теперь часто подсаживалась: спокойная, умиротворенная.

 А еще недавно Елена Ивановна случайно успела отвести от нее беду.
     Хорошо выскочила из кухни, держа в руках нож, им и перерезала веревку, на которой Нина уже болталась в петле под низким потолком стайки. Осторожно уложила потерпевшую на сено.
 Оказавшаяся тут же Светка побежала за Люсей-фельдшерицей.
Люся приводила в чувство бедняжку, ставила уколы, измеряла давление. Поправляя на своей голове светлые в химической завивке волосы, поворачивалась к Елене Ивановне и все удивлялась:
– Слушай, Лена, как такое случилось? Почему она на это решилась?..

– И не говори! Последнее время я стала замечать, что она как-то поугрюмела; сторонилась разговоров, а сегодня меня будто бы кто подтолкнул побежать за ней. Слава Богу, успела. Знаешь Люся, тяжело ей.
Да мне… еще… кажется, и ты ей… подсобила.
– Это как?
– А вот так! Зачем тогда обвинила в смерти Николая? У нее до сих пор не прошло чувство вины. Вслух не говорит, а видно, что переживает.

– Но ведь я тогда сказала правду!

– Э-эх ты! Еще лечишь людей, а в таких тонкостях не разбираешься! Ляпнула, не подумав…. В смерти же Николая повинно стечение обстоятельств! Да и в него, словно бес упрямый вселился, – возмутилась,–  не пошел в медпункт и все тут! Конечно, надо было тогда в коровник вызвать тебя!
Но никто почему-то не догадался….
 Твое же обвинение видишь, до чего довело!?..
 Да еще беременной осталась и совсем одна….
 Испугалась!.. Наверное, все в кучу сплелось. Вот и решилась на такое,– приумолкла, а потом, раздумывая, произнесла, – а вообще-то чужая душа – потемки. Бог ее знает, о чем она в тот момент думала…

Нина, тогда очнувшись, схватила Елену Ивановну за руку, наверное, все же слышала  ее слова, сказанные  Люсе, воскликнула:
– Да, да тетя Лена! Мне страшно: и то, что я о Коле вовремя не позаботилась, и то, что беременна, и  то, что одна…. Как жить-то мне дальше?.. – и, уткнувшись в колени спасительницы, разрыдалась.
– Ох! Глупая, глупая! А мы-то на что?.. И винить себя за смерть Коли не надо. Это судьба!..
 От нее, миленькая, не… скрыться,… не… спрятаться…. А… тебе надо уже о маленьком думать. Он продолжение твоего любимого.
 Вот за него ты точно в ответе! Так что не дури, девка!..  И перестань реветь! Хотя бы ради спокойствия ребенка…

После тех событий и таких слов Нина  – как ума набралась….
Сейчас вот степенно уселась, улыбаясь, погладила свой большой живот. Елена Ивановна, глядя на нее, сказала:
– Послушай-ка, дорогуша, ты ведь скоро родишь.
– Да, наверное. Скорее бы уж. Так хочется взглянуть на него.

Соседка добродушно промолвила:
– Пусть пока торчит, но зато молчит. Еще успеешь, нанянкаешься…

А хозяйка крылечка озабоченная чем-то, вздохнула. Вера поинтересовалась:
– У тебя, подруга, какие-то проблемы?
– Ой!.. Да и не знаю. Тут такие события происходят, а я буду еще вам заморачивать головы, – и снова вздохнула. Та уже не отстала:
– Давай, давай, выкладывай.

– Ну ладно, скажу уж. Дело в том, что наш отец уехал на неделю на дальние поля, а вчера вечером Катя-хлебовоз, ну та, которая развозит хлеб по бригадам, передала от него записку, сказала: «Ивановна, собери, что он просил, я утром заеду»,– сказала Елена Ивановна и вытащила бумажку из кармана фартука, дала почитать Нине. Подождала, когда прочитает, спросила:
– Ну и что ты там вычитала?
– Да здесь про маленькие катаночки говорится….– удивленно промолвила квартирантка, но, подумав, сказала:
– Знаете, тетя Лена, наверное, дядя Вася нашел там кого-то из рабочих, подшивающих валенки, вот и хочет, чтобы вы собрали и отправили их ему.

Вера тут же удивилась:
– Так зачем куда-то их посылать? Иван  же рядом и всегда все подшивает сам?
– Вот, вот! И я так подумала. Потому все сомневалась: правильно ли прочитала. Если правильно и раз он написал, то придется все же отправить… Ладно, вечером соберу, – сказала хозяйка крылечка и облегченно сообщила: – Как гора с плеч свалилась…

Переключились на случившееся несчастье с Иваном Алексеевичем. Все страшно переживали трагедию, жалели Татьяну Петровну, детей. Вера сказала:
– Вот как в жизни случается. Не зря же Господь сказал: «Я вам завтра: не обещаю». Вот и подтверждается.
 Кто вот ждал, что нежданно-негаданно такая беда навалится? Как теперь, бедная, будет справляться сама-то с детьми. Ведь за своим супругом жила как за каменной стеной:  ни печали, ни горя не знала.

Слушая, Светка невольно думала: «Хорошо это, наверное, иметь такого мужа, за которым можно жить как за каменной стеной. Вот и нет теперь у моей «соперницы» каменной стены. А… у меня-то это все еще впереди! – непроизвольно порадовалась, а потом сама же на себя разозлилась: – О чем думаю? Тут такое горе!»

– Да, трудно ей будет, – услышала голос матери.
Нина сказала:
– Если родится сын, назову Ванюшкой в честь Ивана Алексеевича. Ведь это он помог восстановиться мне в вечерней школе в седьмом классе. Ну, а в память о Коле у сына будет отчество…

Ивана Алексеевича хоронили всем поселком. Слез было много. Плакали и ученики, и их родители.
Безутешная Татьяна Петровна – не плакала, шла за гробом окаменевшая, опираясь на Адольку.
Женщины шептались:
– Хоть бы поплакала, выревела бы все, глядишь, и полегчало бы, а то натянулась как струна – ненароком сердце не выдержит…

Траурное строгое черное длинное платье с развевавшимся за плечами черным прозрачным шарфом, с небрежностью накинутым на голову, черные туфли на высоких каблуках  еще больше подчеркивали ее необычность, красоту, неземную трагичность. У школьниц от такого вида ее: мурашки бегали по спинам.
Поселковые женщины жалели вдову, восхищались ею и не понимали ее…

 



29
Опять семья сидела на крылечке. Чуть позже на ступеньки присели Вера и Люся. Из-за деревьев через опустившуюся темноту на тропинке показался всадник. Светка,  Нюрка, Толик, Галя в нем сразу узнали отца, радостно пососкакивали и побежали навстречу. Евсеич с седла наклонился к ним, любовно провел рукой по их головам.

 Молча, подъехал к крыльцу, отвязал от седла притороченный мешок, скинул на землю. Ни с кем, не поздоровавшись, обращаясь только к жене, припустил с места в карьер:
– Ты че мать, очумела?.. Зачем это прислала?.. Я  че просил отправить?
– Маленькие катаночки. Ведь ты сам написал. Вот и женщины подтвердят. Все вместе читали. Собрала и тебе отправила…

– Нет, мила моя!.. Я просил отправить маленьки капканчики!..
– А-а!?…
– Вот тебе и а!.. – но, чуть успокоившись, стал объяснять:
– Наповадились ушастые со своими выводками посещать озимы. Целы тропы проложили. Я и решил поставить на них капканчики.

– Ну и, слава Богу, что я ошиблась!.. Зато зайчата живыми остались!.. Что их зазря губить и шкурки портить?.. Да… сейчас и охота-то на них запрещена,– радостно воскликнула хозяйка.

Евсеич уже окончательно охолонув, облегченно рассмеялся и произнес: 
– Посмотрите-ка на нее, выкрутилась!..

Соседки во время перепалки супругов сидели присмиревшие. А потом видят, что все благополучно разрешилось, принялись безудержно хохотать по поводу истории катаночек-капканчиков…

Еще посидев немного,  соседки ушли.
 Евсеич присел на крылечко, посмотрел на детей, сказал:

– Завтра спозаранку, однако, повезу вас на черемуху. Растет недалеко от избушки полевова стана.
Как на дрожжах подоспела – от избытка сонца. Така рясна, да крупна! Да, сладка!… Вот нарвете много ягод, высушим, зимой смелем, и будет мать нам печь вкусны черемуховы пироги.
 Да, мать? – ласково обратился к жене и опустил горячую руку на ее колено, та утвердительно закивала головой, сдерживая приятное волнение от его прикосновения.
Отец же, повернувшись к ребятам, спросил:
– Ну, как, поедете?
Они с радостью согласились…

Чуть свет собрались, быстро позавтракали и всей гурьбой высыпали на улицу. Подвода стояла у крыльца.
Елена Ивановна собрала тормозок на целых два дня. Ставила корзинку с продуктами на подводу и приговаривала:

– Лишними не будут. Мало ли что!.. Да смотрите там, друг от дружки-то далеко не убегайте. Да и от избушки тоже сильно далеко не отходите. Ты уж, отец, следи за ними.
– Ну, мать, ты наказывашь, как маленьким. А они вишь, каки больши. Не беспокойся. Я от их недалече буду.
– Разве что…

Такие выезды дети любили. Не обращая внимания на тряску по лесной неровной дороге, на донимавшую мошкару, от которой надели сетки-накомарники, вертели головами во все стороны.
Разглядывали и удивлялись непомерно большим кустам рябин и  калины с еще несозревшими кистями обильных буро-красных ягод, высоченным березам, стеной стоявшим елям, пихтам, протекавшим между ними ручейкам и речушкам.

С отцом их ничуть не пугала ни утренняя темень лесная, ни чащоба глухая таежная.
Доехали до избушки, захватив вещи, еду, понесли внутрь.
 В полумраке на земляном полу разглядели возле одной стены ряд топчанов, застеленных грубыми серыми одеялами; у другой, под маленьким оконцем –  большой, видавший виды, на скрещенных ножках стол из досок и длинную из целой плахи, отшлифованную до серого блеска лавку.

– Ух, ты! Ка-ак здорово, – восхитился Толик, подбежал к лавке и тут же заявил: – На обеде я буду сидеть на этом месте, и похлопал ладошкой.

Отец добродушно погладил его по голове, проговорил:
– Ладно, ладно… усядетесь там, где кому понравитца. Места-то на лавке вон скоко много!..
 
Девочки облюбовали крайнюю, пустую лежанку, свалили на нее пожитки. Отец поскладывал их кучнее, промолвил: 
– Пусть лежат, никто не тронет. Все рабочие на полях и до вечера их не будет…

Вышли на улицу, а тут уже и солнышко выглянуло, запригревало. Настроение у всех еще больше поднялось.
 Забрали с телеги каждый свое ведро, и пошли на ягодные места.
Кусты росли в низинке, и от избушки их не было видно.
Пока шли до них, отец радостно рассказывал:

– Остались не тронутыми! Работяги их не увидали, а спуститься вниз, проверить наличче ягод –  поленились…

Сквозь обилие кустов тальника пробрались к гремучему ручью, быстро стекавшему по камушкам.
 Остановились как вкопанные!
Там, склонившись с обеих сторон над  прозрачной водой, разрослись зеленые кусты черной смородины, усыпанные темно-коричневой ягодой, поразившей воображение своими размерами.
 
Кинулись к ней, но проводник остановил:
–Э, нет, пока не трожте, она не дошла! Лучше гляньте на взгорок, за ручьем. Вон… та-ам! – показал рукой, и еще повторился:– Там уж точно есть, чем полакомиться.
 
Дети, только успевали посматривать по сторонам…
А озорная девчонка все же успела сорвать одну смородину.
 Кинула в рот.
Ягодка твердо засопротивлялась; надавила зубами, та лопнула и растеклась.
Сок приятно-терпкий заполнил рот и обдал кислинкой, да такой! что сморщилась непроизвольно.
 Отец  все видел, рассмеялся:
– Ну, Торопыжка, как? – все так же сморщенная, со сведенным ртом ответила:
– Кис-ло!..

– А теперь ту ягодку попробуйте. Токо быстренько. Поедите ее потом, кода наберете по полведра черемухи. Договорились?!
Светка, Нюрка и Толик перебежали через ручей. Нина при отце постеснялась бежать с младшими – старшая все же.
Те же, чуть поднявшись, оказались в малиннике – завосхищались!
 Толик закричал:
– Папа! Она такая запашистая, да сладкая!.. Одно объеденье!– и тут же принялся срывать сочную, крупную, темно-малиновую ягоду, горстями отправлять в рот. Девочки не отставали.
– Ешьте, ешьте!.. – подбодрил отец…

Подождав немного, Нина крикнула им:
– Хватит! Возвращайтесь сюда, а то некогда будет и делом заняться. – Отец только улыбнулся ее деловитости…
Сластены подчинились, сорвали по нескольку самых больших ягодин. Понесли в ладонях угостить старшую сестру и отца…

Подошли к намеченной цели.
 И, правда, почерненные от обилия ягод,  кусты черемухи оказались нетронутыми: а ягоды крупные с антрацитовым блеском.
 Проводник был доволен и даже чуть смущенно проговорил:
– Сам вчера проежжая, увидал их и просто обомлел. Кака красота, како  богатство! – и уже оставляя их, занаказывал:
– Будьте вместе и не бойтесь. К обеду обернусь.
 Съезжу токо к рабочим – узнаю, что да как. А вы давайте приступайте, чтобы вечером отправитса домой с полными ведрами…

Евсеич уехал, затихли звуки колес и его покрикивание: «Но, но, но-о, Савраска».
Наступила звенящая тишина.
 Запереглядывались!
 Стало страшно без надежного отцова крыла.

Вдруг навалилось отчаянное одиночество в этом огромном таежном пространстве, в котором на многие километры они четверо оказались одни.

 Но Нина переборола себя, командирским голосом приказала:
– Приступаем! Сгибаем вот эту ветку и начинаем работать,– все безоговорочно подчинились, страх прошел, и дело пошло.

Ягоды только весело запостукивали по дну пустых ведер. Через некоторое время днища посудин скрылись и эти звуки смолкли.
 И уже наполняясь, ведра тихо принимали мягко падающие в них  дары природы…

Нина с Нюркой остались обирать первый куст, а Толик со Светкой побежали к  другому высокому, еще более почерненному от усыпанных крупных ягод. Ее было столько, что глаза разбегались.
Брат в возбужденном состоянии подбежал и, чтобы склонить толстую ветку, не раздумывая, как обезьянка вскарабкался на самый верх. Лазаньем по кустам владел в совершенстве!
Вполовину наполненное ведерко повесил на сучек и как Тарзан (только что на днях просмотрели трофейный немецкий фильм о нем) начал раскачиваться, даже орать по-тарзаньи, но силенок не рассчитал, руки разжались, рухнул с трехметровой высоты.

Сестра росомахой метнулась к нему. Толик бездвижный лежал на земле с бледным как мел лицом.
 Хорошо не растерялась: в ручье зачерпнула в ладони сложенные лодочкой воду, плесканула в лицо и начала делать искусственное дыхание – его руки энергично разводила в стороны, а потом сводила, делая вдох и выдох, как учил в школе классный руководитель –  Федор Иванович.
Брат задышал! лицо порозовело; открыл глаза.
 Удивленно уставился на нее, потом глянул под кусты. Там лежало перевернутое ведерко и рассыпанная ягода.
 Испугался, вскочил с криком:    
– Папа будет ругать!

Успокаивая, Светка улыбнулась, сказала:
– Наоборот, будет рад, когда узнает, что ты все же ожил после падения.  Не переживай! Ягод мы еще нарвем…
Подбежавшие восхитились действиями спасительницы.
 
– Ну, ты молодчина! Так ловко привела его в чувство, –  сказала  старшая. Хотя похвала была приятна, Светка от замешательства тут же небрежно ответила говором отца:
– Подумашь, эка невидаль…

Когда закончились радостные восклицания и убедились, что с братом все в порядке, Нина промолвила:
– Папке не будем говорить, а то будет ругать…. Да и волновать не стоит по пустякам. У него и так без нас проблем хватает. Договорились? – все дружно с ней согласились…
Быстренько набрали полное ведерко Толику.
 Самого посадили под куст и уже не выпускали из вида – не давали ему вольничать. Даже за малиной ходили без него, но нарвали и ему целую большую кружку…

А вскоре услышали и характерное постукивание по земле движущихся колес и успокаивающее понукивание лошади отцом.
 Очень обрадовались, но не кинулись навстречу, а продолжали обирать ягоду…

Евсеич подъехал к избушке, зашел внутрь, затопил печь, вскипятил воду в чайнике, кинул заварки, вышел на крыльцо и громко позвал детей.
 Услышали голос отца, уже изрядно проголодавшиеся работнички, оставили ведра и припустили бегом.
 Заскочили шумной ватагой, уселись на лавке на облюбованные еще утром места.

 За столом хоть был и полумрак, Евсеич все равно определил, что дети чем-то сильно возбуждены.
 Однако не стал их расспрашивать.
Пообедав, остатки еды девочки собрали и сложили в корзину.
–Ну, вот и молодцы, навели полный порядок – похвалил их отец и сказал:– Ну, а теперь пошли добирать ведра, а там и к дому будем подаватца.

Спустились к кустам. Отец увидел рассыпанную ягоду, удивленно спросил:
– Почему ягода рассыпана? Что произошло?
Отпираться и врать было невозможно. Толик, глянул на сестер, на Нюрку, пошмыгал носом и без утайки все рассказал.
 Отец промолвил:
– Это хорошо, что Торопыжка не растерялась. Так всегда надо поступать, а то, что вы решили скрыть от меня –  никуда не годитца!

Нина опустила голову и тихо сказала:
– Это я, папа, попросила не говорить. У тебя и без нас  достаточно всяких забот.
Родитель вздохнул, воскликнул:

– Эх, вы!.. Дороги мои галчата! Как мать вас называт. Мои сердобольны! Вы-то и есь моя главна забота!..
 Все… остально… потом. Неужли, не… знали?.. – ласково задал вопрос, те виновато молчали.– Ну да… ладно. Слава Богу, что все… обошлось!.. Но давайте договоримся:  матери не будем об этом сказывать! Не надо ее понапрасну тревожить…
 
Обрадованные тем, что отец узнал и на них не рассердился,  предложение отца дружно поддержали…

Уже поздно ночью с богатым урожаем подкатили к своему крыльцу. Крепко уснувших помощников, Евсеич стал потихоньку тормошить, приговаривать:
– Сони-засони, подывайтесь,… приехали, – дети, позевывая запродирали глаза, запотягивались.
 Окончательно проснувшись, дружно соскочили с подводы и припустили к крыльцу.
 Евсеич проводил их добрым взглядом.
 На крыльцо вышла жена, помогла занести  собранный лесной урожай…


 
30
На девятый день после похорон директора школы, Нину срочно на лодке сплавили в районный родильный дом, где она вскоре родила сына. Односельчане восприняли это хорошим знаком…
Радости и печали чередуются.
 Этим же днем получили сообщение о смерти Михаила Петровича. Выходит, в прошлый раз его приезд был последним. Ненадолго пережил свою Дарьюшку…

Елену Ивановну весть застала на кухне. Долго сидела в задумчивости, повернулась к открытому окну, задержала взгляд на синем небе, видневшемся между зеленой листвы. Вдруг просветлела лицом, перекрестилась и тихо сказала:
– Значит, так должно быть. Ну и, слава Богу,… теперь они все вместе в Царствии Небесном…

Сказав так, засобиралась в общежитие подготовить Нинину комнату, которую ей выделил совхоз.
 Все семейство двинулось за ней. Евсеич вместе с Толиком взялись донести детскую колыбельку Гали, подросшей и уже не нуждавшейся в ней…
 
К концу недели Нина с сыном обживали свою комнату.
 Елена Ивановна с девочками пришла их попроведать. Светка, Нюрка, Галочка восхищались толстеньким бутузиком, спавшим в удобной кроватке.
Нина же просто «летала» над ним. Шикала на всех, предупреждала, чтобы не шумели. Оберегала ото всего и всех своего драгоценного Ванюшку.

Старшая подруга, понимая Нину, заторопилась домой. Прощаясь, чмокнула в щеку, сказала:
– Ну, теперь я спокойна за тебя. Не до глупостей! Есть о ком позаботиться.
Та с благодарностью глянула, кинулась обнимать, приговаривать:
– Тетя Лена!
Я обязана вам по гроб жизни. Если бы не вы, не было бы у меня сейчас Ванечки. Да и сама-то едва ли жила.

– Да ладно, будет тебе говорить, что попало и вспоминать. Ведь все закончилось хорошо? Ну и, слава Богу!– обнимая свою подопечную, легонько похлопала по спине, смущенно откашлялась и пошла на выход.
 Девочки пошли следом…





31
А тут в самый разгар лета новая напасть! Из поселка спешно уехал пекарь, который попал в северный поселок еще до войны и  всегда занимался хлебопечением. Но неделю назад пришло сообщение, что он в ссылку попал по ошибке (сам он в этом и не сомневался). Почти десять лет провел здесь зазря! Когда ему разрешили выехать домой в Белоруссию, он ни на один лишний день не остался.
Жители оказались без пекаря и без печеного хлеба. Получали мукой, из которой пекли свой домашний – но это все равно было не то…
Но сегодня утром по поселку разнесся дух подошедшего теста, а затем позже и неповторимый запах пекущегося хлеба…

Забежала радостная соседка  и закричала:
– Ура! Мы спасены. Вчера поздно вечером приехал новый пекарь. Его с семьей поселили в первую квартиру следующего дома…. Наверное, уже почуяли, как хлебушком запахло?
Все заповодили носами…
Вера сказала:
– Я уже видела его. Выскакивал на улицу за дровами, когда шла мимо пекарни. Зовут Петром.
– Ты что?.. Успела, с ним познакомится?
– Ага. Сам увидел меня, остановился, посмотрел, сверкнул  улыбкой, сказал: «Я новый пекарь. Зовут Петром. Ведь все равно будете любопытничать. Жену зовут Зина. Она у меня раскрасавица». Вот так и познакомились. Даже разглядела: среднего роста, мускулистый, с жилистой шеей: какой-то надежный, что ли. Однако далеко не красавец! Большие залысины лобастого худого лица едва прикрыты редкими волосами; выделяется нос с горбинкой; еще имеет густые усы, а тяжелая нижняя челюсть выдается вперед.
 
– Но ты описала какого-то гориллу! С ним теперь страшно будет встретиться.
– А ты знаешь Лена, он хоть вроде страшненький, а – обаятельный и видать очень сильный. Мне, между прочим, понравился.
– Смотри, Иван задаст тебе трепку, – пошутила хозяйка.
– Да если бы, – тяжело вздохнула та.
– Ладно, ладно, я ведь не со зла…

Светка с Нюркой скоренько умылись. Как раз забежала Аня, и, даже не позавтракав, стремглав выскочили из дома, кубарем скатились по ступенькам крыльца и во всю прыть пустились через рощу вниз к пекарне посмотреть, что и как.
С замиранием сердца примостились за поленницей, стали наблюдать.

Вскоре открылась дверь, с крыльца сошел мужчина, точно такой, каким его описала Анина мать. В галифе, солдатской гимнастерке без погон, с множеством медалей на груди. И, правда, он был далеко не красавец, но что обладал недюжинной силой, сразу же убедились.
 Как раз запряженная лошадь подвезла телегу с мукой и сидевшим на мешках дядькой Степаном, щупленьким плюгавым мужичком –  поселковым бобылем.
 
Пекарь, видя, что помощник из мужичка никакой, сам принялся разгружать полнехонькие мешки и делал – играючи: ловко, крепко подхватывал руками, кидал на спину и нес в пекарню. Тут же возвращался и, даже не запыхавшись, относил следующий.
Девчонки обомлели!
Дядька Степан только успевал мотать туда-сюда бороденкой, следя за разгрузкой.
Напоследок богатырь одной рукой, размером в кулаке с кувалду, взял да и развернул телегу на дорогу вместе с седоком. Отчего тот восхитился и с придыханием, причмокивая губами, вымолвил:
– Ну и силища у тебя, брат ты мой! 
Пекарь усмехнулся, сказал:
– Как же иначе? Знай наших! 
Пораженные, медленно возвращались домой…

Елена Ивановна пригласила к столу и Аню. Она всегда угощает всех подружек и друзей своих детей.
Поставила вареную картошку в мундирах, налила по стакану морковного чая с молоком, отрезала по куску хлеба, улыбаясь, спросила:
– Ну, как проверили? Оценили? – перебивая друг друга, набивая рты теплой очищенной от шкурки картошкой и макнутой в крупную сероватую соль, стоявшую на столе в эмалированной чашке, затараторили:
– А как же.
– Ох, и сильный!
–  Теперь надо взглянуть и на Зину.
– Ага, сейчас поедим и побежим к детсадику. – Уже знали, что та будет работать воспитательницей…

Им повезло. Только выскочили на улицу: увидели ее. Тут же спрятались за углом ограды огорода и стали с интересом наблюдать.
 Зина радостная, в нарядном платье из голубого крепдешина с нежными розовыми цветочками выпорхнула из дверного некрашеного проема своих сеней, словно бабочка из цветка.
Остановилась на неровном настиле из досок за порогом.
 Прищурившись, глянула на светившее яркое солнце синевой своих глаз, потянулась, чему-то весело рассмеялась – словно жизнь всегда безоблачна и чиста!
 
От ее нарядного вида, нежного румянца на лице,  красивых глаз,  пышной русой косы короной  уложенной на голове,  стало  вокруг ярче, светлее. 
Вновь глянула в небо,  расправила плечики стройного тела, ловко закинула на одно плечо – ремешок редкого чуда в поселке – маленькой дамской сумочки и гордо пошла по деревянному тротуару, звонко цокая высокими каблучками лаковых туфелек.

Проводив взглядами чаровницу, остались в страшном недоумении. Аня тихо промолвила: 
– Как Зина оказалась замужем за таким человеком как пекарь? Пусть сильным, крепким, но таким некрасивым, – вопрос повис в воздухе…

Молодые зажили всем на зависть! Зина, возвращаясь с работы, обязательно заходила за мужем в пекарню. Выходили не спеша, крепко держась за руки. Вечерами ходили на Ангару, хотя туда не ближний свет.

Петр сильной рукой нежно прижимал к себе жену, при этом они о чем-то все говорили, говорили, радостно смеялись и заглядывали в глаза друг другу …
Видя это, женщины судачили, слегка завидовали и делали вывод, что Петр души в ней не чает и очень любит.
Любопытные подружки тоже пришли к такому заключению…



32
В один из дней Светка решила никуда не ходить, а взяться за чтение. Ведь надо прочитать Серафимину книгу.
 Читалось всегда хорошо на чердаке. Туда забиралась по широким ступеням длинной лестницы, приставленной с противоположной стороны  дома. Проходила по всему чердаку между стропилами, и усаживалась на балку возле открытого окна над своей квартирой. Тени от берез и елей закрывали то место от дневного солнца.
 Было светло, тихо и не жарко. Пахло сухими березовыми листьями, просушенной пылью…

Нюрка тоже взяла книжку с картинками, пошла за ней, уселась  рядом.
Светка открыла «Овода».
 И лишь только прочитала первую страницу, тут же погрузилась с головой в далекие события.
 Читала и  не слышала, что говорила ей подруга.
 А та уже не раз повторяла:
– Света слышишь, твоя мама нас зовет.
– Отвяжись!.. Послушай, иди одна, помоги по хозяйству, а я почитаю. Знаешь как интересно? Не могу оторваться…. Буду здесь до конца, пока не прочитаю все!
Нюрка, зная Светкин упертый характер, пошла одна.

Елене Ивановне пришлось смириться, тоже знала, что дочь не сдвинется с места, пока не завершит, что наметила. Помнила ее вредность еще с малолетства.
Особенно запомнился случай, и она уже не однажды про него рассказывала. На улице было очень грязно после проливного дождя.
 Попросила идти по краю лужи.
Однако трехлетняя дочка зыркнула глазами на мать, вымолвила:
 «Не указывай мне, мама! Где мяфко, там и иду!» и продолжила идти посередине лужи.

 И по сей день, делает все по-своему.
 Мать только иной раз покачает головой и не перечит…
Светка, читая, уже переживала за Джемму, Артура-Ривареса, падре Монтанелли. Вся душа была как единый комок, слезы лились сами собой, замечала их, когда строчки расплывались перед глазами.
Стало совсем темно, зажгла припасенную на этот случай свечку и жадно читала, читала, читала…
Дочитав до конца, медленно закрыла книгу и еще долго сидела, переживая горькую участь Артура и падре…

 Все звуки в поселке давно умолкли. Потушила свечку и по темноте стала знакомым путем выбираться к выходу.
Ступив на площадку, увидела в свете окон пекарского дома Петра, избивавшего своими громадными кулаками Зину так сильно, что от  головы ее летели брызги в разные стороны.

 Скатившись с лестницы, бросилась домой.
Забежала с расширенными от страха  глазами.
 Родители не на шутку испугались: не случилось ли что с дочерью.

А  она только махала руками и повторяла:
– Там, там…
– Что там, скажи по-человечески, – но Светка так ничего не сказав, выскочила на улицу, за ней ринулись и домочадцы.
 На шум выбежали Люся и Вера с Аней. Все ринулись к дому Петра.

Евсеевич заскочил в квартиру, схватил озверевшего буяна за руку и так крутанул назад, что тот как мешок с мукой грохнулся возле печки на пол.
– Че ты делаешь?.. Идиот! – сказал, отдышавшись, – посмотри, во что превратил красоту. За что ж ты ее так?..

Светка восхищенно смотрела на отца, так запросто усмирившего здоровяка. И тут ей больно кольнуло в сердце за мать.
 Возник вопрос: «А сам-то как мог когда-то поднять руку на нашу маму, тоже красивую?»… Общая суета отодвинула на задний план ее мысли.
 Но все равно вспомнила засевшие где-то далеко в мозгу услышанные когда-то от взрослых слова, что видно в гневе все мужики одинаковы…

А на Зину и, правда, страшно было смотреть.
 Лицо превратилось в синюю распухшую маску, величавая корона из косы спуталась, трагически повисла на спине. И вся она была такая жалкая, но… не плакала и не говорила ни слова.
 Молчал и Петр, только мотал головой. Оказывается, он был в стельку пьян. Хотя они уже прижились в поселке, но до этого дня никто его не видел таким.

Всем скопом вывалились из квартиры. Подоспевший милиционер увел Петра.

 Зина молчала.
 Соседки повздыхали, покачали головами и разошлись по своим квартирам.
Елена же Ивановна, приобняв пострадавшую, повела к своему крыльцу. Домочадцам велела ложиться спать, а сама принялась хлопотать возле нее. В еще не остывшую печку, стоявшую во дворе, подложила дровишек, вода в кастрюльке быстро нагрелась, помогла ей умыться. Ночь была теплой, присели на крылечко…

Проснувшись утром, девочки Зину уже не застали. Как раз забежала и Вера, быстрым шепотом спросила:
– Ну как, Лена, ты узнала причину такого побоища?
– Нет, весь вечер Зина промолчала как партизанка.
– Вот ты посмотри, что делается. Трезвый-то, какой уважительный. Видно, что любит ее. Готов на руках носить. А с пьяным что сотворяется? Уму непостижимо. Сегодня его уже отправили в район.
 Наверное, судить будут, – высказалась так, а потом вдруг ее осенило:
– А кто же нам будет хлеб печь?

– Да-а-а! В этом побоище кроется какая-то тайна… – сказала хозяйка, помолчала, потом тоже заговорила о хлебе:
 – Надо, наверное, идти всем к Федьке-милиционеру, когда вернется из райцентра, просить его, чтобы срочно ехал обратно, к своему начальству и возвращал нам Петра. Если нужно – возьмем всем поселком пекаря на поруки.
–  Точно, точно, – сказала соседка и заторопилась на выход…

Светка собралась идти к Ане, выскочила на крыльцо, увидела сидевшую на  крылечке Серафиму Игнатьевну.
 Решила вернуть ей «Овод». Пошла в свою комнату, прихватила книгу, быстро спустилась и, пробежав, оказалась возле старушки, поздоровалась с ней, присела.

 Серафима глянула на девочку, прищурила глазки, спросила:
– Ну, как? Книга произвела на тебя впечатление?
– Ой, не то слово! Я ведь тоже вся исплакалась как вы, пока читала. Какой печальный конец! Но я так и не определилась, кого больше мне жаль: то ли Артура, то ли его отца….  Об этом постоянно думаю.
– Вот, вот. Я сама размышляю, – печально промолвила старушка.
 Подумав, изрекла:
– Вот чем и трогает эта книга, что долго не позволяет забыть ее содержание и наводит на разные размышления. А это что значит? –  спросила и сама ответила: – А это значит: мыслишь – продолжаешь жить…

В это время на улицу вышла Аня и позвала Светку сходить с ней в магазин.
Девчонка заторопилась, а Серафима сказала:
– Ну, беги, беги…. А я вообще-то тебе приготовила еще книгу, называется  «Хижина дяди Тома».
 Тоже обревешься и там еще больше есть над чем, подумать, поразмышлять….
 Вечером загляни…




33
И вновь на крылечке наметились посиделки. Подошла и Нина со своим Ванечкой. Все им восхищаются, а он только посапывает.
Светка любит с ним возиться и утаскивает в свою комнату. Однако разговор на крыльце слышит. Иначе это была бы не она! Подошла ее тетка Таня. Услышала, как присела и Анина мать, шедшая из магазина.
Голоса стали еле слышны. Светка взяла малыша на руки, вышла с ним на крыльцо, и, оправдываясь за свое явное любопытство, заприговаривала:
– Не хочет наш Ванечка играть в комнате, хочет – на крылечке.
 Елена Ивановна только повела взглядом на дочь, сказала: 
– Ладно, уж присаживайся, горе мое любопытное…
Женщины обсуждали очередную новость. Вчера приехала мать пекаря, и  Вере  сегодня удалось с ней поговорить. Та заходила в магазин за покупками. Вера от нее и узнала историю жизни Петра с Зиной, вначале поохав, поахав перед матерью за его такую жестокость к жене. Даже сообщила, что того забирали в районную милицию, и как они потом всем поселком хлопотали, чтобы снова вернуть на рабочее место.
 Анастасия Ивановна, так зовут мать Петра, не стала таиться, сразу поведала историю молодых…
Соседка начала с воодушевлением пересказывать:
– До войны все жили на Украине. Зина и Петр выросли в одном дворе, с детства влюбленные друг в друга решили пожениться. Начавшаяся война смешала все карты. Петр ушел на фронт и всю войну прослужил военным пекарем. Зина осталась в городе, попала под оккупацию немцев. Уехать, как многие – не смогла: больная мать не поднималась с постели… 
На оккупированной земле свои порядки, свои законы, свои ценности жизни. Ее заставили работать в одной из офицерских столовых, и поскольку она была очень красивой, то постоянно переходила из рук в руки немецких офицеров. Так длилось до освобождения нашими войсками. Мать же ее умерла перед самым их приходом… 
Вернувшись после войны, Петр не смог забыть Зину. Решил все равно взять в жены. Поженились и сразу уехали из тех мест. Несколько лет жили на Урале, а теперь приехали в наш поселок…. Трезвым умом понимает, осознает, что иначе поступить та не могла, но в пьяном виде теряет голову…. По этой причине они и меняют места жительства…
Рассказчица печально закончила:
– Вот почему молчит!.. Чувствует вину!..
Елена Ивановна осторожно тронула за руку подругу, тихо сказала:
– Вера, не переживай. Видишь, у многих судьбы трагические, а люди все равно продолжают жить… 
– Да-да… Лена! Все это так!.. но я виновата перед своим Иваном, и от этого никуда не деться…
Тут Нина вступила в разговор:
– А в чем Зина провинилась?.. В том, что не смогла эвакуироваться? Так у нее была веская причина. Поступи иначе, никогда бы себе не простила. И опять же не ее вина, что природа так щедро одарила красотой.
Елена Ивановна вздохнула, тихо вымолвила:
– Твоя, правда!.. Откажись она, в любую секунду могла бы лишиться жизни!.. А от нее зависела и жизнь матери. Вот и суди, как хочешь. И… случилось то, что… случилось! 
Таня возмутилась:
– Так почему же муж стал выступать в роли обвинителя?..– но, успокоившись, продолжила: – Судить прошлое просто – но изменить нельзя!.. Его надо принять таким, каким оно сложилось!.. Однако до людей это слишком поздно доходит...
– И сколько еще он будет ее терзать?..– вдруг спросила Светка.  Взрослые удивленно уставились на нее. Та от смущения зарделась до корней волос, предательские слезы  стыда брызнули из глаз.
Елена Ивановна только покачала головой, удивленно вплеснула руками, вскликнула:
– Ну, вы только посмотрите на нее?! До чего доводит любопытство! Уже не стесняется с взрослыми вступать в разговоры…. Смотри у меня! – и, успокаиваясь, слегка погрозила ей пальцем… 
               


 
34
Новые события вновь всколыхнули поселок. На попутной лодке из райцентра приплыл пожилой китаец – высокий, худой и совершенно седой.
Что в нем было удивительного?.. Да то, что он был в  форме генерала Советских войск. Все сразу поняли, что это родственник Ивана и Антошки. Но потом выяснилось  что даже – родной отец…

А так как Антошка приняла смерть на огороде Евсеича, то пожилой китаец изъявил желание остановиться у них. Хозяева с радостью приняли.
Светка старалась присутствовать при всех разговорах взрослых. Чтобы не выгоняли, тихонько садилась где-нибудь в уголке, вела себя очень скромно…
Владимир Иванович, так звали его по-русски, сразу попросил отвести его к дочери. Многие поселковые присутствовали при посещении им могилы. Близко не подходили, стояли в сторонке.
Китаец как опустился перед холмиком на колени, склонил голову на руки, сложенные ладошками вместе, так и пробыл часа два, не проронив ни слова, только видно было, как скорбно вздрагивали плечи в погонах, и все больше горбилась спина в генеральском кителе…
Стало смеркаться.
 В молчании поднялся и пошел в поселок.
 Жители следовали в отдалении и тихо расходились по домам. Подходя к дому, приобрел дар речи:
– На огород сходим завтра, сегодня уже темно…   

Елена Ивановна приготовила ужин. Детям позволили ужинать вместе с взрослыми. Нюра сидела тихо – печальная, молчаливая. За ужином приехавший иногда останавливал на сиротке свой взгляд…

Утолив голод, зная, что хозяева ждут от него откровения, гость начал рассказывать:
– В прошлом – родом я был из очень богатой семьи. Почти до восемнадцати лет жил с родителями в Китае.
Отец был крупным владельцем заводов, фабрик, имел большой старинный фамильный дворец. Все семейные традиции, церемонии очень чтил, меня старался воспитывать так же, строго следил за безусловным выполнением всех обрядов…

Но я с малолетства не принимал такую жизнь. Без согласия отца пошел учиться в высшую военную академию, затем стал активно участвовать в подпольном Коммунистическом движении. А когда предложили работу в Советском Союзе в военном ведомстве как специалисту по Китаю, с радостью согласился.
В городе недалеко от границы познакомился с девушкой, тоже китаянкой. Полюбили друг друга, поженились. Родился сын, затем через несколько лет появилась на свет ненаглядная дочь Ли Ин. Были очень счастливы, но когда малышке исполнилось три года, ее украли. Сразу догадался, что это дело рук отца. Так оно и оказалось…
В течение десяти лет, как ни старался по своим источникам вернуть дочь –  не удавалось. Но однажды все-таки я сам попал в Китай, пришел к отцу…. К тому времени моей матери уже не было в живых, да и отец был сломлен – потерял все  богатство и теперь с внучкой занимал небольшую комнату в бывшем своем дворце…

Когда, наконец, я увидел дочь, был потрясен. Отец, надеясь в будущем превратить ее в знатную богатую матрону, которая должна была развлекать мужа и вести праздную жизнь, изуродовал внучку: чтобы сохранить маленькие ступни на ногах, приказал в течение нескольких лет производить «бинтование их».

Обозленный на отца, оставил его доживать в одиночестве, дочь забрал домой, в Россию…. Потом мне сообщили,… что  отец вскоре умер,– и рассказчик надолго замолчал.
Хозяева сидели тихо, давая возможность вновь пережить то время.

 Немного погодя, он продолжил:
– Ступни у дочери так и остались маленькими. Ли была девочка грамотная, любознательная, быстро освоилась в советской школе, подружилась со сверстниками.  Практически никто не обращал внимания на ее ноги; новые друзья старались оберегать, помогали во всем. Иван заканчивал военную кафедру, собирался посвятить себя военному делу,… – и снова умолк.

Долго сидел отрешенно. Забыл обо всем…
В общей тишине, рассказчик виноватым голосом тихо сказал:
– Простите…. Все еще так свежо в памяти. Никак не могу привыкнуть, что на этом свете я остался совершенно один….  Но слушайте дальше.
Я находился на секретной службе, потому должен был выполнять все, что прикажут. Оказался снова в Китае. Об этом знал только представитель из  Верховной ставки. Случилось так, что по непредвиденным обстоятельствам мне необходимо было еще задержаться на три месяца.
 Об этом тоже знал только он. И именно в это время представитель скоропостижно скончался…

А когда я вовремя не вернулся с задания, меня посчитали дезертиром…. Жену как пособницу арестовали.
 Она, не вынеся позора, тягот тюрьмы, скончалась от сердечного приступа. Сына и дочь сослали в ваш край…– вновь замолчал, но, пересилил себя:
– Вернувшись из Китая: семьи не нашел….
 Меня тут же арестовали. В заключении продержали более двух лет пока в Москве не отыскались следы выполненного задания…. После –  оправдали! Даже повысили в звании, наградили,… но родных... не… вернуть...

Слушатели видели, как тяжело даются слова, как старается проглотить комок в горле, но сделать ничего не могли, тем более облегчить его страдания…
Поборов рыдания, он тихо, спотыкаясь на каждом слове, проговорил:
– Решил поехать… и проследить… последний путь… детей…. Могилу сына  нашел в Раздольном.... Побуду здесь, заберу… останки дочери, заеду… за Иваном…. Хочу, чтобы покоились рядом с матерью…

Время было позднее, молча стали расходиться по своим постелям. Гость с отцом вышли на крылечко покурить. Светка уже не в состоянии была следовать за ними…

 Наутро после завтрака пошли на огород...
  Со всех сторон неслось щебетание хлопотливых воробьев, завирушек, овсянок.
Вдоль дороги, изгородей от легкого ветерка чуть волновалась зелень травы с выглядывавшими из нее синими васильками, голубыми незабудками. Во всех огородах на рыхлой черной земле разрослась вся в цветении ботва картошки…

На любимой полянке их огорода разлапистые ветви старых елей покрылись изумрудными молодыми иголочками. Здесь же под ними в густой траве выглядывали еще яркие, но уже отцветающие жарки.   
 Густые зеленые листья высоких кустов черемух, обильно увешанных гроздьями плодов, прикрывали белые стволы  берез.
 После гибели здесь Антошки, урожай  никто не снимает.

Весной же жители диву даются, видя, как эти кусты покрываются белоснежным цветом, как будто окутываются пышными сугробами, наметенными первой пургой в самом начале зимы.
 А сильный горьковато-терпкий, особый черемуховый запах заставляет прохожих останавливаться и вспоминать те трагическое событие…
 
Пряные ароматы растений, трав, земли – встретили пришедших, одурманили – учащенно забились их сердца – наполнились радостью жизни. Дети, чинно шедшие с взрослыми, на мгновенье забылись: зашумели, запрыгали, загалдели, но печальный вид гостя тут же их отрезвил.
 Приумолкли…
Чуть погодя ободренные взрослыми, стали вспоминать до мельчайших подробностей события того дня. Китаец внимательно слушал…

Рассказали все, отошли в сторонку, давая возможность побыть под деревьями  одному. Несчастный отец, не сдержавшись, подавляя в себе страшный крик, сквозь рыдания простонал:

– О, Господи, за что так меня покарал?.. – опустился перед кустами на колени, сдерживая рыдания, уткнул лицо в ладони, сгорбился, плечи его вновь затряслись. Между побелевшими пальцами завыступали слезы и обильно потекли по рукам…

Потом сразу как-то притих. Долго молчал, борясь с непереносимой болью и наконец-то победив, тихо промолвил:
– Но… надо… иметь… мужество жить дальше…– поднялся с колен, склонил голову перед кустами, сложил руки ладонями вместе на уровне лба,… и застыл!.. Молился по-своему…

Елена Ивановна, зная любопытство дочери, потихонечку шепнула:
– Владимир Иванович решил удочерить Нюру.
Услышав это, Светка воскликнула:
– Как я Нюрке завидую!
– Дурочка ты моя. Разве этому можно завидовать?
– Ага!.. Ей вон как повезло. Новые места увидит, а мне только мечтать о них…– но потом спохватилась и виновато промолвила, – и, правда, че это я?
– Вот так всегда, сначала прокукарекаешь, а потом спохватишься…. Нехорошо это, – примирительно пожурила мать…

Возвращаясь с огорода, посетили могилу Марии. Бугорок, окруженный высокими старыми елями, оброс нежной травкой. Светило ясное солнце, тишина и умиротворение были на кладбище.
 Даже птички не щебетали…
Владимир Иванович опустился на колени перед могилой, наклонился к бугорку, уронил на него руки и устало припал к земле.
 Долго лежал; очнувшись, поцеловал. Потом распрямился, и будто великую ценность стал нежно, осторожно гладить, гладить травку, прикрыв глаза. При этом что-то шептал. Наверное, благодарил Марию за любовь к  сыну…

А к вечеру уже весь поселок знал, что отец Ивана и Антошки решил судьбу Нюрки: удочеряет и увозит с собой.
 Жители стали приносить к дороге, кто что может. Кто-то принес новые рукавички, кто-то – валенки, кто-то – головной платок, кто-то почти новую кофточку, а кто-то просто игрушку. Всем миром снарядили в дальнюю дорогу…

Теперь Нюра часто присылает Светке письма. Пишет, что приемный отец заботится о ней. А она учится в школе, ходит и на какой-то крытый каток, и в плавательный бассейн, и в музыкальную школу, посещает музеи, театры.

 Эти сообщения для таежной девчонки ничего не значат, так как что это такое она даже представить не пытается, но из писем подруги знает, что той все нравится, и просто радуется за нее, всем рассказывает содержимое тех писем…




35
Светке ужасно повезло: перешла в пятый класс, и его как раз открыли в их школе. Значит не надо будет, как старшей сестре, ходить в Рыбное.
Это большая удача…
А в начале февраля у Евсеича в семье родилась еще одна дочка – Верочка. Ее вместе с женой сам привез из роддома еще по ледяной дороге на санях.

Елена Ивановна последнее время ходила с большим животом, переваливалась с боку на бок как гусыня, ступала осторожно, часто присаживалась, отдыхала, прикладывала руки к животу.

 К чему-то прислушивалась, потом блаженно улыбалась и подзывала детей, давая им возможность тоже почувствовать шевеление ребеночка.

Светка прикладывала ухо к животу, а в ответ там кто-то толкался, наверное, или ножкой, или ручкой.
 Удивлялась: как там все же стал расти кто-то маленький. Как делаются дети, она приблизительно знала.
 Но именно как они оживают и растут, не понимала.
Устав терзаться на эту тему, решила отбросить и переключиться на ожидание рождения. Стала думать: «Что там за человечек? Какой он? И скоро ли выйдет наружу».

С нетерпением спрашивала у матери:
– Ну, когда уж появится или братик, или сестренка?
А та только ласково улыбалась и все повторяла:
– Да успеется. Еще надоест нянчиться.
– Никогда!.. Знаешь, я как буду его или ее любить? – от волнения не находила слов и только восклицала:
– Сильно, сильно!..

И вот, наконец, свершилось! Маленькая сестренка дома.
Светка вокруг нее нарезала круги, и все норовила взять, но мать всякий раз останавливала, говорила:
– Тише, тише. Ее нельзя на руки брать. Видишь? она еще головку не держит. Ты можешь неправильно взять и сестренке что-нибудь повредить.

А та и правда  беспомощно лежала на подушке,  чуть задирала назад и в бока головку со смешными длинными темными волосиками, неосознанно поводила затуманенными голубыми глазенками, будто всему удивлялась.
Губки складывала смешной трубочкой, ловила ротиком воздух.

Когда Елена Ивановна разворачивала ее из пеленок, живая куколка начинала робко поднимать то одну ножку, то другую; при этом иногда нечаянно цепляла их маленькими неуправляемыми пальчиками ручек; ножки выскальзывали, а оттопыренные кулачки или пальчики тыкались то в ухо, то в глазик, то в носик.
 От боли и, наверное, от обиды начинала морщить красное личико и верещать. Все это так умиляло и забавляло…

Не терпелось увидеть сестренку повзрослевшей. Считала, что если та будет сидеть, то уже станет почти взрослой, и все пыталась посадить.
 Елена Ивановна строго следила, старалась предотвратить, но все же не доглядела.

Как-то на второй неделе отошла на кухню заправить суп. Светка сделала вид перед матерью, что пошла в комнате подметать: с веником оказалась возле кровати.

Быстренько собрала все подушки. Приподняла и, усадив спинкой к одной, обложила остальными со всех сторон.
 Верочка головку не держала и как снопик заваливалась то на одну сторону, то на другую, но настырная ее вновь и вновь усаживала.

Забежавшая мать всплеснула руками, испуганно воскликнула:
– Боже мой! Что же ты делаешь, доченька? Ведь ты ее покалечишь! – и ринулась вызволять малютку.
Уложив, стала проверять ножки, ручки, спинку, шейку и все выговаривать:
– Ну, разве так можно? Нужно время и терпение, прежде чем она самостоятельно будет держать головку и сидеть. Не делай больше такого, а то не дай Бог искалечишь. Будешь потом всю жизнь корить себя. Обещаешь?..

Светка и сама испугалась, представив изувеченную сестренку. От страха стояла рядом с кроватью и заливалась слезами.

Мать быстренько завернула младшенькую в пеленочку, уложила в кроватку, а беспокойную среднюю дочку притянула к себе, погладила по голове, поцеловала в макушку.
 Успокоившись, Светка потом целый месяц только наблюдала, как мать пеленает, купает, кормит…



36
Учеба подходила к концу. На улице по-весеннему тепло. Хотелось как можно скорее окунуться в теплые летние денечки…
Стремительно подкатывали майские праздники. Евсеич со своими друзьями загодя начал их отмечать и опять по пьяному делу начудил.
 Нагулявшись вдоволь, вернулся домой. Такого его вся семья побаивалась, но хорошо – это было не часто. Схватил ружье и кинулся за родительницей. Та успела только вытащить из кроватки малышку и с остальными детьми кинулась к соседям.

Не догнав,  буян вернулся домой, запер дверь на крючок, выбил в кухне целиком окно с зимними и летними рамами, поставил под прицел подход из рощи к дому. Ходьба людей там прекратилась.
Даже участковый не посмел приблизиться. Так снайпер и просидел всю ночь с взведенными курками двустволки… 
Утром, протрезвев, ушел на работу. Семья вернулась домой. Елена Ивановна готовила еду, а сама плакала навзрыд, постоянно с лица вытирала фартуком слезы, причитала и приговаривала:
– Все! Мое терпение лопнуло... Разойдусь! Пусть этот черт однорукий живет один. Сколько можно терпеть?..

Светка сидела на табуретке посреди кухни, чистила картошку, доставая  из ведра, и тоже обливалась горючими слезами. Представляла, как будут жить без отца. Ей становилось жалко и его и себя –  безотцовщину: так будут ее называть, как всех детей называют, у которых нет отцов…

А вечером виновник подвез на телеге готовые рамы.
 Возница помог занести их на кухню и тут же укатил. Отец деловито отставил стол от окна и принялся за работу. Установкой окна остался доволен.
 Повернулся к жене, преодолевая и стыд, и смущение, воскликнул:

– Смотри мать, кака красота! Добротно окно получилось: все стекла целы и створки открываются хорошо.
 Давно хотел  сменить, но все не было случая, а надысь как раз подвернулся. – Елена Ивановна только печально улыбнулась, и дети поняли: развод с отцом снова отложен…

Евсеич подошел к жене, робко обнял и, как бы извиняясь, прошептал:
– Слаб человек – наделает глупостей, а потом пытается локти кусать…. Это обо мне…
– Вот, вот!.. В этом ты весь…

На другой день пришедшей сестре, очень пополневшей, ждавшей ребеночка, Елена Ивановна, плача, говорила:
– Знаешь, Таня, жалко мне его. Так жалко, что сил нет, с ним расстаться. Ведь без нас пропадет!.. А я его люблю... Да и понимаю!.. Ему тяжело тянуть такую лямку…. Бьется, бьется как рыба об лед, а сил все равно не хватает, и все какие-то нехватки в семье возникают...
 Вот и напьется другой раз от бессилия что-либо изменить и вымещает свою обиду и злобу на мне за такую жизнь. Потому, как и я причастна – нарожала ему целый выводок! А их надо кормить, обувать, одевать, учить.
 Да мало ли чего надо!..– пригорюнилась, но потом слезы как-то сами собой просохли, и уже радостно произнесла:

– А я ничуть не жалею, что так сложилось. Всю жизнь мечтала иметь кучу детей. Мечта моя осуществилась, несмотря на то, что было столько препятствий!..– и окончательно утершись платком, сказала:– Так что грех Бога гневить!.. – и  тут же воскликнула:– Знаешь, Таня, самое главное, что мы все вместе.
 Как-нибудь проживем! Не Боги горшки обжигали!.. Справимся! Зато видишь, какие они у меня: шустренькие, любознательные, глазастенькие – ну просто сама жизнь! – и утвердительно добавила:

– Я от души радуюсь, что их родила! Трудности, ответственность за них я с себя не снимаю. Да и Василий старается все делать для нас,… но… ему вдвойне тяжелее, чем другим мужикам: они-то в своих семьях двурукие…. Так и ничего, что он другой раз почудит немного!?..
Я готова потерпеть!.. Если ему легче от этого становится, то пусть хоть так душу свою отводит…

Сестра, аккуратно присев на табурет, прослушала страстную речь, только повздыхала в ответ, промолвила:
– Сердобольная ты моя. И за всех-то ты в ответе, и всем оправдание найдешь, и всех-то тебе жалко, кроме… себя…
– Что поделаешь, знать, судьба моя такая!  И я тебя заверяю, благодарна ей! – окончательно успокоившись, произнесла:– Это просто сегодня у меня была минутная слабость.
 Захотелось вдруг перед кем-нибудь поплакаться. Хотя бы перед тобой!..
Поплакалась?..
И видишь? Снова счастлива…




37
Вновь завертелись летние дни, с ними домашние и уличные хлопоты. А тут подошла новость: у Тани и Алексея Ивановича родилась дочка Раечка. Об этом сообщил прибежавший Витька.
Елена Ивановна радостно заулыбалась, посадила племянника за стол,  налила тарелку горячих щей, отрезала ломоть хлеба, сказала:
– Давай поешь, а то пока бежал до нас, наверное, проголодался.

Племянник с аппетитом начал навинчивать угощение. Тетушка провела ладошкой по его голове, приглаживая лохматые, жесткие, выгоревшие на солнце вихры,  промолвила:

– Ну и, слава Богу, теперь у вас настоящая, крепкая семья. И у тебя Витек появилась наконец-то долгожданная сестренка.
– Да ну… ее! Наверное, будет пищать, и мне мешать уроки делать, – торопясь и едва прожевывая, не очень любезно высказался новоявленный брат, а тетка только засмеялась:

– Ишь! Ушлый какой! Уроки она будет ему мешать делать!? Будто бы ты и впрямь их учишь? И являешься отличником…

Посаженный огород успешно давал новый урожай. Дети пололи, поливали. Светка вновь ездила с матерью на базар торговать.
 Стреляла глазами на прохожих, все хотела увидеть тех парней, которые когда-то сказали об ее привлекательности, но их почему-то все не было.
 Зато подходили другие и тоже заглядывались на нее.
 Мать только улыбалась, иногда говорила:
– Ну, совсем ты у меня взрослая стала…



38
За заботами, хлопотами промелькнуло и это лето, наступила осень. И вновь Светке повезло: в школе открыли и шестой класс.
Светка все так же учится дома, а Нина теперь живет в райцентре и там, в средней школе ходит в восьмой класс. Приезжая на каникулы, завидует сестре, но та ничем ей помочь не может…
Подошел март пятьдесят третьего года. Ученики и учителя находились  в школе. Вдруг среди общего шума и гама перемены директор Федор Иванович с нахмуренными бровями, военной походкой быстро вышел из кабинета; наступила тишина. Громко сказал:

– Все на линейку. Срочное сообщение. Будем слушать по радио, – и приказал физруку вынести тяжелый, четырехугольный приемник из учительской.

 Школьники послушно ринулись в уширенное место коридора, заменявшее актовый зал, ровно выстроились и стали ждать, взволнованно дыша, устремляя десятки удивленных, настороженных глаз на дверь учительской. Еще с утра дома по тарелкам радио слышали траурную музыку, но даже родители не знали по поводу чего.

Серьезные учителя вышли из учительской и тоже молча, остановились. Директор сообщил:
– Сейчас услышим обращение ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета. Слушайте.
В строю замерли, превратились вслух. Радио, настраиваемое физруком, пошуршало, пошипело, пропикало сигналом точного времени. Раздался торжественно-печальный голос Левитана, от которого мурашки поползли по спинам:

– Пятого марта утром состояние больного резко ухудшилось, а в 21 час 50 минут скончался товарищ Иосиф Виссарионович Сталин…
Сообщение так придавило всех тяжким грузом, что перехватило дыхание. Никак не укладывалось в голове: «Как это могло случиться? Почему умер? Ведь он был незыблемый, вечный!»…

Сразу почувствовали себя осиротевшими. Сначала застыли в гробовом молчании, но потом как прорвало: завсхлипывали учителя; дети, растерянные, ошеломленные сообщением и поведением взрослых, тоже заплакали.

Федор Иванович сквозь рыдания произнес:
– Сегодня умер наш вождь и учитель, наш любимый товарищ Сталин. И сейчас из глаз миллионов советских людей слезы льются ручьями. Это самый скорбный день для нас, советских людей и всего мирового пролетариата!..

 В отчаянном состоянии Светка пришла домой, кинулась за утешением к матери, при этом вопрошала:
– Что с нами будет?..
Елена Ивановна тоже не знала будущего, которое вдруг стало зыбким, непрочным, и плакала от всего сердца как по близкому родному человеку, ушедшему из жизни навсегда…


39
Но Евсеич не плакал, придя в этот день домой…
Он и всегда-то не жаловал Сталина. Особенно после возвращения с фронта…
Когда был трезвым – молчал, но, когда приходил, выпивши, сидел в кухне за столом и слушал радио (а оно громко говорило на всю квартиру с шести утра и до двенадцати часов ночи), скрежетал зубами и восклицал:

– Нет,  врут, что ковда ходили в штыкову атаку, то кричали: «За Сталина». Не было такого!.. – и начинал высказываться, не обращаясь ни к кому:
– Во время бесконечных боев от разрывов бомб, снарядов земля шевелилась, шаталась и уходила из-под ног. Почва, деревья, кусты, дома, люди, животны взлетали вверх, перемешивались и застили белый свет; темнело вокруг и в глазах…

Шум, грохот, багрянны языки пожаров во все небо, черны клубы дыма, пулеметно стрекотанне, орудийны залпы, скрежет гусениц танков, постоянно нарастаюшший гул самолетов,  полчишша врагов – давили на разум!..
 Казалось!.. что человеческих сил уж на этот-то бой не хватит. И товда хотелось куда-нибудь спрятаться, прижаться к чему-нибудь или совсем исчезнуть….
Но слово… «на-адо» отрезвляло!
 Заставляло бросаться вперед и вперед,… – и тяжело, надолго смолкал.

Потом начинал опять говорить:
– А… рядом один за другим погибали друззя, товаришши, – рот его вновь сжимался до побеления губ…. Отходил, разжимал губы и тихо продолжал:
– Вот бегут с тобой, и вдруг грохот и… нет и следа их, токо воронка…. Мы солдаты, ишшо остававшиеся в живых, от отчаяння, дикого страха, и чтобы подбодрить себя в очередной схватке с врагом, хрипло орали пересохшими глотками, кому, что в голову взбредет. Слышалось и «мама», и «любима», и «Господи спаси».
 Неслись матюги, и вперемешку с ими крики за «Родину», но… токо за ее!.. Не… за… ево!.. – Не справившись с собой, низко опускал голову, чтобы не так было заметно домочадцам, начинал горько плакать скупыми мужскими слезами.

 Немного успокаивался, быстрым движением руки, в которой был зажат пустой рукав, обтирал им мокрые щеки, глаза, восклицал:
 – Скоко напрасно погублено народу?!..  – И уже трезвея, задавал и еще постоянно мучавший его вопрос:
– А за что загубил мово отца еще товда, в тридцать седьмом?.. 

От таких отцовских слов возмущение Светки не имело предела. Она была советская пионерка, воспитанная на любви к великому вождю, давшему «счастливое детство советской детворе».
 Об этом постоянно печатали в газетах, по радио говорили в новостях, в «Пионерской зорьке».
Целый день из «тарелки» разносились бравурные песни, поднимавшие дух, настроение, приглашавшие в счастливую жизнь и на какую-то борьбу с врагами.
 Также по радио бойко и радостно какие-то дети звонкими голосами часто рассказывали об отдыхе в здравницах, в пионерских лагерях, о соревнованиях,  слетах счастливцев в Артеке.

 О счастливой жизни детворы постоянно твердили и все учителя школы, вожатые на пионерских сборах; показывалось в клубе в киножурналах; про это были и кинофильмы… 
И пусть они сами, дети из этой глухой таежной забытой всеми деревни не отдыхали, не участвовали, не соревновались, но взаправду считали, что у них самое счастливое детство…
И никогда! даже ни единой мысли! ни капли сомнения! не закрадывалось, что сами-то живут убого и бедно.
 Они просто безоговорочно и свято верили только тому, что писали в книгах, газетах, говорили по радио, в школе.
 Обилие той информации ни на секунду не давало самостоятельно задуматься о своей собственной жизни… 

Но также советские дети твердо знали, что в капиталистических странах люди живут очень плохо, и у них там происходит угнетение рабочих, детей и даже существует рабство…
Читая книгу «Хижина дяди Тома», данную ей Серафимой и как та сказала насчет слез, заливалась слезами над судьбой негра Тома, проданного своим хозяином – несмотря на то, что его самого с пеленок негр охранял и воспитывал – сам, будучи девятилетним ребенком. Хозяин вызывал только  негодование.

И тем же хозяином был продан маленький сын невольницы Элизы, любимицы его жены. А молодая женщина, чтобы не расставаться с ребенком, совершила ночью побег. Со страхом и замиранием сердца читала о том, как, спасаясь от работорговца вместе с трехлетним сыном, в ледоход – словно на крыльях перенеслась через широкую реку по крутящимся льдинам. 
Поразила и судьба негритянки Люси, бросившейся в реку после продажи ее десятимесячного сыночка работорговцем…

Хотелось немедленно вступиться за них: несчастных, униженных, оскорбленных, бесправных, но это было невозможно и только сердце от боли сжималось на такую ужасную несправедливость…
Долгое время  прочитанная книга будоражила воображение. Правду сказала Серафима, что Светка содержание книги не забудет. И точно!.. И никак не могла смириться с тяжелыми судьбами героев…
 
Однако за свою Страну, за свою Родину сердце Светки наполнялось гордостью!.. В ее мыслях проносились такие заключения: «У нас-то, в нашей стране такой несправедливости нет, и никогда не будет, потому что у нас есть товарищ Сталин, который оберегает, охраняет всех людей и детей от всяческих бед и напастей»…
Жалела живших в хижинах, чернокожих. При этом они носили только набедренные повязки. Бедные, бедные люди.
При этом думала: «А вот нам хорошо. Мы живем в теплом доме, правда зимой приходится в лютый мороз бегать на улицу в уборную, но это ерунда! Зато у нас есть печки, фуфайки, валенки, платки на голову. У тех же, даже простой одежды нет».

 А то, что там от жары людям не требуется ни одежды,  ни теплых домов, об этом не задумывалась, как и все советские дети, потому что им про это  не говорили…

Перечислив в уме достоинства сибирских домов, зимней одежды, продолжала думать и радоваться дальше за свою счастливую жизнь.
Подумала о еде: «Мы-то едим картошку, квашеную капусту, черемшу, таежные ягоды, овощи со своих огородов, хлеб, которого стало в последнее время хватать, рыбу из Ангары. Другой раз и мясо перепадает благодаря охоте отца в тайге»…. На этом останавливалась: других лакомств не знала…
 Такие мысли проносились в беспокойной голове…

И, слушая в очередной раз высказывания подвыпившего отца, начинала его почти ненавидеть: как это он осмелился так говорить о любимом вожде, давшем им все!?.. Даже в тайне задавала себе вопрос – не предатель ли он?.. Несколько раз чуть не поступила как Павлик Морозов.
Но, хорошенько обдумав, вспоминала о наградах, полученных отцом во время войны, остепенялась и всегда успокаивала себя: «Если бы папка был таким, тогда зачем же так здорово воевал? Зачем, рискуя жизнью, спас Михаила Петровича? Зачем потерял руку на фронте? Нет, нет! он – не предатель»…

Поделилась как-то со старшей сестрой своими тревожными мыслями и  сомнениями. Та только покачала  головой и сказала:

– Дурында ты и есть дурында! Хоть и вымахала, выше мня, а еще многого в жизни не знаешь и не понимаешь…– на этом объяснения старшей заканчивались.

Про деда же Евсея дома обычно разговора не заводили. Это была запретная тема. Чем меньше знали о его судьбе, тем было безопаснее.
Так говорила Елена Ивановна.
Светка пыталась вызвать на откровенность родительницу, та только отмалчивалась. Но иногда произносила: «О нем лучше не говорить»…
И продолжала  испуганно вздрагивать, когда муж упоминал о своем отце…

А в этот день пятого марта отец пришел домой возбужденным, радостным. Такого редко когда видели.
 За ужином вдруг объявил, обращаясь в основном к Елене Ивановне:
– Все!.. Хватит с нас Ангары! Хоть и прикипел всей душой, всем сердцем к этим местам, но нам мать, пора возвращаться домой. Домой!.. На Енисей!..– и столько в этом возгласе было радости, что дети сразу поверили, что он хочет вернуться именно домой. А он, подумав, продолжил:
– Теперь препятствий нет, никто нас не будет искать, преследовать. – И тихо добавил, – сама знашь, как долго этого ждал!..
Ох, и заживем на Родине! Вот увидишь!.. Наша земля не позволит нам жить как здесь с нехватками всего….
 Пусть даже с одной рукой, но все равно я прирожденный пахарь, все работы знаю. И не может быть того, что работая на ней, мы не сможем как следует обуть, одеть, накормить своих детей!.. –  и снова обратился к жене:

– Вспомни-ка, как первы годы мы хорошо жили в Улазах! Пусть трудились в поте лица, но все имели…. Как ты думашь? Справимса?.. Заживем?.. а, мать?.. – и, не дав ей ответить, уже совсем успокоившись, вымолвил:

– Вот закончат наши галчата школу, и отправимся в путь…

Светка знала, что родители приезжие в этих местах, но для нее-то здесь все, что окружало, и есть ее родина.
 Вдруг стало непривычно ощущать, что скоро расстанется с незыблемым миром: с Ангарой, тайгой, подругами, с жителями этого поселка и, скорее всего, никогда больше не увидит. Но ее мнения не спрашивалось.
 Переживая, все равно вскоре тоже включилась в сборы для дальней дороги…



40
Вновь наступили Первомайские праздники, совпавшие с Пасхой. Что это такое? Светка смутно знала – связано  что-то с Богом. Но в Бога не верила. Его просто нет! Про это с самого раннего детства твердили газеты, книги, радио, кино, школа. А этой информации полностью доверяла…
Мать же была верующей.
 Правда, боялась говорить вслух об этом. Дочь по этому поводу философствовала: – «Да и ладно! Ей простительно!
Родилась еще в царское время, аж до революции! и такие взгляды на жизнь и на Бога у нее остались от пережитка капитализма». Об этом тоже знала из тех же источников.

Поэтому Пасха для нее была примечательна только тем, что родительница в этот день красила яйца луковой шелухой и выдавала каждому по три штуки. Над этим богатством дети становились полными хозяевами.

 Применение им находили на Красной горке  под Мотыгинским самостроем, куда собиралась вся детвора поселка. Там шли баталии за яйца. Целью было, как можно больше выиграть и принести домой. В этот день  и стар и млад, объедались ими…

День начался как обычно. Проснувшись, быстро позавтракали, получили по три яйца, а Светка еще в придачу двухлетнюю Верочку. Сами родители в честь праздника Первомая собирались гулять у сестры.

Выпроваживая детей, мать наказывала старшей:
– Доченька, ты у меня умница, следи за ними,– младшие тоже получили наставление: – Будьте все вместе и слушайтесь сестру.
Дети закивали головами, а Светка твердо пообещала беречь их. Они дружно вышли из дома. Пройдя по дороге, свернули на спуск к ручью.
 Свободно перешли по камушкам и дощечкам на другую сторону и стали подниматься вверх. Свою любимицу тащила на руках. Хоть и устала, но из рук не выпускала, надо было торопиться, а то придут к шапошному разбору.
 
На горке уже шло священнодействие, кем-то установленное еще с незапамятных времен. Желающие испытать судьбу разделялись на две группы по обе стороны утрамбованной тропинки (при наличии «судей» - снизу и сверху горки).  Из этих групп отделялись двое и скатывали яйца.
При этом все следили: чье яйцо первым коснется яйца противника, а еще лучше – если яйцо противника получит пробоину.
Соревнующие волновались, спорили за каждый миллиметр касания. Последнее слово оставалось за «судьей».
 «Судья» внизу провозглашал, кому отходила победа. И все подчинялись. Иначе бы была полная неразбериха.
Победитель подхватывал оба яйца и быстро бежал вверх, чтобы снова занять очередь и попытать счастья…

Светка посадила сестренку в сторонке, пообещав ей отдать выигрыш, и тоже вступила в борьбу. День был солнечный, жаркий.
 Бегала снизу вверх, пот ручьями стекал по лицу, затекал за шиворот, но она не прекращала сражаться: в этот день ей ужасно везло, и уже через два часа имела десяток выигранных яиц. Галя и Толик тоже явились с трофеями. Посовещавшись,  решили остановиться и засобирались домой.

Тем более началась потасовка между более взрослыми ребятами. Один из них, пятнадцатилетний Витька Журомский, еще дома подготовил хитрость: взял сырое яйцо, выдул из него содержимое и в пустую скорлупку накачал разогретого воску. С кем не вступал в борьбу – выигрывал.
 Набрал штук тридцать яиц, тем самым у проигравших вызвал подозрение. Несколько человек собрались, отобрали  грозное «оружие», разбили: тут и выяснился обман. Выигрыш у него отобрали, надавали тумаков и прогнали…
Младшие, от греха подальше, потянулись по домам…

Светка со своими подопечными довольная и радостная почти бегом спускалась вниз. Верочка все так же ехала на ее «горбу».
 Толик нес яйца в специальном мешочке, захваченном из дому по этому случаю. Галя вышагивала налегке…

Не доходя до ручья, ошеломленно остановились. Вместо спокойного неширокого – теперь бушевала целая река.
 Яркое солнце сделало свое дело: снег стал обильно таять, прибывавшая вода стремительно разливаться…
Помощи ждать: не от кого. Медлить было тоже нельзя. Решила так: Толик с Верой останутся на этой стороне, а Галю она перетащит вброд на другую.

  Благополучно завершила первый переход, оставила повыше на горке сестру, наказала смирно сидеть, сама отправилась за Верочкой… 
Уже с ней добравшись до середины ручья, споткнулась. Та выскользнула из рук и стала быстро удаляться по бушующей воде. От страха Светка остолбенела!..

 Но  младшенькую тут же подхватил неизвестно откуда появившийся сторож коровника Петр Сергеич...
Надо же какое везение!?..
Минуты через две, оказавшись возле Гали, Петр Сергеич уже снимал с себя ватник, рубаху. Раздел и Верочку, обтер насухо, умотал в свои одежды. Девочка не успела ничего понять – не испугалась и не заплакала.
Убедившись в целости и сохранности сестры, Светка пришла в себя и ринулась за братом. Крепко держась за руки, они, сопротивляясь стремительному потоку, перешли уже широченную реку…

На побледневшую от переживаний Светку, и даже на некоторое время потерявшую дар речи, напустился спаситель:
– Как же ты решилась перетаскивать своих сестер через такую напасть? Вот хорошо, что я дома забыл вилы, за ними вернулся и в этот момент оказался здесь, а то бы не миновать беды. Утонула бы твоя любимица!..

Немного опомнившись, придя в себя, тут же стала умолять:
– Дядя Петя, миленький, только родителям не говорите…. Они убьют меня! Да и мама будет переживать…– и заискивающим голосом стала продолжать:– Ничего же не случилось!?.. Все живы, здоровы….
Ну, пожалуйста!.. Давайте посидим  на пригорочке, пока высохнет Верочкина одежда. Солнышко-то вон как жарит, быстро все просохнет…

Тот подумал, потом махнул рукой, сказал:
– Ну ладно! Будь, по-твоему. Давайте посидим. Но и Галя и Толя  тоже пусть помалкивают, а то Евсеич на меня будет серчать за то, что скрыл такое.
– Вы за это дядя Петя не беспокойтесь, – обрадовалась Светка и зауспокаивала его, – они будут молчать. Ведь, правда, малышня?.. – испуганные сестра и брат только головами покивали в знак согласия…

Через час Светка уже одевала Верочку.
 Петр Сергеич пощупал ее лоб ладонью, сказал: 
– Вроде температуры нет, значит, все нормально, –  повернулся к Светке и повторился:
– Ох, девка, девка!.. Смотри!.. С жизнями близких так не шутят!.. Бездумные действия видишь, к чему могут привести?..
– Да, да, дядя Петя, я все поняла. Теперь уж точно буду думать и осторожничать. Спасибо вам…

Завечерело.
 Сторож помог подняться в поселок. Еще наказал быть осторожной, пошел в сторону коровника, а дети, уставшие, еле плелись домой.

 Светка все так же несла  маленькую Верочку на руках. Та, привалившись к плечу старшей сестры, крепко спала…

Родителей дома не было.
 Вновь наказала брату и сестре помалкивать. Тихих, еще не пришедших в себя от потрясения, быстренько уложила в постель.

Сама тоже улеглась.
 Но долго не могла уснуть.
 Только сейчас по-настоящему поняла, от какой беды уберегла ее судьба и только сейчас стала оценивать случившееся.

 От мысли о чуть не случившемся несчастье, ее всю трясло, никак не могла согреться и успокоиться…
 И все продолжала удивляться и радоваться тому, как вовремя оказался возле сестры Петр Сергеевич. Будто бы опять кто-то отвел беду…
Тридцать выигранных яиц нетронутыми остались лежать на столе…




41
В конце мая получили табеля с оценками: Светка – за шестой класс, старшая сестра – за восьмой, брат – за третий, и засобирались окончательно. Младшие сестры тоже суетились и собирали свои скромные игрушки.
 
Сборы были недолгими. Да и не мудрено. За все годы, прожитые родителями на Ангаре, накопить смогли только пятерых детей да кое-какой скарб.
Елена Ивановна перед дорогой сварила флягу бражки, чтобы в дороге рассчитываться с матросами, да и с другими «нужными» людьми…

В один из летних дней погрузились на катер, плывший до Красноярска. К нему на длинном тросе был прицеплен паузок с грузом.
Перед дорогой Светка забежала к Серафиме Игнатьевне. Ведь та не могла придти на пристань, как остальные соседи.
 Прощаясь, поблагодарила ее за долгие беседы, за книги, которые та специально для Светки подбирала. В общем, за все, за все.

Старушка обняла Светку, всплакнула, сказала:
– Прощай, девонька. Дай Бог, чтобы твоя жизненная дорога была долгой, долгой, но и преждевременно не притомила бы…
Светка удивилась такому напутствию, но потом как обычно подумала: «Опять какие-то загадки Серафима задает», а та только улыбнулась бескровными губками, утопила глаза в морщинках…

Проводить их высыпал весь поселок. Василия Евсеевича жители поселка уважали. У Елены Ивановны здесь оставалась сестра, любимые подруги: Вера, Нина, Люся-фельдшерица и просто знакомые-односельчанки, не раз за долгую жизнь обращавшиеся к ней, то за советом, то за помощью. Она всегда, чем могла, помогала людям.

Светку, Нину, Толика, Галю тоже пришли проводить подруги, друзья. Чуть в сторонке стоял Светкин воздыхатель Толька-сосед, взявший с нее обещание, что та будет ему писать…

Вскоре катер отчалил и потащил баржу по Ангаре.
 С середины реки можно было еще видеть поселок, примостившийся на крутом берегу. Как символ его, на взгорке стояла высокая мельница с деревянными блестящими на солнце крыльями, раскинутыми крестом.

Люди на берегу все уменьшались.
 У Светки сильно защемило сердце, повернулась к матери со слезами, уткнулась в плечо, запричитала:
– Мамочка, дорогая! Я не хочу уезжать…

Мать, тоже страдая, погладила дочь по плечам, по спине, вытерла слезы с ее лица и своего, промолвила: 
– Ничего, ничего, гляди и запоминай напоследок. В новых местах тоска по родному краю скоро сгладится. В будущем уже не так больно будет его вспоминать. Но этот момент никогда не забудется!..

Катер завернул за Рыбинский утес, который укрыл поселок и отгородил прошлую жизнь навсегда…

Конец первой части.
Магадан 2011г