Эх, жизнь! Эпилог

                Эпилог

Весна в тот год выдалась как на заказ. Она сразу же пересилила зиму, положила на обе лопатки и взяла окончательный верх. Уже в середине апреля на дорогах пыль стояла, а в начале мая крестьяне начали огороды под картошку пахать и культивировать. Взорвалась уставшая от долгой зимы земля буйным цветом. Как-то все сразу зацвело: и черемуха, и сирень, и яблони с вишнями. Теплынь несказанная!

Сажать в тот год картошку решили по старинке, артелью, под соху. В прошлом году сажали трактором. Ничего не скажешь, быстро, но то ли «сажалка» была плохо отрегулирована, то ли  тракторист недотепа – насажал, где густо, где пусто. На иной грядке, картошка как морковь вышла, впору продергивай, на другой же приходилось брать лопату да вручную подсаживать. Вот и решили вспомнить добрую старину, когда собирались дворов пять-семь, чьи огороды соседствуют, высыпали все бабы из дворов с ведрами и становились вдоль борозды в интервале метрах 10-15 друг от друга. Лошадка борозду нарезала, бабы раз-раз – и закидали каждая свой отрезочек – да быстро и весело, сея картофельные клубни через 30-40 сантиметров: шутки, прибаутки. А потом шли гулять у кого-нибудь в доме – надо же это дело отметить, чтобы картошка росла, и чтобы жуки колорадские ботвой подавились. 

На каталке на резиновом ходу, отталкиваясь деревянными «утюжками», Антонович  выехал в сад. Дорога до самого его огорода была накатана ещё с осени. Приехав на свежевспаханное поле, он взял в ладонь землю, помял её и остался доволен – земля рассыпалась как пепел и даже к пальцам не липла.

 – Хороша в этот год землица,  – улыбаясь, пробормотал он, – и навозили её вроде по осени, а всё впиталось с дождями да с талым снегом. Как пух землица! Уроди, Господь, теперь картошечку!

Солнце уже поднялось над верхушками берез и выплыло на простор синего неба, зазолотило, засверкало над тучными деревенскими садами, заискрилось радужно над кронами вековых лип и принялось наращивать свои светосилы. С каждой минутой становилось всё жарче и жарче.

 – Как же, чертова артель, посадят они картошку по холодку,  – заворчал Антонович,  – уже время, поди, десятый час, а ещё ни одна собака не почесалась! Будут теперь паразиты в самое пекло спотыкаться по пахоте.
Старик развернул каталку в сторону дома и тут услышал в своем саду голоса, заулыбался:
 – Почесались суки!

Навстречу ему шли гуськом по тропинке: зять его соседки –  Васька Нечаев, мужик лет пятидесяти, и сын племянницы Веры, двоюродный внук – Федор Курлыгин с двенадцатилетним сыном Мишкой.

Старший брат Антоновича, Иван, женился осенью 1940 года на школьной учительнице Татьяне Нестеровой – дочь же Вера родилась у них в феврале 1942 года. Иван так и не увидел дочери, погиб 7 ноября, как раз на «октябрьскую» в 43 году, освобождая Киев. Татьяна с дочерью  ушла жить в родительский дом. Замуж она так и не вышла, растила дочь одна, учительствовала, вдовствовала. Верка вышла замуж за Павла Курлыгина и родила Федора в 67 году. Таким образов из рода Просвировых вышла параллельная ветвь. Федор задался в Курлыгинскую породу: высокий, длинновязый, неуклюжий… а вот сын его Мишка… В Мишке Антонович души не чаял!

С мужиками Антонович поздоровался по-свойски, сдавливая их ладони, как тисками, а ручку Мишки взял бережно, словно пойманную птичку, подержал чуть-чуть и выпустил на волю.

 – Что там, артель «Напрасный труд» проснулась?
 –  Проснулась! Уже семена на телегу погрузили. Славка Круглов повез, – сказал Федор, закуривая.
 – Это хорошо! Значит, две лошади будет?
 – Две! Одна на пяти огородах взопреет!
 – А ты, Мишка, значит, в школу сегодня не пошел?
 – Не-а! – мальчуган улыбнулся открытым ртом, обнажая ряд ровных и красивых зубов, некоторые из них, вероятно, только в этом году выросли. – Я буду лошадь водить!  – с гордостью сказал он.
 – Правильно! –  с нескрываемой иронией резюмировал Антонович,  – Нечего дело на безделье менять – сейчас день год кормит, а двоек нахватать ты и завтра успеешь. Есть двойки-то?
 – Есть малясь!
 – «Есть малясь!» –  передразнил его старик.  – Слушай, отдай его мне на воспитание, – обратился он к Федору, – я через год из него человека сделаю.
 – Бери! – улыбнулся Федор. – Про него жена и так говорит «Антоныч номер два»! Он же целыми днями у тебя пропадает – все твои повадки и манеры перенял.
Антоныч заулыбался:
 – Дура твоя жена и ты от неё недалеко ушел! Мишка, чему я тебя за эту зиму научил, ну-ка перечисли, загибай пальцы, братец ты мой! Пилу точить научил? Научил! Разводить пилу, научил? Валенки подшивать крючковым шилом, Мишка, умеешь? Так! Как топоры, молотки насаживаются, показал? Показал! А как колун? Расскажи своему батяне, а то он, небось, не знает.
 – Снизу ручки вверх!
 – А из какого дерева ручка делается?
 – Из дуба!
 – А на молотки и топоры?
 – Из березы!
 – А насаживаются как?
 – Сверху и расклинивается!
 – Молодец! Знаешь, что это такое? – Антонович указал мальчику на молодые побеги сливы: тонкие и ровные, как стрела, метровой длинны.
 – Слива-дикушка! – ответил Мишка.
 – А она, братец ты мой, по твердости дубу не уступает! Ты, гляди, какие хворостины ровные! Раньше дворяне своих недорослей драли розгами, и называлось это «березовая каша», но ты-то, Мишка, у нас крестьянской закалки – тебя береза не проймет, я тебя буду «сливянкой» потчевать.  Как получил «двойку» – пять горячих, будь любезен! Ох, и выдеру! Ох-ха-ха-ха!
 – А я тебя, как напьешься пьяный – пятнадцать! – заулыбался Мишка.
 – Годится! Давай, замашем! Я-то пьяный бываю от силы раз в месяц, а ты «двойки», поди, каждый день таскаешь и ни по одной! Ох-ха-ха-ха! Ну и на чей стороне перевес будет?

Мишка спрятал за спину руку, задумался, и вдруг, захохотал:
 – А у меня каникулы через две недели! А, съел! А я тебя драть целых три месяца буду в одни ворота! – и показал деду язык.
 – Мишка, – Федор хотел дать ему подзатыльник, но мальчонка вовремя пригнулся, и рука родителя лишь скользнула по вихрастой макушке.  – Ты с кем разговариваешь?! Ровесника что ли нашел?
 – С кем разговариваю…  с Антоновичем!
 – Правильно, Мишка! А ты, Федя, брось свое воспитание! Нужно было учить, пока он поперек лавки лежал, а когда лег вдоль, уже поздно! Я для всех – Антонович, нет у меня ни имени, ни возраста. Думается, назови меня кто Степаном, и не откликнусь, привык к Антоновичу! А мы с Мишкой друзья! Подловил ты меня, Мишка! Сколько  месяцев в год-то не учишься? А? Я уже все подсчитал – четыре, плюс выходные – пять, а на семь месяцев в году – у меня столько и «сливянки» не найдется, придется по соседям идти. Ох-ха-ха-ха!

Мишка загрустил, задумался. В очередной раз Антонович провел его!
 – Мишка, – не унимался Антонович,  – как ты, думаешь, почему я не боюсь, что ты меня драть будешь?
 – Не знаю, наверное, потому что не выдеру – старость надо уважать!
 – Глупость какая! – возмутился Антонович, – Это за что же её уважать?! Прожил человек сто лет: ел, пил, кислород потреблял, гадил целый век, где попало – был ни Богу свечка, ни черту кочерга  и что его за это уважать нужно?! Нет, Мишка, братец ты мой, уважать нужно за дела, а не за возраст! Прожить сто лет и дурак может, только кому от этого польза? А не боюсь я твоей порки, Мишка, потому, что мою шкуру так жизнь выдубила, что её теперь даже черти не возьмут себе на барабаны. Знаешь, почему?
Мишка пожал плечами.
 – Барабанные палочки об неё крошиться станут! Вот гляди! – Антонович вынул папиросу изо рта, последний раз затянулся, чтобы мальчик явственно видел жаркий малиновый огонек горящего табака и, вкручивая окурок, погасил себе об ладонь, – Так-то, друг мой, Мишка! Ты лучше расскажи дяде Васе, какой мы с тобой в этом году скворечник построили. Он, небось, таких у себя в Туле-то и не видел никогда.
 – Без единого гвоздя в форме купеческого терема, резной, с балконом, с водостоком, оцинковкой покрытый!
 – Балкон-то зачем? – удивился Василий.
 – А как же? – в голосе Мишки послышались интонации голоса Антоновича, – вечером в доме душно, детки спят, а скворец со скворчихой выйдут на балкон, сядут и будут чай пить на свежем воздухе. Или скворец, когда с друзьями  загуляет, пропустит пару-тройку «щепоток», а жена его домой не пускает. И где ему ночевать? С дерева он пьяный свалится, под деревом кошки съедят, а так, лег на балкон, проспался, а утром, как огурец!
Василий засмеялся:
– И сколько же вы его делали?
– Ну, недели две колупались, наверное! Там одни балясины на балкон чего стоят – одна к одной 24 штуки! Мне учитель по труду за этот скворечник  «пятерку» поставил с тремя плюсами и на выставку областную возил – первое место! Антоныч, расскажи, какой мы с тобой скворечник на следующий год изобразим?
 – Какой-какой, знамо дело, какой! Теперь пятикомнатный, чтобы он вокруг всего дерева шел и был там и зал, и детская, и спальня, и…
 – Ну-ну, скажи, что ещё?
 – И сральня!
 – Ох-ха-ха-ха! – Мишка переломился пополам от смеха и из его глаз синими искрами брызнули слезы восторга. Захохотал и Антонович. Мишка был на голову уже выше безногого  деда, но со стороны, казалось, что между собой разговаривают два ребенка, только один вдруг внезапно отчего-то постарел, у него выпали зубы и лицо вдоль и поперек избороздили морщины – но его душа так и осталась детской!

Странное дело, братья Антоныча не были похожи на него. Ему от каких-то далеких предков передался непонятный ген: веселости, забубенной русской удали, бесстрашия и непоколебимой стойкости, а вместе с тем и широты русской души. Потом  этот ген затерялся, затаился, выжидая благоприятную для него почву. Он не передался ни его дочери Александре, ни племяннице Вере Ивановне, отдохнул он и на её сыне Федоре, а вот Мишка каким-то чудом поймал его. Почему? А Бог его знает!

Почему, иной раз в глухих лощинах, густо поросших сорным лесом: ивняком, лозинками, орешником, вдруг неизвестно откуда, вопреки всякому здравому смыслу из бурьяна приподнимает голову молоденький дубок? Как могло попасть в эту чащобу его семя, если тут и дубрав-то по близости нет? Принесло ли желудь половодье, или обронила его какая-нибудь птица, или он приклеился с грязью  на сапог грибника? Этого мы никогда не узнаем – да и зачем нам это? Пусть растет  этот молоденький дубок, возьмется он за силу, раскинет свои могучие ветви и станет затенять и вытеснять сорный лес, а придет время – уронит свои семена в землю, а там глядишь, подарит миру новую дубраву.   

  На лошади на огород приехал Славка Круглов, внук бабки Мани, и принялся разгружать мешки с картошкой, ставя их на соседской меже, на расстоянии 10-15 метров друг от друга.
 – Вот и десантура пожаловала! Говорят, в этом году ему капитана дали, – сказал Федор, –  теперь дело только за бабами.

Антонович залюбовался на бравого десантника. Тот даже на поле приехал в тельняшке. Круглов брал одной рукой мешок за завязку, а второй за низ и, видимо, чтобы не измазать тельняшку носил мешки, чуть ли не вытянутых руках:
 – Здоров бугай!  – Антоновичу всегда нравились сильные и ловкие люди. Он и передачи любил по телевизору смотреть спортивные: бокс, тяжелую атлетику, борьбу, – Ты гляди, он же их, как снопы поднимает без всякого напряга, а в каждом мешке килограмм – 45-50! Орел!
 – Антоныч! – Мишка тронул старика за плечо.
 – Чего тебе?
 – А ванна в скворечнике будет?
 – Будет, будет! Все там будет! – рассеянно произнес Антонович, все ещё наблюдая за десантником, – иди, пошепчемся! Ты, когда лошадь поведешь, Мишка, держи ориентир вон на тот столб и четко у тебя ровная борозда выйдет. А для верности глаз левый закрой, вроде бы ты целишься. Понял, меня?
 – Понял! Ты шепчись, а не плюй мне в ухо!
 – Экий неженка! Я что виноват, что у меня зубов нет! Сызмальства, Мишка, привыкай все делать на совесть. Иные дураки думают: а здесь можно и кое-как сделать, работа пустяковая, а вот настоящие дело я сделаю хорошо. Нет, братец ты мой, шалишь, как войдет это в привычку тяп-ляп делать, так всю жизнь и будешь один только брак гнать! Вот так и тут, проведешь первую борозду ровно, и все остальные пойдут, как по струнке. А проведешь, как бык поссал и все лягут сикось-накось.
 – Не боись, Антоныч, сделаю от души! – лицо мальчика сделалась серьезным, и он по-мужски хлопнул деда по плечу.

Славка Круглов разгрузил мешки, распряг лошадь, разнуздал её и пустил пастись, привязанную, за вожжи к телеге, а сам подошел к мужикам в саду.

 – Привет, крылатой пехоте! Видал, видал, брат, тебя в деле, здоров – ничего не скажешь. Слышал, как ты песни пел всю ночь под гитару, как там у кого-то парашют не раскрылся – хорошая песня, жалостливая! Я выехал из дома соловьев послушать, а тут вы бражничаете! Дело хорошее – песни петь завсегда лучше, чем морды бить. Голова-то, чай, болит?
 – Чего ей болеть? Меня бабка Маня с  утра похмелила.
 – Бабка у тебя старуха правильная, с понятием. Славка, а помнишь, как я тебе мопед чинил?
 – Помню!
 – Вы же все, черти, в моем сарае выросли со своими мотоциклами и мопедами. Хорошо иной сразу прикатит свою сломанную таратайку, а ведь были дураки – сначала сам залезет, потом ещё друзьям-«умельцам» даст покурочить, а только потом ко мне катят: мотоцикл отдельно, а мотор сам по себе весь разобранный в мешке: «Антоныч, выручай!» Отказал ли я кому хоть раз? Взял ли с кого хоть копейку? Зато и вы меня выручали: стоило мне только свиснуть: «Сивка Бурка, вещая каурка,  встань передо мной, как лист перед травой…» – и готов гонец в любой конец и за живой водой, и за мертвой, и за огненной. – Антонович хитро подмигнул Мишке, не спускающего с него глаз: дескать, смотри, что дальше будет:

– Славка, вот ты здоровый мужик – рост под два метра (у меня, к примеру, был – метр семьдесят пять, тоже по тем временам немаленький), говорят, ты уже до капитана дослужился.
 – Дослужился… – как-то равнодушно подтвердил эту информацию Круглов.
 – У тебя, гляди, и шея, как у быка, и бицепсы и трицепсы. А вот, давай, замажем на литруху, что я тебя на руках перетяну. А?
Славка внимательно посмотрел на Антоновича и грустно улыбнулся:
 – Ты что, дед, «кукушку» на солнце перегрел сегодня?
 – Ох-ха-ха-ха! «Кукушку» перегрел, – Мишка, вновь схватившись за живот, согнулся, как былинка от ветра, от приступа смеха. Заржали и мужики. Антонович обиженно поджал губы:
 – Давайте, гогочите! А как заломаю я его, посмотрим, кто смеяться будет! Вот тогда и выясним, кто перегрел «кукушку», а кто застудил. Славка, давай силами меряться: сегодняшний десант против сталинской пехоты. Проиграю –  литр магазинной водки, как с куста. 
 – А что, – загалдели мужики, –  ещё не было такого случая, чтобы Антоныч кому-нибудь на руках поддался. Давай, Славка, уважь деда!
 – Да вы что, мужики, с дуба рухнули или самогонки на карбиде опились? Вы от скуки тут хоть чем меряйтесь, а меня в ваши игрушки не впрягайте.
Круглов хотел, было, идти к лошади, но Антонович, лихо свалился с каталки, кувыркнувшись набок, успев даже прихватить телогрейку, что была постелена у него под задницу, лег ему поперек дороги:
 – Ложись, суконец, напротив меня и зубы не заговаривай – это дело минутное. Ссыкуны в русском десанте не служат!

Славка неохотно лег на траву напротив Антоновича:
 – Ноги не скрещивать, левой рукой о землю не опираться и локоть чуть отодвинь, чтобы ладони на одном уровне были. Так! Готов! Поехали!

Антонович, хотел, было, применить свою любимую тактику – стремительного натиска, но не тут-то было, его рука, будто уперлась в дубовый столб, глубоко врытый в землю. Он застонал, напрягая силы, на загоревшей шее, покрытой старческой гусиной кожей вздулись вены и ходуном заходили жилы. Круглов смотрел на него и лишь улыбался, но улыбался десантник не зло, а скорее, сочувственно,  чувствовалось, что он особенно и не напрягается. Потом ему, видимо, надоело  это противостояние – двух родов войск, двух поколений – и рука Антоныча стала крениться к земле: десять градусов, двадцать… Антоныч взвыл, высунул и закусил язык, закрыл глаза и, что было силы, стал давить в противоположную сторону. В его плече что-то хрустнуло и грудь с правой стороны обожгло огнем. Руки противников вернулись на исходные позиции. Потом рука Круглова медленно легла на землю!

 – Молодец, Антоныч, победил-таки,  – обрадовались мужики,  – вот тебе и старик – измором взял. Что ты хочешь, старая гвардия!

Антонович, тяжело дыша и рассеянно улыбаясь, с трудом взобрался на свою каталку, ломая спички трясущеюся  правой рукой, насилу прикурил, закашлялся.

На огород пришли бабы и принялись насыпать картошку в ведра из мешков. Мужики пошли запрягать лошадь в соху. Антонович остановил проходящего мимо него Славку Круглова, поймав того за ремень на брюках:
 – Спасибо тебе, братец…
 – Мне-то за что спасибо, ты, Антоныч, победил – радуйся!
 – Я же знаю, что ты мне поддался, не стал старого дурака позорить перед людьми. Спасибо! Видно, укатали  Сивку крутые горки. Эх, жизнь!

Славка Круглов ушел на огород помогать мужикам. Бабы выстроились вдоль борозды, Мишка повел лошадь точно на столб, как и учил его Антонович. Ровная получилась борозда, как по линейке.

Старик грустно посмотрел на кипящую на поле работу, смахнул набежавшую слезу, потом, увидев, что Шурка стоит в самом конце огорода, ухмыльнулся. Видимо, что-то решил для себя, и, отталкиваясь от земли «утюжками», поехал в сторону дома.

Огородную каталку он оставил у покатого порога дома, переполз на руках через порог, недавно отстроенной кирпичной террасы – просторной и светлой, сел в домашнюю каталку с колесами обтянутыми войлоком, чтобы не гремели по полу, и проехал к столу.

На террасе бабка Маня, та самая бабка Славки Круглова, с которым он сегодня мерился силой, готовила винегрет. В данный момент она резала на мелкие дольки соленые огурцы и ссыпала их с деревянной доски в эмалированный таз. Гулять «артель» решила на этот раз на террасе Антоновича. С кухни, даже через закрытую дверь, доносился запах чего-то жаренного, кто там хозяйничал из старух, Антонович смотреть не стал.

 – Какие там, Антоныч, вести на трудовом фронте, – спросила бабка Маня.
 – Там, матушка, полный порядок: пока ни павших, ни раненных нет. Землица-то в этом году – пух лебяжий!
 – Дай теперь Бог дождичка!
Старуха вновь увлеклась огурцами, а Антонович потихоньку подъехав к ней, дернул её за юбку:
 – Ты что, дурак! Чуть было юбка не соскочила!
 – А хоть бы и соскочила, на тебе ещё пять штук надето.
 – Твоя правда! – улыбнулась старуха и тотчас напустила на себя серьезность, –  А ты почем знаешь?
 – Так и на мне самом двое кальсон! Знаешь, такую поговорку, что шелудивый поросенок и в мае месяце замерзает?
 – Знаю, как не знать!

Антонович  уже давно заметил на столе две трехлитровых банки самогона, ряд пустых бутылок и зеленую лейку рядом с ними. После борьбы с молодым десантником – глупой и позорной, напрасной и бессмысленной, он почувствовал, как в его груди будто, что-то с треском оборвалось, и теперь внутри полыхал жар, нечто вроде лавы, и была непонятна природа этой огненной лавы. Вот он и подумал: выпью пару «щепоток» авось и погаснет этот пожар в груди, взыграет кровь от огненной самогонки и смоет недуг – клин клином вышибают.

 – Мань, раз ты тут самогоном заведуешь, плесни мне немного!
 – Ты что потерпеть не можешь, вот кончат люди работу и выпьешь вместе со всеми, тогда пей, сколько твоя душа пожелает. Посидим компанией, песни поиграем!
 – Тогда – это тогда, а сейчас – это сейчас! Дорого яичко к Христову дню. Налей, Мань, не кочевряжься!
 – Да мне не жалко, пей. Только с чего это? Голова что ли болит?
 – Душа у меня, Маня, болит!
 – А-а, – с пониманием протянула старуха, взяла стопку, и принялась, было, наливать самогон.
 – Не-е!  – остановил её Антонович,  – не мой калибр, лей  «губастого»,  – и указал старухе на граненый стакан, двухсотграммовый стакан.  – Вот из этой банки – рябиновки! Хороша зараза!
 – Это Шурка тебя не видит, сейчас дала бы она тебе, «губастого» и мне бы перепало!
 – Да, испугала ежа голой жопой! Меня, Маня, пугать, что небо красить!
 – Сколько лить-то, неужто, до краев?!
 – Лей, сам скажу, когда хватит! Полный я одним духом сегодня не вытяну, а две трети – самый раз!

Антонович выпил самогонку – пил легко, большими и крупными глотками, жадно! Взял со стола тарелку с капустой. Ел руками, захватывал капусту щепотками и оправлял в рот. Глотал, не прожевывая, словно куда-то торопился.
 – Погоди ты! Она ещё даже не масленая, без лука! Давай я тебе котлетки с кухни принесу, окорочек куриный!
 – Не надо, Маня, спасибо, сыт! Дай лучше тряпку руки вытереть!

Бабка подала ему марлевую тряпку! Антонович вытер руки, положил тряпку на стол, потом поймал старухин фартук и сделал вид, что хочет в него высморкаться.
– И-и-и! – взвизгнула старуха и ударила Антоновича по спине костлявым кулаком.
 – Ох-ха-ха-ха!
Бабка Маня поняла, что её разыграли, и тоже засмеялась:
 – А что, с тебя, дурака, станется – напрудынишь целый фартук соплей! Всю руку об тебя, черта, отбила, спина-то, что есть каменная! Как был ты с молоду, шкодник, так верно и помрешь таким!
 – Да уж теперь, исправляться поздно – горбатого могила исправит. Я вот чего, Маня, боюсь – помру, сэкономят, суки, на досках и собьют мне вместо гроба ящик. Ты-то меня ещё с ногами помнишь, я же рослый был – метр семьдесят пять!
 – С чегой-то тебе помирать-то! Ты и не хворал-то ни разу! Ксюха твоя болящая была, а ты, как из брони отлит. Тебя, думается, собака-то укусит и та все зубы переломает… «Губастого» ему подавай, придумает же!

Антонович уже не слушал старуху, а подъехал к двери, переменил каталку и отправился в сад.

В саду щебетали птички, порхали, радуясь весеннему солнцу, бабочки, трудились пчелы. Он подъехал к своей любимой груше, слез с каталки и постелил на землю телогрейку. Груша уже отцветала, и вся земля была под ней усеяна бледно-розовыми лепестками, а весь сад горел золотом от цветущих одуванчиков. На траве, как на зеленой воде, отразились мириады солнечных бликов. С огорода доносились бабьи голоса, смех, фырканье сдуваемой мошкары из ноздрей лошади. Но это все было не то, главным была  божественная суета весны, суета жизни!

Странно, но под грушей отчего-то постоянно дул ветер, даже в самую безветренную погоду, под ней и трава всегда ложилась каким-то кругом. Наверное, под этой грушей жил сам ветер, оттого и не было под ней никогда ни мух, ни комаров, они не могли подлететь к ней – ветер сдувал их.

Почему так, Антонович не знал, да и никто не знал!
На него упала пчела. На её задние лапки приклеились комочки золотой пыльцы. Пчела совсем немного не дотянула до родного улья.
 – Пчелка, милая, отдохни родная, и зачем ты так нагрузилась?
Пчела проползла по рукаву Антоновича, на сгибе возле локтя вскарабкалась на складку рубахи – и взлетела, тяжело, с надрывом. Эх, жизнь!

Антонович размечтался: сейчас у него было двадцать ульев, в этом году можно пустить двадцать пять! Три улья есть уже готовых в сарае, нужно только достать их и просушить, чтобы солнце убило все паразитов, а два придется сделать – материал есть! Эх, не показал он Мишке, как собираются ульи. А может ещё покажет?

Глаза налились сладкой дремой, такой, что не было сил с ней бороться. Дрема давила, подхватывала и уносила, как речное течение, быстрое, ласковое, обволакивающее. Мысли в голове стали путаться: «Мишка… Славка Круглов… бабка Маня – славно он над ней сегодня подшутил, а тяжелая у неё рука! А жар и впрямь от самогонки прошел, теперь даже холодно как-то, но в жару это хорошо…»

И Антонович уснул.

Просто уснул!

Чтобы уже никогда не проснуться…


Гроб ему сделали, как он и просил – под рост метр семьдесят пять! Два свернутые в трубочку одеяла имитировали ноги, а из-под тюлевого покрывала  торчали даже ботинки. Покойник носил сорок третий размер!

Речей было много, но самым красноречивым оказался Цапля. Он подошел к гробу с красными воспаленными глазами, часто моргая и шмыгая носом, и сказал всего три слова: «Отдыхают золотые ручки!». После чего ткнулся своим птичьим носом в желтые руки покойника и залился слезами. Все же прочее было обыденно: строго, печально-торжественно, жутко. Разве что из военкомата приехал какой-то хмырь и принялся, было, руководить всем похоронным процессом, зачитывать сочувствующие письма каких-то важных чиновников, некрологи из газет, сыпал дешевыми и затасканными казенными фразами. Вначале его несколько раз одернули, а после поминок набили морду. Говорят, что не обошлось без участия Славки Круглова, и все согласились, что покойный это бы одобрил. Так и слышался его голос: «Спохватились суки!»


                ***
Поздней осенью этого же года, я возвращался домой с полной корзинкой грибов: белые, подосиновики, подберезовики, опята и прочий низкий класс, я не брал. Осень была сиротская – стоял уже ноябрь месяц, а ни одного заморозка и всем на диво грибы высыпали. Правда, выскочить-то они выскочили, но для их роста не хватало уже тепла, и грибы замерли в своем развитии: вылезли из земли и застыли. Зато ни одного червивого! Зря я ходил в Мохнатово – в лес, в пяти километрах от моей деревни. Точно такой же урожай я мог бы собрать и в роще возле клуба, в двухстах метрах от дома.  Но кто это знал?

Меня встречала голая уже роща и облетевший, осыпавшийся барский сад. Я шел по колхозной роще, с полной корзиной грибов, и то тут, то сям замечал темно-коричневые шляпки белых и подберезовиков, поляны мясистых осенних свинухов – но девать их мне уже было некуда, я и с набранными  грибами не знал, что делать.

Устав от вида грибов, я вышел в барский сад, и тут мне на глаза попалась, одна  единственная, как царица в багряной порфире среди пустого сада, та самая яблонька-китайка, под которой мы с Антоновичем выпивали полтора года назад. Я поставил  корзинку под березу и подошел к китайке. Листья с дерева уже облетели, но обливные, рубиновые, как застывшая кровь, плоды мелких яблочек, клонили ветки к долу. Вот и то место, где был наш «холодильник». Вспомнилось, как старик тщательно маскировал здесь следы нашего пребывания, как поправлял нежно траву, разглаживая её и распрямляя примятые стебли… Как будто ничего и не было! 

И впрямь, как  будто ничего и не было, и все приснилось мне в страшном, похмельном сне, путанном и странном, но красочном и правдивом.

Ах, китайка! Если бы знать, зачем  ты вступаешь в неутомимую борьбу?  И ладно бы с осенью, – с седою зимой! Как же при твоей парусности, где между ветвей не просунешь и руку, ветер до сих пор не сломал тебя? Много ли тебе надо? Что ты для него? Если он, как спички ломает, вековые дубы? Похоже, зауважал тебя ветер, зауважала студеная зима. Да, сбросишь ты свои яблочки, сморщенные, убитые морозом! Всю зиму они будут опадать, одно за другим, но последнее отвалится вместе с плодоножкой – и то для того лишь, чтобы дать место новой жизни.

Низко и скучно плыли над землей облака: серые, застиранные, в синих пятнах, как чье-то ветхое и не очень чистое исподнее. Время от времени сыпал, как сквозь сито мелкий дождь и от него тяжелел мой бушлат,  то и дело тухла папироса: будто ничего и не было…

Господи!
Антонович, как же пусто и холодно на земле без тебя стало!   

31. 08. 13 год…


Начало: http://www.proza.ru/2013/07/04/1834