Не то охота, не то рыбалка, не то...

Минут семь требуется, чтобы пролететь над этим островом на лёгком самолёте с юга на север, по течению реки, огибающей его слева основным руслом, а справа – широким рукавом. Северный конец острова, если посмотреть на карту, как раз «упирается» в Полярный круг, а южный подходит к красивому селу Окунёво, построенному из свежих золотисто-жёлтых стволов сосен. При багровом зареве заходящего солнца издали бросается в глаза яркое тёплое пятно на фоне бесконечного соснового бора – это само село. Меня же интересует остров. Километров двадцать длиной и два-три шириной, с высоты птичьего полёта он выглядит каким-то диким и необжитым: нет дорог и не заметны тропы, не скошена и по утрам покрыта инеем высокая трава, нет самодельных деревянных лодок и сетей на многочисленных курьях и озёрах.

Посередине острова расположилась деревня Крестовка с одной широкой неровной  улицей домов на тридцать да пара ферм. Пролетая много раз над островом, я практически не видел людей. Бродят в самых дальних концах лошади, сойдясь по две-три, и пощипывают траву, небольшие стайки овец жируют то здесь, то там, а вот коровы, те поближе к деревне держатся, дальше двух километров не уходят, но тоже сами по себе. Коровам, тем на дойку надо являться хоть иногда, а вот лошадям и овцам – раздолье! Так и будут теперь они до заморозков бродить по острову, благо, ни волков, ни медведей тут нет. Волки, конечно, появляются здесь два раза в году – ранней зимой и ближе к весне, когда оленеводы перегоняют по реке свои огромные стада к побережью и обратно, но в это время коровки и прочая живность стоят в  хлеву. А волкам куда деваться? Приходится сопровождать стада оленей, преодолевая огромные расстояния и выбраковывая больных и квёлых животных. 

Меня же привлекал остров огромным количеством озёр и мелких проток, на которых сбивались в стаи местные и перелётные утки, ожидая северных, со снежными зарядами попутных ветров…
         
Рейсовый самолётик «АН-2» плюхается на маленький, песчаный, с трудом отвоёванный у тайги аэродром «Окунёво». Через десять минут я на берегу большой северной реки Печоры. Метрах в пятистах вниз по течению вижу «свой» остров.

Проблем перебраться через протоку, если поблизости есть люди, на Севере не бывает. Первый же мужик, оказавшийся на берегу с лодкой, не только перевёз меня на остров, но и предложил до самой Крестовки доставить, а там, мол, пойдёшь назад потихоньку с охотой. Завтра, к обеду, к  рейсовому самолёту и выйдешь.
- Нет, я дня три побуду на этом острове, - поблагодарив, отвечаю ему и, попрощавшись, поднимаюсь на крутой невысокий берег.

Километра два иду по скошенным окунёвцами лугам, огибая заросли кустарников и мыски ельника. Идти легко, общее направление – север. За очередной мелкой протокой «рай» кончается. Нескошенная трава стоит стеной. Уже пожухлая и побитая утренними заморозками, она каждой былинкой цепляется за бродовые сапоги и отнимает много сил. Ближе к берегу основной протоки идти по песку легче, но тут свои проблемы: заросли ивняка, смородины, завалы из брёвен и коряг, занесённых весенней паводковой водой.
Вижу уток на озере, но ружьё не собираю. Как их достанешь, уток-то этих? Хотя, конечно, можно и вплавь….

Осеннее солнышко скупо пригревает, а обострённое обоняние выхватывает запахи волглой травы, бордово-красных листиков карликовой берёзки, осоки и стоячей воды…. Непродолжительный привал полностью снимает усталость. Утки плещутся под берегом метрах в пяти, а увидев, что я поднялся, отплыли метра на два. Снова пробираюсь через кусты и ельник. Иногда везёт, и по узкой песчаной полоске у протоки прохожу метров пятьсот...

Вечереет. Осенние ночи долги и холодны. Заблаговременно устраиваюсь в одном из «уютных» завалов: тут дров вдоволь и ветра не будет. Около часа уходит на изготовление настила и разведение нодьи (костёр, рассчитанный на долгое горение). Теперь любая непогода не страшна.
Утки всё чаще и чаще пролетают надо мной, не обращая внимания на костерок и натянутый кусок целлофана. По осени селезни летят всегда первыми, поэтому выбираю двух явных «лидеров», и на ужин у меня готовится вкуснейший суп из потрохов.

Есть пока не хочется, несмотря на исходящий из котелка заманчивый запах деликатеса. Пью чай и слушаю тишину. Стемнело настолько, что основным органом связи с миром стал слух. Тишина – понятие относительное: потрескивает костёр, стайка чирков, тоненько попискивая, выполнила невероятный вираж и шлёпнулась в рыжую соседнюю лужу. А вот этот звук принадлежит шилохвостям, которые идут на большой высоте,  рассекая воздух, но молча, не переговариваясь, явно имея цель долететь до своего, только им известного острова или болота. Сова, мышкуя, как призрак, беззвучно, на долю секунды появилась в свете костра и растворилась в темноте…

Утренний чай на свежем воздухе, - это самая ароматная «марка» чая в мире. Не идут с ним, попахивающим дымком, ни в какое сравнение какие-то индийские или цейлонские сорта. Утренний лёт  птиц тоже хорош, но несколько уток мне будут нужны только тогда, когда пойду ближе к рейсовому самолёту. Моя цель пока – загадочная деревня, где признаки жизни вроде бы как есть, а вроде их и нет.

Иду на север. Стали попадаться скошенные уже крестовскими жителями луга. Неожиданно для меня невдалеке звучит выстрел. «Местные пробавляются», - думаю я и прикидываю, как лучше пройти в  направлении стрелявшего. Подойдя ближе, слышу громкий отборный мат, да мат такой, каким обкладывают самого ненавистного врага. Вслед за бранью – дуплет, и снова ругань… «Кто воюет в такую рань и с кем?» - вертятся мыслишки. Молча, даже как-то по-волчьи стелясь к земле, на поляну выскакивает большая собака с уткой в зубах. Заметив меня, она резко меняет направление и скрывается из виду в кустах. Теперь становится всё более-менее ясно: полуодичавшие собаки иногда пользуются «услугами» охотников и долго, скрытно сопровождают их, не показываясь на глаза, а потом, улучшив момент, воруют брошенную на берегу утку или потихоньку достают  сами подранка из тростника. Эти собаки разоряют гнёзда, норы, а сбившись в стаю, становятся опасными для животных и даже для людей. Охотникам рекомендуют отстреливать таких собак, но последним, как правило, «везёт» больше.

Продвигаюсь в направлении стрелявшего и изредка насвистываю, побаиваясь, как бы ни принял обездоленный охотник меня за своего кровного врага и не саданул картечью по кустам на шорох. Уже издали узнаю охотника. Это же Сашка, фельдшер скорой помощи из моего родного районного центра! Приятно встретить знакомого человека за сотню километров от дома, да ещё на таком далёком острове. Но как он сюда попал? Вроде бы охотой он никогда вплотную не занимался? Сашка – человек! Когда мы припозднимся веселой компанией в коммунальной бане, а на улице снег, метель, а до аэропорта три километра, то звоним прямо на «скорую». Отказа с его стороны, если он дежурит, практически не бывает, и уже через двадцать минут мы дома! Зато когда ему нужен самолёт для выполнения санитарного задания  – это уж мы тут как тут, и летим в любую погоду, не считаясь с рабочим временем.
- Умная у тебя собака, Санёк! - подходя, подтруниваю я. - Пока утка не остыла, хозяйке понесла, чтобы щипать тёпленькую ловчее ей было.
Сашка, хоть и улыбается, но продолжает ругаться:
- Третью утку понесла, и никак её не достану, холеру! Вчера двух селезней умыкнула, от костра прямо, пока я по осоке шастал, подранка доставал. Теперь вон, гляди, одна и осталась.
- Да ты вроде не охотник? Что-то не видел я тебя раньше с ружьём.
- Нужда заставила…. «Кондратий» приходил…
- ?

Присев на поваленное дерево и закурив, Сашка начал рассказывать, а скорее изливать свою душу знакомому человеку:
- Поругался я давеча со своей женой. Повздорили-то из-за пустяка, а тут…, на тебе – медсестра из Крестовки забрюхатела, и декрет ей подавай. Старшой-то наш и предлагает утром на планёрке: кто, мол, желает? А я – вот он, тут как тут, голубчик. Думаю, подзаработаю немного командировочных, белой рыбы привезу да жену заодно проучу – не будет, как говорят, поперёк батьки лезть. Вот уж семнадцать с половиной дней прошло, а я два раза чуть богу душу не отдал. Хорошо что «тормоза» сработали, да остров большой, есть, где  спрятаться временно. 
- Тут недели две назад баржа с вином приходила, - помолчав, продолжал рассказ Сашка, - которая во все деревни на реке завозит товар по осени. Два дня её всей деревней разгружали, даже бабы и ребятишки, все на берег высыпали! Ты не представляешь, какой праздник был: с плясками, с гармошками, спали тут же – кто в стогу, а кто прямо на барже. Одним словом, фиеста, да и только! Подрались там маленько мужики и одному челюсть сломали. То ли сломали, то ли трещина, но тут рентгена-то нет, а опухла страшно. Вызывают на берег меня из деревни. Наложил я тугую повязку, челюсть закрепил и говорю, чтобы в район больной собирался. Какое там! Куда он от наркоза-то поедет. А они что водку, что сухое – всё вином кличут. Тут  меня и прихватили: «Давай, - говорят, - милок, на радостях винца выпьем, как-никак, оказал первую медицинскую, а вон и барашек варится, да и время сейчас обеденное». Винца, так винца…

Очнулся я только на третий день. Лежу на кровати, а кровать, как на маленькой лодке при ветре, пошатывает, волны страха накатывают, а из-за печки какой-то карлик с бородой и кривым огромным ножом выглядывает, улыбается и подмигивает. Понял я тут всё – «Кондратий» это, но сделать ничего не могу: нет тут в деревне такого лекарства, которым колют таких больных, да и укол мне не сделать – руки потряхивает. Так и пролежал до вечера, прячась от этого мелкого прохиндея с ножом под одеялом. Под вечер приходят  ко мне мужики, а с ними и мой первый пациент. «Лечить тебя, доктор, - говорят, - пришли. Ты утром совсем плохой был: под кровать норовил всё залезть, потом пару раз мы тебя ловили уже за околицей, - в трусах и в майке был, как спортсмен какой, всё куда-то рвался. Налили мы тебе маленько портвейна «777», вроде угомонился немного». Разлили мужики за столом, во что было, нарезали солёной нельмы и вытащили меня из кровати. «Ты, милок, чуть-чуть выпей, - говорят, - живее будешь, а то другого доктора тут нет». Я и сам понимал, что в такой ситуации лучше всего немного спиртного. Бывало, поедешь на вызов, а мужику уже помощь не нужна, а всё из-за того, что жена не налила ему поутру двадцать граммов…

Приступили к моему лечению. И тот чёрт, что со сломанной челюстью, приспособился: достал из кармана соломинку и пропихивает её промеж зубов – так и попивает! Короче говоря, ещё дня два прошли, как в кошмарном сне, с плясками, песнями. Позавчера я только от них убёг. Весь день бродил по острову, выбирал самый густой буерак, чтобы с потом вся дурь вышла. Сегодня уже более-менее, ружьё спокойно держу, а вчера по уткам стрелял только «с упора лёжа», как в армии учили. Интоксикация это называется – отравление алкоголем! Воды вчера прорву выпил, хоть бы живот заболел, а ведь из стариц и луж пил. Вот ведь какая дезинфекция получилась. Кстати, а у тебя не найдётся кусочка хлебушка или сахарку? Я, почитай, три дня ничего не ел.

Я развязал рюкзак и стал доставать еду. Из рюкзака наполовину высунулась непочатая бутылка, прихваченная мной на всякий «пожарный случай». Увидев это, Сашка отбежал на несколько шагов, отвернулся  и, согнувшись, стал «пугать кусты». «Убери, - кричит, - сам знаешь что!» Я сразу догадался, что он имеет в виду. Ел он квёло и медленно, но к концу трапезы немного порозовел.
- А как же больные без фельдшера обходятся? Второй день тебя уже там, почитай, нет.
- Да чёрт бы их там всех подрал! Они не болеют, а только постоянно «лечатся». Когда им болеть, если водку надо пьянствовать да дисциплину безобразить? Детишки, хоть и хилые с виду, но закалённые, до сих пор утром босиком по инею бегают. Да и «лечебное голодание» у них частенько бывает. Вот сейчас, например: вся деревня пьёт то в одном, то в другом доме, а они, как воробушки, залетят в дом, оставленный после гулянки, похватают со стола хлеба да солёной рыбы, а воды сами достанут из колодца. Спать тоже располагаются стайками – в доме, где потеплей да шума поменьше. Взрослые, те почти не спят – некогда! А если и вздремнут, то где и с кем бог послал. Утром даже не обижаются друг на друга!
- Ну, тут-то ты перехватил маленько!
- Какое там перехватил! Мне кажется, и дети-то у них все общие. Вот к первому сентября их отправят в школу-интернат в Новый Бор, а потом к лету только и заберут. Тут полнейший коммунизм, про который дед Щукарь звона когда ещё говорил. Так они и варятся в одном котле: далёкие, близкие родственники, все промеж собой переженились. А откуда им тут свежую струю ждать? Так и вымрет деревня потихоньку. Ну да ладно…. Пойдём домой, у меня в медпункте переночуем да баню истопим, а то я с этим «вынужденным прогулом» весь заплюгавил. Что-что, а бани у них справные: рублены крепко да горячи. Это у них вместо доктора. Вывих – в баню бегут, спина не разгибается – туда же, а уж если голова заболела, так топорик специальный серебряный у них есть. Сделают насечки на висках и сидят, парятся, кровь пущают. После бани ни боли, ни рубцов не видно - во как!..

Деревню я сначала услышал. Из-за песчаного берега протоки слышались лай собак, ещё получающих корм со стола, и хор в сопровождении гармони:
- При лу-ужке-е-е, лужке-е-е, лужке-е-е… - залихватски выводили разномастные голоса.
- Пойдём по протоке низом, может быть, не заметят нас пока, - говорит Сашка шёпотом и озирается по сторонам. 

В медпункт, расположенный на окраине и как бы на отшибе, мы прошли незаметно. Я принялся готовить обед, а скорее ужин. Сашка же топил баню, соблюдая все законы конспирации: топором шибко не стучал, дрова сухие выбирал, чтобы дыма меньше было. Парная была действительно хороша, но,  одеваясь, сквозь щели в двери мы заметили какое-то движение.
- Идут, - замерев и прислушиваясь, широко открыв глаза, шепчет Сашка.
  Постучали.
- Не открывай, - ещё тише шепчет он, - хотя нет, открывай, всё одно засекли нас!
- Хватит мыться, – сороки унесут! - Весело говорит один из мужиков, заглянувших в предбанник.
- Не, мужики, мы больше не будем, - как ученик, лепечет Сашка.
- Это не по по-нашенски, - говорит тот же голос. – Как велел наш знаменитый полководец? Он говорил: час не пей, два не пей, а после бани напейся вволю! – в корне перефразировал мужик знаменитую поговорку Суворова.
Сашка начал потихоньку снимать то, что успел надеть:
- Я ещё, пожалуй, часок попарюсь, - объявил он громко и нырнул в низкую дверь.
Я вышел и пристроился охлануть на крыльце медпункта. Мужики примостились рядом, на брёвнах.
- Да я ж тебя знаю, - вдруг обрадовался один из них, - ты лётчик, и меня весной до Окунёва вёз на почтовом самолёте, я с курорта как раз ехал.

Действительно, в апреле я вёз этого большеголового, с красной мордой покрытой щетиной, механизатора. Рейсы на север были уже выполнены, и ему предстояло ночевать в гостинице аэропорта. Во время обеда этот мужик сидел за соседним столиком в столовой и добирал то, что не успел добрать на югах: допивал «на одного» бутылку коньяка из чайного стакана. Откуда он узнал, что я полечу с почтой – загадка, но после обеда он стал настойчиво приставать, чтобы я взял его на этот рейс.
- Пьяных не сажают, - коротко отрезал я.
- Да какой же я пьяный? Выпил-то всего ничего! – настаивал он.
- Тогда иди в отдел перевозок и договаривайся с ними. Если «войдёшь» в предельную загрузку и пройдёшь досмотр, то лети с богом, - чтобы отвязаться, закончил я в полной уверенности, что его не посадят в самолёт.

Подойдя к самолёту, я не поверил своим глазам: за кучей почты на откидном сидении посиживал мой пассажир и беззаботно улыбался.
Уже в полёте, через открытую дверцу пилотской кабины я боковым зрением видел, как он прикончил прямо из горла бутылку красного вина. «Придётся выносить из самолёта», - подумал я тогда. Он же лихо выпрыгнул из двери, едва самолёт остановился у аэродромного домика в Окунёве.
- Ты сколько получаешь? - спросил он уже на земле, когда я сдавал бумаги на почту начальнику площадки.
Я начал ему рассказывать, что всё зависит от погоды, от налёта, от…
- Да…. У меня вот сейчас, когда я с югов возвращаюсь, больше по карманам распихано! – вполне трезво рассудил он и, попрощавшись, удалился.

После полёта мы обнаружили под сидением непочатую бутылку армянского коньяка. Теперь стало ясно, как он прошёл досмотр и регистрацию.

…Мужики были навеселе, а посему, перебивая друг друга, рассказывали всякую всячину и изредка посматривали на баню. Сашка появился в дверях предбанника уже обсохший и с нормальным цветом лица. Он, видимо, до конца надеялся пересидеть это дело, но…
- Сашёк! Там одна баба плясала шибко да ногу подвернула - тебя зовут! – издалека начал разговор хитрый знаток пословиц.
- Ничего ей не деется. Бабы, они сами знаете, как кто. А потом, запомните: пьяные и дети редко что ломают, а всё потому, что расслабленные они – это медициной доказано.
- А как же клятва Гиппократа? – блеснул эрудицией все тот же шустрый мужичок. – Нога вот усохнет у ей – тебе на всю катушку влепят!

Через полчаса мы оказались в душной, прокуренной, пахнущей перегаром и помачкой из подтухшей рыбы (рыба «печорского» посола» с картошкой) избе. Застолье было в разгаре, а после оказания медицинской помощи вспыхнуло с новой силой.
«При лужке, лужке, лужке…» – звонко, с переходом голосов и переливами неслась песня по округе. Мужики и бабы отдавались песне до конца, до каждой клеточки своего тела, и не по принуждению, а так, как будто кроме песни ничего в мире не существовало, а сама песня была их заветной целью жизни.
Большие куски нарезанной красной рыбы – сёмги, лежали нетронутыми в огромной миске посреди стола, но это было вторично. Первичным же в этом «мире» была песня и то, что стояло в углу  у печки, в трёх деревянных ящиках.

На другой день я проснулся в медпункте на топчане. На столе лежала записка, в которой Сашка сообщал, что снова подался в бега на остров и что, бог даст, встретимся в райцентре уже скоро.
Мой знакомый механизатор предложил  довезти меня до аэродрома на моторной лодке. До Окунёва идти с охотой не было ни сил, ни времени, да тут ещё один бродовый сапог куда-то подевался, как провалился. Сашка, видно, «второпях» надел мой один сапог и убежал со своей «сложной и опасной» работы. Проходя по деревне в разномастных сапогах, я услышал до боли знакомый звук гармошки и дробовой перепляс уже в другой избе. Стайка ребятишек, босоногих и неухоженных, провожала нас до курьи, где стояли лодки. Механизатор с припухшими и наполовину прикрытыми веками пару раз налетал на песчаные отмели и, матерясь, менял непослушными огромными своими ручищами шпонки на винте.


Уже в самолёте, в полудрёме, в шум мотора всё вписывалась и переливалась залихватская песня: «При лужке, лужке, лужке…» Ноги в разномастных сапогах под скамейкой потихоньку и помимо моей воли отбивали и отбивали чечётку в такт этой навязчивой мелодии. Наверно нервничал: предстояла встреча с женой и коллегами по работе, а уезжал-то я на охоту! В рюкзаке вместо уток лежала огромная, килограммов на семь рыбина - сёмга, которую мне сунул друг-тракторист. Конец августа – на реке Печоре самая путина…